CC BY
20INVESTIGATION IB US SCIENTIFICIS
ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ, КОМПАРАТИВИСТИКА, СЕМИОТИКА ИСКУССТВА
DOI 10.26105/PBSSPU.2021.2020.4.009 УДК 82.091.161.1-95АсоянА.А. ББК 83.3(2=411.2)64-02
Д.В. Ларкович ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ СЮЖЕТЫ А.А. АСОЯНА
В статье представлены результаты изучения основных направлений научной деятельности известного российского филолога, культуролога и искусствоведа Арама Айковича Асояна (1941-2020), внёсшего значимый вклад в развитие отечественной гуманитарной науки. Это один из первых опытов комплексного описания и систематизации научного наследия Асояна, ориентированный на ключевые векторы его исследовательских интересов и обусловленный стремлением квалифицировать их в качестве магистральных филологических сюжетов.
Ключевые слова: А.А. Асоян, филологические сюжеты, семиотика, компаративистика, мифопоэтика, Данте Алигьери, А.С. Пушкин, миф об Орфее и Эври-
дике.
D.V. Larkovich
PHILOLOGICAL PLOTS OF A.A. ASOYAN
The article presents the results of the study of the main directions of scientific activity of the famous Russian philologist, culturologist and art critic Aram Aykovich Asoyan (1941-2020), who made a significant contribution to the development of the national humanities. This is one of the first experiments in the comprehensive description and systematization of Asoyan's scientific heritage, focused on the key vectors of his research interests and due to the desire to qualify them as mainstream philological plots.
Key words: A.A. Asoyan, philological plots, semiotics, comparative studies, mythopoetics, Dante Alighieri, A.S. Pushkin, the myth of Orpheus and Eurydice.
Введение
Круг научных интересов Арама Айковича Асояна отличается широким тематическим, эпистемологическим и методологическим диапазоном, что создаёт некоторые сложности при попытке его системного описания. Начав свой путь исследователя с изучения жанровых модификаций русской поэзии середины XIX века, Асоян достаточно быстро осо-
знал потребность в рассмотрении отечественных литературных явлений в контексте европейского и общемирового культурного развития. Прочно усвоив фундаментальный бахтинский тезис о том, что «сложное единство всего человечества, всех человеческих культур... раскрывается только на уровне большого времени» [6, с. 369], он устремился к поиску тех центростремительных точек, в которых эти человеческие культуры сходятся и из которых черпают свой смыслотворческий потенциал.
На определённом этапе своих научных изысканий такую точку схождения «всечеловеческих ценностей» Асоян обнаружил в литературном наследии итальянского поэта и мыслителя Данте Алигьери и, оценив подлинный масштаб его творческой личности, энергично принялся за изучение роли «Божественной комедии» в становлении русской художественной культуры Нового времени. На вопрос об истоках притягательности гениального творения «великого флорентийца» для русского общественного сознания он отвечает: «Неукротимая свобода духа и чаяние братства, гражданская доблесть и жажда духовного преображения, мера скорби и мера ненависти, бытийственная философия и крестный путь через тернии к звездам - вот что было определяющим в "русском" Данте» [2, с. 193].
Внимательное изучение диалогических отношений русской литературы с европейской культурной традицией дало возможность Асояну в новом ракурсе увидеть творческую личность А.С. Пушкина и воочию убедиться в справедливости оценки Достоевского его как поэта, обладающего уникальной и пророческой «способностью всемирной отзывчивости» [9, с. 145]. Благодаря этому творчество Пушкина в аспекте его диалогической открытости и синэстетической активности на долгие годы попадает в фокус исследовательских интересов учёного.
Наряду с этим Асоян сосредоточен на проблемах рецепции и филиации эллинской культурной традиции русской литературной классикой. Его интересуют логика и механизмы трансформации эстетических концепций античности в творчестве А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, Ф.И. Тютчева, Ф.М. Достоевского, И.С. Тургенева, Вяч. Иванова, Ин. Анненского, А. Блока, В. Хлебникова, О. Мандельштама, А. Ахматовой, М. Цветаевой и мн. др. Рассматривая вопросы семантики греческих мифов, мифориторики и мифопоэтической образности, он стремится прочитать ключевые произведения русской литературы через призму античных кодов, тем самым расширяя их смысловое поле и открывая возможность для нового, сущностного понимания авторских интенций. Особое место в этом ряду занимает миф об Орфее и Эвридике, в котором, по мнению исследователя, «нашли отражение глубинные интуиции единства эроса и смерти, эроса и творческого вдохновения» [4, с. 36]. Именно сосредоточенность на ключевых событиях человеческого бытия, причастность его пограничным состояниям объясняет продуктивность этого мифа в литературе нового и новейшего времени. Так в сфере научных интересов А.А. Асояна постепенно определяются три магистральных направления его исследовательской практики.
Размышляя о предметной области филологической науки, С.Г. Бочаров пишет о существовании сюжетов, «насквозь просекающих пространство литературы и образующих её ещё мало нами распознанную
смысловую сеть» [7, с. 7]. Обнаружение этих межтекстовых связей и выявление их смыслового единства - суть профессиональной деятельности филолога, который для достижения этой цели, по словам Бочарова, «строит свои филологические сюжеты [курсив автора]. Не сюжет произведения, а сюжеты литературы, которые вслед за литературой может построить только филолог, поэтому - филологические сюжеты» [7, с. 7].
В научном наследии А.А. Асояна чётко вырисовываются три таких филологических сюжета, которые условно можно определить как дан-товский, пушкинский, орфический. Их становление и развитие происходило вполне последовательно и органично. Траектория их движения не исключала точек пересечения и схождения, что было обусловлено единством предмета научного осмысления - русская литература в контексте её диалогических контактов с мировой культурной традицией.
Цель
Настоящая статья преследует цель по изучению состава и логики развития исследовательских инициатив известного российского филолога, культуролога и искусствоведа, чей значимый вклад в развитие отечественной гуманитарной науки становится всё более очевидным. Здесь представлен один из первых опытов комплексного описания и систематизации научного наследия А.А. Асояна в аспекте его тематических доминант.
Материалы и методы
Материалом рассмотрения является корпус научных трудов А.А Асояна, созданный в период 1980-2010-х гг. и отражающий ключевые направления исследовательских приоритетов учёного, описание и систематизация которых даёт представление о трёх его магистральных филологических сюжетах.
Результаты и обсуждение результатов
Дантовский сюжет
По справке Асояна, русская дантеана как результат читательской и творческой рецепции сочинений «великого флорентийца» начала своё динамичное развитие в начале XIX века, что было обусловлено эстетическими предпочтениями русских романтиков, которые увидели в «La Divina Commedia» искомое органичное сочетание высокой впечатляющей силы поэтического слога с выражением подлинно народного духа. Уже в этот период дантовская «Божественная комедия» во французских, английских, немецких и итальянских переводах была в личных библиотеках многих образованных людей в России, но те, кто пытался самостоятельно переводить поэму или писал о Данте, читали его в подлиннике (В.Л. Пушкин, К.Н. Батюшков, И.И. Козлов, С.П. Шевырёв и др.).
Так, П.А Катенин, который, по словам Асояна, «явился одним из первых русских популяризаторов и комментаторов "Комедии"»[1, с. 31], в своих печатных выступлениях, характеризуя приметы индивидуального авторского стиля Данте, отмечал: «Язык Данте чудесно благороден и всеобъемлющ; на все высокое и низкое, страшное и нежное находит он приличнейшее выражение, и тем несравненно разнообразен; а что для нас, северных, отменно по вкусу, в нем нет еще той напевной, приторной роскоши звуков, которую сами итальянцы напоследок в своих стихах заметили, но, желая исправить хотя в трагедиях, впали в другую крайность: стали жестки и шероховаты. Слог же Данте истинно образец» [10, с. 94].
Но романтиков, по мнению исследователя, привлекали не только присущие Данте «стремление к простоте и энергии языка, "историческая народность" величавой поэзии и грубой красоте образов "Ада"» [1, с. 32], но и сама личность творца «Божественной комедии», с которой они связывали исторический прообраз гонимого поэта и в которой прозревали драматические зигзаги собственных судеб. Наглядным примером в этом смысле может служить фрагмент из поэмы В.К. Кюхельбекера «Давид» (1829), где находящийся под арестом поэт, обращаясь к «сыну безоблачной Тосканы», восклицает: «Не силою чудесной дарованья - / Злосчастием равняюсь я с тобой» [11, с. 372].
Резюмируя размышления о причинах и следствиях высокой авторитетности Данте в глазах романтиков, Асоян отмечает: «"Божественная комедия" предвосхитила стремление романтиков к предельному самовыражению, ее главным мотивом стала судьба самого поэта ... "Дантеида" с авторской нацеленностью на глубоко личностное содержание не могла не возбуждать сознание русских и западноевропейских романтиков. Интерес к трагической судьбе Данте, в которой Кюхельбекер видел сходство со своей участью, должен был совпасть и совпал с романтическим пристрастием русского поэта к "Божественной комедии"» [1, с. 38-39].
С романтиков начинается и научный опыт осмысления дантовского творческого наследия в России, который впервые был предпринят С.П. Ше-вырёвым в диссертационном исследовании «Дант и его век» (1833). С позиций шеллингианства Шевырёв связывает содержание «Божественной комедии» с личным жизненным опытом её автора, выраженным в символических формах поэтического слова. Основную заслугу Шевырёва Асоян видит в том, что он высказал ряд глубоких самостоятельных суждений, касающихся мифотворчества и мифологических реалий в «Комедии»: «Комментируя дантовскую поэму, он вел читателя к тонкому осознанию структурных свойств мифологии и её исторического характера, к осознанию её сущности как образной формы мировоззрения» [1, с. 49]. Кроме того, Шевырёв по наблюдениям исследователя, был одним из первых в русской филологической науке, кто заговорил о диалогической природе дантовского творчества и о его влиянии на последующие поколения художников слова.
Особый предмет исследовательских интересов Асояна-дантолога -различные формы пушкинской рецепции «Божественной комедии». Арсенал аргументов, свидетельствующих об органической преемственности двух национальных гениев, представлен в работах учёного исключительно разнообразно и убедительно. Многочисленные высказывания Пушкина о Данте, прямые и косвенные цитаты из «Божественной комедии» в его эпистолярии, публицистических и художественных текстах, богатый реминисцентный и аллюзивный фон пушкинских произведений, образные, сюжетные и смысловые соотнесённости вершинных произведений двух поэтов выстроены и прокомментированы исследователем в хронологической и логической последовательности с целью наглядно продемонстрировать ценностную динамику пушкинского восприятия дантовской традиции.
Подводя итог своим наблюдениям за пушкинским диалогом с автором «Божественной комедии», Асоян приходит к выводу о том, что «для пушкинской гениальности, как и для мусического дара Данте было
характерно соотношение любого жизненного фрагмента с целостностью бытия, сего целеполаганием. Выход за пределы "конечного" существования, трансцендирование социально-исторического смысла в то измерение, где обнажался символ человека - основная особенность творческих дерзаний обоих поэтов» [1, с. 85].
Дальнейшие этапы развития дантовского сюжета исследователь прокладывает через творческие замыслы Н.В. Гоголя как автора поэмы «Мёртвые души», литературно-критические пассажи В.Г. Белинского, ассоциативные интуиции в художественной прозе и публицистике А.И. Герцена, опыт поэтической онейрологии А.Н. Майкова и др.
Кульминационная фаза дантовского сюжета приходится на рубеж Х1Х-ХХ веков. С пристальным вниманием Асоян вчитывается в проблемную сущность соотношения дантовской Беатриче и «Вечной жены» В.С. Соловьёва. Рассматривая природу этого соотношения на широком контекстуальном фоне европейской софиологии (Платон, Я. Бёме, Ф. Баа-дер, И. Гёте, О. Конт), учёный высказывает мнение о том, что «учение Соловьёва о Вечной женственности неотделимо от его теории любви, в которой "земная" коллизия имеет "небесное" продолжение и тем самым напоминает историю Дантовой страсти к Беатриче» [1, с. 164]. Подобно автору «Комедии», Соловьёв мыслит земную любовь как мистическую устремлённость к Богу и воспринимает её как предпосылку и побудительный импульс духовного перерождения человечества.
Исходя из этого, Асоян акцентирует внимание на единстве понимания сущности свободы итальянским и русским мыслителями. Подобно Данте, который связывал достижение истинной свободы с потребностью внутреннего подвига, Соловьёв утверждал, что человек обретает свободу только тогда, когда «свободен безусловно и по отношению к своему божественному началу: ибо как становящееся абсолютное, а не сущее, он сам есть основание бытия своего» [16, с. 717]. Очевидное сходство этических концепций Данте и Соловьёва, по мнению Асояна, определило и созвучие их эстетических представлений о сущности искусства, в котором оба мыслителя видели способ постижения ментальной сущности бытия.
Творчески воспринятая Соловьёвым дантовская традиция получила развитие впоэзия русского символизма. Так, Вяч. Иванов, который, по словам Асояна, обращался к Данте «как к источнику немеркнущих истин и непреложных заветов, как к художнику, чей творческий опыт должен был непременно учитываться при осмыслении содержания и задач "истинного" символизма» [1, с. 185], апеллировал к наследию «великого флорентийца» на протяжении всего своего творческого пути. Об устойчивом интересе Иванова можно судить по многочисленным отсылкам и цитатам из Данте в его стихотворных сочинениях, размышлениям о влиянии Данте на мировой литературный процесс в критических работах, ивановским переводам «Новой жизни» и «Божественной комедии», курсе лекций «Данте и Петрарка», прочитанном в Бакинском университете и др. По мнению Асояна, именно под влиянием Данте формировалась ивановская концепция теургического искусства.
Не менее значимым фактором творческого самоопределения наследие Данте оказалось и для Эллиса (Л.Л. Кобылинского), который квалифицировал итальянского мыслителя как «автора пятого евангелия, специального евангелия для поэтов и рыцарей» [цит. по: 1, с. 239].
Высокую оценку вклада Данте в развитие мировой культуры дал и А. Блок. Указывая на основательное знакомство Блока с биографией и творчеством итальянского поэта, Асоян аргументированно приходит к выводу о том, что для автора «Трилогии вочеловечивания» в Данте явился тот искомый тип Поэта, который способен уловить «ритм мировой жизни» и выразить его в символических формах.
Анализ концептуальных положений дантологии А.Н. Веселовского подводит черту дантовского сюжета в научных построениях А.А. Асояна. Учёный стремится обратить внимание на те оригинальные наблюдения и умозаключения основоположника российской компаративистики, которые не утратили своей актуальности и по сей день, несмотря на динамичное развитие научных представлений о Данте в ХХ столетии. В частности, он подчёркивает важность для сущностного понимания художественной природы «Божественной комедии» утверждений Веселов-ского об авторском персонализме поэмы, о её структурной иерархичности, символической природе и принципиальной обусловленности культурными реалиями эпохи позднего Средневековья. Отвечая поздним критикам Веселовского, обвинявшим его в «несамостоятельности» и «предвзятости», Асоян утверждает: «Перечитывая статьи Веселовского о Данте, обнаруживаешь в них идеи, которые в иной стилистической форме, на ином уровне обобщения и с иной глубиной проникновения в текст определяют пульсацию мысли современных дантологических концепций» [1, с. 278]. Так призыв «Почтите высочайшего поэта», прозвучавший в четвёртой части «Ада» и ставший эпиграфом к дантовскому сюжету научного наследия А.А. Асояна, не только предстал как проекция на бессмертного автора «Божественной комедии», но и оказался прочно связан с именами благородных и благодарных исследователей его творчества.
Пушкинский сюжет
Интерес А.А. Асояна к личности и творчеству А.С. Пушкина имеет глубинный, можно сказать, жизнетворческий характер. Думается, что этот интерес стимулировало единство этических и эстетических приоритетов поэта и его исследователя. Люди, близко знавшие Асояна, находили в его внешнем облике характерные пушкинские черты, и это было источником особой гордости учёного-пушкиниста. Предметным выражением этого интереса протяжённостью почти в полстолетия стали более 30 статей, опубликованных в различных научных журналах и сборниках; регулярное участие в международной научной конференции «Болдинские чтения», проводимой по инициативе Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского и музея-заповедника «Болдино»; диссертации о Пушкине [13], [14], написанные под руководством Асояна; выпуск четырёх номеров «Пушкинского альманаха» в Омске (1999-2008); две монографии, вышедшие в петербургском издательстве «Алетейя» в 2015 и 2020 гг. Именно в этих монографиях достаточно полно представлена асояновская научная пушкиниана, и именно они дают наглядное представление об основных этапах развития пушкинского сюжета в его научном наследии.
В отличие от дантовских исследований Асояна, выполненных преимущество в русле компаративистики, научные разработки, посвящён-ные Пушкину, методологически и стилистически вариативны. Наряду с академически строгими материалами сравнительно-исторического и текстологического характера, здесь можно встретить оригинальные семи-
отические эксперименты, содержащие смелые, но неизменно аргументированные научные гипотезы, которые в свою очередь соседствуют с работами, где предлагается прочитать пушкинское творчество сквозь призму мифопоэтики, герменевтики, рецептивной эстетики, художественной критики. Исследователь полагал, что такая методологическая полифония и многоракурсная исследовательская оптика вполне адекватны и конгениальны исключительно многогранному и динамичному пушкинскому художественному космосу.
Несмотря на, казалось бы, скромное название монографического издания 2015 года - «Пушкин ad marginem» (от лат.: «на краю», «на окраине», «на границе»), в фокус асояновского внимания попадают явления отнюдь не маргинального порядка. Предваряющая книгу аннотация гласит: «...хотя автор предлагаемой книги в пушкиноведении не новичок, ... он осмотрителен и осторожен, потому что чуждается торных путей к поэту и предпочитает ходить нехожеными тропами» [3, с. 4]. При этом «осмотрительность» и «осторожность» не исключают дискуссионного отношения к «устоявшимся истинам» и аксиоматичным заявлениям. Подобная исследовательская позиция сродни убеждению С. Довлатова, который восклицал: «Нет для меня авторитетов вне критики» [8, с. 487], ибо любое суждение, любой (а в особенности - научный) факт нуждается в тщательной проверке и вполне допускает оценочную вариативность.
Так, в статье «Катарсис, "лук и лира" и гибель Пушкина» автор уверенно вступает в полемический диалог с классиками русской философии, обладающими, казалось бы, непререкаемым авторитетом в области пушкинистики (В.С. Соловьёвым, С.Н. Булгаковым, В.Н. Ильиным), отстаивая мысль о том, что гибель Пушкина не есть следствие победы Диониса над Аполлоном, но свидетельство осознанного им нерасторжимого единства жизни и творчества: «Природной сущностью Пушкина была поэзия, которая, как известно, способна управлять биографией и превращать ее в судьбу. Только исполнив свои человеческие обязанности и засвидетельствовав amor fati, Пушкин мог умереть так, как умер, то есть, как писал Соловьев, "по-христиански"» [3, с. 16].
В другой статье, вошедшей в состав книги, содержится опыт атрибуции пушкинской эпиграммы «Двум Александрам Павловичам» (1813). Здесь Асоян принципиально уточняет характеристики известного пушкиниста, издателя и комментатора пушкинских текстов Н.В. Измайлова и приводит веские аргументы, позволяющие разрешить сомнения по поводу пушкинского авторства данного текста. Используя конструктивные возможности структурного анализа, учёный убедительно доказывает, что поэтика пушкинской эпиграммы в достаточной степени определилась уже в лицейский период, а её основные черты, в полной мере присущие «Двум Александрам Павловичам», позволяют отказаться от двусмысленной маркировки данного текста «приписываемое».
Целый ряд асояновских работ связан с различными вопросами изучения пушкинского романа в стихах. Учёного интересует роль эпиграмматических стихов в субъектной системе «Евгения Онегина» («Эпиграмматические стихи в "Онегине"»), он стремится определить характер влияния пушкинской традиции на творческое сознание его литературных преемников («К проблеме "онегинских" мотивов в творчестве И.С. Тургенева», «Пушкинский след в прозе Набокова»), рассматривает факты поэтической рецепции пушкинских сочинений в Европе («"Онегин" в переводе
Луи Делятра»), характеризует архетипические интенции в сюжетной структуре романа («Орфический сюжет в стихотворном романе А. Пушкина»).
Но, возвращаясь к названию книги («Пушкин ad marginem»), следует иметь в виду ещё один содержательный аспект: записи, сделанные «на маргиналиях» (на полях рукописи), как правило, редко привлекают внимание дилетанта, но несут очень важную и ценную информацию для профессионального читателя. Именно такому читателю адресованы материалы, размещённые в разделе «Маргиналии к пушкинским текстам». Здесь Асоян размышляет по поводу некоторых пушкинских высказываний, прозвучавших как будто попутно, мимоходом, но имеющих глубокий сущностный смысл. Так, например, комментируя известную пушкинскую фразу «История народа принадлежит Поэту» [15, с. 100], извлечённую из письма Н.И. Гнедичу от 23 февраля 1825 года (время работы над «Борисом Годуновым»), учёный погружает её в контекстуальный фон эпохи формирования и становления русской историософии и приходит к заключению о том, что «на гении замкнется круг понятий, предполагаемых пушкинским историзмом: если истина предусматривает независимое вдохновение, то оно, в свою очередь, мыслится как непреложное свойство гения; истина и гений оказываются звеньями одной цепи» [3, с. 152].
Не меньший интерес вызывает комментарий Асояна к другому парадоксальному высказыванию Пушкина: «Поэзия, прости господи, должна быть глуповата» [15, с. 160], - адресованного П.А. Вяземскому в письме от 24 мая 1826 года. Исследователь не только приводит собственное толкование смысла этой фразы, но привлекает суждения поэтов следующих поколений (В.Ф. Ходасевича, В.С. Соловьёва, Д.С. Мережковского, В.В. Набокова), благодаря чему полушутливый пушкинский афоризм приобретает характер творческого завещания.
Примечательно, что последнее прижизненное монографическое издание А.А. Асояна также посвящено Пушкину. Здесь исследователь как бы подводит итоги своих пушкиноведческих изысканий, публикует целый ряд новых материалов и вносит принципиальные уточнения в ранее разработанные темы. В названии книги «Языком Истины свободной» автор стремился выразить квинтэссенцию пушкинского творчества. Мысль о том, что свобода есть основополагающая категория авторского сознания Пушкина, проходит лейтмотивом через все главы книги и оригинально варьируется на разнообразном текстовом материале. Центральный тезис, в соответствии с которым свобода поэта определяется его причастностью всей целостности бытия, сформулирован уже в первой главе: «Гуманность Пушкина вполне объяснима способностью поэта видеть явление с противоположных сторон, а если вести речь о генетической природе этой способности - то она в духовной принадлежности поэта к универсуму, в котором полярности поддерживают равновесие мироздания, и это оказывается залогом его вечности» [5, с. 49].
В последующих главах этот тезис наполняется конкретным содержанием. Вот автор пытается проследить варианты интерпретации пушкинского словосочетания «тайная свобода» в пространстве мировой поэтоло-гии; вот он размышляет о природе внесословных ценностей, воспетых Пушкиным в «Капитанской дочке» и подхваченных его литературными
наследниками; вот ищет точные критерии понятия «гений», в равной степени присущие Пушкину и Данте, Пушкину и Шекспиру, Пушкину и Шамфору. Венчает книгу очерк о ранних визуальных изображениях Пушкина, тем самым давая понять, что «всемирная отзывчивость» поэта не только предполагает способность к творческому диалогу с культурной традицией, но и сама инспирирует такой диалог.
Орфический сюжет
Третий филологический сюжет выдержан преимущественно в семиотическом и герменевтическом ключе, и связан он с осмыслением роли в мировой художественной культуре античного мифа об Орфее и Эвридике, который Асоян предлагает рассматривать как универсальную смыслопорождающую модель, архетипическую матрицу для множественных последующих авторских интенций. Отличительной особенностью этого научного сюжета является его нелинейный, нередко импровизационный характер, продиктованный спецификой самого материала. Убеждённость исследователя в том, что «миф об Орфее и Эвридике открыт для самых широких толкований» [4, с. 27] базируется на богатом опыте наработок зарубежной и отечественной мифологической школы и собственных глубоких наблюдений в области мифопоэтики.
Ссылаясь на тексты античных авторов, излагающих содержание орфического мифа (Платона, Гермесианакта, Вергилия, Овидия и др.), соотнося их с художественными интерпретациями поэтов и прозаиков нового и новейшего времени (И.В. Гёте, А. Блока, В. Брюсова, Ф. Сологуба, А. Кондратьева, Р.М. Рильке, М. Цветаевой, П. Эммануэля, Ж. Кокто и др.), попутно анализируя работы исследователей и комментаторов мифа (С. Кьеркегора, Л. Шестова, Р. Грейвса, М. Бланшо, М. Элиаде, И. Бродского, М. Харитонова и др.), Асоян выстраивает собственную концепцию, в основе которой - представление о единстве человеческой культуры. Для него важно проследить инициативные возможности и варианты творческой реализации орфического мифа, его тексто- и смыслопорожда-ющий потенциал, каждый раз подтверждая справедливость утверждения К. Кереньи: «Мифология, подобно отсеченной голове Орфея, продолжает петь даже после смерти, и пение ее доносится издалека» [18, с. 15].
Делая акцент на космогонической природе мифа о нисхождении Орфея в ад, Асоян квалифицирует его как «сюжет культуры», который, говоря словами Ю.М. Лотмана, предполагает «возведение реальных текстовых сюжетов до уровня инвариантных персонажей с взаимно несводимыми пространствами» [12, с. 391]. Мысль о том, что попытка Орфея нарушить общую логику движения от жизни к смерти трагически обречена, многократно и разнообразно варьируется в литературе нового и новейшего времени, приобретая характер художественной универсалии. Здесь важно учитывать, что Орфей - поэт, для которого нет преград и ограничений, чья власть над природными стихиями санкционирована свыше. В этом смысле образ Орфея, получившего возможность покинуть пределы земного бытия для достижения сокровенной цели, но не сумевшего её осуществить, становится парадигмальной моделью пра-поэта для последующих художественных трансформаций. В частности, комментируя стихотворение Л. де Камоэнса «Два фавна», Асоян утверждает: «Орфей не фавн, а кифаред, лирник. Стало быть само искусство. В этом ракурсе поворот Орфея прочитывается как сомнение художества в своей
власти. Потребность кифареда в очевидных доказательствах своей непреложной власти и стало причиной трагического поражения Орфея, ибо искусство чуждо очевидному (недаром Гомер, Демодок - слепцы); оно не должно искать у очевидного какого бы то ни было оправдания... Пока Орфей доверял "памяти сердца", которая, как известно, "сильней рассудка" - он вел Эвридику к свету. Как только певец усомнился, оглянулся - он потерял свою Музу» [4, с. 28].
Вместе с тем, учёный утверждает, что любая попытка вывести миф за пределы античного хронотопа выхолащивает его дух и переводит его в совершенно иной семиотический ряд, потому что «современность не героична» [4, с. 118]. Так, характеризуя стихотворение «Новый Орфей» немецкого импрессиониста И. Голля, Асоян замечает: «Новый Орфей - трогательный, но неудачливый лицедей, повышающий голос, чтобы спасти жалкую кокетку Эвридику - "не Спасенное человечество", но "Толпа пятится в подземное царство Повседневного страдания!" Не боги творят историю! И не поэты! История - мрачный фарс» [4, с. 118].
Особое внимание учёного привлекают филиации орфического сюжета в стихотворном романе А.С. Пушкина, являющего собой пример «гибкой диалогичности» [4, с. 126]. Учитывая результаты наблюдений Ю.Н. Чумакова, который соотносит образ Онегина с топокомплексом Воды, а образ Татьяны с топокомплексом суши, что отсылает к героям гомеровской «Одиссеи» [18, с. 186], Асоян в свою очередь выстраивает семантические ряды, которые высвечивают архетипическое ядро романного сюжета и ролевые прообразы персонажной триады Автор - Онегин -Татьяна. Вслед за аргументированным утверждением о том, что языком метаописания «Евгения Онегина» может служить не только «сюжетный язык» (Е. Мелетинский) «Илиады», но и «Божественной комедии» Данте, исследователь высказывает предположение о том, что метаязыком самой дантовской поэмы является миф об Орфее и Эвридике. Это даёт ему основание выстроить несколько линий исключительно гибкого и подвижного типологического соответствия между героями орфического мифа и героев пушкинского романа: Орфей - Эвридика vs Автор - Татьяна, Орфей - Эвридика vs Онегин - Татьяна, Орфей - Эвридика vs Татьяна -Онегин, Аристей - Эвридика vs Онегин - Татьяна, Эфридика - Гадес vs Татьяна - муж и т.п. Помысли учёного, подобная система контрарных соответствий и семантических инверсий расширяет смысловой диапазон восприятия пушкинского романа и принципиально уточняет существующие представление о степени его укоренённости в мировой культурной традиции.
Подводя итоги наблюдениям о путях творческой и интеллектуальной рецепции мифа об Орфее и Эвридике в культуре нового и новейшего времени, исследователь отмечает, что орфический миф высвечивает подлинный смысл искусства и напоминает нам о том, что «настоящая поэзия - всегда о любви и смерти» [4, с. 119]. В силу своей амбивалентной природы он утверждает их равенство и нерасторжимую связь.
Выводы
Филологический сюжет - понятие достаточно условное, и как любая иная условность нуждается в специальных оговорках. Однако нельзя не заметить, что филологические сюжеты А.А. Асояна обладают явно выраженной структурностью со всеми её обязательными компонентами.
Здесь очевидны мотивы исследовательской деятельности учёного, стремящегося заполнить лакуны на карте мировой художественной культуры как единого смыслогенного поля, коллизии, связанные с решением дискуссионных и малоизученных научных проблем, система исследовательских действий, нацеленных на приращение нового гуманитарного знания, и события этих открытий, знаменующие новые горизонты и перспективы современной гуманитарной науки.
Разумеется, три представленных исследовательских сюжета не исчерпывают сферу научных интересов Асояна в области литературоведения, искусствознания и философии культуры, но именно они дают наглядное представление о методологически наиболее продуктивных подходах, разработанных и успешно апробированных учёным в его многолетней научной практике.
Литература
1. Асоян А.А. Данте в русской культуре. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2015. 288 с.
2. Асоян А.А. «Почтите высочайшего поэта...». Судьба «Божественной комедии» Данте в России. М.: Книга, 1990. 215 с.
3. АсоянА.А. Пушкин ad marginem. СПб.: Алетейя, 2015. 192 с.
4. Асоян А.А. Семиотика мифа об Орфее и Эвридике. СПб.: Алетейя, 2015. 136 с.
5. Асоян А.А. «Языком Истины свободной...». СПб.: Алетейя, 2020. 224 с.
6. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. 424 с.
7. Бочаров С.Г. Филологические сюжеты. М.: Языки славянских культур, 2007. 656 с.
8. Довлатов С.Д. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. СПб.: Азбука, 2000. 496 с.
9. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 26. Л.: Наука, 1984. 520 с.
10. Катенин П.А. Размышления и разборы. М.: Искусство, 1981. 374 с.
11. Кюхельбекер В. К. Избр. произв.: В 2 т. Т. 1. М.; Л.: Сов. писатель, 1967. 666 с.
12. Лотман Ю.М. Избр. статьи: В 3 т. Т. 1: Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллинн: Александра, 1992. 479 с.
13. Омарова Г.Б. Диалогичность эпистолярной поэтики А.С. Пушкина: дис. ... канд. филол. наук. Омск, 2004. 178 с.
14. Проданик Н.В. Топосы смерти в лирике А.С. Пушкина: дис. ... канд. филол. наук. Омск, 2000. 193 с.
15. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 10. Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1979. 711 с.
16. Соловьев В.С. Соч.: В 2 т. T. 1. М.: Мысль, 1988. 892 с.
17. Чумаков Ю.Н. Стихотворная поэтика Пушкина. СПб.: Гос. Пушкин. театр. центр, 1999. 430 с.
18. Юнг К.Г. Душа и миф: шесть архетипов / К.Г. Юнг, К. Кереньи. Пер. с англ. М.; К.: Совершенство - Port-Royal, 1997. 384 с.
References
1. Asoyan A.A. Dante v russkoj kul'ture [Dante in Russian culture]. M.; SPb.: Centr gumanitarny'x iniciativ, 2015. 288 s. (In Russian).
2. Asoyan A.A. «Pochtite vy'sochajshego poe'ta...» Sud'ba «Bozhestvennoj komedii» Dante v Rossii [«Honor the highest poet ...». The fate of the «Divine comedy» Dante in Russia]. M.: Kniga, 1990. 215 s. (In Russian).
3. Asoyan A.A. Pushkin ad marginem. SPb.: Aletejya, 2015. 192 s. (In Russian).
4. Asoyan A.A. Semiotika mifa ob Orfee iE'vridike [Semiotics of the myth of Orpheus and Eurydice]. SPb.: Aletejya, 2015. 136 s. (In Russian).
5. Asoyan A.A. «Yazy'kom lstiny'svobodnoj...» [«In the language of free Truth ...»]. SPb.: Aletejya, 2020. 224 s. (In Russian).
6. Baxtin M.M. E'stetika slovesnogo tvorchestva [Aesthetics of verbal creativity]. M.: Iskusstvo, 1979. 424 s. (In Russian).
7. Bocharov S.G. Filologicheskie syuzhety' [Philological slots]. M.: Yazy'ki slavyanskix kul'tur, 2007. 656 s. (In Russian).
8. Dovlatov S.D. Sobr. soch.: V 4 t. T. 2 [Collected works: In 4 volumes. Vol. 2]. SPb.: Azbuka, 2000. 496 s. (In Russian).
9. Dostoevskij F.M. Poln. sobr. soch.: V30 t. T. 26 [Complete works: In 30 volumes. Vol. 26]. L.: Nauka, 1984. 520 s. (In Russian).
10. Katenin P.A. Razmy'shleniya i razbory' [Reflections and analyzes]. M.: Iskusstvo, 1981. 374 s. (In Russian).
11. Kyuxel'beker V.K. lzbr. proizv.: V 2 t. T. 1 [Selected works: In 2 volumes. Vol. 1]. M.; L.: Sov. pisatel', 1967. 666 s. (In Russian).
12. Lotman Yu.M. lzbr. stat'i: V 3 t. T. 1: Stat'i po semiotike i tipologii kul'tury' [Selected articles: In 3 volumes. Vol. 1: Articles on semiotics and typology of culture]. Tallinn: Aleksandra, 1992. 479 s. (In Russian).
13. Omarova G.B. Dialogichnost' e'pistolyarnoj poe'tiki AS. Pushkina [The dialogical nature of the epistolary poetics of A.S. Pushkin]: dis. ... kand. filol. nauk. Omsk, 2004. 178 s. (In Russian).
14. Prodanik N.V. Toposy'smerti vlirike A.S. Pushkina [Topos of death in the lyrics of A.S. Pushkin]: dis. ... kand. filol. nauk. Omsk, 2000. 193 s. (In Russian).
15. Pushkin A.S. Poln. sobr. soch.: V 10 t. T. 10 [Complete works: In 10 volumes. Vol. 10]. L.: Nauka. Leningr. otd-e, 1979. 711 s. (In Russian).
16. Solov'ev V.S. Soch.: V 2 t. T. 1 [Works: In 2 volumes. Vol. 1]. M.: My'sl', 1988. 892 s. (In Russian).
17. Chumakov Yu.N. Stixotvornaya poe'tika Pushkina [Poetic poetics of Pushkin]. SPb.: Gos. Pushkin. teatr. centr, 1999. 430 s. (In Russian).
18. Yung K.G. Dusha i mif: shest' arxetipov [Soul and myth: six archetypes] / K.G. Yung, K. Keren'i. Per. s angl. M.; K.: Sovershenstvo-Port-Royal, 1997. 384 s. (In Russian).
