CC BY
44
ФИЛОЛОГИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2014. № 1. С. 120-122.
УДК 82.09 В.В. Соломонова
«ФИХТЕАНИЗМ» КАК ЭТАП В ДУХОВНЫХ ИСКАНИЯХ В.Г. БЕЛИНСКОГО («ОТРИЦАНИЕ», СВОБОДА ЛИЧНОСТИ, ПРИМИРЕНИЕ)
Исследуются философские взгляды В.Г. Белинского «московского» периода на материале его переписки.
Ключевые слова: «отрицание», свобода личности, примирение.
Известно, что вторая половина 30-х гг. XIX в. в России - это время увлечения немецкой идеалистической философией, прежде всего идеями И.Г. Фихте и Г.В.Ф. Гегеля. В так называемом кружке Н. Станкевича изучают в переводах их труды, спорят о «жизни духа» и «жизни в духе», стремятся «забыться в чистой идее», ищут «Истину» как, очевидно, единственно верный путь развития для России и русского человека. Споры эти выливаются в огромные письма-диссертации, трактаты, в которых вполне выразилась внутренняя жизнь московского «любомудрия» в лице В.Г. Белинского, М.А. Бакунина, В.П. Боткина, К.С. Аксакова, Н.В. Станкевича и многих других.
Всякий, изучающий личность и литературно-критическую деятельность Белинского, обращает внимание на то, насколько велика разница между Белинским периода «телескопского ратования» (1834-1836) и Белинским начала сотрудничества в журнале А. Краевского «Отечественные записки» (осень 1839 г.). Считается, что именно идеи Фихте о свободе личности были настолько глубоко восприняты Белинским, что и развили в нем это «ратование», революционность, тем более что есть на эту тему подходящая фраза его самого: «Да, я так (выделено Белинским. - В. С.) думал тогда, потому что фихтеанизм понял как робеспьеризм и в новой теории чуял запах крови» [1, с. 320]. Белинский вспоминает свое высказывание о сочувствии Робеспьеру за семейным столом Бакуниных в их имении Прямухино (осень 1836 г.). Начало же работы в «Отечественных записках» считается периодом «примирения» критика с «гнусной расей-ской действительностью» под влиянием уже некоторых теорий Гегеля. Что же на самом деле происходило в жизни и сознании Белинского после закрытия журнала Н. Надеждина «Телескоп» за напечатание «1-го Философического письма» П. Чаадаева и до его отъезда в Петербург?
Понять истинное «состояние духа» Белинского в данном случае могут помочь его письма, тем более что полтора года он нигде не печатался. В основном это письма к М.А. Бакунину 1837-1838 гг., часто «почти тетрадь» [1, с. 183]. Сначала они представляют из себя «какие-то пошлые, коммерческие рассуждения о гадости жизни» [1, с. 158], в чем Бакунин, «просветленный» немецким идеализмом, видел «падение» Белинского. Но Белинский не меньше жаждал «очиститься» и перейти к созерцанию «чистого разума», затвориться в «сокровенном святилище своего духа» [1, с. 148]. Именно об этом свидетельствует наиболее показательное письмо родственнику Д.П. Иванову от 7 августа 1837 г., но в нем он с предельной откровенностью пишет и о другом: о характере влияния Запада на Россию, о русском самодержавии, о цели и «счастии» Бытия. Белинский создает некую программу образования и самовоспитания с помощью религии («истина в созерцании») и философии («истина в сознании»): «...Бог есть любовь и истина. он во всяком благородном порыве человека, во всякой светлой его мысли, во всяком святом движении его сердца. <...>
© В.В. Соломонова, 2014
«Фихтеанизм» как этап в духовных исканиях В. Г. Белинского.
121
Может ли для тебя быть понятна история человечества, если ты не знаешь, что такое человек... Вот почему философия есть начало и источник всякого знания.» [1, с. 145146]. Белинский призывает адресата стать «апостолом просвещения», «подражать апостолам Христа, которые не делали заговоров и не основывали ни тайных, ни явных политических обществ» [1, с. 151]. Как видим, в сознании Белинского уже нет никакого «ро-беспьеризма», а далее рассуждения его в этом письме еще более «реакционны», как следовало считать в советской науке. «Если бы каждый из индивидов, составляющих Россию, путем любви дошел до совершенства - тогда Россия без всякой политики сделалась счастливейшею страною в мире. <...> Россия еще дитя, для которого нужна нянька... Дать дитяти полную свободу - значит погубить Россию. В понятии нашего народа свобода есть воля, а воля - озорничество. Не в парламент пошел бы освобожденный русский народ, а в кабак побежал бы он пить вино, бить стекла и вешать дворян. Вся надежда России на просвещение, а не на перевороты, не на революции и не на конституции» [1, с. 148, 149]. Разумеется, было принято отказывать Белинскому в данном случае в самостоятельности мышления и видеть в его концепции русского исторического процесса отражение «ошибочных идеалистических представлений об объективной прогрессивности русского самодержавия» [1, с. 624].
В чем же все-таки заключалась для него «Истина»? Что в ней главенствовало - «царство чистого разума» или «христианство как учение, основанное на идее любви»? [1, с. 149, 152]. Заметим, что настроение Белинского в этот период жизни было подавленным из-за различных житейских невзгод (безработица и безденежье, беспокойство за судьбу брата и племянника, находящихся у него на иждивении, долги). Но кроме этого, что поразительно, Белинского, по его собственному признанию, мучила «тяжкая опека над родом человеческим», он чувствовал себя в ответе за все порочное в «расейской действительности». И «идеализм» Белинского был другим, нежели у его московских друзей. Он искал в философии понимания жизни, способов ее совершенствования и не мог увлечься никакой теорией ради нее самой.
Презирая ученость «тредьяковскую», он пишет Д.П. Иванову: «Ты всегда уважал рутину. ты несколько раз переписывал глупые лекции московских профессоров, лекции, где невежество, запоздалость, мелкость, недобросовестность, явное искажение истины так ярко бросались в глаза» [1, с. 143]. И письма Белинского «безработного» 1837 года свидетельствуют о его мучительном разочаровании в идеях Фихте, казавшихся хотя и недолго рецептом «спасения». Вспомним, кстати, высказывание И.В. Ки-
реевского: «. философия немецкая вкорениться у нас не может. Наша философия должна развиться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих интересов нашего народного и частного быта» [2].
В ответ на обвинение М.А. Бакунина в «падении» Белинский пишет о невозможности счастья в какой-то «призрачной» сфере, независимой от внешних обстоятельств: «Едва родится во мне сознание силы, едва почувствую я теплоту веры, как квартира, авошная лавочка, сертуки, штаны, долги и вся эта мерзость жизни тотчас убивают силу и веру, и тогда я мог только играть в свои козыри или в шашки» [1, с. 178]. То, что для материально обеспеченного друга представлялось «конечным падением», для Белинского было повседневной жизнью и повседневными заботами о куске хлеба, о «гривенниках». По сути дела, нищенствуя, потонув в долгах, живя «вспоможениями друзей, благодеяниями кухарки», Белинский боялся «или сойти с ума, или сделаться пошлым человеком, приобщиться. к толпе» [1, с. 158] -таковы были его душевные муки.
В то время как Бакунин осуждал Белинского за то, что он «все еще борется или, лучше сказать, барахтается с каким-то злом, с какими-то призрачными врагами [3], Белинский спрашивает у приятеля А. Ефремова «лишних сапог»: «Завтра жду своих от сапожника, а нынче не в чем выйти» [1, с. 239]. То абстрактное зло и призрачные враги, в борьбе с которыми Бакунин усматривал «падение», для Белинского были реальностью, да какой еще - «у печки отогревать окоченевшие руки, потому что в комнате хоть волков морозь, а в кармане хоть выспись» [1, с. 194]. «Прикованный железными цепями к внешней жизни», критик никак не мог возвыситься до «абсолютной», забыться в чистой идее. «Гривенники», которые «Мишель» легко брал в долг и так же легко не возвращал, Белинского заставляли жестоко страдать.
Будущий анархизм Бакунина, возможно, уже проявлялся в страстном поклонении идеям Фихте - отрицание авторитетов, религии, церковных «привилегий», откровенный атеизм, за который он был отстранен от должности профессора Йенского университета (см. работу «Назначение человека»). Недаром сам Фихте говорил, что его философская система «возникла в те годы, когда французская нация, напрягая до предела свои силы, завоевала политическую свободу...» [4]. И Белинского не случайно многое в поступках и мнениях Бакунина начинает настораживать. Он нисколько не верит, что «Мишель» живет «в царстве любви, в царстве Божием». Его прямая, честная натура не могла не замечать бесчестия, неблагородства, лживости, фальши в проповедях Бакунина: «Ты похож на человека, который.
122
В. В. Соломонова
вместо того, чтобы именем любви... убеждать своих... братий победить трудности. ругает их и бросает в них грязью и каменьями. Нет, не таков голос любви» [1, с. 161].
Белинский презирал «добродетель без любви» [1, с. 161], в идеалистической «отвлеченности» очень быстро увидел равнодушие к человеку, а в фихтеанском «прекраснодушии» «Мишеля» - «подлейшую вещь в мире», когда он своим неуместным вмешательством делает даже близких людей несчастными [1, с. 200]. В итоге своих споров с Бакуниным о деятельной и абстрактной любви к ближнему Белинский советует ему «жить не в жизни духа, но пожить несколько времени в жизни долга» [1, с. 218].
С другой стороны, необходимо признать, что учение Фихте о свободе личности и спор с М. Бакуниным сыграли свою положительную роль в духовном взрослении Белинского, так как заставили его пройти через «мучительный опыт внутренней жизни». Белинский решает «строгою жизнию, тяжким трудом выкупить прошедшие заблуждения и помириться с жизнию» [1, с. 176]. Но его «примирение» было особого рода. «Подлецом я не могу быть, не могу деньгам, чинам или другим каким пошлостям внешней жизни жертвовать своим человеческим достоинством. <...> Борьбы, страдания, слез, затаенных мук сердца - вот чего прошу я теперь у судьбы и вот через что надеюсь я очиститься и перейти в жизнь духа» [1, с. 203, 204]. Происходит мужание Белинского-критика, он собирается в дальнейшем действовать не «фразами», не «выразительными бранями» и «энергическими выражениями», а изменить «манеру и тон» [1, с. 187]. «Я имел несчастие обратить на себя внимание правительства не тем, чтобы в моих статьях было что-нибудь противное его видам (выделено нами. - В. С.), но единственно резким тоном.» [1, с. 187]. Как ви-
дим, возможно, и теория Гегеля о разумности всего действительного не занимала в сознании Белинского особенного места, он с жаром ухватился за нее только потому, что давно уже был внутренне готов более пристально изучать жизнь и человека. Любопытны в данном случае мысли В.Ф. Одоевского, высказанные им в воспоминаниях о своих встречах и спорах с Белинским: «. Белинский сам собою дошел до Гегеля, ему неизвестного, то есть в Белинском совершился своеобытно тот переворот, который в философском мире совершился появлением Гегеля.» [5]. Это же, кстати, утверждал и сам Белинский: «Так в горниле моего духа выработалось самобытно значение великого слова действительность (выделено Белинским. - В. С.)» [1, с. 182]. Очевидно, авторитет Гегеля всего-навсего помог ему выстоять под нажимом «просветленных» московских друзей.
Таким образом, «качественное состояние» так называемого идеалистического периода в жизни критика (1836-1839) отличается неоднозначностью. Он не нашел «Истины» ни у Фихте, ни у Гегеля, его обращение к ним не было безоговорочным подчинением. «Задушевным убеждением» Белинского стала мысль о необходимости «деятельной любви к ближнему», служения в качестве «апостола просвещения».
ЛИТЕРАТУРА
[1] Белинский В. Г. Полн. собр. соч. : в 13 т. М., 1953-1959. Т. 11.
[2] Русская литература XIX века. Хрестоматия критических материалов. М., 1975. С. 187.
[3] Бакунин М.А. Собр. соч. и писем : в 3 т. М., 1934. Т. 2. С. 42.
[4] Фихте И. Г. Переписка : в 2 т. Лейпциг, 1925. Т. 2.
[5] В.Г. Белинский в воспоминаниях современников. М., 1962. С. 17.
