CC BY
122
С.М. Козлова Барнаул
ФИГУРА УМОЛЧАНИЯ В ТЕКСТЕ ПУШКИНСКОГО «ПРОРОКА»
Современные исследования этого стихотворения ввели в его интертекстуальный фонд кроме библейской «Книги пророка Исайи» и автоцитации «Подражания Корану» еще три претекста. С.А. Фомичев обратил внимание на коранический мотив, отмеченный П.И. Черняевым (1898 г.): «На четвертом году жизни Магомета явился ему архангел Гавриил и, вынув сердце у Магомета, очистил его от скверны и наполнил верой, знанием и пророческим светом» [1]. B.C. Листов убедительно описал апокалиптическую семантику «Пророка» [2]. Наконец, С.А. Кибальник со ссылкой на A.M. Гуревича показал, что ближайшим претекстом является стихотворение Кюхельбекера «Пророчество» (1822) [3], что в декабристском контексте наиболее вероятно, и именно этот источник создает прецедент нетрадиционной интерпретации известнейшего произведения Пушкина. «Пророчество» Кюхельбекера, завершая парадигму претекстов, отчетливо обозначило конструктивное отличие от них текста Пушкина. По крайней мере, три из названных претекстов, а именно: 6 глава «Книги пророка Исайи»,
«Пророчество» Кюхельбекера и цикл «Подражание Корану» содержат следующие постоянные сюжетообразующие функции:
1. Томление духа и тела:
Исайя - «В год смерти царя Озии»...
Кюхельбекер - «Ты дни влачишь в мертвящем сне»...
«Подражание...» - «Не я ль в день жажды»... (1)
«Жаждой томился»... (IX)
2. Явление Господа или его знамения:
Исайя - «Видел я Господа»
Кюхельбекер - «Глагол господень был ко мне»... «Подражание...» - «Нет, не покинул я тебя» (1) «И кладезь под пальмой видит он вдруг».. .(IX)
3. Рефлексия героя по поводу собственной греховности:
Исайя - «Горе мне! Погиб я! Ибо я человек с нечистыми устами»...
Кюхельбекер - «...в объятьяхленостного мира» «Подражание...» - «Смутясъ, нахмурился пророк...» (III), «.
. на бога роптал; горевшие тяжко язык и зеницы...» (IX)
4. Преображение, очищение от греха посредством
«горящегоугля» (Исайя),
«глагола господня» (Кюхельбекер),
«пустынных вод», «холодной струи», векового «сна» («Подражание...», IX).
5. Глас божий, пробуждающий, восстанавливающий и наставляющий героя:
Исайя - «И услышал голос господа, говорящего: кого мне послать? И кто пойдет для меня?»
Кюхельбекер - «Восстань, певец, пророк свободы! //Вспрянь, возвести, что я вещал...»
«Подражание...» - «...Мужайся ж, презирай обман //Стезею правды бодро следуй //Люби сирот и мой Коран //Дрожащей твари проповедуй» (I), (II, 207)
«Восстань, боязливый...(VII)
«Настал пробужденья для путника час;
Встает он и слышит неведомый глас» (IX), (II, 212).
6. Восстание, воскресение пророка, утверждающего покорность воле божьей:
Исайя - «Ия сказал: вот я, пошли меня»...
Кюхельбекер - «А я и в ссылке, и в темнице //Глагол господень возвещу. // О боже, я в твоей деснице! //Я слов твоих не умолчу!»
«Подражание...» — «И чувствует путник и силу и радость; //
В крови заиграла воскресшая младость; // Святые восторги наполнили грудь: //И с богом он доле пускается в путь» (II, 213).
Здесь важно, что акция восстания из праха, преображения и утверждения себя в божьей воле завершает цикл в строгом соответствии с традицией этого сюжета, столь же полно реализованной в «Пророчестве» Кюхельбекера: как и в нем, в «Подражании Корану» I стихотворение содержит призыв и завет Бога, IX, заключительное - отзыв и ответ (иди - иду) героя. «Пророк» нарушает эту традицию: в точности воспроизведя пять сюжетных позиций, Пушкин опускает шестую, оставляя финал зияющим, открытым. Шестая функция решающая, она свидетельствует о состоявшемся чуде преображения человека, его восстания из праха и обретения божественного глагола. Фигура умолчания особенно разительна в сравнении с IX стихотворением «Подражания Корану»: в «Пророке» физиологически откровенно описано рассечение и умерщвление тела («как труп...»), за которым должно было бы следовать его восстановление, уже описанное в той же физиологической манере в «Подражании»:
И ветхие кости ослицы встают
И телом оделись, и рев издают;
И чувствует путник и силу, и радость... (II, 213)
Культурная традиция, инерция читательского ожидания, которые в тексте не оправдываются, тем не менее создали условие домысливания известного финала и истолкования всего стихотворения в библейском или декабристском духе. Такой трактовке особенно способствовала другая читательская иллюзия, или критический домысел, согласно которым субъект повествования отождествлялся с автором, и пушкинский пророк осмысливался как «аллегория поэта» (Б. Томашевский). Такая аллегория имеет место в «Пророчестве» Кюхельбекера: «Восстань, певец, пророк свободы», - но в
стихотворении Пушкина прямая атрибуция поэта (муза, лира, певец, как скажем в «Арионе») отсутствует, а косвенная, так же как и финал, отмечена знаком скрытой полемики с «поэтом-пророком» Кюхельбекера. Понять ее содержание и, следовательно, значение фигуры умолчания позволяет анализ поэтики и эстетики «Пророка», свободный от традиционных заданий. «Пророк» имеет феноменальную ритмическую композицию. Внешне не расчлененный строфически текст, крепко прошитый анафорой союза И, внутренне,
посредством особой конфигурации рифм, отчетливо делится на шесть условных строф, чередующихся в строгом порядке:
аБаБ ввГГвв ДееД // жжЗииЗ кЛкЛ ммНоНо
Синтаксическая - интонационно-смысловая фразировка -делит текст на два ритмических комплекса: первый содержит катрен-секстет-катрен, второй - зеркальную вариацию: секстет - катрен-секстет. Образуются две ритмико-семантические и эстетические зоны противоположного вектора авторской точки зрения.
Концепты стихотворения формируются на стыке
семантического и ритмического планов. В зачине дан метафорический код, требующий соответствующего прочтения всего четверостишия как картины, созданной не внешней объективной точкой зрения, а внутренней: духовной жаждою томим, влачился в мрачной пустыне моей души, смущенной неким противоречием - перепутье. Отметим семантику пассивного действия - томимый, влачился, -
акцентирующего противоречие, разрешаемое отчуждением томящего духа и его персонификацией - Серафим. Что, в свою очередь, формирует концепт двоения: материального и духовного, низкого и высокого, я и не я.
Следующий за первым катреном стих развивает
метафорический план посредством сравнительного оборота «перстами легкими как сон», конституирующий реальность художественного мира стихотворения как сновидческую - сновидение (сравн. с библейским: 'было мне видение'). Тогда стих «отверзлись вещие зеницы» следует толковать как обретение героем внутреннего зрения; о том же свидетельствует образ шума, звона, наполняющего уши как знак блокады слуха от восприятия внешнего мира. Подтверждает эту семантическую динамику следующий катрен, не содержащий ни одного визуального или акустического образа, как должно бы следовать из картины отверзшихся вовне «зениц и ушей», неба содроганье, лозы прозябанье (прорастание) - образы тактильных ощущений; горних (т.е. незримых) ангелов полет, гад подводный (т.е. тоже незримый) ход - образы онейрические (воображаемые). Таким образом, жажда духовная утолена: в «пустыне мрачной» моей души сотворена новая вселенная - земля обетованная. Активная пересемантизация телесной лексики средней ценности в архаизмы высокой ценности (пальцы/персты, глаза/зеницы, открылись / отверзлись, земная тварь/орлица и т.п.) создает в этой части эстетику прекрасного. Эстетически и семантически эта часть «Пророка»
соотносима с центральной частью IX текста «Подражания Корану»:
И жадно холодной струей освежил Горевшие тяжко язык и зеницы,
И лег, и заснул... (II, 212)
Но в гораздо большей степени ее рефлексы отозвались в последовавших за «Пророком» стихах: «Как счастлив я, когда могу покинуть...», сохранившихся в качестве черновых записей к «Русалке» (1826):
Когда она игривыми перстами Кудрей моих касается, тогда Мгновенный хлад, как ужас пробегает Мне голову, и сердце громко бьется,
Томительно любовью замирая.
И в этот миг я рад оставить жизнь,
Хочу стонать и пить её лобзанье -А речь её... Какие звуки могут Сравниться с ней - младенца первый лепет,
Журчанье вод, иль майский шум небес,
Иль звонкие Бояна Славья гусли (V, 573-574).
В стихотворении «Поэт»:
Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел (1826, III, 22).
И лишь в пространстве данного метатекста можно позволить атрибуцию героя первой части «Пророка» как Поэта, творящего собственный космос в снах своей души.
Стилистика и эстетическая тональность 2-ой части «Пророка», начинающейся стихом «И он к устам моим приник», резко меняется. Здесь дух оплотняется, отелесняется, огрубевает, что передается соответствующей глагольной лексикой: приник, вырвал, вложил, вынул, водвинул - ср.: коснулся - в 1-ой части. Осуществляется семантическая инверсия: в 1-ой части тяжкая весомость тела (влачился) и пустота души, заполняемая последовательно стихиями нового мира, во 2-ой - пропитанный плотью и кровью (десница
кровавая) дух и последовательное опустошение тела, изменчивые трепетные элементы которого (лукавый язык, трепетное сердце) замещаются устойчивыми, но тем не менее низкими стихиями земли: жало змеи, угль пылающий. Эстетическая инверсия этой части как зоны низменного, безобразного, ужасного, существенно редуцированной в традиции восприятия этого текста, легко разоблачается, как и эстетика 1-ой части, в метатексте хронологически близкой к «Пророку» лирики. Так семантика змеиного жала, замещающего «грешный, празднословый язык», в других стихотворениях негативно окрашена: «...живей горят во мне/Змеи сердечной угрызенья» («Воспоминание», III, 60); «Наш мирный гость нам стал врагом - и ядом / Стихи свои, в угоду черни буйной,/ Он напояет» («Он между нами жил...», III, 279). Концовка последнего стихотворения, кроме того, почти прямо соотнесена с акцией изъятия из отверстой груди сердца и замены его углем пылающим в «Пророке». Здесь повествователь, сожалея об озлобившемся поэте, просит:
«... более! Освяти /В нем сердце правдою твоей и миром /И возврати ему...» (Ср. выше с историей Магомета) (III, 279).
А тремя годами ранее в стихотворении «Герой» Поэт, утверждая, что «тьмы низких истин мне дороже /Нас возвышающий обман..», повторил ту же просьбу:
«Оставь герою сердце! Что оке
Он будет без него? - Тиран...» (III, 200).
Эстетику ужасного в этой части «Пророка» впервые реабилитировал Абрам Терц: «В «Пророке» человек повержен, препарирован, как труп»... [4]. Затем В.И. Тюпа, проанализировав лексику этой части, переакцентировал интонацию заключительного стиха в соответствии с содержанием 6-ой части главы «Книги Исайи», где на вопрос нового пророка «Надолго ли, Господи? Он сказал: доколе не опустеют города и останутся без жителей, и домы без людей, и доколе земля эта совсем не опустеет» (Исайя: гл.6, II) - завет Бога пушкинскому пророку содержит тот же смысл:
И обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей (II, 339) [4].
В.Э. Вацуро уже прямо назвал картину разъятия и умерщвления тела «отталкивающей, если представить ее зрительно»,
но попытался облагородить ее мотивом мученичества и смерти как необходимого условия «перерождения в Пророка в прямом смысле этого слова» [6]. Кстати, В.Э. Вацуро обратил внимание и на странность обрыва стихотворения «как раз в тот момент, когда герой его становится Пророком» [7]. Тем не менее ни один из исследователей не вышел за пределы традиционной интерпретации авторской точки зрения как монологической и апологетической. Однако очевидность эстетики безобразного в акции преображения Поэта выдает внутреннее сопротивление автора её апологии. Есть еще один загадочный момент текста - семантика местоимения Я, которое при всех превращениях духа и тела сохраняет свое местоположение:
Я влачился в пустыне духа и Я, как труп, лежал в пустыне тела.
Эта неподвижность, неизменность Я при всех яй9 фабульных метаморфозах свидетельствует о глубинной оппозиции психологического авторского Я лирическому Я, оппозиции, которая кодирует скрытую полемику Поэта с Пророком и Пушкина-поэта с Кюхельбекером - поэтом-пророком. Наиболее явной делает ее фигура умолчания в финале.
Глас бога, пробудивший нового пророка, наставляет его подчиниться его воле, выйти из сна в явь, спуститься из горнего мира, сотворенного в душе Поэта, в бренный грешный мир и, используя обретенный им дар видения, внимания и пламенного глагола, карать, жечь, очищать от скверны сердца людей подобно тому, как было выжжено его собственное сердце, - Завет, оставшийся безответным, так что текст оказался фрагментом или диалогической репликой в неоконченном споре. Ближайшей ответной репликой в лирическом метатексте Пушкина стало стихотворение «Как счастлив я...» (1826), где, несмотря на иносказание, в зачине отчетливо обозначена пространственная динамика «Я», противоположная направлению, указанному пророку:
Как счастлив я, когда могу покинуть Докучный шум столицы и двора И убежать в пустынные дубравы На берега сих молчаливых вод (V, 573).
В центральной части это - бегство из яви в мир сладостных
явлений, воображения (русалка-муза), а в финале огненному слову пророка противостоят «младенца первый лепет / Журчанье вод, иль майский шум небес / Иль звонкие Бояна Славья гусли».
В последующих стихотворениях настойчиво повторяется утверждение неизменности собственного Я: «Каков я прежде был, таков и ныне Я» (1826), «Ягимны прежние пою» (1826).
Пока, наконец, в стихотворении «Поэт» не была достаточно откровенно обозначена программа образа жизни поэта не только в отличие от светского, мирского человека, но и от пророка. Циклическая обращенность этого стихотворения к «Пророку» определяется цитацией «Пророчества» Кюхельбекера:
На фоне общего источника очевидной становится диалогичность «Поэта» как в отношении к «Пророку», так и к «Пророчеству». Она - в антитезе названий: Пророк - Поэт, в композиции текста: внешне монолитный текст «Пророка» здесь раскалывается на две строфы. Однако, вопреки мнению Абрама Терца, в «Поэте» нет «рассечения человека на человека и поэта» [8]. Герой отдается заботам ли света, жреческому ли служению во всей своей целостности и предельной полноте, так что в первом случае он «всех ничтожней», а во втором - всех выше, «как пробудившийся орел». Это - два состояния судной души, два способа жизни одного человека. «Рассечение» имеет место в «Пророке», как и «полное и бескомпромиссное замещение человека» [9], но не Поэтом, а Поэта Пророком. И где же согласие автора с этой акцией? Как было показано, и эстетика «замещения», и фигура умолчания в его финале сопротивляются «расчеловечиванию» Поэта. Концепты «Поэта» эту внутреннюю противоречивость обнажают: Поэт и Пророк-- оба избранны и призваны, но разными богами, и пути их различны - путь Пророка в мир, к людям, путь Поэта - от мира, в пустыню, т.е. в исходную ситуацию героя «Пророка» до его «рассечения» и «замещения».
Концептуально диалогичными по отношению к «Пророчеству» Кюхельбекера и как бы заполняющими финальную паузу «Пророка» являются стихотворения «Близ мест, где царствует
П
К
Ты дни влачишь в
В заботах суетного света мертвящем сне
Он малодушно погружен Душа вкушает хладный сон I
В объятьях леностного мира
Венеция златая», «То Dave, esq-r», «Поэту», «Герой», «Поэт и толпа», «В тревоге пестрой и бесплодной», в которых мотивы одиночества Поэта, «свободного ума», «музы доброй» («и как дитя была добра»), рождающей бодрость в погибающем уме, преданной юности, красоте, вдохновению, звукам сладким и молитвам противостоят мотивам «Пророка» и «Пророчества»: служения толпе делом «очищения» («сор мести») огнем и мечом («жги сердца»), абсолютной подчиненности воле Бога («Тобой сочтен мой каждый влас»). Полемика, получившая свое жанровое завершение в стихотворных диалогах «Героя» и «Черни», в которых договорено то, что было еще смутно для Пушкина или же сознательно умолчано в «Пророке».
В любом случае «Пророк» не завершает некий «предкризисный» период творчества Пушкина, а зачинает период, отмеченный в критике выражением духовного кризиса, «монархического синдрома» после поражения декабрьского восстания. В таком контексте «Пророк» мог стать началом изживания Пушкиным декабристского комплекса вины через осознание и утверждение разницы между «мирным» Поэтом, пробуждающим «чувства добрые» («Памятник») и Поэтом-воителем, пробуждающим духов зла, мести, смерти.
В фигуре умолчания «Пророка» скрыта и полемика Пушкина с библейской концепцией воскресения-воздаяния. В образе рассеченного, распятого, отданного толпе и преданного ею Пророка реминисцирует не только Христос, но и повешенный декабрист. Демонстративное не-восстание нового пророка из праха может быть знаком скепсиса Пушкина. А непогребенные трупы висельников в стихотворениях «Какая ночь! Мороз трескучий...», «Альфонс садится на коня...» вместо сияющего явления воскресших из мертвых, так же как труп раба, венчающий его подвиг в «Анчаре», свидетельствуют о том же. Такое толкование снимает традиционную антитезу между Пушкиным-автором «Пророка» и автором «Поэта и толпы», между Пушкиным библейским, апокалиптическим и Пушкиным языческим, аполлоническим: «Таков и ныне Я», «Ягимны прежние пою», только в них обретая бессмертие («Памятник»). Такого рода бессмертие позволяет усмотреть источник воззрений Пушкина, определивших эстетическую концепцию и конструкцию «Пророка», в идеях Шеллинга о тождестве тела и духа как в субъекте, так и в объекте, как в жизни организма, так и после его смерти: «Смерть не приводит к полному отрыву духовного от физического, последнее уходит вместе с первым, поскольку оно сформировано самим человеком, следовательно, бессмертен весь человек» [10].Ср.: «Весь я не умру,
душа в заветной лире...» - как единство духовного и физического, сформированного самим человеком-поэтом. И это единственная форма превращения, преображения Я в не Я, т.е. Я - творца в не Я -творение: «Я конструирую вселенную в скорме искусства»
(Шеллинг). В связи с чем следует отметить, что мотив одиночества Поэта не имеет у Пушкина значения оставленности людьми ли, Богом ли, а только значение поэтической уединенности и, что особенно важно, творческой самодостаточности: «Ты царь: живи один. Дорогою свободной / Иди, куда влечет тебя свободный ум». На эту особенность указал A.M. Гуревич и в «Пророке» в отличие от «Пророчества» Кюхельбекера: «Если у Кюхельбекера поэт получает высшую божественную правду, так сказать, в готовом виде (вспомним: он должен еще раз «возвестить» то, что уже «вещал» Бог), то в пушкинском стихотворении дар «шестикрылого серафима» оказывается прежде всего даром познания и всеведения, способностью самостоятельного постижения жизни» [11]. И в этом принципе творческой самодостаточности, так же восходящем к Шеллигианской идее тождества Бога-Художника, Пушкин оспаривает цель служения поэзии «черни буйной».
Сюжетный «обрыв» в финале «Пророка» с особенной остротой ставит вопрос о фрагментарности произведений Пушкина как принципе внутренней циклизации, формирующей единое «романное» и в этом смысле «романтическое» пространство пушкинского «текста», в то же время предваряющего диалогические структуры русской прозы последней трети XIX века.
ПРИМЕЧАНИЯ
1.Фомичев С.А. Поэзия Пушкина. Творческая эволюция. Л., 1986. Коммент.
С. 176.
2. Листов B.C. Миф об «островном пророчестве» в творческом сознании Пушкина//Легенды и мифы о Пушкине. СПб., 1994. С. 185-209.
3. Кибальник С.А. Художественная философия Пушкина. СПб., 1998. С.81-82.
4. Терц Абрам (Андрей Синявский). Прогулки с Пушкиным // Синявский А. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. М., 1992. С.404-407.
5. Тюпа В.И. «Пророк» А.С. Пушкина // Классика и современность. Коллективная монография. М., МГУ, 1991.
6. Вацуро В.Э. Заметки комментатора. СПб., 1994. С. 15.
7. Вацуро В.Э. Указ. соч. С. 16.
8. Терц А. Указ. соч. С. 406.
9. Там же. С. 407.
10. Цит. по ст.: Гулыга А.В. Философское наследие Шеллинга // Шеллинг Ф.В.И. Сочинения: В 2 т. Т.1. М, 1987. С.25.
11. Гуревич A.M. О поэтических декларациях Пушкина-реалиста // Филологические науки. 1961. №4 (16). С.26.
