CC BY
67
УДК 82.0: 821.161.1
И.Н. Мельничук
ФЕНОМЕН «РУССКОГО ИНОСТРАНЦА» В ТВОРЧЕСТВЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
В статье рассмотрены художественные модели «русских иностранцев», созданных писателем под влиянием сложного комплекса почвеннических идей. Описывается соотношение образа русского иностранца в публицистике Достоевского и в основных его романах. По мнению автора статьи, миропонимание Достоевского, его интеллектуальные и нравственные поиски моделируют мировоззренческие искания основных героев романов «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы».
«Русский иностранец», Ф.М. Достоевский, народ, атеизм.
The imaginative models of «Russian foreigners» created by the writer under the influence of the ideas of pochvennichestvo are considered in the article. The paper describes the correlation of the character of the Russian foreigner in Dostoevsky's social essays and in his main novels. It is the author's opinion that Dostoevsky's world perception, his intellectual and moral searches are designed by the worldview searches of the main heroes of the novels «Crime and punishment», «The Idiot», «The Demons», «The Adolescent», «The Brothers Karamazov».
«Russian foreigner», F.M. Dostoevsky, nation, atheism.
Понятие русский иностранец - одно из ключевых в идеологии и творчестве Достоевского. Такое утверждение вправе сделать читатель, хотя сам писатель таким словосочетанием не пользовался. Оправдано это мнение, во-первых, потому, что данное словосочетание подразумевается писателем в «Зимних заметках о летних впечатлениях» и легко восстанавливается из контекста этого произведения (об образованных русских там сказано так: «теперь уж народ нас совсем за иностранцев считает» [2, т. 5, с. 49], используется и сходная конструкция «русский европеец» [2, т. 13, с. 101], а во-вторых, потому, что духовный строй этого русского иностранца так или иначе отразился в художественной идеологии важнейших персонажей Пятикнижия Достоевского. Это последнее утверждение мы и стремимся показать в данной статье.
В самом общем плане тип русского иностранца может быть определен таким образом: русский по происхождению и языку человек, живущий чаще всего в России, но по мироощущению чуждый русскому народу из-за своего европейского образования и, как правило, без религиозного миропонимания, согласно определению В. Габдуллиной, «беспочвенник, утративший связь с русским Домом» [1, с. 13 -18]. Это явление Достоевский считал крайне болезненным в духовно-исторической судьбе России и думал о его преодолении, по сути, всю свою творческую жизнь после поворотного для него 1849 г. Все это - проявления почвеннической установки писателя, и в общем плане об этом так или иначе уже шла речь в работах Г. Фридлендера, В. Нечаевой, В. Туниманова, а в последние годы - в работах Т. Миллионщиковой и А. Лазари. Но при этом сам феномен русского иностранца, его параметры и границы специально не рассматривались.
Сочетание слов «русский» и «иностранец» строится как оксюморон. Выбранный нами способ смыслового сочетания слов оправдан тональностью са-
мого Достоевского в уже упомянутых «Зимних заметках о летних впечатлениях». В произведении преобладает саркастически-ироническая интонация по отношению к этому типу, используется и парадокс. Обозначив предложенный тип как «русского барина», Достоевский ведет речь о способах преодоления той пропасти, которая образовалась в его отношениях с народом. Один из таких бар, как он пишет, «повадился» носить русский костюм, чтобы «слиться с народом», но добился только того, что его стали называть «ряженым»; другой, наоборот, «ничего не хочет уступать», дескать, «нарочно буду бороду брить ... и во фраке ходить. Дело-то я буду делать, а и виду не покажу, что сходиться хочу» [2, т. 5, с. 47]. И если так выглядят попытки сближения с народом, то ясно, что отношения барина и народа -это отношения глубоко чуждых сторон. Достоевский так и характеризует их в ироническом восклицании: «Фу ты черт! Точно на иноплеменников каких собираются. Военный совет - да и только» [2, т. 5, с. 47]. И вот каким представляется писателю результат этих отношений: теперь «мы» (баре или образованные русские вообще) «до того цивилизованы, до того европейцы, что даже народ стошнило, на нас глядя. Теперь уж народ нас совсем за иностранцев считает, ни одного слова нашего, ни одной книги нашей, ни одной мысли нашей не понимает, - а ведь это, как хотите, прогресс» [2, т. 5, с. 49].
Это тональность сатирика, памфлетиста, она не столько объясняет, сколько оценивает явление, заостряя одну из его сторон - поставлен диагноз европейскому «прогрессу», причем так, что болезнь кажется безнадежной. В таком плане одностороннего осуждения представлены в публицистике Достоевского некоторые случайно встреченные им русские за границей. Речь идет, например, об упомянутом в «Зимних заметках о летних впечатлениях» русском, который уже много лет проживает «в Лондоне по коммерческим делам в конторе», и при этом, «кажет-
ся, совершенно потерял понятие о тоске по родине» [2, т. 5, с. 87]. Таков же и один из «наших европейцев сороковых годов», человек «в седых почтенных кудрях», проживающий постоянно за границей и объясняющий это тем, «что у нас в России все еще нечего делать серьезному и порядочному человеку» [2, т. 25, с. 139]. Достоевский оценивает таких людей вполне однозначно: «Что бы ни выставляли они себе в оправдание, но не могут же они утаить, что главная причина их эмигрирования была тоже и приманка эгоистического "ничегонеделанья"» [2, т. 25, с. 144]. Делается и обобщение о подобном типе (уже не русском за границей, а именно «русском иностранце»): «полуторавековым порядком вся интеллигенция наша только и делала, что отвыкала от России, и кончила тем, что раззнакомилась с ней окончательно и сносилась с нею только через канцелярию» [2, т. 25, с. 50].
Такой односторонне воспринимаемый тип возможен и в художественном творчестве писателя, но это лишь второстепенные персонажи, например, упоминаемый в «Бесах» русский барин Артемий Павлович. Он - представитель «еще уцелевших на Руси дворян, которые чрезвычайно дорожат древностью и чистотой своего дворянского рода», но вместе с тем «он терпеть не мог русской истории, да и вообще весь русский обычай считал отчасти свинством». А противопоставлял он всему русскому какие-то неопределенные (но при этом европейски окрашенные) «поэтические воззрения: ему понравились замки, средневековая жизнь, вся оперная часть ее, рыцарство; он чуть не плакал уже тогда от стыда, что русского боярина времен Московского царства царь мог наказывать телесно, и краснел от сравнений» [2, т. 10, с. 211]. Эта ироническая тональность еще более заострена по отношению к «европеизму» Смердяко-ва из «Братьев Карамазовых». Смердяков полон брезгливости и «презрительной ненависти» ко всему русскому: «Я всю Россию ненавижу...» [2, т. 14, с. 206]. Л.В. Пумпянский в своих исследованиях характеризует Смердякова так: «...лакей всея России, обезьяна своих плохих господ...» [6, с. 218]. Исследователь различает понятия «слуга» (Григорий) и «лакей» (Смердяков), то есть: «Слуга это тот, кто живет почтительно», кто стоит «на путях ответственности», к тому же «кардинальное отличие лакея от слуги - не только презрение к своему господину, но также к своей стране, к своему народу и его вере и безродство» [6, с. 231].
Данные тональность и ракурс изображения ограничивают содержательные рамки типа, и он так и остался бы персонифицированной почвеннической идеологемой, если бы Достоевский не использовал иную тональность по отношению к Герцену. Его он анализирует как психологический и исторический тип. Чтобы показать это, нужно привести значительный по объему фрагмент его характеристики: «Герцен был <...> продукт нашего барства, ... прежде всего, тип, явившийся только в России и который нигде, кроме России, не мог явиться. Герцен не эмигрировал, не полагал начало русской эмиграции; нет, он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему
подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами, хотя большинство их не выезжало из России. В полтораста лет предыдущей жизни русского барства за весьма малыми исключениями истлели последние корни, расшатались последние связи его с русской почвой и с русской правдой. Герцену как будто сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего сословия. В этом смысле это тип исторический. Отделяясь от народа, они естественно потеряли и бога. Беспокойные из них стали атеистами; вялые и спокойные - индифферентными. К русскому народу они питали лишь одно презрение, воображая и веруя в то же время, что любят его и желают ему всего лучшего. Они любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ, - каким бы должен быть, по их понятиям, русский народ. Этот идеальный народ невольно воплощался тогда у иных передовых представителей большинства в парижскую чернь девяносто третьего года. Тогда это был самый пленительный идеал народа. Разумеется, Герцен должен был стать социалистом, и именно как русский барич, то есть безо всякой нужды и цели, а из одного только "логического течения идей" и от сердечной пустоты на родине» [2, т. 21, с. 11].
Как видим, этот тип «иностранца» хотя и отделен от народа, но по-своему «любит» его, и потому он -предмет не столько осуждения, сколько анализа и размышления. Достоевский и дает о нем ряд таких утверждений, которые требуют дальнейшего осмысления, уточнения и т. п. Во-первых, тип этот уникален вследствие какой-то природно-культурной предрасположенности, которую трудно выявить и определить (речь идет о том, что в русских условиях эти люди «так прямо и рождались эмигрантами»). Во-вторых, его органические характеристики (они даны как указания на тип темперамента: «беспокойные», «вялые», «спокойные») соотнесены с интеллектуальной силой «логического течения идей». Эти разноплановые черты в данном случае образуют комплекс, имеющий полюса «русский» - «общечеловек» («гражданин мира»), что создает значительную разность потенциалов, и отношения между полюсами -своего рода внутренняя форма образа русского иностранца у Достоевского. О том, насколько она продуктивна, можно судить по широте того круга людей, которых она охватывает, и по влиянию на главных персонажей романов Пятикнижия. Круг этих людей, как представляется Достоевскому, охватывает буквально всех русских образованных людей. Это понятно из того, как Достоевский представлял себе «контракт» с народом в Дневнике писателя за 1876 г.: его участниками должны быть именно «все» интеллигентные русские и народ. Заметим, что «контракт» этот столь же внутренне напряженная смысловая и этическая структура, как и обозначенный выше комплекс «русский - общечеловек». Всех образованных русских Достоевский признает, во-первых, недостаточно знающими народ, а во-вторых, признает первостепенными идеалы народные (судить народ нужно «не по тому, чем он есть, а по тому, чем
желал бы стать. А идеалы его сильны и святы»). Эти идеалы - некий общий «дом» и для народа и для образованного круга, но «дом» особый, в котором только предстоит ужиться. Это «дом», куда «мы» (обобщение, подразумевающее всех образованных русских) «должны, как блудные дети, двести лет не бывшие дома, воротиться», причем не с пустыми руками, а, во-первых, «все-таки русскими», и, во-вторых, приобретшими нечто свое, не противоречащее, впрочем, этим народным идеалам. Надо, чтобы «народ и от нас принял многое из того, что мы принесли с собой. Не можем же мы совсем перед ним уничтожиться, и даже перед какой бы то ни было его правдой; наше пусть остается при нас, и мы не отдадим его ни за что на свете, даже, в крайнем случае, и за счастье соединения с народом» [2, т. 22, с. 42 -44].
Из этого ясно, что общий «дом», общая «почва» у народа и интеллигенции - понятия внутренне напряженные, предполагающие диалектическое развитие заключенных в них противоречий. Достоевский не избегал и не боялся этого, как не боялся и диалектики национального и общечеловеческого, рискованно утверждая, что «Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нем-то, и только в нем одном, и заключается спасение мира, что живет он на то, чтоб стоять во главе народов, приобщить их всех к себе воедино и вести их, в согласном хоре, к окончательной цели, всем им предназначенной» [2, т. 25, с. 17 - 18].
Отсюда понятно и многообразие путей реализации той внутренней формы образа русского иностранца, о которой говорилось выше в связи с противоречивостью русского и общечеловеческого в миропонимании Герцена. Его интеллектуальные и нравственные поиски, пусть в самом общем плане, моделируют мировоззренческие искания основных героев романов Пятикнижия.
Раскольников (роман «Преступление и наказание») соотносится с народной правдой опосредованно - через правду христианского отношения к миру, которая дана ему через Соню. В период его «омрачения» русские мужики в художественной системе романа противопоставлены Раскольникову как «иностранцы». Это ироническое противопоставление, оно содержится в словах Порфирия Петровича о «современно развитом человеке», интеллигенте, который не сможет ужиться с русскими мужиками, «настоящими, посконными, русскими; этак ведь современно-то развитый человек скорее острог предпочтет, чем с такими иностранцами, как мужички наши, жить, хе-хе!» [2, т. 6, с. 246]. Но слово «иностранцы» тут не случайно, оно - часть системы почвеннических представлений Достоевского, и в данном случае по логике иронического контекста оно, в сущности, обращено на самого Раскольникова, который и является в период своего «омрачения» иностранцем для русских мужиков. Выход из этого состояния и дает ему Соня, та Соня, родство которой с «народом» безоговорочно (вспомним, например, об органически непосредственной любви к ней всех каторжан в Си-
бири). Это и есть специфика его положения «русского иностранца», выросшего идеологически из круга европейских идей (наиболее важные для него связаны с наполеонизмом, с правовой, то есть, преимущественно западной для Достоевского, системой рассуждений о «праве на преступление»). Показательно, что самостоятельность Раскольникова сказывается в том, что он идейно перерастает и Наполеона, и даже правовую систему мышления. Свидригайлов, единственный, кого можно поставить рядом с Раскольни-ковым в идеологическом плане, тоже может быть понят в системе почвеннических акцентов. Он космополитичен почти по всем своим предпочтениям (в девятнадцатом веке это означало ориентацию на Европу, Францию). Однако его самоубийство (а это в романе несомненно - акт самоосуждения) - иронически-символический уход «в Америку», то есть содержит внутреннюю насмешку над тем, кто действительно в его положении хотел бы уехать в Америку.
Князь Мышкин (роман «Идиот») иначе соотнесен с почвенническими представлениями. Он фактически всеми устремлениями принадлежит той народной правде, которую имел в виду Достоевский-почвенник. Но в событийно-сюжетном плане - прибывает в Россию из Европы, в которой он как раз и был идеальным русским, то есть человеком со «всемирным болением». Рядом с ним такой персонаж, как Радомский, излагающий во многом почвеннические взгляды Достоевского, идеологически пассивен, просто информирует об этих идеях, но не ответственен за них (если употреблять понятия «идея», «ответственность» в трактовке М.М. Бахтина).
Ставрогин, быть может, самое значительное лицо в ряду «русских иностранцев». Его отпадение от народной правды особенно разрушительно. Он был инициатором почвеннических идей для Шатова, «соблазнил» ими его, а сам оказался внутренне не готов к их восприятию. Весь путь Ставрогина в романе -отдаление от народных начал: внутренне ложный по своим мотивам брак с Хромоножкой, способствование гибели девочки, общее нравственное положение «по ту сторону добра и зла» как раз и выстраивается в цепь, в конце которой он от безысходности оказывается «гражданином кантона Ури» (характерно, что этой формулой даже с оттенком официальности, указывающей на его принадлежность к Европе, он назван именно в момент смерти). Вне народа (христианство которого, по Достоевскому, напоминает как бы природную способность) он оказывается еще и потому, что не способен к такому ключевому в христианстве акту как покаяние.
Версилов в романе «Подросток» отстаивает свой аристократизм, но его аристократизм особый: он сохраняет память о непосредственной связи вождя и подданных. Он, называя себя «русским европейцем», является в то же время носителем особой «высшей русской мысли», которая сводится к «всепримире-нию идей» [2, т. 13, с. 111]. Иван Карамазов в почвенническом аспекте - тот, кто противостоит лакею Смердякову, ненавидящему «всю Россию» и в то же
время пугается своего сходства с ним. Поэтому духовная история Ивана - это во многом история преодоления своего внутреннего сходства со Смердяко-вым. Получается, что, характеризуя этих центральных персонажей в почвенническом преломлении, мы невольно касаемся самой основной проблематики творчества Достоевского со всей ее сложностью. В рамках нашей темы это означает, что ядро понятия «русский иностранец» - мыслящий, становящийся человек (личность), на периферии этой фигуры - ее сниженные и пародийные воплощения (Смердяков из «Братьев Карамазовых», Артемий Павлович из «Бесов»). Диалектически противостоят основной фигуре представители народа (Макар Долгорукий) и персонажи, почти непосредственно сливающиеся с ним (Соня Мармеладова), данные во внерациональ-ном ключе. Как мыслящее существо русский иностранец («русский европеец») всегда находится в сложном положении (мировоззренческом и жизненно-практическом). А развитие этого типа в романах Достоевского - это движение в сторону народного миропонимания.
Литература
1. Габдуллина, В. Искушение Европой: роман Ф.М. Достоевского «Игрок» / В. Габдуллина // Вестник ТГУ: Филология. - 2008. - № 314. - С. 13 - 18.
2. Достоевский, Ф.М. Полное собр. соч.: в 30 т. / Ф.М. Достоевский. - Л., 1972 - 1990.
3. Лазари, А. В кругу Федора Достоевского. Почвенничество / Анджей де Лазари, [пер. М.В. Лескинен, Н.М. Филатов]. - М., 2004.
4. Миллионщикова, Т. Почвенничество. Литературная энциклопедия терминов и понятий / Т. Миллионщикова. -М., 2003.
5. Нечаева, В. Журнал М.М. и Ф.М. Достоевских «Время» 1861 - 1863 / В.С. Нечаева. - М., 1972.
6. Пумпянский, Л. Достоевский и античность / Л. Пумпянский // «Нева». - 2011. - № 12. - С. 217 - 233.
7. Туниманов, В.А. Почвенничество и «полемика идей». Творчество Достоевского. 1854 - 1962 / В.А. Туниманов. - Л., 1980.
8. Фридлендер, Г. У истоков «почвенничества» // Г. Фридлендер. - Известия АН СССР. Сер. Литературы и языка, 1971. - Т. 30. - Вып. 5. - С. 400 - 409.
УДК 81'22
Д.В. Минец
ПЕРСОНАЖНАЯ СИСТЕМА ПОЭМЫ М.И. ЦВЕТАЕВОЙ «ЦАРЬ-ДЕВИЦА» В АСПЕКТЕ ГЕНДЕРНОЙ ТРАНСГРЕССИИ: ЛИНГВОКОГНИТИВНОЕ ПРОЧТЕНИЕ
В работе предпринята попытка лингвогендерного прочтения поэмы М.И. Цветаевой «Царь-девица» с целью рассмотрения женских и мужских фигур, репрезентирующих творческое воображение автора в указанный период.
Персонаж, гендер, гендерный стереотип, языковая личность.
The author of the paper makes an attempt to read the poem of M.I. Tsvetaeva «Tsar-Maiden» in a linguistic gender way with the aim to consider the female and man's figures reflecting the poetess' creative imagination during the specified period.
Personage, gender, gender stereotype, language person.
Период 1920 - 1924 гг. - один из наиболее трагических периодов жизни М.И. Цветаевой (смерть младшей дочери, рождение сына, жизнь в голодной Москве, одиночество, потеря и «возвращение» С.Я. Эфрона) - открывает читателю процесс психологического самоанализа поэта во взаимодействии эмоционально насыщенных архетипических - мифологических и фольклорных - образов (поэмы «Царь-Девица», 1920; «На Красном Коне», 1921; циклы «Георгий» и «Разлука», 1921; поэмы «Переулочки» и «Молодец», 1922; пьеса «Ариадна», 1924).
В настоящей работе предпринята попытка лин-гвогендерного прочтения поэмы М. И. Цветаевой «Царь-девица» (1920). Сюжет поэмы заимствован М. И. Цветаевой из одноименной русской сказки собрания А.Н. Афанасьева. При этом Цветаева воспользовалась лишь ее первой частью, вторая часть, со счастливым исходом (Царь-Девица после долгой разлуки соединяется с любимым), целенаправленно
опущена. Гендерная система персонажей цветаевской поэмы биполярна: 1) персонажи, чья гендерная принадлежность четко маркирована; 2) персонажи, чья гендерная принадлежность носит пограничный характер (персонажи на границе гендера).
Первая категория представлена парными героями: Царем и Царицей (мачехой Царевича). Царь -это персонификация маскулинных гендерных стереотипов (в негативном их проявлении), отражающие патриархальные преференции русской картины мира (старый пьющий некрасивый муж, никчемный правитель): «Как у молодой жены - да старый муж, / Морда тыквой, живот шаром, дышит - терем дрожит, / От усов-то перегаром на сто верст округ разит» [7, с. 361]; «Царь с бутылкою в обнимку храпит» [7, с. 364].
Гендерная (феминная) ипостась Царицы в этом смысле менее одномерна: молодая красавица; бездетная мачеха, забытая пьющим престарелым супру-
