CC BY
223
что построены по принципу мифа, с использованием мифологических тем и мотивов, которые служат зеркалом, объяснением современности, сколько потому, что они часто называются и являются культовыми произведениями для самих рок-групп и для их фанатов. Таким образом, этот социологи-зированный мифологизм оказывается частью культа, возвращается к са-кральности. Неомифологизм превращается в миф. Это Свистопляс! Славное язычество.
Я люблю время колокольчиков.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Под подтекстом вслед за В.С. Баевским понимаем «другой текст, любыми средствами отраженный в данном тексте», под затекстом - «те реалии бытия, которые отражены в тексте» (Баевский В.С. Онтология текста // Художественный текст и культура: Тезисы докладов на международной конференции 23-25 сентября 1997 г. Владимир, 1997.
2 См. об этом: Ильин И.П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. М., 1996. С. 199-235; Затонский Д. Постмодернизм в историческом интерьере // Вопросы литературы. 1996. Вып. 3. С. 188-189; 190.
3 См. об этом: Затонский Д. Указ. соч. - С. 190.
4 См. о неомифологизме: Лотман Ю.М., Минц З.Г., Мелетинский Е.М. Литература и мифы // Мифы народов мира: Энциклопедия. М., 1992. С. 58-65.
5 Там же. С. 64.
6 Там же.
7 См. об этом.: Тименчик Р. Заметки о «Поэме без героя» // Ахматова А. Поэма без героя / Вступ. ст. Р.Д. Тименчика; Сост. и примеч. Р.Д. Тимен-чика при участии В.Я. Мордерер. М., 1989. С. 21;
8 См. об этом: Лотман Ю.М., Минц З.Г., Мелетинский Е.М. Указ. соч. - С. 64.
9 См: Голубков М.М. Утраченные альтернативы: Формирование монистической концепции советской литературы. 20 - 30 гг. М., 1992; Паперный В. Культура два. М., 1995; Гюнтер Х. Поющая Родина: Советская массовая песня как выражение архетипа матери // Вопросы литературы. 1997. №4.
Е.Г.МИЛЮГИНА
г.Тверь
ФЕНОМЕН РОК-ПОЭЗИИ И РОМАНТИЧЕСКИЙ ТИП МЫШЛЕНИЯ1
Рок-поэзия и рок-музыка - не столько феномены собственно искусства, сколько выражение общественных, культурных, художественных процессов, с ними связанных, в их эволюции. По справедливому замечанию исследователя, «рок никогда не был только музыкой, но прежде всего
стилем жизни и общественной позицией»2. Поэтому для уяснения социокультурного смысла рок-поэзии необходимо не только понять ее связь с остальными сторонами явления рок-искусства, но и «вписать» ее в широкий контекст развития культуры.
Эстетические и интеллектуальные усилия человечества на всех этапах его развития устремлены к созиданию высших ценностей. Историзм же мышления человечества проявляется в том, что представления людей разных эпох о высших ценностях различны. Мера и качество «различий» может колебаться от элементарных «расхождений» и не вполне осознанных «несовпадений» до категорических противостояний культур друг другу и сознательных принципиальных разрывов «нового» с «традицией» отцов и дедов. «Маятниковые движения» культуры демонстрируют действие двух важнейших принципов развития искусства. Первый связан с энергией «отталкиваний»: романтизм, например, отрицает классицизм и отрицается критическим реализмом; неоромантизм отрицает критический реализм и отрицается реализмом социалистическим; во многом негативной реакцией на последний явилась русская рок-культура (андеграунд). Второй принцип, характеризуя в культурном процессе моменты «схождений», напротив, сближает между собой, с одной стороны, все изводы реализма (XVIII, XIX, XX веков), а с другой - все изводы романтизма (рубежа ХУШ-Х1Х, XIX-XX веков, последней трети - конца ХХ века) как открыто им противостоящие.
Феномен декларативно-открытого противостояния традиции нередко становился в отечественной науке отправным пунктом при дефиниции романтизма. В отношении романтизма классической поры к предшествующим культурам акцентировалось решительное «отречение», выраженное в утверждении концепций нового мышления (в «богоборческих» порывах молодых Шеллинга и Шелли, идее «Нового Евангелия» Новалиса и Ф.Шлегеля, «демонизме» Лермонтова и др.), новой нравственности (в «Люцинде» Ф.Шлегеля), нового искусства (в напряженной мифологизации литературы у Новалиса, Байрона, Ш.Нодье, в безоглядно опрокидывающей все «святыни» романтической иронии Л.Тика и Гофмана). Гиперболизация наукой «разрыва» романтизма классической поры с «традицией» (безусловно неправомерная) тем не менее свидетельствует о такой существеннейшей черте романтического типа мышления, как стремление к вечному и бесконечному духовному обновлению - вплоть до самопреодоления.
Рубеж XIX-XX веков характеризуется очередной ломкой социальных и культурных стереотипов, потерей нравственных ориентиров, утратой экзистенциальных смыслов. Авангардные феномены (символизм, модернизм, неоромантизм и др.), пересоздавая заново картину мира, целиком и полностью базируются на первоосновах романтического мышления и потому могут быть в общем квалифицированы как вторая волна романтического типа творчества. Она вызывает к жизни мощную новую философию (с ее
интенсивными поисками Духа как спасения от засилья материализма и сциентизма), новое жизнетворчество (в условиях апокалиптической ситуации кровопролитных войн и революций первой половины века), новое искусство (с его поэтизацией иррационального, абсурда, алогизма, парадок-сии и др.), взрывающие изнутри старую парадигму (вспомним хотя бы известные четыре «Долой!» порубежной эпохи). Символистское и неоромантическое понимание онтологических первооснов бытия типологически родственно классическому романтизму: то же стремление к высочайшей духовности и бескорыстному подвижничеству, понимание самоценности человеческой личности, принятие на себя ответственности за деяния и грехи всего человечества (отсюда «новое Евангелие» в поэме Маяковского «Человек»), то же категорическое противостояние косным формам мышления и жестким канонам бытия (выражающееся в экстравагантности выступлений новых поэтов, метафоре «пароход современности» и пр.).
Культура современной эпохи (последней трети ХХ века) отражает напряженность и кризисность мирового бытия в канун третьего тысячелетия. Эсхатологизм нарождающегося нового сознания находит выражение в аксиологических поисках, в созидании виртуальной модели гармоничного мира и совершенного человека. Кризисность бытия конца века и конца тысячелетия в очередной раз актуализирует романтический тип мышления. Наиболее ярко эта особенность мышления проявляется в контркультуре, в том числе рок-культуре. В феномене рока она выражается в революционно-разрушительном пафосе по отношению к традиционному искусству и сложившейся системе культурных ценностей, ведущем к демонстративному отказу от «прямого» отражения видимой действительности, осознанно экспериментальному характеру творчества и бытия и т.д. Противостояние рока традиционной культуре носит, как и в случае с романтизмом и неоромантизмом, не только и не столько социальный, политический, идеологический или эстетический, сколько экзистенциальный характер.
Актуализируя важнейшие черты романтического типа мышления (и прежде всего дух обновления, бунтарства, жизнетворчества), рок-культура заявляет о себе как о самобытном и самоценном явлении. Ее своеобразие и сущность могут быть постигнуты путем сравнительного анализа текстов рок-поэтов с идеями и принципами классического романтизма и неоромантизма; в качестве инструмента анализа целесообразно избрать систему стержневых для романтического типа мышления оппозиций - «мир-человек», «идеал-действительность», «жизнь-искусство».
Системообразующей оппозицией мышления рок-поэтов представляется антитеза «мир-человек», универсальная для классических и неоромантиков. Однако если там образ «больного мира» (напр., у Фр.Баадера: «Все мы больны, и больны все дела и труды наши...»), «страшного мира» (в поэзии А.Блока) отражал прежде всего неспособность человека понять глубинную суть происходящих явлений, схватить их высший смысл, откры-
вающийся лишь поэту и пророку (отсюда у Вакенродера: «Придет час, когда... ты увидишь, что противоречий вовсе и не было»; у А.Блока: «Сотри случайные черты - и ты увидишь: мир прекрасен»), то в рок-поэзии «мир» оказывается открыто враждебен для всех, в том числе и для лирического героя (героя-поэта). Напрасно его стремление спасти мир любовью, тщетны его попытки обрести эмоциональную стабильность или хотя бы физическую защиту: «Я люблю этот город, но зима здесь слишком длинна. /Я люблю этот город, но зима здесь слишком темна» (В.Цой, «Город»); «.С каждым днем времена меняются: /Купола растеряли золото, /Звонари по миру слоняются, /Колокола сбиты и расколоты» (А.Башлачев, «Время колокольчиков»); «В доме твоем слишком мало дверей и все зеркала кривы» (Б.Гребенщиков, «Стучаться в двери травы»); «Как непрочны стены наших квартир» (В.Цой, «Я объявляю свой дом»); «Деревья как звери царапают темные стекла» (В.Цой, «Игра») и др.
Утверждение образа мира как беспредельно эсхатологического происходит в рок-поэзии путем выдвижения на первый план темного, языческого, мифического начала, чреватого разладом, грозящего катастрофой. Символический ряд, в котором это начало воплощено, выстраивается из мифологических образов разных эпох - от амбивалентного образа Индры, древнеиндийского бога грома и молнии («Камни врезаются в окна, как молнии Индры» - В.Цой, «Транквилизатор»), до «Титаника» - символа иллюзий и трагедий ХХ века (В.Бутусов, И.Кормильцев, «Титаник»). В эсха-тологически-мифологизированном мире любое явление наделяется апокалипсической способностью - способностью взорвать микросоциум, цивилизацию, космос. Замена обычного «До свиданья» роковым «Прощай навсегда», обрывающим духовные связи, встает для лирического героя в один ряд с грядущими малыми и большими трагедиями, непостижимым образом оказывается их причиной, ведет к превращению городов в руины и к вселенским катастрофам (В.Цой, «Следи за собой»). Личность оказывается безысходно втянутой во всемирный трагический круговорот: «Если ты пьешь с ворами /опасайся за свой кошелек <...> если ты ходишь по грязной дороге /ты не можешь не выпачкать ног <...> если ты выдернешь волосы /ты их не вставишь назад /и твоя голова всегда в ответе /за то куда сядет твой зад» (В.Бутусов, И.Кормильцев, «Тутанхамон»). Рок-герой вынужден принять на себя тяжелое бремя ответственности за весь мир, независимо от меры и степени собственной, конкретной вины: «Все находят время, чтобы уйти. /Никто не уйдет навсегда» (В.Цой, «Генерал»).
Таким образом, наследуя у романтиков и неоромантиков образ «больного мира», рок-поэзия актуализирует его трагические грани, доводя их до степени предельной напряженности, за которой - болезнь, безумие, крушение духа, девальвация ценностей: «Мама, мы все тяжело больны. /Мама, я знаю, мы все сошли с ума» (В.Цой, «Мама, мы все тяжело больны»); «Что ж теперь? Ходим вкруг да около /На своем поле как подполь-
щики. /Если нам не отлили колокол, /Значит, здесь - время колокольчиков» (А.Башлачев, «Время колокольчиков»).
Трагическая обреченность рок-героя, как и в случае с героем романтизма и неоромантизма, ведет его к отчужденности от мира, затерянности в толпе и «потерянности» для себя: «Я знаю тех кто дождется /и тех кто не дождавшись умрет /но и с теми и с другими /одинаково скучно идти» (В.Бутусов, И.Кормильцев, «Утро Полины»); «Я лишний, словно куча лома» (В.Цой, «Бездельник»); «Зуд телефонов, связки ключей, /Ты выйдешь за дверь - и вот ты снова ничей...» (Б.Гребенщиков, «Платан»). Ощущение фатальной отверженности от мира и общества, чувство душевной пустоты и ненужности роднит рок-героя с героем романтическим, вплоть до поразительных совпадений в «самодиагнозе»: «В этом нет больше смысла. Здравствуйте, дети бесцветных дней!» (Б.Гребенщиков, «Электричество»); «Поколение Икс, поколение Ноль. <.. .> Мы забыли про боль - перекатная голь» (В.Цой, «Мое настроение»); «В нас еще до рожденья наделали дыр. /И где тот портной, что сможет их залатать?» (В.Цой, «Мы хотим танцевать»); «Мы - рано созревшие фрукты, а значит, нас раньше съедят» (В.Цой, «Мне не нравится город Москва, мне нравится Ленинград») [сравн.: М.Лермонтов, «Дума»].
Потеря себя в «безвременьи» оборачивается подсознательным стремлением рок-героя к саморазрушению, растворению в мире вещей или даже сознательному самоуничтожению: «Я срубил под корень свой цветущий сад» (В.Цой, «Песня для МБ»); «Темные улицы тянут меня к себе. <...> Я знаю, что здесь пройдет моя жизнь <...> Я растворяюсь в стеклах витрин» (В.Цой, «Жизнь в стеклах») [сравн.: Ф.Тютчев, «Тени сизые смесились...»]. Попытка ухода от себя в стремлении обрести хотя бы иллюзию единства с миром приводит рок-героя к состоянию хронического смятения, метаниям, отличающимся от мятежных порывов романтического героя своей абсолютной бесцельностью, подчеркнутой бессмысленностью, трагической бесконечностью и беспокойностью пути: «Уезжаю куда-то, не знаю куда. /И не знаю зачем, и не знаю когда. /Мой билет никуда, поезд мой никуда. /Но я все-таки еду один как всегда. //Вот дорога моя, мне не видно конца. /Ей не видно конца.» (В.Цой, «Уезжаю куда-то, не знаю куда») [сравн.: А.Грин, «Дорога никуда»].
Личная эсхатология заставляет рок-героя искать опору в мире природы и в мире людей. И если герою романтизма и неоромантизма удавалось найти понимание и сочувствие в космическом мире и микросоциуме, то для рок-героя первое возможно (Б.Гребенщиков, «Платан», «Десять стрел», «Шары из хрусталя»), а второе проблематично: «Мне хотелось войти в дом, но здесь нет дверей. /Руки ищут опору, но не могут найти» (В.Цой, «Хочу быть с тобой»). В мире людей нет ничего кроме временных уз: ненадежная и слабая ниточка чувств, связывавших когда-то близких людей, ныне редуцирована до метонимического образа «телефонного но-
мера»: «Уходи. /Я тебя не люблю. /Уходи. /Оставь телефон и иди» (В.Цой, «Уходи»).
Рок-герой обречен решать в одиночку вечные проблемы, первые и последние вопросы личного, общественного и вселенского бытия: «Кто из вас вспомнит о тех, кто сбился с дороги? /Кто из вас вспомнит о тех, кто смеялся и пел? /Кто из вас вспомнит, чувствуя холод приклада, /Музыку волн, музыку ветра?» (В.Цой, «Музыка волн»); «Кто сказал вам, что я был с вами, что мы пели одно об одном? /Вы видели шаги по ступеням, но кто сказал вам, что я шел наверх?» (Б.Гребенщиков, «Рыба»); «Где вы теперь и с кем? /Кто хочет быть судьей? /Кто помнит все имена?» (В.Цой, «Генерал»); «Вот ушел еще год. /Сколько останется нам?» (В.Цой, «Город»); «Осень - доползем ли, долетим ли до рассвета? /Что же будет с родиной и с нами?» (Ю.Шевчук, «Осень»); «Что ж теперь?» (А.Башлачев, «Время колокольчиков»); «Хочешь ли ты изменить этот мир? /Сможешь ли ты принять, как есть? /Встать и выйти из ряда вон? /Сесть на электрический стул или трон?» (В.Цой, «Песня без слов»); «Песен, еще не написанных, сколько, /Скажи, кукушка, /Пропой? /В городе мне жить или на выселках? /Камнем лежать /Или гореть звездой..?» (В.Цой, «Кукушка»).
Трагический разлад рок-героя с миром, расколотость его сознания и внутренняя смятенность («Попробуй спастись от дождя, если он внутри. /Попробуй сдержать желание выйти вон» - В.Цой, «Подросток») по сути являются свидетельством его негативной оценки наличной действительности, катастрофически несовпадающей с его представлениями об идеале. Оппозиция «идеал-действительность» раскрывается в рок-поэзии через типологически романтический мотив сна, причем рок-поэты усиливают его амбивалентность. Сон манит героя возможностью уйти от бессмысленной и беспощадно мертвящей душу дневной гонки: «Темную ночь нельзя обмануть /спрятав огонь ладонью руки /счастливы те кто могут заснуть /спят и слышат теченье реки» (В.Бутусов, И.Кормильцев, «20000»). Обещая счастливый исход дневных мук, сон кажется прорывом в беспредельное царство свободы, гармоническую реальность, обретением долгожданного и вечного причала: «.каждую ночь, когда восходит звезда, /Я слышу плеск волн, которых здесь нет» (Б.Гребенщиков, «Электричество»); «Знаешь, каждую ночь /Я вижу во сне море. /Знаешь, каждую ночь /Я слышу во сне песню. /Знаешь, каждую ночь /Я вижу во сне берег» (В.Цой, «Каждую ночь»). Главная же функция сна - открыть «потерянному» герою истинное лицо действительности, диалектическая многомерность которой задавлена косными формами бытия и мышления, ибо «сон - это старая память» (В.Цой, «Верь мне»), мечта об Абсолюте, видение Золотого века, как в известном тексте «Аквариума»: «Под небом голубым есть город золотой /С прозрачными воротами и яркою звездой. /А в городе том сад - все травы да цветы; /Гуляют там животные невиданной красы.» (Б.Гребенщиков, А.Волохонский, А.Хвостенко, «Город»). Однако «звезда» - не только сим-
вол идеала, но и критерий оценки современности, поэтому рифма В.Цоя «звезда-беда» обнажает предельную, абсолютную антитетичность идеала и действительности: «А мне приснилось: миром правит любовь. /А мне приснилось: миром правит мечта. /И над этим прекрасно горит звезда. /Я проснулся и понял: беда.» (В.Цой, «Красно-желтые дни»).
Постигая трагический разлад между сном и явью, Абсолютом и наличной реальностью «больного мира», рок-герой утрачивает мифическое счастье сна; ему отказано даже в кратковременном ночном покое: «Ты не можешь здесь спать. /Ты не хочешь здесь жить» (В.Цой, «Последний герой»). В отличие от классического романтизма, в рок-поэзии утрата сна по своей сути - утрата идеала, утрата самой памяти о нем, сопоставимая лишь с утратой жизни. «Сон без сна» уравнивает живых, разлученных со «звездой», и мертвых, разлученных с жизнью: «И волками смотрели звезды из облаков, /Как, раскинув руки, лежали ушедшие в ночь /И как спали вповалку живые, не видя снов» (В.Цой, «Легенда»). Память о воплощающем свет и счастье идеале - «звезде» - вытесняется памятью о горе - тьме; день и ночь, явь и сон меняются местами, и мир начинает походить на дурной кошмар, лабиринт: «Теперь ты хочешь проснуться, но это не сон» (В.Цой, «Подросток»).
«Сны наяву», приходящие к рок-герою, размывают границы его «дома», в котором невозможно больше укрыться ни от мира, ни от самого себя, ни от настигающей тьмы: «В моем доме не видно стены. /В моем небе не видно луны» (В.Цой, «Дождь для нас»). Ощутив сакральность момента своего бытия («Я собираю чемодан: мне нельзя отступать. Я выхожу на порог, я слышу стук копыт. Мама, я узнал свое утро» - В.Цой, «Растопите снег») и почувствовав себя центром мироздания, сакральной его точкой, рок-герой, как поэт в романтической традиции (напр., в «Пророке» Пушкина), открывает в себе пророческий дар всезнания: «Я слеп, но я вижу тебя. /Я глух, но я слышу тебя. /Я не сплю, но я вижу сны. /Я нем, но ты слышишь меня. /И этим мы сильны. <...> Я - сон, я - миф, а ты нет. /Я слеп, но я вижу свет» (В.Цой, «Дождь для нас»).
Оказавшись на пороге между мифом и реальностью, открыв в себе диалектику вечного и повседневного, запредельного и пространственноконкретного, рок-герой должен преодолеть самого себя и сделать решающий шаг к осуществлению идеала. Еще недавно он, «прочитавший вагон романтических книг», запальчиво заявлял: «Чтение книг - полезная вещь, но опасная, как динамит» (В.Цой, «Пора») и иронизировал над идеальным «книжным» героем - Робином Гудом, Дон-Кихотом и д'Артаньяном в одном лице (В.Цой, «Саша»). Теперь для него «действование» возможно только как воплощение «нового знания» (обретенного им путем откровения) в «новом искусстве», а противостояние миру, как и в классическом романтизме, обретает форму эстетического противоборства - противопоставления «немоте» и «бессоннице» забывшего идеал мира своих песен,
своих снов: «Пой свои песни, пей свои вина, герой. /Ты опять видишь сон о том, что все впереди» (В.Цой, «Пой свои песни, пей свои вина, герой.»).
Мотив «своих песен» в рок-поэзии безусловно синонимичен мотиву «гимнов прежних» и т.п. в романтизме (напр., «Я гимны прежние пою.» в «Арионе» Пушкина). Это позволяет говорить и о сходстве в соответствующих концепциях героя-поэта: герой-поэт, признавший над собой, по выражению Пушкина, высшие ценности и остающийся им бескорыстно верным, воплощает их в своем ежедневном бытии. Воплощение идеала есть для рок-героя, как и для классического романтика, высокое служение идеалу [сравн. у Новалиса: «Служение жизни как служение свету»], то есть жизнетворчество, построение в реальной жизни «звездного мифа», отражающего «звездные сны»: «А в небе голубом горит одна звезда; /Она твоя,
о ангел мой, она твоя всегда. /Кто любит, тот любим; кто светел, тот и свят. /Пускай ведет звезда тебя дорогой в дивный сад» (Б.Гребенщиков,
А.Волохонский, А.Хвостенко, «Город»); «Воздух выдержит только тех /кто верит в себя /ветер дует туда куда /прикажет тот кто верит в себя» (В.Бутусов, И. Кормильцев, «Воздух»); «.Однажды тебе вдруг удастся подняться вверх. /И ты станешь одной из бесчисленных звезд. /И кто-то снова протянет тебе ладонь, /А когда ты умрешь, он примет твой пост» (В.Цой, «Пой свои песни, пей свои вина, герой.»); «Ты знаешь: небо становится ближе, /Я знаю: небо становится ближе, /Смотри сам: небо становится ближе /С каждым днем» (Б.Гребенщиков, «Небо становится ближе»).
Совпадая с классическим романтиком в идее жизнетворчества, рок-герой настаивает на том, что его понимание слова по сравнению с «вагоном романтических книг» двух предшествующих столетий является принципиально «новым». Не случайно духовное воскресение-обновление ассоциируется в рок-поэзии с безымянностью (отсутствием слова) и чистым листом жизни: «Ты встанешь из недр земли исцеленный, /Не зная, кто ты такой. /Я хотел бы быть рядом, когда всадник /Протянет тебе еще не тронутый лист» (Б.Гребенщиков, «Каменный уголь»); а «чтению книг» противопоставлен «листок с единственным словом» (В.Цой, «Пора»). Однако рок-концепция слова, как и в романтизме, основана на вере в древнюю магическую силу прозвучавшего, сказанного, спетого, на сближении языка природы и языка человека [сравн.: В.Г.Вакенродер, «Фантазии об искусстве»], постижении их генетического и космического родства: «Время петь и время учиться смотреть, /Как движется лед» (Б.Гребенщиков, «Как движется лед»); «Чем ты был занят? - Я лился, как вода. /Что ты принес? -Что исчезнет без следа - /Песню без цели, песню без стыда, /Спетую, чтобы унять твою печаль» (Б.Гребенщиков, «Шары из хрусталя»). В семантическое поле слова в его рок-трактовке непременно включается и символика, традиционно сопутствующая ему в классическом романтизме и неоромантизме, - птица, песня, дорога, книга: «Стань птицей, /Стань птицей, живущей в моем небе. /Помни, что нет тюрьмы страшнее, чем в голове.
/Стань птицей, не думай о хлебе. /Я стану дорогой. <.> Я буду делать все, как умею. /Стань книгой, ложись в мои руки. /Стань песней, живи на губах. /Я стану словами» (В.Цой, «Зима»).
Отождествление жизни с текстом - сказанным, прочитанным, спетым (словом, песней, книгой) - рождает в рок-поэзии, как и в других изводах романтизма, новую концепцию бытия - искусство жить, жизнетворче-ство: «А жизнь - только слово. /Есть лишь любовь, и есть смерть. /Эй, а кто будет петь, если все будут спать? /Смерть стоит того, чтобы жить. /А любовь стоит того, чтобы ждать» (В.Цой, «Легенда»). Сила слова для рок-поэзии - в возможности сотворить миф в душе личности, вернуть ее в мир идеала не во сне, а наяву. Как и классические романтики (напр., Новалис с его идеей «бракосочетания» времен года и частей света), рок-поэты мечтают о воцарении вечной весны как величайшем в истории мира свершении («И умрет апрель, /И родится вновь, /И придет уже навсегда» - В.Цой, «Апрель») - свершении, превышающем все книги и все песни, свершении новой жизни («У этой науки нет книг, но кто пишет книги весной?» -Б.Гребенщиков, «Яблочные дни»).
Идея бесконечного восхождения Духа и преодоления им косных форм мышления и бытия сближает романтизм классической поры, неоромантизм и рок-культуру. Характеризующий рок-поэзию пафос вечного обновления и категорического противостояния «вселенской пошлости» делает ее одним из способов возрождения романтического типа мышления и жизнетворчества в канун третьего тысячелетия, механизмом действительного (не «декоративного» и отнюдь не призрачного) обновления романтизма.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Положенная в основу данной статьи идея трех «волн» романтизма впервые была заявлена в научно-исследовательском проекте Е.Г.Милюгиной и
B.В.Сергеева «Культурно-исторический опыт романтизма и духовные искания новой России» (1995).
2 Кнабе Г.С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М., 1994. С.57.
3 См. об этом: Померанц Г.С. Маятниковые движения (в теории культуры) // Культурология. XX век. Словарь. СПб., 1997. С.269-270.
C.В.СВИРИДОВ г.Калининград ИМЯ ИМЕН
КОНЦЕПЦИЯ СЛОВА В ПОЭЗИИ А.БАШЛАЧЕВА1
