CC BY
54
Фазы парадигмы (эскиз психолого-исторической эпистемологии)
В первой части статьи парадигма была определена по контрасту с наррадиг-мой. Историческая длительность парадигмы разделена на отрезки, названные фазами парадигмы. Из пяти фаз (эвристическая, магическая, философская, научная и астрорегуляции) были рассмотрены первые две. В завершающей части статьи продолжается обсуждение роли магии в генезисе естественнонаучного знания. Автор касается характера предсовременной психологии, в частности, её оккультно-демонологическогоуклона. Даны определения философской, научной фаз и фазы астрорегуляции. В заключение автор предполагает возможность расширения семейства «дигм» за счёт наррадигмы, видеодигмы, аудиодигмы и т.д.
Ключевые слова: магическая фаза современной парадигмы, структура парадигмы, демонология, досовременная психология, философская фаза парадигмы, научная фаза парадигмы, астрорегуляция.
В нынешней западной эпистемологии далеко не все уверены, что коперни-канский переворот в психологии совершён. «Психология до сих пор не имела дарвино-коперниканской революции, хотя нет априорных оснований предполагать, что таковой не будет. Но поскольку её нет, то достижения психологии далеко заходят в сходстве с предкопериканской физической наукой (теория эпициклов, алхимия) или преддарвиновской биологией ( теория классификаций, витализм)» ( Wetherick, 2000, p.695). В принятой мной схеме речь идет не о предкоперникан-ской науке, а о магической фазе современной парадигмы. Ярлык «переходная эпоха» применительно к мирокартине Ренессанса означает положение между теоцентризмом Средневековья и натуроцентризмом Нового времени. Однако этот промежуточный момент сам по себе оказывается вполне консолидированным взглядом на мир - антропоцентризмом. Почтительное желание одного из божьих творений выяснить своё отношение к Создателю с помощью богоподобной части человеческой души - разума - сменяется гимнами в честь «светоча Вселенной», возможно, превосходящего самого Творца.
психология
Шкуратов В.А.
Ч. 2*
Окончание. Начало - Российский психологический журнал, 2006, том 3, №4.
Но парадигма не сводится к мирокартине. Строение парадигмы у Т. Куна не определено. Поэтому я воспользуюсь структурной моделью парадигмы К. Мад-сена, которая, к тому же, сопровождается и хорошо разработанной историко-психологической теорией. В науковедческой модели упомянутого автора состав нормальной науки определяется наличием «полных научных текстов» в следующем составе: 1)описание наблюдаемых фактов (страта данных); 2)теоретические объяснения и гипотезы (гипотетическая страта); 3)философские определения объекта (метастрата). Цель страты данных представлять сведения об отдельных наблюдениях и их взаимосвязях. Цель гипотетической страты - систематизировать информацию в виде объяснений, формирующих каузальные отношения между фактами, а также в виде интерпретаций, создающих устойчивые значения. Цель метастраты - создать базис понимания, "концептуальную рамку, дисциплинарную матрицу метамодели или для двух других уровней дискурса. Метамодель представляет собой крайне общую или абстрактную модель мира с ассоциированными научными или философскими предпосылками для её разработки" (Madsen, 1988, р. 27).
Итак, мы имеем вертикальную организацию знания, в её основании - познавательная чувственность (приборная или без помощи специальных инструментов), она увенчана сводом общих представлений о мире. «Верх» и «низ» парадигмы соединяются вероятностными суждениями так, чтобы вводить наблюдаемый факт в целостное мировидение, а последнее - питать эмпирическим материалом. В гипотезах подлежащий проверке момент эвристики фильтруется и отделяется от недоступных верификации пластов познавательной чувственности. Но средняя часть парадигмы - не просто медиатор между чистым разумом и чувственностью; это весьма сложное и автономное хозяйство гипотез, моделей, теорий, здесь ку-мулируется терминологический аппарат конкретной науки, даются определения её предмета, складывается рисунок её дисциплин и разделов.
Системно-понятийное ядро современной психологии очень старое, античное. Иногда может показаться, что перечень основных психических процессов и состояний вкупе с рассуждениями о связи тела и психики перекочевал на страницы современных учебников из трактата Аристотеля. Именно тысячелетнее воспроизведение архитектоники понятий в психологическом знании позволило Г. Эббингаузу предложить популярный сюжет двух рождений науки о психике: первый раз в Античности, второй раз - в Новое время, почти через две тысячи лет (см. Эббингауз, 1998). Однако, чтобы оценить историческую дистанцию, надо вспомнить, что аристотелевская психология не есть теория индивидуальной психики и что она связывает живую материю с иерархией универсальных форм, среди которых есть и растительная душа, и бессмертный мировой ум. Философско-гносеологический Weltanschauung, предмет, методы в двух случаях - совершенно разные. То, что с легкой руки Эббингауза принимали за возродившуюся целиком после сна тысячелетий науку, есть только фрагмент средней части здания, имевшего совсем иные «крышу» и «фундамент».
Интересно, что уже Ренессанс воспринимал школьные классификации способностей и стремлений души как своего рода окаменелость, поддерживающую учебный процесс. Сетка аристотелевских понятий, применённая Ф. Меланхтоном и другими деятелями Реформации для преподавания основ протестантской веры, будет под тем же именем «психология» использована Х Вольфом для теоретического обустройства уже не веры, а науки - на фундаменте и под крышей новоевропейского естествознания.
Ренессанс же нашёл гораздо более острый и захватывающий, чем схоластическая аргументация, метод исследования души в теле. В начале XVII в. гуманист и эрудит Р. Бертон упоминает «скучные трактаты de Anima (о душе), наиболее сжато излагающие сей предмет» (Бертон, 2005, с.274). Английский автор и сам уделяет соответствующее место соподчинению аристотелевых причин и медицинских симптомов. Однако много сильнее его интересует распустившаяся пышным цветом в XV- XVI вв. наука о духах -демонология. Вот уж где приманка для пытливых умов времени, причём и, без всякой иронии, выдающихся! Эта наука жаждет фактов, и она налаживает их производство. Факты идут от оккультных занятий, сильно повысившихся в популярности и престиже, а параллельно - от их оппонентского круга в университетских и судейских мантиях. Знание и власть, как водится, шествуют вместе. М.Фуко открыл, что первым тандемом на переходе к Новому времени были инквизиция и естествознание. Они помогли друг другу родиться, поскольку одинаково тяготели к исследованию причин и следствий на опытном материале. Возникновение же социально-антропологических наук французский постструктуралист относит к XIX в., к альянсу позитивизма и буржуазной административно-полицейской системы. К наукам дисциплинарно-фискального круга он причислял и психологию (см. Foucault, 1975). Знаменитого французского автора, пожалуй, можно поправить в том смысле, что была ещё опытная досовременная психология. Эта, как и естествознание, трудилась вместе с карательной властью. Выясняла механизмы и мотивы человеческого прикосновения к трансценденции, к миру запредельных для профанов душевно-духовных сил. Она определяла юрисдикцию и этику познания супранатурального, разделяла его методы на легальные и криминальные, копила и систематизировала факты, создавала теории. Можно увлечься счётом жертв разума. На поле досовременного знания их, пожалуй, больше, чем на поле современного. Но дело едва ли в базисном антагонизме знания и власти, а (если так можно выразиться) в быстрой снашиваемости экспериментального материала. В досовременной опытной психологии, как и в современной, испытуемый и исследуемый могут меняться местами. Но условия эксперимента очень различаются. Побыть испытуемым у любознательного Ж. Бодена (один из создателей теории правового государства и веротерпимости, он же автор «Демономании колдунов» и следователь- судья в большой охоте на ведьм конца XVI в.) - совсем не то, что у В. Вундта или Э. Титченера. Только очень крепким и удачливым удаётся пройти процедуру опытной демонологии от объекта к субъекту.
Нам трудно совместить предчувствия толерантности и неутомимое инквизиторское рвение в охоте за ведьмами. Ренессансное знание для современного ума
столь противоречиво, что может быть подано ему только под слоем густой ретуши. В нашем ретроспективном видении Ренессанс образован пересечением двух эпистемологических сфер - аристотелизма и новоевропейской экспериментальной науки. Ему приходится вмещать в себе укоры прошлого и призывы из будущего. Подчеркну, что в мою задачу не входит описание культурно-мыслительного типа Возрождения. Я только использую некоторый материал для моделирования магической фазы современной парадигмы. Она, фаза, отличается гипетрофированностью и неадекватностью в использовании инструментов тела и антропоморфных образов мира относительно познавательных задач современного типа. Парадигма на возрожденческом материале (если брать модельную структуру нормальной куновской науки) не складывается; страта данных и метастрата, не стыкуется с гипотезами современного звучания. Сказанное не означает, что Ренессансу предназначено пребывать в истории познания непостижимо-титаническим или шизофренически-паранойяльным. Напротив, делаются попытки определить его культурно-когнитивный склад как более или менее непротиворечивую систему (см. Zinguer, Schott, 1998).
Невозможно пройти мимо роли, которое занимает в чрезвычайно сложном культурном комплексе Ренессанса искусство. В ренессансную эпоху искусство и наука очень близки. Это не продолжение примитивного синкретизма (искусство и наука уже в средневековой Европе хорошо институциализированы и разведены по их нишам), а шаг в развитии новоевропейской культуры. На ренессансного художника переходит секуляризованная прерогатива Творца. В создании своих художественных миров он действует как Создатель. «Самая высокая живопись будет заключаться в изображении, состязающемся с искусством бога, наиболее совершенного из его творений, самого возвышенного и сложного - того, кого он создал по своему образу и подобию - человека» (Гарэн, 1986, с.324). Для такого состязания необходимо проникнуть в суть вещей, и живопись выступает как наука, а художник - как учёный. Действительно, живописцы XV-XVI вв. совершают открытия в анатомии, физиологии, оптике, механике, а уж заметки и рисунки из записных книжек Леонардо да Винчи - это кладезь самых разнообразных естественнонаучных и технических идей. «Но ведь именно в этих рисунках ярко проявляется стремление поставить человека на грань божественного и дьявольского, науки и магии, одухотворяющего искусства и некромантического вызывания оккульных сил» (цит. соч., с. 242). Движение внутри комплекса живописи-науки психологически колеблется между исследовательским интересом к непознанному миру и самоутверждению художника в состязании с самим Творцом. Если первое опирается на систематичность и метод, то второе предполагает использование оккультных средств для приобретения сверхчеловеческого знания и могущества. Вот почему заметки Леонардо рассыпаются на массу несистематизированных и хаотичных набросков. «Его экспериментальный метод, так же как и его техника, как и его невозможные или ошибочно рассчитанные механизмы, создают общую картину разбросанного поиска и фантастических решений, в то время как поразительные общие формулировки раскрывают иногда неправильность философских методов.«Наука живописи», претендующая в какой-то момент на создание
всеобщей концепции бытия в виде концепции зрительной, по ходу своего развития теряет актуальность» ( цит. соч., с. 275). Не буду искать в этом загадку уникального гения. Живопись-наука сама по себе - противоречивая концепция. Это - ремесло с намёками на систематическое познание, но познание рассыпается в непоследовательностях, художник здесь- не систематический исследователь, но и не создатель самоценных эстетических творений. Он - искатель особой силы творчества, которая находится ещё в тесной близости с магией. Вместо того, чтобы стремиться к систематическому методу, он, с точки зрения современной методологии, скатывается к состязательному самоутверждению; вместо того, чтобы создавать самоценные эстетические шедевры, он использует изображение как познавательный объект, в котором проскальзывает и намёк на инструментальный момент магического воздействия. Художник пользуется изображением и для пребывания в царстве духов, и для эстетического запечатления гармонии, и для замеров природы. Но подлинные значения технико-измерительных операций становятся понятными по мере того, как убирается мировоззренческая основа мироделания - живой манипулируемый мир. Он замещается абстрактно-физической природой, её перемещениями, которые с помощью приборов изучают учёные- специалисты. Их предшественник - мыслитель, который имеет дело с целым, но также нейтрализованным мирозданием. На этом историческое значение магической фазы заканчивается, хотя сама магия, разумеется, не пропадает. Синкретическое наследие магии делят между собой индустрия и наука. Практика становится иной: сложно опосредованной, специальной, технологичной. Она уже не может соединяться с познанием через индивидуальный порядок мотивов, фантазий, манипуляций и телесных движений. Преобразовательное действие в Новое время становится ведущей силой в качестве машинного производства. Демиургические фантазии магов купируются собственной технико-экономической целесообразностью, системой инженерных обоснований и финансовых расчётов. Конечно, технику можно назвать магией нашего времени (М. Хайдеггер), но только если продолжать мыслить pendant старой персонализирующей мифологии космических стихий и сил, с которыми преобразователь общается более или менее прямо, через цепочку коротких манипуляций. Этот порядок короткого контакта заменяется в XVII в. длинной процедурой технологических верификаций, а сам переходит в метафоры, в поэзию, в эзотерические занятия частного толка, претензии которых на роль технических открытий и технологий воспринимаются теперь как курьёз. Их время ушло вместе с культурой непосредственного тела; эпоха машин вычёркивает их из сферы серьёзных производственных (индустриальных) занятий. Они перестают интересовать деловых людей, приносить открытия и практические результаты обществу, поскольку не вписываются в научный порядок верификаций и лишаются опоры в мировоззрении.
Философская фаза. Повторю, что философия и философская фаза парадигмы - не синонимы. Философия - многозначный термин. Им обозначают знания Античности, Средневековья, Ренессанса, Нового времени и наших дней, в которых умозрения смешаны с фрагментами науки, обыденного опыта, литературы, искусства, религии,
мифологии; также подобие науки без собственной эмпирической базы, систематически построенную картину мира, научный анализ структуры и восприятия этой картины (мировоззрения). Синтезировать все знания эпохи в единой картине чрезвычайно трудно, философия чаще показывает разные стратегии и способы мировидения, объединяя мыслителя и познаваемый им мир в гносеологическом отношении. Усилия обыденного человека обобщить представления о мире и отрефлексировать себя в этом отношении типологически близки профессиональной философской работе, хотя, разумеется, они редко достигают завершённости и логической стройности. Юность, пора возникновения самосознания, не обходится без таких попыток. Они предшествуют вполне профессиональному и специализированному самоопределению, в т.ч. в мыслительной деятельности. Итак, суть философии как парадигмальной фазы - складывание мировоззрения. Философский текст - расширенная метастрата, вбирающая в себя и теоретизирование, и слой подтверждающих фактов.
Магический синтез, попытка уложить движение в аксиологию сил с подвижным и активным человеком в центре, тем человеком, который бы воссоздавал себя в целостности всех элементов средневекового знания - книжных, логических, действенных - исторически исчерпан. Средневековье закончилось, закончился и Ренессанс. Теперь вместо движения жизненных сил - механика, вместо аксиологии - эмпирия, вместо героической личности и универсального Я, сливающегося с космосом, - специалист.
Существует предположение о прямом переходе магии в науку. Его обосновывали этнолог Дж. Фрэзер и автор многотомной подборки источников по истории экспериментальной науки Л.Торндайк. По мнению Фрэзера, магия - там, где она встречается в чистом виде, - предполагает, что одно природное событие с необходимостью неизменно следует за другим. Фундаментальное допущение магии тождественно, таким образом, воззрению современной науки: в основе как магии, так и науки, лежит твёрдая вера в порядок и единоообразие природных явлений. В магии, как и в экспериментальной науке, исследователь активен и действенен, и в то же время, предоставляет место внешней, объективной реальности. «Магия и наука как бы поднимают человека на вершину высокой горы, где за густыми облаками и туманами возникает видение небесного града, далёкого, но сияющего неземным великолепием, утопающего в море мечты» (Фрэзер, 1986, с. 54). Похоже на озарения религии, однако в магии и науке человек не склоняется перед высшим существом, а своими действиями способствует проявлению высшей объективности и уступает ему сцену. Порок же магии - в ошибочном понимании природы частных законов, управляющих общей закономерностью. Правильное употребление безупречных самих по себе принципов объективного познания даёт науку, неправильное - «незаконорожденную сестру науки-магию» (там же).
Фрезер указывает на самую общую аналогию магии и науки, он сглаживает и опускает существенное различие между ними: действия магии подстроены к мифологической картине могущественных сил, научные приёмы - в обезличенную картину мира.
-С "••———■
Свести экспериментально-измерительные действия в науку можно только на основе объективистского мировоззрения. Нейтрализация мифомагической действенности познания - историческая задача философии.
Я ставлю философскую стадию парадигмы перед научной, хотя здесь могут возникнуть иные соображения, основанные на популярных датах из хрестоматии по истории науки Нового времени. Её самый ранний и не вызывающий никаких возражений рубеж - 1543 г., выход в свет «Об обращении небесных сфер» Николая Коперника. Следующие её шаги более чем через полвека сделали Кеплер и Галилей. Первые труды современной философии появляются позже - в 1620г. опубликовано «Великое восстановление наук» Ф.Бэкона, в 1637г. - «Рассуждение о методе» Декарта. К тому же, философские труды находятся в зависимости от развития естествознания, они обобщают его первые результаты. Бэкон набрасывает план новой науки и обосновывает эксперимент, а Декарт может опираться и на собственные естественнонаучные открытия. Однако за цепочкой хорошо известных дат скрывается извилистая траектория знания. Гелиоцентрическая система Коперника вплоть до 1616г. (когда она была осуждена римской курией) имела в католическом мире легальное хождение как техническое допущение при корректировке астрономических таблиц Птолемея. Что в труде Коперника первично: математические расчёты орбит или картина бесконечной Вселенной, в которой Земля - лишь песчинка? Осиандер, кардинал Беллармин, эксперты римской инквизиции до 1616г. предпочитали считать, что первое, передовые мыслители Нового времени - что второе. Джордано Бруно без всяких математических выкладок и эмпирических свидетельств вывел из построений Коперника потрясающую картину бесконечных миров. Этот ранний эскиз мировоззрения Нового времени лучится магическим герметизмом. Наука же кропотливо работает над основами небесной механики, над инструментальной стратой данных. Телескоп Галилея в 1610 г. открывает лунные горы, спутники Юпитера и россыпи звёзд. Новая визуаль-ность действует двояко: как кладезь астрономических фактов и как нерукотворная картина бесконечности. Зрелище звёздного неба становится общим фундаментом и для математического естествознания, и для философского мировоззрения Нового времени. Исследовательский объект науки и концептуальный мирообраз философии не совпадают. Однако говорить об их размежевании до конца XVII в. едва ли возможно. Галилей, математик, инженер, искусный мастер механических устройств, вызывающих восхищение сильных мира сего, в «Диалоге о двух главнейших системах мира» должен довести свои находки до мировоззренческих противопоставлений, потому что это требуется для соединения создаваемых им элементов научной системы. Здесь Галилей выступает как философ не из-за страсти к философии, а ради создаваемой им науки.
И Кеплер, и Галилей - переходные фигуры. Развивая математический аппарат исследования, революционизируя инструмент наблюдения, открывая отдельные физические законы, они ещё далеки от завершённого научного метода. А только он может создать предмет науки. В борьбе за коперниканскую картину мира и
новую визуальность они неизбежно стремятся к обобщённому теоретическому взгляду на мир. Они не только астрономы, но и философы. Впервые на это указал Э.Кассирер, поместивший Кеплера, Галилея и других великих естествоиспытателей в историю философии. Кеплер и Галилей предпочли опереться в своих изысканиях на пифагореизм и платонизм. «Математическое естествознание вновь повернуло к античному идеалу познания. Кеплер и Галилей смогли примкнуть к пифагорейским, демокритовским, платоновским основам мышления. Казалось, что перед математическим знанием рухнули последние преграды между «чувственно постигаемым» и умственно-постигаемым» мирами. Оказалось, что материя как таковая пронизана гармонией числа и управляется законосообразностью геометрии. Перед этим всеобщим порядком исчезают все противоречия, укоренившиеся в схоластической аристотелевской физике. Нет больше конфликтов между «низшими» и «высшими» мирами. Мир един, поскольку существует и возможно только одно познание мира, одна математика мира» ( Кассирер, 1998, с. 12-13).
Кассирер сожалеет, что Декарт разрушил этот математически-эстетический монизм познания, создав дуалистическую гносеологию субъекта-объекта. Однако маловероятно, чтобы естествознание достигло своего распространения, основываясь на платонизме и пифагореизме. У Кеплера и Галилея естествознание ещё ренессансное, в нём не изжиты магические колебания. Аксиологизированная математика есть голос Бога и субстанция мировой гармонии. Владеющий исчислениями может поспорить могуществом с Творцом. Но, очевидно, что в таком качестве математика не годится быть универсальным рабочим инструментом поточного производства данных. Платонизм в условиях идеологической борьбы XVI- XVII веков - одна из старых философий, неизменно пускающаяся в ход для противовеса антиподу - аристотелизму. Ф. Бэкон уже назовёт Платона и Аристотеля величайшими гениями, написавшими совершенно бесполезные книги. Платоно-пифагорейская философия, даже подкреплённая совершенными математическими вычислениями, не смогла бы победить аристотелевскую физику. Это смогла только ньютоновская физика, подкреплённая картезианской философией. Для того, чтобы вырваться из магического миродействия, при котором естествознание ещё путают с чародейскими приёмами приручения могущественных существ космоса, науке надо опереться на философское мировоззрение ( картину, а не действие). Главный признак философской фазы - вызревание субъект-объектной схемы. Декарт предлагает субъекта, освобождённого от тревожащей медиации с Богом, наряду с объектом, который есть протяжённая неодушевлённая материя без демонической добавки. Тем самым он кладёт начало новоевропейской философии и философскому периоду новоевропейской парадигмы. Эти два понятия не совпадают. Философия фундирует не только науку, но и религию, литературу. В обыденном значении философия есть систематизация и упорядочение мировоззрения с помощью логики. Философская же фаза парадигмы означает такой этап в изучении бытия, при котором апробируется субъект-объектная схема познания. В этом смысле движение философской мысли имеет своим мотором переподчинение
субъекта и объекта из действенного ( агент-предметного) отношения в познавательное. Строго говоря, иных дел у философии нет. Философия отпочковывается от родственных, но не подобных практик: мифологических и магических занятий. От мифа - разрывая авторско-сюжетно-слушательский порядок рассказа, непосредственный контакт аудитории и рассказчика. От магии - превращая действие в теоретическое созерцание. Мыследеятель Ренессанса - слишком бурное существо, чтобы ограничить себя нейтральными познавательными задачами, даже если он и не титан Возрождения, как Микельанджело, Леонардо да Винчи, и не героическая личность, как Бруно и Кампанелла. Мир для него - стихия, которой подчиняются или которую подчиняют. Теперь между человеком и миром его мысли устанавливается более спокойное отношение, основанное на объективизированности познания. Построенная мыслительная система принадлежит философу как субъекту, тем или иным способом соподчинившему себя с миром.
Научная фаза. Дойти до этой фазы самому, т.е. без систематического образования, человеку проблематично. Восточная наука перемешана с магией и философией. Если и можно говорить о научной фазе досовременных парадигм, то потому, что в зрелой античности и позднем средневековье Европы уже была логическая выучка мышления в школах и высших учебных заведениях, имелись сообщества профессиональных исследователей, намёки на деаксилогизацию и специализацию предмета изучения.
Научную фазу новоевропейской парадигмы по имени основателя классической механики можно было бы назвать ньютоновской. Если же иметь в виду, что парадигма есть реконструкция определённой линии познания от её зрелого состояния к истокам, то и вся новоевропейская парадигма - ньютоновская. В более частном аспекте под ньютонианством я понимаю такую методологию, которая вырастает из ньютоновского hypotheses non fingo ( гипотез не измышляю). Т.е., отстранения субъекта от научного исследования в пользу объекта, закона природы. Это и есть особенность новоевропейской научности в её апогее. Те же направления европейской мысли, которые заражены избыточным гипотезированием, имеют репутацию полунаук-полуфилософий.
Ньютон предложил Вселенную из механических тел, связанных силами гравитации. Они вычисляются без всякой персонализации. Бог дал мирозданию первотолчок и после этого вынесен за скобки доказательной науки. Оставлен наблюдатель, который изучает движущиеся мимо него тела. Человек научной фазы новоевропейской парадигмы - исследователь. Он - более частичное и специализированное существо, чем его предшественники. Это не персонаж, какими были ещё «концептуальные герои» диалогов Галилея, и не субъект, поскольку он уже не втянут в обсуждения гносеологического самоопределения, как у Декарта.
Вот как объяснял современникам различия между Декартом и Ньютоном остроумный и наблюдательный Вольтер: «первый из них был мечтателем, второй - мудрецом» (Вольтер, 1989, с.133). О Декарте: «геометрия была путеводной звездой, которую он сам до некоторой степени создал, и она уверенно вела
его по путям физики; но в конце концов он оставил эту звезду и предался духу системосозидания; с этого момента его философия стала всего лишь увлекательным романом, самое большее, правдоподобным для невежд» (там же). Декарт начинает ошибаться во всём: в природе души, в доказательстве существования Бога, в законах материи и движения, в природе света, в механизмах приливов и в других вещах. Он рисует Вселенную заполненной вихрями, Землю в форме дыни, свет разлитым повсюду в воздухе наподобие жидкости; всё это ошибки. Только ли потому, что Декарт бросил заниматься точной наукой и углубился в умозрения? Французский мыслитель всегда совмещал науку и умозрения, это были две стороны его единой творческой деятельности. Но то, что система Декарта красочнее и нагляднее ньютоновской, разумеется, верно. Картезианское построение есть мировоззрение в буквальном значении этого слова, т.к. Декарт даёт нечто для зрения - вид мира. Околосолнечное пространство заполнено огненными вихрями, планеты омываются струями эфира, свет ворохом шарообразных телец мчится от Солнца. Ничего такого картинного у Ньютона нет. Вселенная Ньютона пуста, в ней действует одна невидимая, бескачественная сила тяготения тел. Не то что бы увидеть действующие силы нельзя - нет иерархии причин и следствий, в построении которой так поднаторела схоластика. О гравитации и рассказать-то нечего, кроме физических параметров. Вопрос о природе открытого им явления Ньютон даже обсуждать отказывается: гипотез не измышляю. «Ньютон отлично предвидел, после того как доказал существование данного принципа, что возмутятся против самого этого имени; не раз в своей книге он даже предостерегает своего читателя относительно самого притяжения, предупреждая, чтобы он не смешивал притяжение с оккультными качествами у древних и удовлетворялся познанием того, что всем телам присуща центростремительная сила, воздействующая от одного края вселенной до другого на тела как наиболее близкие, так и наиболее удалённые друг от друга, согласно незыблемым законам механики» (цит. соч., с.141). Объяснения, которыми ограничивает себя Ньютон, прилажены к возможностям инструментов и математических вычислений. Он разъясняет: «Я пользуюсь словом «притяжение» лишь для обозначения открытого мной в природе достоверного и неоспоримого действия неизвестного принципа, качества, присущего материи, причину которого я предоставляю открыть, если они это смогут, людям более искусным, чем я» (там же). В этом воображаемом диалоге, сочинённом Вольтером, противная сторона выражает разочарование умов, привыкших к наглядному, драматизированному картинному представлению законов природы, к быстрым, всеохватывающим и сочинённым объяснениям: «Так чему же вы нас научили? - продолжают настаивать его оппоненты, - и зачем делать столько расчётов, если вы сообщаете нам то, чего сами не понимаете?» (там же).
Ньютон (т.е. Вольтер от его имени) в ответ излагает количественные данные о движении тела под действием центростремительного ускорения. Заключительный и главный аргумент физика состоит в том, что никаких отклонений от выведенных им формул нет и быть не может. Это и есть доказательство, на котором следует
остановиться человеческому уму. Разные же картинки вроде декартовских вихрей на фоне экспериментально-математической строгости являются просто измышлениями. «Как раз именно вихри можно назвать оккультным качеством, ибо никто не доказал их существования. Притяжение же, наоборот, есть нечто реальное, поскольку доказано его действие и подсчитаны соответствующие количественные соотношения. Причина же этой причины лежит в лоне божьем» (цит. соч., с.143). Научность примерно на двести лет приобретает эталон. Приближение к нему других сфер знания представляется Вольтеру очевидным, хотя и не беспроблемным. Так, Ньютон попытался подойти с мерами математики и механики также и к истории. В Лондоне посмертно выходит его книга »Исправленная хронология древних царств». Автор пересчитывает основные даты древней истории с поправкой на движение полюсов Земли с востока на запад, и древность оказывается моложе на пятьсот лет. Насчёт будущего Ньютона-историка Вольтер осторожен: «Я не знаю, окажется ли эта остроумная система очень удачливой и захотят ли успокоиться на этой идее преобразования хронологии мира; быть может, учёные сочтут чрезмерным излишеством приписывать одному и тому же человеку честь усовершенствования сразу физики, геометрии и истории»(цит.соч., с. 153).
Мы теперь знаем, что пересчёт исторической последовательности по объективной астрономически-физической шкале не был принят наукой. Попытки продолжать ньютоновскую линию в истории приводят только к глубоко маргинальным для профессиональной историографии случаям, вроде «новой хронологии» А.Т. Фоменко. И причины этого не те, которые предположил Вольтер. Гораздо глубже определил отношение истории к объективной науке Кант. Принимая неоспоримое преобладание ньютоновской механики в науке Нового времени и выстроив архитектонику чистого разума по ньютоновской парадигме, немецкий мыслитель определил истории другую судьбу. Он выносит её за пределы чистого разума, т.е. научного мышления, и помещает в сферу практического разума, т.е. морали. Логика моральных наук не менее строга, чем экспериментальных. Она требует добиваться социальной всеобщности суждения. «Существует только один категорический императив, а именно: поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом» (Кант, 1964, с.260).
Итак, достоверность в сфере морали требует суждений и выводов с прицелом на принятие их всем человечеством. Математическая же достоверность не предусматривает такой социализации, поскольку она и так обладает аподиктическим (необходимым) характером. Математика, по Канту, есть конструирование понятий для наглядных представлений, производимое учёным. Ход мыслей немецкого философа неожиданно соприкасается с идеями социального конструкционизма, если, разумеется, исключить допущение последнего о социальной сконструиро-ванности и специальных естественнонаучных понятий. Это для гуманитарного знания требуется социальная верификация, поскольку носителем достоверности здесь являются общество и каждая личность, а не только наука. Конечно,
и математические формул нуждаются в общественном признании, однако состав их «приёмной комиссии» весьма узок, профессионален и защищён экспертным снобизмом от мнений «толпы». Поэтому в естествознании гордый афоризм об истине, которая останется истиной, даже если её будет отрицать всё человечество, осеняет элитарность знания, а в гуманитарности - борьбу за расположение этого самого человечества.
Не будем заблуждаться насчёт вклада Канта в обоснование историографии. Кантианство развивается как теория познания при центральной естественнонаучной парадигме Нового времени. Наложение философии на научную фазу парадигмы в конце XVIII-начале XIX вв. обязано подтягиванию к механико-математическому знанию колонны «арьергардных» наук. Кант «доводит» до уровня экспериментальной науки систематизирующие дисциплины: зоологию, ботанику, минералогию, психологию, антропологию. Но не историографию. У современного знания о прошлом свой исток и свой философский восприемник - Гегель. Однако в анализе истории абсолютного духа уже не обойтись без других координат и других фаз -наррадигматических. Ведь гегельянство - своего рода философский нарратив. Предмет же этой статьи другой, и я не хочу даже намёком запутывать то, что и без того кажется безнадёжно перемешанным и перепутанным.
Фаза астрорегуляции. Это слово заимствовано у русского мыслителя Н.Ф.Фёдорова (см. Фёдоров, 1982). В «Философии общего дела» он повествует, как в будущем люди объединятся ради космического проекта воскрешения отцов. При этом они откажутся от эгоизма своих влечений и даже от своей человеческой фактуры (указанная тема развита последователем Н. Фёдорова К.Э.Циолковским). Соответственно и познание начнёт терять свою человекомерность и будет сливаться с познаваемой реальностью. В ньютоновской парадигме такая трансформация означала бы полный примат объективности, замену отражаемой реальности самой реальностью без возмущающего воздействия человеческого глаза, воображения, ума, т.е. приход Иного. Ибо что такое объективность бесконечно совершенных и уподобленных реальности приборов, как не сама эта нечеловеческая реальность?
Однако фёдоровская астрорегуляция - это утопия, рассказ. Русский космизм - смесь технических проектов и мечтаний о будущем. Очевидно, что до глубоких прогулок в космос (если они когда-нибудь вообще состоятся) человечество дозреет не скоро. Более реальным выглядит симбиоз нашего интеллекта с информационными устройствами, по крайней мере, в некоторых исследовательских занятиях. По аналогии с фёдоровским словом можно назвать предполагаемый этап познания информрегуляцией. Теоретики информационного общества допускают, что экспансия микроэлектроники поставит под сомнение привычное разделение труда между исследователем и прибором. Мы должны помнить, что учёный XIX-го и особенно XX-го вв. - это не мыслитель и не субъект познания в философском понимании, а исследователь. Он склонен специализироваться по теории, эксперименту, техническому обеспечению, организации и другим разделам научной работы. Такой специалист не в состоянии обобщить всю собранную хотя бы одной наукой
информацию, тем более, создать целостную картину мира. Он всё более доверяет построение объекта познания приборам, возможности которых колоссально растут. «Умное устройство» уже вытеснило учёного из ряда исследовательских специальностей. Причём, не только второстепенных, вспомогательных. Нарастание объёмов информации приводит к тому, что и анализ эмпирических данных, и планирование эксперимента переходят к машине. В громадных исследовательских комплексах самых продвинутых областей знания человек погружен в непрерывный поток данных, отслеживать и направлять которые с помощью причинно-следственных связей и гипотез у него нет возможности. Он должен подчиняться логике, задаваемой ему устройствами, которые координируют сложную сеть исследовательских действий. С точки зрения классической науки, разделение теории и практики в таких ситуациях отмирает и, в сущности, нет объекта изучения, а есть непрерывное генерирование громадного количества данных, которые лавинообразно умножаются с помощью предельно автономных от человека приборов. Субъектное и даже просто осмысленное исследовательское участие в конструировании объекта тут под вопросом. Субъект, исследователь сам превращается в момент непрерывно умножаемой квазиреальности. В таком познании "человеческое существо... утрачивает свой привилегированный статус" (Lash, 2002, р. 135). Наступает постчеловеческое (post -human) общество с постчеловеческой наукой, которая, строго говоря, уже не наука, поскольку исследовательская деятельность - это человеческое занятие, а нам предвещают полностью расчеловеченный слепок инореальности.
Предположенное читателю построение - это возможный (и проблематичный) исход научного знания в довольно далекой перспективе. Ньютоновская парадигма показывает нам распространение классической новоевропейской науки в поступательности объективирующего знания, но до «постчеловеческой науки» ей далеко. Эйнштейновская же парадигма становится пределом поступательности ньютоновской объективизации. «Объективность» неожиданно возвращается в самость, в позицию частного (релятивного) наблюдателя. Больше ни про эйнштейновскую, ни про послеэйнштейновскую парадигмы автор ничего не может сказать. Однако у него возникли соображения о самом термине «парадигма». Насколько он универсален в свете расширения семейства «дигм»? Куновское понятие представляет в эпистемологии научный опыт естествознания, однако в литературе последних десятилетий оно применяется как определение любого легитимизированного образца действия. Однако парадигмы моды, туризма, войны, секса и т.д. - это не вполне то, что можно считать дисциплинарной матрицей исследования. Автор этот строк уже набрасывал эскизы социокультурных легитимаций иного, чем концептуально- аппаратурное знание, материала. Я брал антропокультурные расширения рассказа (наррадигма), визуальной образности (видеодигма), слуховой образности ( аудиодигма). Кажется, что трассы аккультурации антропологического потенциала Homo Sapiens^ пролегают в цивилизации повсеместно и семейство «дигм» может быть сильно расширено. Однако стоит ли именовать открывающееся разнообразие общим термином «парадигма», а если
да, то не следует ли придать указанному термину ту степень генерализованности, которая сокращается при выведении его из истории одной линии европейского естествознания Нового времени?
Литература
1. Бертон Р. Анатомия меланхолии. Пер. с англ.,М., «Прогресс-Традиция», 2005.
2. Вольтер Ф. Философские сочинения. Пер. с фр., М., «Наука», 1989.
3. Гарэн Э. Проблемы итальянского Возрождения. Пер. с итал., М., «Прогресс», 1986.
4. Кант И. Сочинения, т.4, ч.1. Пер. с нем., М., «Мысль», 1964.
5. Кассирер Э. Избранное. Опыт о человеке. Пер. с нем., М., «Гардарика», 1998.
6. Фёдоров Н.Ф. Сочинения. М., «Мысль», 1982.
7. Фрэзер Дж. Золотая ветвь. Пер. с англ., М., «Наука», 1986.
8. Эббингауз Г. Очерк психологии. // Эббингауз Г., Бэн А. Ассоциативная психология. Пер. с нем. и англ., М., АСТ, 1998.
9. Foucault M. Surveilleur et punir. Naissance de la prison. P., 1975.
10. Lash S. Critique of Information. L., 2002.
11. Madsen K B A History of Psychology in Metascientific Perspective. Amsterdam, 1988.
12. Wetherick N. E. Exploration vs pseudo elucidation in psychology //Theory & Psychology, 2000, v.10 (5), 689-697.
13. Zinguer I, Schott H.(eds.) Systèmes de pensée précartésiens. P., 1998.
