CC BY
31
УДК 323.212
ФАКТОРЫ ГЕНЕЗИСА РОССИЙСКОЙ МОДЕЛИ МЕЖСЕКТОРНОГО СОЦИАЛЬНОГО ПАРТНЕРСТВА*
Аннотация. Статья посвящена выявлению и осмыслению факторов российской государственности, которые предопределяют профиль национальной модели межсекторного социального партнерства. В качестве этих факторов, авторы выделяют: примат и патернализм государства над обществом; социальная, экономическая и политическая неструктурированность российского социума; неразвитость институтов политического опосредования; специфика генезиса социального государства в России.
Ключевые слова: социально ориентированные некоммерческие организации, взаимодействие власти и общества, социальная политика, гражданское общество.
FACTORS OF GENESIS OF THE RUSSIAN MODEL OF INTERSECTOR SOCIAL PARTNERSHIP
Abstract. The article is devoted to identifying and understanding the factors of the Russian state, which determine the profile of the national inter-sectoral model of social partnership. As these factors, the authors identify: the primacy and the paternalism of the state over society; social, economic and political unstructured Russian society; underdeveloped institutions ofpolitical mediation; specificity of the genesis of the social state in Russia.
Keywords: Socially oriented non-profit organizations, interaction of the power and society, social policy, civil society.
Среди факторов российской государственности, определяющих эффективность механизма взаимодействия социально ориентированных некоммерческих организаций (СОНО) с органами государственной власти и управления, особо следует выделить следующие: примат и патернализм государства над обществом; социальная, экономическая и политическая неструктурированность российского социума; неразвитость институтов политического опосредования; специфика генезиса социального государства в России.
Государственный патернализм, который в российской политической истории нередко переходил в этатизм, является устоявшейся и веками испытанной моделью властно-общественных отношений в России.
В исторической эволюции России государство и государственная власть действительно играли совершенно особую роль, несравнимую с другими европейскими странами. Из этой определяющей, доминирующей в жизни общества роли государства (этатизм), являвшегося в условиях России на протяжении многих веков единственной формой социальной интеграции общества, неизбежно вытекали другие национальные особенности политического развития страны: авторитарный характер власти, отличавший российскую государственность практически на всех этапах ее новой и новейшей истории; политическое господство бюрократии, вытекавшее из установившихся в России особенно после петровских преобразований преимущественно бюрократических методов государственного управления без участия общественных групп и институтов; патернализм и патерналистский характер властных отношений, выражавший стремление государства «опекать» общество, вмешиваться в частную жизнь граждан.
С этим же были связаны такие специфически российские черты и особенности общественного развития, как клиентелизм в отношениях населения к власти как формировавшаяся веками привычка населения, граждан быть под патронажем, покровительством государства; сакрализация власти - определение власти не в категориях права, что со временем стало отличительной чертой политической культуры западных обществ, а с точки зрения беспрекословного подчинения властной воле, ее обожествления; приверженность харизматическим лидерам как свойственное многим восточным народам стремление быть ведомыми.
Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ. «Исследование отечественной практики взаимодействия социально-ориентированных некоммерческих организаций с государством», проект № 14-03-00776.
© Омельченко Н.А., Гимазова Ю.В., 2014
Н.А. Омельченко Ю.В. Гимазова
Nikolay Omelchenko Yuliya Gimazova
Указанные особенности политико-государственного развития России не должны в то же время вводить нас в заблуждение относительно характера русского политического процесса, преобладании в нем исключительно авторитарных и тоталитарных тенденций. Русская история знала не только периоды деспотического самодержавия, но и яркие примеры демократического развития, коренившегося в общинных традициях русского народа, в длительном сосуществовании в политической жизни страны государственного (монархического) и земского начала. Как отмечается в одной из современных публикаций, на Руси были и развивались и горизонтальные связи, и живое предпринимательство, и терпимость, и демократические институты представительства.
Тем более глубоко неверным и исторически ложным является представление, согласно которому в сложной многовековой истории строительства российской государственности народные массы являлись только пассивными наблюдателями и послушным орудием в руках вездесущей власти. Такой подход свойственен большинству дореволюционных исследований, рассматривавших историю российской государственности исключительно через призму навязываемой официальной идеологией мифологии «царей и героев». Пожалуй, первым, кто указал на эту распространенную ошибку, был И. Солоневич. Он считал бездарной выдумкой многочисленные интерпретации русской истории, исходя из которых можно заключить, что государственность в России словно прыгнула «из какой-то таинственной засады» на шею народа «и оседлала его на несколько веков... Так, как если бы русский народ был только материалом для стройки» [8, с. 121].
Сложность и неоднозначность отношений власти и общества в России блистательно раскрыл в малоизвестном широкому читателю исследовании «Русский народ и государство» талантливый русский правовед и философ права Н.Н. Алексеев [1]. В нем автор указывает как раз на ту главную особенность русской истории, которая обычно остается вне поля зрения историков при сравнении государственных отношений в европейских странах и в России. Эта особенность, по мысли ученого, состояла в характерном для русского народа постоянном «уходе от государства» и определялась преимущественно «причинами чисто естественными, географическими». В отличие от большинства европейских стран основным явлением русской истории, на что обращал внимание еще С.М. Соловьев, была колонизация Восточной Европы, в процессе которой «из всех европейских народов славяне были крайними, пограничными с безмерными пространствами кочевой Азии». Именно в этой уникальной обстановке, в постоянной борьбе с Азией, приспособлении к Азии и ассимиляции Азии формировалась национальная специфика русского государства, которое с самого начала, по словам Н.Н. Алексеева, «имело характер военного общества, построенного как большая армия, по принципу суровой тягловой службы». И именно военно-служилый характер русского государства, «суровое московское тягло» сделали «первостепенным фактом русской истории» уход от государства, находивший свое нравственное оправдание «в различных политических воззрениях, оправдывающих бегство от организованных политических форм общественной жизни». Это тем более сделать было несложно, поскольку в отличие от Запада, «где мир был узок, и укрыться было некуда», русское государство формировалось на огромном континентальном пространстве Восточно-Европейской равнины, на юге и востоке которой простирались бесконечные земли, где «укрыться было действительно легко и удобно». На Западе, замечает Н.Н. Алексеев, в силу ограниченной территории государства «стремились к усовершенствованию внутренней стороны общественной жизни», у нас же стремились к внешнему расширению в пространстве. «На Западе, если государство давило, можно было придумать только один исход: усовершенствовать государство и ослабить давление. У нас государство давило по необходимости, но мы не стремились усовершенствовать государства, а уходили от него в степь и в леса».
Все это не могло не сказаться на самочувствии народа, который, по замечанию Г.П. Федотова, «перестал понимать свое государство» и постепенно оказался в глубокой конфронтации с ним. После утверждения в России крепостного права и особенно после петровских ревизий, сопровождавшихся бесцеремонным вмешательством государственной бюрократии в деле «мира», народные массы стали воспринимать государство как «чужую власть», держащуюся на принуждении. Сама же власть все меньше считалась с обществом, видела в нем потенциального противника, а не союзника, приобретала все более авторитарный, деспотический характер.
Таким образом, переходя с умеренно патерналистского на тоталитарный режим взаимодействия с обществом, власть в России практически всегда нарушала «закон ментальной идентичности», который выражает степень соответствия содержания реформ менталитету российского народа, понимая «менталитет» как глубинные, вековые константы социального и национального характера, архитипические представления, ценности, идеалы жизни народа, а идентичность - соответствие, тождество [7, с. 56].
Вместе с тем, развитие российской государственности время от времени демонстрировало периоды конструктивизации взаимодействия власти и общественности. Пожалуй, наиболее продолжительным и плодотворным из этих этапов стал период расцвета земского самоуправления во второй половине XIX в. Земства, являясь по своему организационно-правовому статусу общественно-государственными структурами, выполняли важнейшие функции в области реализации социальной политики на подведомственной им территории: содержание школ, местных больниц, дорог местного значения и т.д. При этом, земства имели и политический вес: в структуре их управления состояли наиболее влиятельные представители местного сообщества; земства поддерживали тесную взаимосвязь с уездными и губернскими собраниями; наконец, именно на базе и при активном участии земских учреждений создавались знаменитые уложенные комиссии, собирающие и анализирующие статистический материал, а также подготавливающие предложения по адаптации крестьянства после отмены крепостного права и дальнейшим демократическим преобразованиям Российской Империи, в т.ч. по поводу введения Конституции.
К сожалению, политические обстоятельства в очередной раз послужили препятствием для дальнейшей институциализации государственно-общественных отношений, и в начале XX в. земства утратили свои основные социальные и политические функции. Таким образом, этатизм снова победил в российской государственности, и уникальный опыт земского самоуправления был предан забвению советской политической элитой.
В советской России, где этатизм традиционно был преобладающим режимом взаимодействия власти и общественности, политически ориентированные общественные организации либо создавались властью «сверху» и были полностью лояльны ей (комсомол, профсоюзы), либо, наоборот, организовывались как априори протестные по отношению к действующей власти структуры, ангажированные иностранными субъектами, заинтересованными в сборе компромата о России (Московская хельсинская группа). Девяностые годы XX в., охарактеризованные современными историками как период «постсоветской феодальной раздробленности», ознаменовались небывалым количественным ростом общественно-политического движения - 350 тыс. общественных организаций в 1997, 420 тыс. в 2000 г. [4, с. 90]. Однако конструктивным в смысле качественного развития общественного потенциала этот этап назвать трудно. Безвластие девяностых вызвало массу негативных явлений в общественно-политической сфере, в частности, масштабное злоупотребление рядом «социальных» НКО своими правами на льготное налогообложение, а также массированную атаку общественно-политическими организациями на имидж государственной власти с подачи и при активной поддержке иностранных спецслужб. Как ответ, власть ужесточила политику экономического стимулирования деятельности НКО: в конце 1990-х были внесены поправки в Федеральный закон «О некоммерческих организациях», в Налоговый кодекс и другие н.п.а., что поставило большинство НКО, как ангажированных, так и «добросовестных», на грань экономического выживания. Все это сократило количество некоммерческих организаций, однако, не устранило проблем, связанных с государственным регулированием их деятельности, не стимулировало качественный рост третьего сектора.
В 2000 г. политика России в отношении общественного сектора стала более последовательной и стратегически продуманной: с принятием в 2001 г. Федерального закона «О политических партиях» политические общественные организации выделились из спектра НКО. Таким образом, политика отделилась из социальной сферы и стала исключительной прерогативой партий - тех общественных объединений, которые официально борются за власть. Также в 2001 г. был принят Федеральный закон «О противодействии терроризму и экстремизму», что дало власти правовое основание для запрета деятельности НКО, направленной на подрыв национальной безопасности России. Наконец, в 2011-2013 гг. выходит ряд важных поправок в Федеральный закон «О некоммерческих организациях», благодаря чему в России возникает юридическое понятие «социально ориентированные НКО», открывается масса финансово-экономических преференций в поддержку социально ориентированной
деятельности общественности. Власть, таким образом, форсировала отделение политических НКО от социально ориентированных организаций, «даровала сверху» льготы тем НКО, чья деятельность носит общественно полезный характер, наконец, дала возможность органам власти на местах определять перечень социально ориентированных НКО. Такая политика, бесспорно, является очередным проявлением государственного патернализма российской власти по отношению к общественности.
Однако, так ли однозначно плох патернализм в контексте развития государственно-общественных отношений, оценки результатов и последствий этого взаимодействия в социальной сфере? Ответ на данный вопрос далеко не столь однозначно негативен, если немного отступить от канонов западноевропейского политологического менталитета. Парадоксально, что в мировой истории именно периоды т.н. «мягкого» этатизма государства по отношению к обществу оказывались весьма плодотворными для количественного и качественного развития социально ориентированного общественного движения. Действительно, история развития российской государственности свидетельствует, что именно «мягкий» патернализм, когда государство создает условия для развития общественных инициатив, взращивает и поддерживает их, является лучшей политической почвой для развития социально ориентированной общественности, ее институциализации. И напротив, ослабление государственной власти, отказ от политики патернализма, позволяя разношерстной в идеологическом плане общественности «выпустить пар», неизбежно вызывал разрушительные последствия для социальной сферы. Таким образом, умеренно патерналистское государство многократно расширяет возможности для реализации социального потенциала общественного движения. Ведь, как известно, развитие социальной сферы возможно только в политически стабильном государстве. Данную сентенцию подтверждает опыт генезиса западноевропейского и американского общественного движения конца XIX - середины XX в. [3, с. 70-71]. Такие идеи патернализма, как «всеобщее благо для большинства», «опека государством своих граждан» являются важной составляющей социальной политики ряда развитых стран и реализованы в практике государственного управления. В ХХ в. идея патерналистского государства трансформировалась в концепцию государства благоденствия, социального государства, либерального социального государства, обозначенную в большинстве современных конституций.
И сегодня патернализм является оптимальным режимом для развития социальных инициатив. Так, современная политика США в отношении НКО основана на всемерном стимулировании гражданских общественных инициатив, разделении политической и социально ориентированной деятельности общественных организаций. При этом факт политизации НКО, замеченный американскими спецслужбами, влечет либо перерегистрацию данной организации в качестве политически ориентированной, либо ее закрытие, либо санкции в отношении нее. Ряд стран Западной Европы следует американской модели политики поддержки СОНО. Среди экспертов - исследователей общественного сектора распространено мнение, что нынешняя российская политика в отношении СОНО также скопирована с американской. Однако, современное политическое руководство России в этой области «не открыло Америку»: патернализм в сфере поддержки социальных инициатив общественности демонстрировал в нашей стране свою результативность и раньше. Так, в 1913 г. «умеренно консервативная» Российская Империя, в которой широкие массы общественности не допускались к политике, по объективным оценкам исследователей, была в числе первых в вопросах развития социальной сферы, таких как: уровень грамотности среди населения, социальное обеспечение работников, развитие института кредитования рабочих и крестьян, демократизация высшего образования и т.д. [2, с. 12-19]. О развитии социальной сферы в то время косвенно свидетельствуют и процессы «отмирания» древних социально-политических институтов (крестьянская община, круговая порука), которые оказывались в новых социально-экономических условиях малоэффективными, поскольку препятствовали структуризации социума по экономическому признаку.
Таким образом, «мягкий» патернализм является для России, как и для большинства других государств, оптимальным режимом взаимодействия государства и общественности в социальной сфере. Вместе с тем, российская «опека» социально ориентированных общественных организаций имеет одно существенное отличие от западноевропейской и американской стратегии поддержки СОНО. Отечественный патернализм в сфере поддержки СОНО был форсирован политическими обстоятельствами, поскольку само развитие российской
государственности носило дискретный, «догоняющий» характер. Вот почему само отделение социального от политического в общественном движении не вызрело эволюционно, а произошло «по указке государства», сверху.
Перманентный государственный патернализм власти по отношению к обществу обусловливает второй фактор российской государственности, определивший особенность социально ориентированного общественного движения в России: слабая степень структурированности российского социума, неразвитость в условиях России независимых, автономных по отношению к государству структур и институтов гражданского общества. Так, на Западе общественное движение эволюционировало «снизу», в течение почти полутора веков, в русле полемики с властью по поводу расширения спектра гражданских (экономических, политических, социальных, культурных, экологических) прав и свобод, выражения и защиты индивидуальных и групповых интересов. Недаром популярным англоязычным аналогом, обозначающим термин «общественные организации», является grass root (корни травы). При этом, классы, отвоевав сначала экономические и политические права, лишь потом стали постепенно деполитизироваться, переключившись на решение социальных проблем. Таким образом, сама социальная сфера на Западе изначально была политизирована, поскольку являлась полем борьбы власти и классов за социальные права последних (ведь неслучайно в теории права последовательно выделяются сначала политическое, и только затем - социальное поколение прав человека). В качестве примеров следует указать на генетическое родство скандинавских партий и профсоюзов, либо на «политический» характер истории развития общественных организаций социальной помощи иммигрантам в США в 1960-1980-х гг. И в первом, и во втором случае общественные организации перестают заниматься политикой, только отвоевав у государства определенный «пакет» социальных гарантий. Это позволяет им переключиться на решение конкретных социальных проблем своих «клиентов».
В России все происходило традиционно иначе: власть «сверху», политическим путем, даровала социальные права, таким образом, структурируя общество по сословному, а не по классовому признаку. Эту специфику Российской государственности подробно охарактеризовал В. О. Ключевский в одноименном труде, указав, что если в Европе развивались классы, то в России - сословия, а начиная с московского периода Российского государства, «служилое начало вытесняет родовое» [6, с. 139].
Каждой социальной группе российская власть, с одной стороны, даровала определенные права, с другой - наделяла ее особыми обязанностями. В итоге, каждый человек на Руси и в России «служил», ибо своим социальным статусом обязан был государству. Начиная с эпохи Петра I, заменившего самодержавие самовластием, «служилость» в системе государственно-общественных отношений дополняется «патрон-клиентелизмом», когда установившуюся традицию взаимодействия определенного социального класса с властью (например, крестьяне кормили своего барина постольку, поскольку он служил царю, а царь не мог «лишить отечества» и соответствующих привилегий «столбовой» боярский род) вытесняют неформальные, личностные, «холопские» взаимоотношения. Такой «патрон-клиентельный» порядок взаимодействия общественности с властью, ставший с петровской эпохи привычным, сохранился и в наши дни. Действующее российское законодательство по регулированию социально ориентированного движения представляет для региональной власти значительный этатистский соблазн, поскольку оставляет за последней огромное дискреционное поле деятельности в отношении СОНО. Именно поэтому российское социальное движение достаточно аморфно и трудно классифицируемо, а успешность социально ориентированной НКО зависит, главным образом, от того, насколько лояльно к ней относится региональная власть, насколько данной организации удалось заинтересовать, убедить чиновников в своей пользе, либо «договориться» с ним. По наблюдениям П. Гамольского, в России конца 1990-х величина «отката» составляла львиную долю (более одной трети) бюджета общественной организации, заключившей контракт с государственным или муниципальным органом [5, с. 56]. На сегодняшний день льготы и преференции от государства в приоритетном порядке получают лишь те СОНО, которым удалось попасть в соответствующий реестр СОНО, а официальный порядок внесения в данный реестр отсутствует. Известный исследователь российского «третьего сектора» В.Н. Якимец, выявляя в российской практике модели взаимодействия местной власти с социально ответственным бизнесом и НКО, подчеркивает, что все эти модели основаны на «личной», неюридической взаимодоговоренности, а буква закона соблюдается лишь формально [3, с. 78]. При этом нельзя утверждать, что патрон-клиентелизм и служилость
однозначно негативно влияют на характер взаимодействия СОНО с государственной, региональной или местной властью. Наоборот, позитивных примеров межсекторного социального партнерства в России предостаточно. Вот только они оттеняют общую картину неформальности, непрозрачности взаимодействия СОНО и власти.
Неразвитость институтов политического опосредования также является фактором, в определенной мере сдерживающим качественный рост общественного движения в России. Институциональный компонент гражданского общества, когда действуют четко установленные и объективные для всех политических акторов «правила игры», развиты механизмы и отработаны технологии взаимодействия граждан и их организаций друг с другом и с властью, всегда был «слабым элементом» российской государственности. Это обстоятельство дало основание ряду исследователей для пессимистических умозаключений относительно состояния гражданского общества в России и перспектив его развития. Не разделяя данный пессимизм, прежде всего, нужно отметить, что российская цивилизация, «как минимум, не несет в себе запретительных условий для развития гражданского общества». Вряд ли стоит считать состоятельными выводы радикально настроенных исследователей, абсолютизирующих либерально-демократическую парадигму гражданского общества и потому отвергающих саму возможность его формирования в России, либо, напротив, пытающихся «изобрести национальный велосипед» отечественной модели гражданского общества, абсолютизируя идею уникальности российской государствености. Гражданское общество на Западе отличается от аналогичных феноменов в незападных странах, в т.ч. России, по своему генезису (т.к. создавалось в течение длительного исторического периода, органически вырастая из архаических институтов), типу (поскольку развивалось в рамках антично-христианской цивилизации с ее специфическими традициями, а также в определенных исторических условиях, когда общество было вынуждено или получило возможность создавать автономные от власти формы жизнедеятельности) и, соответственно, ценностям (частная собственность и личность). В этом контексте пессимистичный взгляд на перспективы гражданского общества в западных демократиях, обнаруженный рядом современных ученых, выглядит симптоматично. Считая «золотым веком» гражданского общества Европу XVI-XVIII столетий, когда сплоченность, чувство принадлежности к единой группе и общность цели в ремесленных цехах, рабочих городах, гильдиях помогало народу эффективно защищать и отвоевывать свои гражданские права и свободы в борьбе с властью, эти исследователи связывают упадок гражданского общества в индустриальном социуме с потерей чувства идентичности, предрекают политическую смерть постиндустриальному западному гражданскому обществу. Не вполне разделяя данный исторический пессимизм, следует, однако, признать справедливость суждения о том, что гражданское общество, лишенное общности, неизбежно трансформируется в «индивидуализированное сообщество», где полифония личности, социума и власти недостижима, а гражданин атомизируется. В этом контексте стоит обратить внимание на страны т. н. незападного типа демократии, где одним из базовых характеристик социума всегда было чувство идентичности, принадлежности индивида к обществу / социальной группе, впрочем, имевшее различные идейные основы. Именно такие страны открывают новую страницу истории гражданского общества, которое качественно будет отличаться от общества западного либерализма.
Социокультурный контекст России, иные исторические традиции, связанные, прежде всего, с более весомой ролью государства, позволяют говорить о значительной модификации либеральной модели гражданского общества в нашем государстве. Но это не означает отсутствие гражданской инициативы, роли активной части общества во властеосуществлении. Феномен Минина и Пожарского и связанный с этим процесс восстановления государственности из пепла бунташного Смутного XVII в. - не единственное яркое доказательство того, что гражданское общество в России нельзя отрицать и нельзя вместе с тем не видеть его специфики. Основами российского гражданского общества являются идеи земщины как возможности и права народа самому управлять своими делами; идея «ничейности» земли и связанное с этим особое отношение русского к институту частной собственности, противоположное закрепленному в римском праве; открытость к общению и соборность. Уникальность российской политической культуры в целом, менталитета россиян в том, что если западный человек приоритетом считает собственное «Эго», проявляет себя как индивидуальность, требует свободы от общества, государства, то российский гражданин реализует себя как часть общего дела.
Облик современного российского гражданского общества складывается под воздействием трех групп факторов: 1) традиций отечественной государственности; 2) наследия СССР; 3) тенденций развития постсоветской России, которые, действуя разнонаправленно и хаотично, часто перечеркивая позитивное наследие прошлого, создают ситуацию социального хаоса. Поэтому очень важно для нас, в период активного внедрения либеральных принципов во все сферы жизнедеятельности социума, сохранить исконные ценности отечественной гражданственности: коллективизм, патриотизм, благотворительность.
Таким образом, не либерализм является теоретическим фундаментом развития гражданского общества в России, и демократия не просто парламентская, представительная (опыт России, как, впрочем, и других стран, подтвердил, что парламент не в состоянии выразить и обеспечить интересы большинства народа, граждан), а демократия участия, предполагающая специальную, законом установленную и гарантированную возможность граждан избирать власть на всех уровнях государственного управления, контролировать процессы властеосуществления, проявлять гражданские инициативы в создании и реализации законов, публично значимых политических программ, проектов управленческих решений.
Своеобразный, но, вне сомнения, мощный потенциал гражданского общества недостаточно реализуется в России именно вследствие неразвитости институтов политического опосредования. Трактуя политическую институциализацию как процесс формирования в обществе устойчивого комплекса формальных и неформальных правил, норм, процедур, установок, регулирующих различные сферы общественной жизнедеятельности, следует признать, то в России данный процесс пока еще далек от завершения, протекает хотя и бурно, но весьма противоречиво. По сути, кроме института президента, ни один из субъектов политической системы в России пока не может называться политическим институтом, поскольку не соответствует его сущности - быть, по меткому выражению Э. Дюркгейма, «фабрикой по производству общественных отношений». Все это в первую очередь касается российского «третьего сектора». Так, в России НКО как юридические лица появились лишь в 1994 г., с принятием Федерального закона «Об общественных объединениях»; экономика третьего сектора стала развиваться только в 1997 г., когда был принят Федеральный закон «О некоммерческих организациях»; социально ориентированные НКО как юридическое понятие возникли только в 2011-2013 гг., в связи с изменениями и дополнениями профильного федерального законодательства. Современные политические партии в России трудно считать легитимированными народом. Каналы взаимодействия общественности и власти: лоббизм, общественная экспертиза, гражданский контроль, экспертные советы и общественные палаты при государственных и муниципальных структурах и т.д. - вряд ли можно расценивать как эффективные и бесперебойно работающие.
Следует отметить, что политическая деинстуциализация наблюдается во многих т.н. демократически развитых странах. Однако, там институты политического опосредования не слишком популярны у общественности по иным, чем в России, причинам: западное общество «устало» от политического участия, и отвоеванные некогда у государства, некогда наполненные «гражданским» содержанием политические традиции и институты ныне либо оказываются невостребованными, либо действуют формализовано. Современный европеец или американец предпочитает не посвящать свое свободное время политике, а взаимодействие индивида с государством, иными физическими и юридическими лицами происходит, главным образом, в юридическом поле. Например, среднестатистический житель США участвует одновременно в двух-трех судебных процессах, в то же время, считая политику «делом ослов и слонов» [4, с. 121]. Таким образом, гражданский потенциал постиндустриальных обществ - это историко-политическое прошлое, трансформировавшееся сегодня в широчайший спектр юридических возможностей соблюдения и защиты прав и законных интересов личности либо социальной группы. В России все в точности до наоборот: при неразвитости способов политического участия политический потенциал наших граждан остается высоким. Так, в нашей стране институт лоббизма до сих пор не получил своего юридического закрепления, иные же способы политического участия (гражданская экспертиза, гражданский контроль, привлечение общественных объединений к работе в государственных органах и т.п.), если и упоминаются в отдельных юридических актах, то фрагментарно, не проработаны на процедуральном уровне. Но дело даже не в этом - ведь в государстве, где «закон, что дышло», количество законов вовсе не перерастает в режим законности. Что еще более важно, данные способы взаимодействия с властью не воспринимаются, не принимаются российской
общественностью, нечасто используются ею для организации взаимодействия с властью. В то же время, масштабные политические события получают широчайший резонанс в российской общественной среде. Например, т.н. «события на Болотной площади» стали ярким свидетельством хронической нереализованности потенциала гражданственности россиян. Вместе с тем, ни артикулировать, ни агрегировать политические требования «взволнованной» и «недовольной» общественности в полной мере не удалось ни власти, ни оппозиционным силам. Таким образом, институциализация механизмов политического опосредования - это вечно актуальная и не решенная до сих пор задача для российской государственной власти.
Наконец, значимым фактором, предопределившим особенности социально ориентированного третьего сектора в России, является специфика генезиса социального государства в нашей стране. Исследователи основ социального государства выявляют существенные различия в идеологическом обосновании и моделях социальной политики, которые были реализованы в западноевропейских странах и России. В первом разделе отчета были проанализированы особенности восприятия российским обществом идей социальной справедливости, взаимопомощи, благотворительности, которые несколько отличались от западноевропейских рационалистических установок, закрепленных в католицизме и, позднее, протестантизме. В данной части работы исследуем, каким образом данные идеологические установки были реализованы в отечественной практике строительства социального государства.
Принято считать, что социальные функции государство в Западной Европе и России начало выполнять с конца XVIII в. Именно тогда складывается государственно-административная система общественного призрения. Необходимо отметить, что на данном этапе западноевропейские государства несколько преодолевают «полицейский» подход к нищете. Идеи гуманизма и социальной ответственности на Западе вступают в противоречие с идеалами «свободного рынка», рационализма и меркантилизма. Постепенно формируется теория общественного договора, стороны которого - государство и общество - приходят к необходимости обеспечения консолидации социума, закреплению базовых социальных функций за властью. Соответственно, находят воплощение идеи социального страхования, или, в терминологии того времени, «взаимного вспомоществования». Вместе с тем, на Западе государство признает себя социальным, т.е. ответственным за реализацию социальных функций, только под давлением общественности, вследствие борьбы общественности за социальные права своих членов либо «клиентов».
В отличие от стран Западной Европы, для России - носительницы православной цивилизации - реализация социальных функций всегда находилась в совместной компетенции государства и общественности. Однако, начиная с XVIII в., в контексте усиления этатистских тенденций, большую часть социальных функций в России берет на себя именно государство, а общественность выступает в роли получателя социальных благ. Российская власть, в отличие от западноевропейских государств, дарует «сверху» льготы и привилегии отдельным социальным группам, определяя, кого и в какой мере следует защищать. Так, в 1755 г. Екатериной II образован Приказ общественного призрения, ставший важным и передовым для того времени элементом государственной системы социальной защиты. Таким образом, в отличие от стран Запада, где формирование социально ориентированных гражданских институтов было связано с крушением в ходе буржуазных революций абсолютистских режимов и становлением «третьего сословия», в России они вызревали в недрах самодержавного строя и являлись поначалу результатом усилий не столько смой общественности, сколько просвещенных монархов и чиновничества, отдававших дань требованиям времени. То есть, семена «гражданского общества» засевались в России самим самодержавием. Противоречивость политики Российской Империи в отношении общественных организаций объяснялась настороженностью - кстати, весьма небеспочвенной - самодержавной власти по отношению к общественности. Вот почему, будучи с момента своего образования поставленными под жесткий контроль государственно-бюрократических структур, общества и далее постоянно ощущали на себе «дамоклов меч» государственного вмешательства. Отношение к ним самодержавия было противоречивым: с одной стороны, имелось желание поддержать конструктивную общественную самодеятельность, помогавшую в удовлетворении растущих материальных и культурных нужд населения, а с другой, оставался страх, очевидно небезосновательный, что общественность может в своих социально-политических действиях слишком далеко и стать источником развитии оппозиционных настроений.
В конце XIX - начале XX вв. социальная политика стала официальной доктриной ряда стран, получив правовое закрепление в Конституции Веймарской республики 1919 г., Конституции Чехословакии 1920 г. Таким образом, наступил новый этап генезиса социального государства - правовой, когда социальные права признаются властью и закрепляются в национальном законодательстве. В 1871 г. Германия впервые в истории ввела государственное социальное страхование от несчастных случаев на производстве, в 1880 г. она же начинает финансировать медицинскую помощь, в 1883 г. вводит пособие по болезни, в 1910 г. -обязательное пенсионное страхование. Медицинское страхование стало государственным в Австрии в 1888 г., в Швеции - в 1891 г., в Норвегии - в 1909 г. Социальное страхование от несчастного случая появляется в Австрии в 1887 г., во Франции - в 1898 г., в Норвегии - в 1894 г., в Новой Зеландии - в 1900 г., в Швеции - в 1901 г. Медицинское страхование стало государственным в Австрии в 1888 г., в Швеции - в 1891 г., в Норвегии - в 1909 г.
В России первый социальный закон - «О бесплатном медицинском обслуживании фабрично-заводских рабочих» - появляется в 1886 г. В 1912 г. вводится страхование по болезни и от несчастных случаев на производстве. В ноябре 1917 г. создаются декреты о страховании от безработицы; о бесплатной медицинской помощи; о пособиях по случаю болезни, родов и смерти.
Вместе с тем, развитие правовой базы социального государства в нашей стране происходило не в либерально-демократическом, а в умеренно патерналистском русле. Неслучайно идейным оплотом концепции социального государства в России стал не общественный договор в его либерально-демократической трактовке, а марксизм. Сама идея обусловленности социального государства правом впервые была выдвинута в русском ревизионистском марксизме (П.Б. Струве, А.С. Изгоев, Б.А. Кистяковский), который рассматривал социальное государство как «социально-правовое государство, или, по-другому, социально-справедливое государство». Кстати, именно Б.А. Кистяковский еще в 1909 г. впервые ввел в оборот понятие «социалистическое правовое государство». К идее социальности правового государства приходили и другие русские ученые, отталкивающиеся от принципов естественного права (П. Новгородцев, С. Котляревский, В. Гессен, Л. Петражицкий).
В дальнейшем эти идеи легли в основу модели советского социального государства, которое утвердилось в России с 1930-х по 1991 гг. Примечательно, что на Западе в это же время находит широкое распространение модель «государства всеобщего благоденствия». Данные модели объединяют следующие характеристики: значительные суммы, которое государство тратит на социальные нужды, государственный патернализм, охват практически всех социальных групп, высокий в целом уровень качества и внушительная номенклатура социальных услуг. Вместе с тем, идеи социального правового государства, накладываясь на социалистическую идеологию, создают определенную специфику советской социальной политики: государство является не просто основным, а монопольным субъектом распределения социальных благ; все социальные услуги унифицированы; отсутствует конкуренция среди поставщиков социальных услуг; солидарная система социального страхования. Разумеется, все это не могло не вызвать рост иждивенческих настроений среди потребителей социальных услуг, с одной стороны, и падение профессионализма среди поставщиков социальных благ - а как следствие, снижение качества социального обслуживания, с другой стороны. В западноевропейских государствах и США эти черты проявлялись в период расцвета «государства всеобщего благоденствия», однако их развитию препятствовал рационалистический менталитет самой общественности, отдельные социальные группы которой боролись за высокое качество социального обслуживания (общественное движение консьюмеристов, социальная работа с иммигрантами), протестовали против роста налогов (забастовки налогоплательщиков в скандинавских странах), либо выступали против солидарной системы социального страхования (отказ автолюбителей США от уплаты равного для всех автовладельцев размера обязательных страховых взносов). Именно экономический рационализм и уважение к «букве закона», ставшие идейным оплотом социально ориентированного общественного движения в Западной Европе и США в середине - второй половине XX в., во многом подготовили почву для реформирования «государства всеобщего благоденствия». В конце 1970-х гг. модель «государства благополучия» трансформируется в т.н. «либеральное социальное государство» - тип социальной политики, предполагающий всемерное стимулирование граждан, в первую очередь объектов социальной помощи и защиты,
участвовать в общественно производительном труде, профилактику социального иждивенчества и борьбу с ним при «точечной», адресной социальной помощи от государства. Либеральное социальное государство складывалось в США в 80-х гг. XX в. при активном участии общественных организаций, движений, объединений, которые выступали против бюрократизации сферы социальных услуг, огромных государственных расходов на социальную сферу, отстаивали права и законные интересы трудоспособных налогоплательщиков.
Советское государство как модификация социального государства прекратило свое существование после 1991 г. Либерально ориентированной социальной политики в постсоветской России реализовать не удалось, а то, что утвердилось на обломках социалистического социального строя, в специальной литературе классифицировали как «формальное социальное государство», в котором власть закрепляет за собой определенный минимум социальных функций, свойственный большинству развивающихся стран, однако, реализует данные функции некачественно /не в полном объеме/ формально. Любопытно, что призывы либерализовать социальную политику даже в «лихих» 1990-х встретили немного восторженных откликов среди российской общественности. Это неслучайно: постсоветские люди привыкли к тому, что государство расценивало их как социальных инвалидов - «и женщин, и детей, и инвалидов, и пенсионеров - т.е. основную массу населения страны» [5, с. 148]. Неудивительно поэтому, что требуя свободы и перемен в политике, социальную сферу российское общество перестраивать не захотело [5, с. 150]. Представляется, причина состоит не столько в ностальгии российского общества по советским социальным благам, сколько в неприятии россиянами ценностей экономического либерализма при одновременном восхищении либерализмом политическим. Такое ментально «неэкономическое» общественное сознание, несомненно, «корректирует» реализуемую властью социальную политику.
Все это не может не влиять на характер становления социально ориентированного общественного движения в России XXI в. Как отмечает известный исследователь межсекторного социального партнерства в Российской Федерации В.Н. Якимец, по критерию «мотивы благотворительности» наиболее распространены следующие модели социального спонсорства: «олигархическая», когда состоятельные меценаты заявляют власти: «не учите нас, как и сколько жертвовать»; «административный рэкет», когда представители власти заставляют российских бизнесменов финансировать социальные нужды; «благотворительность по наитию», когда меценаты жертвуют на решение социальных проблем «по зову сердца» [9, с. 231]. Характерно, что ни одна из данных моделей не предполагает рационалистического, либерального отношения к социальной сфере.
Таким образом, «профиль» российского социально ориентированного общественного движения предопределяет совокупность социально-политических факторов национальной государственности, таких как: примат и патернализм государства над общественностью, неструктурированность российского социума; неразвитость институтов политического опосредования; специфика генезиса социального государства в России. Очевидно, что данные факторы необходимо учитывать, «встраивать» в модель российской государственной политики в отношении социально ориентированного третьего сектора.
Библиографический список
1. Алексеев Н.Н. Русский нард и государство. - М.: «Аграф», 1998.
2. Бразоль Б.Л. Мир на перепутье. - Белград: Всеславянский книжный магазин Белград, 1922.
3. Гефтер М., Дилигенский Г. Российские архетипы и современность // «Сегодня». - 7 апреля 1995 года.
4. Гражданское общество. Мировой опыт и проблемы России. Инсти. - М.: Эдиториал УРСС,
1998.
5. Клименкова Т. Женщина как феномен культуры. - М., 1996.
6. Ключевский В.О. О государственности в России. - М.: Мысль, 2003.
7. Попов В.В. Закон ментальной идентичности. Почему реформы в России терпят поражение // НГ. - 1997. - №9.
8. Солоневич И. Л. Народная монархия. - СПб.: Алгоритм, сер. Монархист, 2003.
9. Якимец В.Н., Никовская Л.И., Молокова М.А. Гражданские инициативы и модернизация в России. - М.: Ключ-С, 2011.
