CC BY
58
страничка ГАЗЕТЫ "ДАР" ^=
ББК Ш 5(2=Р)5-4/Толстой /
ЕВРОПЕЙСКИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ Л.Н. ТОЛСТОГО (к 100-летию со дня смерти Л.Н. Толстого)
Н.В. Забабурова
Для европейской дворянской культуры XVIII-XIX вв. путешествия составляли одновременно педагогически-образовательные и обыденные сюжеты. Путешествовали по Европе, заглядывали на Восток и даже в Северную Америку. В России мода на образовательные путешествия началась еще с петровской эпохи, когда сам царь показал пример сугубо практического освоения европейских достижений. "Письма русского путешественника" Н.М. Карамзина открыли новые формы эмоций и ощущений, которые может и должен испытывать россиянин, страждущий свежих знаний и впечатлений.
В России XIX в. поводы и возможности для заграничных путешествий значительно расширились. За дворянством последовала научная и художественная интеллигенция. Ездили, в основном, в Европу: учиться и постигать науки и искусства, просто развлечься ("охота к перемене мест"), полечиться (на воды в Германию от всех болезней, на юг Франции, в Швейцарию и в Италию - главным образом, от чахотки). Невыездной Пушкин - почти нонсенс для той эпохи.
На Запад отправлялась культурная русская публика. Она ехала в Европу подготовленной, с желанием созерцать и осмыслять памятники искусства, историю и нравы, с живым любопытством, с заранее сформировавшимся отношением к реалиям западной жизни. Пример - Гоголь, очень комфортно чувствовавший себя на Западе, что не мешало ему издали любить Россию. Русские не шокировали тогда публику бесцеремонностью, грубостью манер и купеческим размахом трат. Может быть, и поэтому русская эмиграция после революции устремилась преимущественно в знакомую и освоенную Европу (не в Америку, не на Восток).
Уже с давних пор на бытовом и идеологическом уровне сложились две традиционные формы отношения России к Западу: преклонение и желание подражать и недоверие как к чужому и заведомо сомнительному, прежде всего, в нравственном смысле. В обывательском сознании обе эти формы были чрезвычайно устойчивы в советский период - на фоне закрытого пространства. В России XIX в. эта проблема уже определилась в споре западников и славянофилов. С кем был Лев Толстой? Как обычно, сам по себе. Но он обладал чисто русским свойством мыслить в системе антитез.
Лев Николаевич путешествовал по Европе дважды. Впервые он совершил традиционный вояж дворянского образованного юноши в 1857 г. (с февраля по август). Второй раз он отправился в Европу в 1860 г. по печальному поводу: в сентябре, буквально на руках Л. Толстого, от туберкулеза скончался во Франции его брат Николай. На этот раз Толстой пробыл за границей до апреля 1861 г. [1]*.
Именно первое путешествие оказалось для Л.Н. Толстого во многом поворотным в мировоззренческом смысле. Сначала в Европе ему все нравилось, в особенности то, что в письме Д.Я. Колбасину от 24 марта 1857 г. он определил так: "...чувство социяльной (sic!) свободы, которая составляет главную прелесть здешней жизни и о которой, не испытав ее, судить
* В данной статье подробно прослежены основные парижские маршруты Л.Н. Толстого, свидетельствующие о том, что писатель успел посетить все знаменитые музеи и театры, часто бродил по Лувру, рядом с которым поселился - словом, исполнил весь традиционный сюжет русского путешественника.
Забабурова Нина Владимировна - доктор филологических наук профессор кафедры теории и истории мировой литературы Южного федерального университета, 344010, г. Ростов-на Дону, ул. Пушкинская, 150, e-mail: zababouro-va.@yandex.ru.
Zababourova Nina - doctor of philology, professor of the Theory and History of World Literature Department in the Southern Federal University, 150 Pushkinskaya Street, Rostov-on-Don, 344010, e-mail: zababourova.@yandex.ru.
невозможно" [2, с. 154]. В этот же день Толстой писал В.П. Боткину примерно то же самое -что живет в Париже почти два месяца, но город не потерял для него интереса, а жизнь в нем своей прелести: "Потом наслаждения искусствами, <...> а главное социальной свободой, о которой я в России не имел даже понятия." [2, с. 155].
Понятие "социальная свобода" Толстой никак не поясняет - может быть, речь идет об особом непередаваемом ощущении, которое испытывает каждый россиянин в цивилизованной Европе и поныне. Вероятно, смысл его состоит в том, чтобы иметь возможность делать все, что не запрещено законом, и как следствие - стражей закона не бояться. Но письмо В.П. Боткину в этот день Толстой не успел закончить, а на следующий день, 25 марта (по старому стилю), все переменилось. Ощущение идиллии разрушилось, когда Толстому почему-то пришло в голову присутствовать на публичной казни через гильотину. Он продолжил письмо В.П. Боткину: "Это я написал вчера, меня оторвали и нынче пишу совсем в другом настроении. Я имел глупость и жестокость ездить нынче утром смотреть на казнь" [2, с. 156]. То, что казалось Толстому "социальной свободой", разрушилось вмиг: "Я понимаю законы нравственные, законы морали и религии, необязательные ни для кого, ведущие вперед и обещающие гармоническую будущность, я чувствую законы искусства, дающие счастие всегда; но политические законы для меня такая ужасная ложь, что я не вижу в них ни лучшего, ни худшего. Это я почувствовал, понял и сознал нынче" [2, с. 157]. Уже через три дня, сбежав из Парижа, Толстой писал И.С. Тургеневу из Женевы: "Отлично я сделал, что уехал из этого содома. Ради бога, уезжайте куда-нибудь и вы." [2, с. 158]. Путешествие по Швейцарии оказалось для Толстого особенно важным потому, что оно нашло отклик в его творчестве, - и тоже вполне парадоксальный.
Сначала все шло хорошо. Сами названия городов и мест навевали руссоистические грезы: Кларан, Монтре. В Кларане Толстой встретился с Михаилом Пущиным, который рассказывал о встречах с Пушкиным на Кавказе и по совету Толстого, в конце концов, записал эти бесценные воспоминания. В Швейцарии, выбирая для приюта тихие провинциальные пансионы, он начал активно работать над повестью "Казаки" (как в свое время Гоголь, живя в Италии, - над "Мертвыми душами").
Толстой подробно описал в дневнике свое путешествие по альпийским горам в обществе одиннадцатилетнего русского мальчика, соседа по пансиону. Эта запись датирована 15 мая 1857 г. [3, с. 203-226]. Здесь он переживает минуты упоения открывающейся красотой и без-людностью окрестностей, наслаждается чувством покоя и независимости. Казалось, цивилизация отступила, и он ощущает себя в единении с природой. Люди, в основном бедные швейцарские крестьяне, его не раздражают, хотя, скорее, ему несимпатичны: "Я нигде не встречал такой уродливой идиотической старости рабочего класса, как в Швейцарии" [3, с. 217]. Но все меняется, когда происходит контакт с единственным встреченным представителем цивилизации -кассиром, оскорбившим (!) его на станции и вызвавшим тем самым неожиданно бурную реакцию: "Нет, подобной бесчеловечной грубости я не только никогда не видал в России между колодниками, но я представить себе не мог ничего подобного" [3, с. 226]. Грубость кассира состояла в том, что он не ответил графу Толстому на его вежливую просьбу ни слова, всем своим видом выражал нелюбезность, "бросил" на стол два билета и "швырнул" сдачу. Это был завершающий эпизод столь счастливой горной прогулки. Трудно судить, как это случалось в XIX в., но для России века XX и далее сюжет совершенно типичный. Наши граждане в ответ, как правило, реагируют словесно, хотя порой вполне энергично. Толстой же признается, что у него "руки так и чесались, чтобы сгресть его за шиворот и разбить в кровь его рябую фигуру" [3, с. 226].
Такая тонкая чувствительность, в сочетании с импульсивностью и обостренным чувством справедливости, определила пафос рассказа "Из записок князя Л. Нехлюдова. Люцерн". Заметим, что это уже третий (и последний!) сюжетный вариант конфликта, переживаемого Л. Толстым в европейском пространстве. Ланный рассказ, мало кем из современников одобренный, сам Толстой назвал "чуть не статья" [2, с. 164], подчеркнув тем самым его явную публицистическую направленность. Князь Нехлюдов - персонаж автобиографический, который не раз появляется в произведениях Толстого, воистину alter ego писателя. Эпизод, описанный в рассказе, произошел с самим писателем, и он упомянул о нем в дневнике [3, с. 194-195], Запись датирована 7 июля, в начале рассказа вполне реальная дата - 8 июля, т.е. время записи
события. "Вчера вечером я приехал в Люцерн"... - так начинается рассказ [4, с. 7]. Все это призвано подчеркнуть автобиографический характер повествования. Работа началась по свежим впечатлениям. Уже 11 июля Толстой записал в "Дневнике": «Лописал до обеда "Люцерн". Хорошо» [3, с. 195].
Люцерн - очаровательный городок, расположенный на берегах одноименного озера. При том, что озер в Швейцарии великое множество, это - одно из красивейших. Описанием его, удивительно точным, открывается толстовский рассказ: "Ни на озере, ни на горах, ни на небе ни одной цельной линии, ни одного цельного цвета, ни одного одинакового момента, везде движение, несимметричность, причудливость, бесконечная смесь и разнообразие теней и линий, и во всем спокойствие, мягкость, единство и необходимость прекрасного" [4, с. 8]. Когда я побывала в Люцерне, я попыталась посмотреть на город и озеро глазами Толстого. К описанному им ощущению подвижной и абсолютно гармоничной красоты добавить нечего. Испытываешь какое-то немое эстетическое упоение.
Л. Толстой сначала остановился в достаточно шикарном, даже по тем временам, отеле Швейцергоф, где с ним и произошла описанная в рассказе конфузия. Отель в ту пору был новым, и его построили на берегу озера, на месте старинного моста, соответствующим образом оборудовав и все удобства для отдыхающих. Толстому очень не понравились прямая, как палка, набережная, где важно прогуливались богатые англичане, липки в два ряда и новые квадратные дома в пять этажей. После неприятного эпизода с бродячим артистом он переедет в предместье Люцерна, в один из тех деревенских пансионов, которые он всегда предпочитал. Отель Швейцергоф стоит на месте и поныне. Толстому антирекламу заведения, по-видимому, так и не простили, а мемориальная доска в память о посещении писателем Люцерна была открыта только в 2009 г. в другом отеле, "Палас", во время Всемирного конгресса русской прессы.
Рассказ "Люцерн" представляется своего рода прологом к истории нравственного развития Толстого: в исповеди князя Нехлюдова уже очерчены все пути исканий и неразрешимые противоречия личности автора.
Нет ничего легче, как раскритиковать этот рассказ. Он и вправду современникам не понравился - ни Тургеневу, ни П. Анненкову, ни В. Боткину, ни И. Панаеву. Разгромную статью посвятил "Люцерну" Л. Писарев, и это тот случай, когда достаточно эпатажный критик убедителен [5]. Сам Толстой в публицистическом финале обозначил сюжет рассказанной им истории курсивом, придав тем самым событию исключительное значение: "Седьмого июля 1857 гола в Люцерне перед отелем Швейцергофом, в котором останавливаются самые богатые люди, странствующий нищий певец в продолжение получаса пел песни и играл на гитаре. Около ста человек слушало его. Певец три раза просил всех дать ему что-нибудь. Ни один человек не дал ему ничего, и многие смеялись над ним" [4, с. 28-29]. Толстой/Нехлюдов в этой ситуации повел себя, с точки зрения принятых приличий и здравого смысла, не вполне адекватно: привел нищего музыканта в роскошный отель, чтобы напоить самым дорогим шампанским, успел оскорбить всю прислугу, затем демонстративно пересадил своего гостя из зала для обычной публики в ресторан, за стол, где обедал англичанин с дамой, тем самым вынудив добропорядочную пару прервать трапезу и уйти (это при том, что ресторан был пуст). Он желал всех устыдить, но его никто не понял, даже бедный музыкант, который испытывал лишь чувство неловкости. Кстати, сам князь Нехлюдов дал музыканту всего "несколько сантимов", т.е. копеек. Но этот случай заставил автора пережить настоящее нравственное потрясение и обрушиться на цивилизацию, которая разрушает все естественные чувства и человеческие связи.
Цивилизация движется вперед, хотя понятие прогресса всегда амбивалентно. Если наложить описанную Толстым ситуацию на современные нравы, то нетрудно предвидеть, что она развивалась бы гораздо более драматично и карикатурно. Бедного оборванного музыканта, скорее всего, к отелю вообще бы не подпустили и уж во всяком случае не впустили в роскошный ресторан - фэйс-контроль. Он имел бы дело с секьюрити, в худшем случае - с милицией/полицией. Вместо богатых англичан - вполне возможно, не менее богатые русские, которые вряд ли вышли бы на балконы послушать нищего певца. Сейчас каждый слушает свою музыку. А мимо уличных музыкантов в нынешней Европе чаще всего просто проходят мимо, не слушают и даже не смеются. Помню, как в Страсбурге, на площади, на заранее припасенном стульчике, расположился старик с древним аккордеоном и наигрывал веселые песенки. Площадь
была заставлена столиками, и все уста жевали, вдоль двигалась бесконечная толпа туристов. Я положила в стоящую на земле коробочку один евро и оказалась самой богатой: на дне ее поблескивало лишь несколько центов. Посидев с чашкой кофе, понаблюдала полчасика: никто ни разу к коробочке не наклонился, а старик все играл.
Я оценила изобретательность молодого поколения. Они уже понимают, что на самодеятельную живую музыку туристы не клюют. В маленьком швейцарском городке Аскона ко мне на площади, на выходе из умопомрачительного средневекового квартала, где теряешь ощущение времени, вдруг (и как вовремя!) подошел очаровательный подросток лет четырнадцати с букетиком роз-бутонов. Было жарко, и, видимо, он только что освежился в струях фонтана: капли стекали с его черных кудрей и с белых бутонов. "Синьора, я хочу подарить вам розу", -услышала я итальянскую фразу (на юге Швейцарии народ говорит по-итальянски). Сердце мое растаяло, но он смотрел на меня с понятным ожиданием, и я быстро спохватилась. Порылась в кошельке и вынула те самые монетки для нищих, которыми одарил музыканта и граф Толстой. Но мой мальчик был опытнее. Он сказал, что ему нужно два евро, «для пропитания». Я покорилась, правда, с этой розочкой в руках проходила весь день. Его маленький бизнес для определенной категории восторженных туристов, видимо, работал безотказно. Как психолог, он меня переиграл. Но я и по сей день не в обиде.
Чтобы увидеть в достаточно банальной, хотя и грустной, ситуации вселенский знак распада и нравственной катастрофы, надо быть Толстым.
Но парадокс толстовского "Люцерна" заключается в том, что здесь равноправны все точки зрения, а сам автор-повествователь по отношению к себе полностью аналитичен и критичен. Рассказ писался очень быстро, по свежему впечатлению, и это оказалось ценным и важным. С самого начала задана определенная тональность - духовный дискомфорт. Стерильный мир добропорядочных англичан, завладевших отелем и набережной, противостоит девственной природной поэзии. Маленький музыкант созвучен этой поэзии, со своими наивными местными песнями. Лля в высшей степени музыкального Толстого эти неведомые тирольские напевы неизбежно ассоциируются с окружающей красотой и диссонируют с "замерзшими людьми", составляющими ядро респектабельной публики: "... строгое, законом признанное приличие, несообщительность, основанные не на гордости, но на отсутствии потребности сближения, и одинокое довольство в удобном и приятном удовлетворении своих потребностей" [4, с. 9].
Если отменить понятие "приличие" (с этим теперь проблема), не есть ли это психологический портрет общества потребления? Все это подготавливает типичную для князя Нехлюдова/ Толстого реакцию - гневный бунт. Но что самое интересное - бунт управляемый, осознанный: "Я совсем озлился той кипящей злобой негодования, которую я люблю в себе, возбуждаю даже, когда на меня находит, потому что она успокоительно действует на меня и дает мне хоть на короткое время какую-то необыкновенную гибкость, энергию и силу всех физических и моральных способностей" [4, с. 24]. Видимо, тот же психологический механизм сработал и в истории с кассиром. В этом свете и дальнейшее поведение героя, затеявшего нелепую ссору со швейцаром и официантами, "прогнавшего" из-за стола англичанина с дамой, получает точную психологическую мотивацию: "Лакей не понимал меня, и моя немецкая речь пропала даром. Грубый швейцар вступился было за лакея, но я напал на него так стремительно, что швейцар притворился, что тоже не понимает меня, и махнул рукой. .Но во мне все больше и больше разгоралась злобная словоохотливость. Я все припомнил: и толпу, которая смеялась над ним, и слушателей, ничего не давших ему, и ни за что на свете не хотел успокоиться. Я думаю, что, если бы кельнеры и швейцар не были так уклончивы, я бы с наслаждением подрался с ними или палкой по голове прибил бы беззащитную английскую барышню" [4, с. 24-25].
Вся эта история разыгрывается на глазах ее невольных участников: кельнеров, швейцара, а главное, маленького музыканта. И ни один из них не понимает, что происходит. Это абсолютно гениальное художественное откровение писателя. При всей публицистичности рассказа, здесь все имеют свою правду. В особенности интересен образ маленького музыканта, с его абсолютно естественными реакциями: он готов распить бутылочку в простеньком кафе, но ему непонятно, зачем господин ведет его в отель, ему неуютно пить дорогое шампанское, но когда герой рассказа отводит его в залу ресторана, то он торопливо допивает бутылку, лишь бы поскорее выбраться. И вообще он по природе добр и деликатен, а потому ни на кого не обижен,
в отличие от своего защитника. Возникает контраст, усложняющий смысл рассказа. Герой не выступает как носитель абсолютной истины, он раскрывает собственные комплексы и обладает способностью видеть себя со стороны. По сути, перед нами опыт исповедального и покаянного самоанализа, характерного для толстовских дневников. Воссозданный с удивительной глубиной конфликт этического и эстетического составляет ключ к нравственной личности Толстого и объясняет последующие трагические искания и противоречия гения: безупречная художническая чуткость и резкое осуждение искусства, глубокая религиозность и разрыв с православной церковью, проповедь непротивления злу и нетерпимость, осложнявшая социальное и бытовое поведение. Уже в начале августа Толстой оказался в Ясной Поляне, но душа его покоя не нашла: "Прелесть Ясная. Хорошо и грустно, но Россия противна, и чувствую, как эта грубая, лживая жизнь со всех сторон обступает меня" [3, с. 197].
Вторая поездка Толстого в Европу в 1860 г. была вынужденной (смерть брата) и, главным образом, деловой. В это время он уже занимался устройством яснополянской школы, и его интересовал опыт европейской педагогики. В "Лневнике" он бегло (как говорится, "односложно") перечислил свои маршруты: Ницца, Флоренция, Ливорно, Неаполь, Рим, Гиер, Париж, Лондон, Брюссель, Эйзенах, Иена, Веймар, Берлин. Рим обозначил для него "возвращение к искусству", Лондон - "отвращение к цивилизации" [3, с. 244]. Создается впечатление, что Европа сама по себе его уже не интересовала. Он действовал согласно программе: посещал детские сады и школы, заглянул в учительскую семинарию в Веймаре, общался с педагогами и был, как всегда, неизменно требователен и критичен. Впрочем, немецкие идеи в области народного образования ему оказались во многом близки. Некоторые немецкие школы он откровенно (для себя) похвал ил [6]*. С этими впечатлениями и знаниями он покинул Европу навсегда и с этих пор попытался ограничить, насколько мог, любые контакты с городской цивилизацией. Лаже свой московский дом в Хамовниках он обустроил на манер сельской усадьбы.
Сейчас Россия заново "осваивает" западную цивилизацию. Только публика резко изменилась. В XIX в. трудно вообразить богатого торговца из русской глубинки, даже без криминального прошлого, покупающего особняк/замок на французской Ривьере. Лети таких нуворишей с большей частью темными состояниями не по своей воле скучают годами в дорогущих европейских частных школах, забывая родину, родной язык. С чем вернутся они в Россию? Их отцы демонстративно роскошествуют на самых дорогих мировых курортах под девизом "мы можем купить все", шокируя традиционно экономных европейских граждан эпатажными развлечениями и многомиллионными тратами на ветер. И музыкантов к себе на именины и дружеские посиделки выписывают по капризу в любую точку мира. Насколько грустным и странным выглядит сюжет "Люцерна" в современных реалиях!
Граф Толстой решил отдать все свое состояние народу и жить по правде. Его не поняли, и он тайно ушел из родной усадьбы холодной осенней ночью, чтобы не вернуться. Может быть, в этом оказалось его духовное спасение. Ведь Лев Николаевич покинул мир накануне катастрофических для России событий, которые длятся уже век. Вернется ли Россия к нравственным заповедям яснополянского отшельника?
ЛИТЕРАТУРА
1. Полосина А. Л.Н. Толстой в Париже // Нева. 2009. № 7. С. 199-255.
2. Толстой Л.Н. Письма 1845-1886 гг. // Собр соч.: В 20 т. Т. 17. М.: Худ. лит., 1965.
3. Толстой Л.Н. Лневники 1847-1894 гг. // Собр соч.: В 20 т. Т. 19. М.: Худ. лит., 1965. С. 203-226.
4. Толстой Л.Н. Из записок князя Л. Нехлюдова. Люцерн // Собр соч.: В 20 т. Т. 13. М.: Худ. лит., 1961. С. 7.
5. Писарв Д.И. Промахи незрелой мысли // Литературная критика: В 3 т. Т. 2. Л.: Худ. лит., 1981. С. 166-221.
6. Чугунов Л.А. Л.Н. Толстой и Германия // Вестник ВГУ. Серия Гуманитарные науки. 2003. № 2. С. 42-52.
14 июля 2010 г.
* В данной статье более подробно обозначены интересы Л. Толстого в связи с немецкой педагогикой.
