CC BY
59ЕВРАЗИЙСТВО
«Евразия»: власть идеи, продуманной до конца
Михаил Рожанский
Евразийцев издают, и многое, если не издано, то, по крайней мере, внесено из сверхзакрытых «хранов» московских библиотек. Но более открытым евразийство за эти годы не стало и не станет, если занимать нас в текстах, евразийских или иных, будут ключи к русской душе, а через нее — к истории России. Между тем не это привлекает внимание к евразийству, не поиск «ключей», а способность и желание евразийцев обращаться к метафизике России без мистических формул о «всем цивилизованном мире» или «природе русской души». Оттого их тексты сохранились не только как кладовая цитат, но и как проживаемый сегодня опыт с еще неизвестным итогом. Да, они дают ответы, но ответы звучат как вопросы, поскольку других ответов и сейчас не предлагается. Другие, расхожие ответы даются на вопросы риторические, а евразийство — это обращение к вопросам трудным, когда не только ответы неизвестны, но даже неведомо, могут ли они вообще быть найдены.
Предлагаемая статья — не реплика в споре об евразийстве. Ее задача, скорее, обзорно-реферативная — провести по страницам еженедельника «Евразия», выходившего в Париже всего лишь год, с осени 1928 по август 1929 года1. Учрежден еженедельник «Евразия» был с большим энтузиазмом, поскольку через него предполагалось осуществить необходимую идеологическую работу эмигрантского этапа по подготовке идеологии новой России. Но именно такая работа и оказалась мощным катализатором распада движения.
Михаил Яковлевич Рожанский, старший научный сотрудник Иркутского государственного университета, Иркутск.
В поисках новой идеологии
Первый номер еженедельника датирован 24 ноября 1928 года. Интересно сопоставить помещенные в нем программные статьи Л. П. Карсавина и Н. Н. Алексеева, поскольку вскоре Карсавин останется безусловным лидером газеты, а Алексеев активно будет защищать от нее движение евразийцев.
Карсавин замечает, что участники 3-й великой революции — Русской — не поняли ее, точно так же, как не поняли смысл английской и французской революций их участники. Лишь немногие (Ленин) сумели подняться выше своей фазы и благодаря историческому чутью нащупать темные (для всех) пути. Долг осмыслить революцию лежит на тех, кто оказался на периферии ее событий и видит революцию со стороны. Кровавые жертвы революции пропадут даром, если сейчас не пожинать ее плодов. Пришло время жатвы, призывающее действовать на два фронта:
— против теней прошлого и призраков европеизма;
— против сделавших свое дело «революционных формаций».
Новый правящий слой поднялся, по мнению Карсавина, из трудовых масс — из пролетариата, поскольку крестьянство безынициативно. Выдвигается трудовая интеллигенция, призванная играть организационную роль. Плодом революции является и Советское государство, «т. е. в пределе — подлинное народоправство».
В чем же идея революции?
«Это не национальная, но и не безнациональная, а сверхнацио-нальная и как раз в силу своей сверхнациональности развивающая свои национальности государственность. В Русской революции — семена России-Евразии, свободной федерации народов, так же, как и в Английской революции — семена колониальной империи, во Французской — империи Наполеона».
В результате Английской революции обособился англо-саксонский мир; Французская, по оценке Карсавина, — европейское явление; Русская же — «начало нового периода в развитии всего человечества». Марксизм был смутным предчувствием Русской революции. Марксизм — единственное монистическое понимание истории, не пренебрегающее ее материей, но односторонне материалистическая теория. «Мы должны найти и противопоставить ей другую», тоже монистическую, учитывающую материю, но не впадающую в материализм.
Собственно в этой статье Карсавин сделал заявку на все то, что на своих страницах реализовывал еженедельник. Но пока дело не дошло до деталей, карсавинская точка зрения не противостояла, а нормально соседствовала с той, которая содержалась в статье Алексеева.
Алексеев в своей оценке революции и перспектив работы, созвучной деятельности правящего слоя дореволюционной России, стремился обозначить, что мотивы принятия революции у евразийцев особые, что принятие — это выбор исторический и необходимый: «Склониться не перед силой новой власти, но перед волей русского народа, перед волей истории».
При этом важно не раствориться в стихии, не отказаться от себя:
«Мы — новое культурное течение русской жизни.......Мы стремимся
довести темную стихию революции, на которую смотрим, как на выражение глубочайших народных инстинктов и верований, до состояния самосознания, являющегося в то же время самосознанием особой культурной личности, именуемой Россией-Евразией».
«Таким образом, революцией заканчивается период подражания чужим культурным формам и открывается эпоха собственного культурного творчества».
В русской революции, которая вызвана социально-экономическими причинами, мы наблюдаем «яркий пример господства идеи над социально-экономическими условиями». Идея изживает себя: как интеллигенты «меняли вехи» от марксизма к идеализму, так пойдет и массовый процесс. Место марксизма займет новая идеология, и евразийцы ищут ее.
Так что «культурно-историческое отношение» Алексеева также устремлено к поиску идеологии. Программные статьи и замечательного философа Карсавина, и известного правоведа Алексеева написаны вполне идеологически ориентированными людьми. Но есть и подробность, через которую проступает сущность различий. У Карсавина названо имя — Маркс, сделана заявка на место в каталоге направлений
— монизм, не идеалистический, но и не сугубо материалистический. Наконец, обозначена уверенность, что некая онтологическая концепция необходима не только для осмысления происшедшего, но для самого дальнейшего исторического движения. Для Алексеева поиск идеологии — это, скорее, течение, имманентное (и, конечно, опережающее) потоку жизни, задача сделать историческую народную импровизацию осознанной. Разница двух идеологических программных статей — не просто отличие между двумя авторами, двумя мыслителями, — это та разница приоритетов в социальной работе интеллигентов, которая заставляет одних вкладывать себя в идеологическую и пропагандистскую работу, а других — заботиться о сохранении культурно-этического смысла своего участия, своих симпатий и отмежеваний. Самое важное в такой разнице приоритетов — отношение к личному духовному опыту, включение или не включение его в предмет. Целеустремленная идеесозидательная работа как бы исходит из внутренней убежденности в праве на идейную власть над процессами,
то есть, по сути, — на власть над жизнью и людьми; или же из чувства исторических обязательств, кои легко оборачиваются все теми же внутренними правами и выданными себе индульгенциями. Известен лишь один способ разрешения этого противоречия (который к тому же не может быть рецептом): постоянное осмысление личного духовного опыта ошибок, поражений, опозданий, суеты. Иначе говоря, необходимо включить самого себя в предмет осмысления и как конкретную личность, и как некий духовный тип.
Речь не о том, что Карсавин и Алексеев — люди, разные по своим политическим взглядам, по отношению к идейной работе или по отношению к самим себе, и не о том, что еженедельник «Евразия» стал органом идеологов и пропагандистов, лишенных этического начала. И даже не о том, что евразийцы размежевались в 1928—1929 годах по идейно-политическому критерию. Само пребывание в круге «евразийцев» — уже свидетельство стремления к идеесозидательной работе, как и внутренние этические задачи, и приоритеты в статьях за подписями двух авторов — не раз и навсегда совершенный выбор. Речь о том, что целеустремленная идеесозидательная работа в конкретном движении, в конкретной среде и в конкретную эпоху создавала внутренние этические трудности, которые по-разному замечались, по-разному разрешались, но неизбежно разводили интеллигентов, попытавшихся наладить согласованную идейно-организаторскую работу. Судьба еженедельника «Евразия» — это проявление логики идеокра-тической позиции, вытекавшей не из «левизны» или амбиций Карсавина, а из амбиций евразийского движения.
В том же первом номере есть статья В. П. Никитина, замечательная тем, что в ней ставятся вопросы самопознания. Статья называется «Мы и Восток»: «Восток вошел в нас неотъемлемым элементом, одним из основных слагаемых нашего духовного типа. Восток в нас самих, это нужно принять и, принявши, возможно лучше понять и развить. Развить положительные черты, устранить отрицательные».
Годом раньше именно В. П. Никитин откликнулся на «Начертания русской истории» Георгия Вернадского живыми воспоминаниями о походе с бурятскими казаками на Средний Восток2, но и здесь, в статье, прямо не посвященной личному опыту, можно почувствовать, как в лексике, в интонации, в гласной и неявной мотивации обращенность к своему опыту уживается с идейно-организаторскими устремлениями. В. Н. Никитин останется в еженедельнике и после раскола. Не только в его статьях но едва ли не во всех материалах будут по-прежнему присутствовать мотивы самопознания, но кесарю будет отводится кесарево, а Богу оставляется Богово, и возобладает в еженедельнике не осознание Евразии в личной судьбе, в личном опыте и не осознание себя в евразийстве, а идеократия. Идеократия как
тема и идеократия как власть идейной работы над самими работниками.
Необходимость идеократии, как писал под инициалами Л.Л. один из авторов «Евразии» (№ 4), вытекает из того, что демократия — «техническое средство, слабое и устаревшее» для сегодняшнего момента и оно возможно лишь в демократических условиях, а для того, чтобы эти условия создать, нужно нечто иное, а именно «действие на основе и в направлении эффективной идеологии». Другой автор № 4, обозначенный инициалами И.С., предупреждает, что после ослабления ком-диктатуры в России возрастет число сторонников прежнего режима, и потому свободные выборы принесут России «грызню партий»: «Эмигрантские дрязги — скромный пролог того, что собираются создать демократы в России».
Идеократия имеет вполне прагматическое обоснование и не означает культа идеологии евразийства, точнее, в материалах «Евразии» постоянно присутствует грань между идейной апологией и практическим разумом. Карсавин в этом смысле наиболее пограничен и подвижен, он пишет о социализме и марксизме как об одной «из человеческих, исторически обусловленных теорий», уверяет, что «здоровые зерна марксизма рано или поздно отсеются и обнаружат всю свою жизненно-действенную силу» и что это уже «медленно и мучительно» совершается в СССР.
Продолжается в еженедельнике и реабилитация национализма, заявленная еще в начале двадцатых годов отцами евразийства и прежде всего самим Николаем Трубецким и именно в его духе — не как культа наций и традиций, а как поиска поприща, самобытности, будущего. Да, поиск этот — осознание происхождения, но настоящее при этом не отрицается, а оказывается естественным пространством самопознания.
В редакционной статье «Путь евразийства» (№ 8 от 12.01.1929) вполне отчетливо выражено отношение практического разума к своей идейной работе: сначала евразийцы неверно оценивали русскую революцию как восстание русского народного начала против петровской европеизации, но затем рассмотрели в ней новую эру.
«Русская революция утверждает примат Общего над Частным, этику, основанную на организационном долге, человека-деятеля, а не че-ловека-потребителя»; «утверждая равенство, она не отменяет свободу. Наоборот, она утверждает единственную реальную свободу — свободу распоряжения материальными благами, свободу-равенство».
Отвлечемся от злобы того евразийского январского дня. В цитируемой статье утверждается еще и не названный приоритет философии над историософией. Попытка заново решить проблему равенства, не жертвуя свободой, — попытка справиться с противоречиями истори-
ческого существования через утверждение иной, внеисторической системы ценностей, примата Общего над Частным. Евразийцы «Евразии» и посвящают себя разработке этой системы. В тумане русской революции, в хаосе «Новой эры» они пытаются угадать, усмотреть, увеличить мыслительной линзой некую импровизацию. На такое рассмотрение и направлена цитируемая статья из восьмого номера. Коллектив, даже не коллектив, а коллективность — самоназвание революционной постоктябрьской массы — предстает для них «этической общностью», то есть единством общего и частного, но «этической общностью» не в кантовском смысле, где развитый индивид — отправной пункт, участник и самоцель, а в федоровском, где частный человек — предпосылка, член и частный результат: «Для многих из нас Философия Общего Дела была ключом, открывшим нам истинное содержание нашей собственной философии». И ниже: «Федоровскому кругу идей мы обязаны в значительной мере и тем, что изо всех западных мыслителей нам стал самым близким Маркс — утверждение, которое еще два-три года тому назад удивило бы большинство евразийцев».
Не случайно статьи восьмого номера так программно выразительны и пафосны. Номер был первым после публичного отмежевания от еженедельника «Евразия» основателей и авторитетов движения.
Документы, обозначившие отмежевание, датированы декабрем 1928 года и январем 1929 года3. Первыми актами были Обращение Белградской группы евразийцев к редколлегии еженедельника (15.Х11)4 и Постановление совета Пражской группы евразийцев (16.Х11)5. Обращение тоже походило на постановление: констатирующая и постановляющая части, лексика, тон. Главный грех еженедельника — отказ от максимализма, замалчивание «ценнейших и глубочайших сторон Евразийского учения»6. Утрата целостности евразийского учения, по мнению авторов, опасна тем, что для преодоления марксизма, загипнотизировавшего Россию своим размахом и максимализмом, нужна равноценная по размаху идеология, новый максимализм. Тому здоровому и творческому, что есть в правящем слое России, нужно предложить идеологию для преодоления изживаемого марксизма, но идеологию «такого же духовного качествования»7. Залог грядущего торжества евразийства — «воля к конечной победе
<_> <_><_> о т~'
своей идеи, в сочетании с идеологической прямолинейностью»8. Газета пожертвовала максимализмом ради тактики и предложила суррогат евразийства. По Обращению рассыпаны также упреки изданию в исчезновении русского духа, «который несомненно имеется, например, в национал-большевизме Устрялова»9, в сближении с безбожноинтернациональным марксизмом, в беспощадной «европеизации» русского языка авторами еженедельника («казалось бы, именно евра-
зийскому изданию следовало бы решительно стать на защиту и охранение русского языка как носителя нашего самосознания»10. «Постановляющая» часть состоит из десяти пунктов требований («пожеланий») к еженедельнику, исполнение которых позволило бы сделать «Евразию» рупором всего организованного евразийства, чтобы «важнейшие линии газетной политики.....не являлись неожидан-
ными для территориально оторванных от издательского центра местных евразийских группировок» 11.
Постановление Пражской группы было кратким, разъясняющим и руководящим. Уклон «органа» выводился из «марксистскоидальных», и даже «коммуноидальных» уклонов, наметившихся в Парижской группе «за последние 2—3 месяца»; заверялось, что «приняты все меры к устранению этого недопустимого снижения Евразийской идеологии и восстановлению чистоты Евразийской линии» и что «в ближайшие две недели вопрос будет совершенно разрешен, и о результатах будет доведено до сведения», а пока «в спорах и разговорах об органе» предписывалось «решительно поддерживать статьи Трубецкого, Алексеева, Савицкого, Никитина и частично то, что не противоречит непосредственному евразийскому чутью»12. И в завершение провозглашается: «На все остальное надлежит смотреть как на ущербленное и потому подлежащее исправлению» 13.
Прошло три недели, и 5 января 1929 года Пражская группа заявила в Обращении к редакции «Евразии» о разрыве с еженедельником, предварительно обрушив перечень риторических обличающих вопросов, касающихся содержания первых шести номеров14. А перед этим, 31 декабря 1928 года в редакцию направил письмо о разрыве отношений и о свершившемся факте раскола главный авторитет — основатель движения Н. С. Трубецкой, отказавшийся участвовать далее в евразийской работе из-за невозможности восстановить «внутреннее единство и равновесие евразийства» и из-за грядущей опасности, что взаимоотталкивание евразийских течений уведет их в противоположные крайности: «От своих убеждений, высказанных мною в ряде статей за моею подписью в разных евразийских изданиях... я не отказываюсь. Но нести ответственность за теперешнюю эволюцию евразийства я при создавшихся условиях не могу и не хочу» («Евразия», № 7, от 5 января 1929 года).
Лексики и интонации процитированных документов вполне достаточно, чтобы видеть, что предсказание Трубецкого о возобладании крайних течений сбылось еще до того, как он его сделал. Но если по провозглашенным идеям и частным оценкам авторов «Евразии» и авторов постановлений-обращений можно рассматривать как представляющих противоположные крайности, то в чем они абсолютно близки, так это в исторической ставке на идеологию, оставаясь после-
довательными продолжателями евразийского зачина и последовательными выразителями идейного энтузиазма своей эпохи, своей страны и своей среды.
Редакционная заметка в «Евразии» № 9 отметала обвинения в не-евразийстве, заявляла о демонстративном устранении от полемики и четко провозглашала основные стратегические линии «Евразии»: разработку, во-первых, проблем историософии и, во-вторых, проблем современной России. Второй круг проблем подразумевал теорию революции, а также вопросы о новом правящем слое, о его идеологии и об «огосударствлении революции как о ее должном завершении». Здесь «дальнейшее развитие евразийской идеологии оказывается связанным с критикой марксизма и федоровства», причем с положительной критикой. Провозглашенные основные линии «допускают разнообразие индивидуальных их выражений и отнюдь не требуют педантичного ригоризма. Тем не менее в настоящую в высшей степени ответственную фазу развития евразийства представляется необходимым с особой резкостью подчеркивать магистрали идеологии и противопоставлять их индивидуальным уклонам». Магистралью идеологии была идеократия.
Концепция идеократии. Финал «Евразии»
В феврале-апреле 1929 года «Евразия» поместила десять обширных (в среднем — на полосу) редакционных статей «Проблема идеокра-тии». Статьи методически выполняли задачу по разработке концепции. Прежде всего снималось подозрение в стремлении к идеологический деспотии: необходимость идеократии выводилась из нерешенности вечных российско-евразийских проблем и негодности для их решения наработанных европейских рецептов. Отмечалась потребность в новом соотношении «политически инициативных и хозяйственно-производительных начал» в новой конструкции, которая шла бы навстречу российской жизни и обеспечивала бы ей будущее. При этом идеократия отвергала не только буржуазную культуру, но и «буржуазность» вообще. В том же № 12 Карсавин в авторской статье разъяснял, как идеократия противостоит буржуазности: евразийство борется с индивидуализмом, ошибочно иногда считая, что борется с Европой, а демократия и демократическая идеология, служа индивидуализму (и не служа народу — народ в условиях «демократии» безвластен и бессилен), отрицает общеобязательные идеи, нахваливая себя как систему «релативизма». Идеократия предлагалась как проведение таких общеобязательных идей в обустройстве града земного, обуст-
ройстве ради народа, а для града Божьего отводилась «соборность». Лев Платонович так и предлагал — развести кесарево и Божье.
Разобравшись с индивидуализмом, нужно было определяться и с коммунизмом. Этому была посвящена статья «Проблема идеократии» в № 14, отмечавшая, что главная удача коммунистической идеологии
— в диагнозе, поставленном буржуазному сознанию и буржуазному строю жизни. Буржуазное и прогресивно-демократическое сознание неправомерно смешивают два принципа: «гражданской» борьбы как закона жизни и «гражданской» свободы как автоматического осуществления «прогресса» (все кавычки источника). Позднее в статье «Еще о демократии, социализме и евразийстве» Карсавин подчеркнет — в который раз! — что для русских демократов будущего нет, поскольку, как с будущим, они носятся с современной («в лучшем случае») или прежней Европой. Русский демократ — пророк вчерашнего дня, и это
— некрофилия. Евразийцы же смотрят в будущее, и это их преимущество, но и их трудность, поскольку будущее может быть только неопределенным. Казалось бы, именно здесь евразийцы близки к коммунистам, но коммунисты недаром «выросли и развились в атмосфере демократического умосостояния. Смотреть-то в будущее они смотрят, но не так, как следует. Понимая будущее как логически необходимый вывод из настоящего и прошлого, они пытаются определить и создать это будущее в категориях, которые существуют только в настоящем и прошлом». Иначе говоря, «идеальное коммунистическое общество — лишь перестройка и перетасовка буржуазно-капиталистического, а не замена его чем-то принципиально иным».
В двадцатом номере редакционная статья, названная «Идеократия и марксизм», продолжает эту тему: теоретическая и относительная практическая удача марксизма связана с тем, что он сумел соединить два начала — детерминизм и революцию, то есть спонтанную социальную динамику. Но его коренной дефект в том, что до сих пор не выяснен систематический смысл этого сочетания. Отсюда догматизм и качественное снижение проблематики, отсюда и механицизм. Жизненная энергия идеократии в том, чтобы органично соединить логику истории с преобразовательной импровизацией на континенте «Россия», задающей другим континентам условия для общей импровизации. Очевидно, эти взгляды опирались на уверенность, что именно русская почва, в отличие от европейской, способна породить строй идей, соединяющий несоединимое, и что сам факт русской революции как коммунистической доказывает это.
Уже в этапном девятом номере редакция заявила два основных круга проблем, к номеру шестнадцатому эти круги сменили наименования и поменялись очередностью. В первый, «статический» круг разрабатываемых проблем было зачислено систематическое россие- и
востоковедение, призванное «оформить материально-конкретную систему элементов по новому понятию русского мира». Второй круг, определенный как «динамический» и «диалектический», нацелен не на оформление, а на понимание, а потому определяется и как историософский, и как тот, «в который евразийство вступило сравнительно недавно в связи с разработкой проблемы идеократии и который должен определить его нынешнюю стадию». Таким образом, второй круг придавал идеократии статус философии истории, а в круге первом идеократия принимала прикладной характер. Идеократия должна была преобразовывать действительность, руководствуясь все более развитым пониманием отношений между русским человеком и русским миром, все более ясным определением места России в мире и мира в России.
Единомышленники из «Евразии» ринулись прочерчивать две линии, вопрос о соединимости коих по меньшей мере не решен. И можно быть только благодарным им за то, что в несколько месяцев на полосах пятнадцати-двадцати выпусков газеты была прожита судьба подобной попытки. Противоречие, которое смутно проступало на страницах первых «утверждений евразийцев» и даже первых номеров «Евразии», предстало с очевидностью, философия истории была утрачена в ходе идеологического строительства. Вопрос о совместности несовместимого — философии истории России и преобразования жизни, а вместе с ним и вопрос о возможности философии истории в России остались нерешенными, но, пытаясь отвечать на эти вопросы, мы имеем возможность обращаться к опыту евразийцев, обеспеченному и оплаченному их собственными судьбами. Еженедельник «Евразия» просуществовал меньше года, евразийцы — как связанные с еженедельником, так и отвергнувшие его, — действовали и публиковались еще не один год, но энергетика евразийского движения была форсирована и исчерпана на страницах «Евразии». Все дальнейшее имело инерционный характер.
В редакционной статье «Проблема идеократии» в № 17 читателям предложили структуру идеократической системы, изложенную крайне наукообразными усложненными языковыми конструкциями и представленную в виде чертежа, а систему этики излагала редакционная статья следующего, восемнадцатого номера. Собственно, эта статья и дает ключ к пониманию сущностной разницы между историософией и идеократией, искренне апеллирующей к историософским посылкам. Итак, внутри каждой личности (а личностью, напомним, евразийцы могут именовать не только отдельного индивида) существуют два типа этики:
— направленная на объект; здесь проявляется примат организационного внешнего действия (этика социальная);
— межсубъектная, лично-религиозный закон.
Но лично-религиозный закон можно установить лишь по отношению к предельному числу людей, и поэтому этическая деятельность все равно переходит в социальную, то есть направленную на объект. Второй тип этики оказывается неустойчивым, и, значит, сама личность должна уметь себя полагать тоже объектом. Таким путем возникает третий тип этического сознания:
— деятель полагает себя объектом.
Второй тип неустойчив потому, что он полный, то есть человеческий, и он оказывается промежуточным. Третий же тип, как и первый,
— устойчивый тип самополагания. Как мы видим, право индивида или коллектива на организацию внешнего мира прямо зависит от степени преодоления субъективного начала в себе. Это уже не просто стратегическое примирение с правами общей идеологии по отношению к индивидуальным разногласиям (вспомним № 9), а этическое обоснование власти идеологии над философией. По сути, определив неустойчивую, «полную человеческую», межсубъектную этику как промежуточную, философ, писавший редакционную статью, признал ущербной и второсортной единственную почву и основу философии. Превращение человека в объект без остатка делает ненужной и невозможной философию как таковую. Маркс в «Тезисах о Фейербахе» понимал, что его концепция личности упраздняет философию, и осознанно по этому пути шел («философы лишь различным образом
объясняли мир....»); евразийцы «Евразии», выработав аналогичное
понимание, видели в нем философские основания преобразовательного деяния, скрыв от себя два решающих противоречия. Во-первых, иерархия типов этики также может носить субъективный характер, по крайне мере, философ не может не поставить здесь вопроса и не включить вопрос в предмет. Субъективно близкая этика (человека-долга), принятая как единственно высшая и устойчивая, тем самым вытягивается в монистическую историософскую концепцию. Естественно, если субъективное отнесено в область случайного, не живущего, а свое собственное отношение к миру для философствующего человека (как и для иного) случайным быть не может, то собственная этика и принимается как объективно важная, как должное, как Идеал, то есть один тип связи с историей — преобразовательно-деятельный
— принимается за должный и неизбежный. Второе же противоречие состоит в том, что, вырабатывая историософию, противостоящую индивидуалистической культуре, европейскому миру, призванную выразить мир России-Евразии, евразийцы закладывают в основание этическую систему, описывающую человека и историю через призму, расщепляющую мир на субъектно-объектный. Внеисторическими и вненационально-универсальными предстают сами основы западного
мира и новоевропейской философии — субъектно-объектные отношения людей. Но то, что послужило основой для гегелевской философии истории, согласно исходным посылкам евразийства как «подлинного национализма», не может быть принято без критики при выработке историософии России-Евразии. Зато оно может послужить прекрасным основанием для идеократии.
Собственно, этими статьями уже все было предсказано, а как сбывались самопредсказания еженедельника, можно проследить по руководящим «историософским» положениям, набранным жирным шрифтом и забранным в рамочки, которые примерно в это же время помещались на страницах «Евразии». Некоторые фразы повторялись на каждой полосе, некоторые — из номера в номер.
«Пафос обличительства должен смениться пафосом ответственности» (№17).
«Всякий уклон от евразийства есть уклон от современности и обратно, так как современность и есть евразийство» (№ 18).
«Бороться во имя регуляции революции можно лишь при двух условиях: при наличии положительной идеологии и исторического оптимизма по отношению к современности» (№ 20).
«Чем сложнее становится положение революции, тем осторожнее и пристальнее нужно к ней относиться, чтобы в процессе подведения итогов не надломить или не сорвать ее основную интуицию» (№ 22).
Историческим оптимизмом по отношению к современности были продиктованы передовые статьи, сменившие после двадцать второго номера теоретические «Проблемы идеократии». Передовая в № 33 называлась «От необходимости к свободе» и отмечала как самое глубокое понятие марксистской историософии — прыжок из царства необходимости в царство свободы. Стремление Маркса изменить мир
— существенное звено в освобождении человеческого сознания от натурализма, а буржуазный капитализм — это натурализм, позитивизм и атеизм (поскольку элиминирует природу). Но и сам марксизм отрывает человека от природы, рассматривая все через призму социологии. Нужно по-новому понять вопрос о человеке и природе: здесь и приходит Н. Федоров, зовущий к религиозности нового типа, то есть совершая метафизическое преодоление буржуазно-капиталистического строя.
В передовой следующего номера ставилась главная задача современности — «добиться сознательного отношения к революции, как реальности», то есть объединить «революционное дело» и «революционное сознание». Революция выходит из фазы разрушения и входит в «высшую стадию, когда революция означает подчинение исторического процесса планомерному замыслу и организованному сознанию. Если раньше лозунгом была революционная власть, то теперь лозун-
гом является власть над революцией». «Октябрьская революция, — итожила передовая, — удалась, ибо первая из всех стала перманентной, то есть «формой власти над историей». Поставим здесь КВ, чтоб вернуться к этой итоговой фразе позже.
В № 34 от 24 августа 1929 года сообщалось, что следующий номер выйдет 7 сентября.
В № 35 было две передовых: огромная передовая «К оценке современности» на второй странице с критикой капитализма и фашизма, а на первой странице — «Евразийство и СССР» с всесторонним одобрением практики советского государства (с оговоркой, что частный сектор надо регулировать, а не уничтожать). Определялась задача евразийской культуры — выработать новый тип человека и новую этику «в традиции марксистской системы», но, разумеется, против антирелигиозной политики. Осознав этический пафос новой культуры, поднять классовую борьбу «до уровня подлинной культурной проповеди и этического смысла»: «Иначе революции грозит или срыв, или мещанство».
На этом пафосе еженедельник исчерпал себя. Здесь же на первой странице сообщалось: «О выходе следующего номера будет объявлено особо».
* * *
Материалы еженедельника «Евразия», за исключением нескольких, так и не введены до сих пор в научный оборот. Его мимоходом клеймят те, кто судьбу евразийства связывает исключительно с кознями большевиков; о нем, извиняясь, упоминают публикаторы и поклонники философской мысли Льва Карсавина — мол, был такой эпизод в жизни глубокого философа, конечно же, краткий и для философа нехарактерный. Естественно, что в обоих случаях еженедельник вроде и не замечается, хотя элементарные требования к исследованию или наследованию не замечать его не позволяют: более объемного, тематически широкого и детального по реакции на конкретные события издания в истории евразийства не было. И можно ли понять замысел, пренебрегая деталями, прояснявшими его судьбу для самих замышлявших?
Единственная существующая версия судьбы «Евразии» — в еженедельнике взяли верх «левые» Карсавин и Святополк-Мирский — исходит из явно натянутой оценки Карсавина как «левого» и из крайне грубого деления евразийцев на «левых» и «правых». Круг авторов далеко не узок и место практически каждого из них на шкале «правые-левые» может быть предметом долгого и не имеющего конца спора,
такого, что сама шкала предстанет не менее условной, чем в современной России. Но весь этот круг был подвергнут отлучению от евразийства. Может быть потому и отлучали, что на страницах еженедельника детально и логически последовательно было высказано то, что крупными мазками набрасывала смелая философско-историческая мысль. Детали и логические следствия, политические, методологические и прочие уточнения, призванные связать замысел с непосредственным действием, — все это и развело необычайно быстро людей, замыслом объединенных.
Век, страна, среда, судьба предписывали евразийцам формулировать ответы, переводить замыслы в цели — и вопросам придавалась форма ответов. Что же, на то мы и наследники, чтобы увидеть в ответах вопросы, в формуле — ту внутреннюю трудность, которую формула призвана была снять.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Ссылки на еженедельник «Евразия» приведены в тексте, поскольку его эволюция является предметом данной статьи. В примечания вынесены ссылки на другие издания «евразийцев».
2 Евразийский Временник. Непериодическое издание под редакцией Петра Савицкого, П. П. Сувчинского и кн. Н. С. Трубецкого. Кн. 5. Париж, 1927. С. 46—48.
3 Алексеев Н. Н, Ильин В. Н, Савицкий П. Н. О газете «Евразия» (газета «Евразия» не есть евразийский орган). Париж, 1929. Приложения.
4 Там же. С. 25-29.
5 Там же. С. 24.
6 Там же. С. 27.
7 Там же. С. 26.
8 Там же. С. 27.
9 Там же. С. 26.
10 Там же С. 28.
11 Там же. С. 29.
12 Там же. С. 24.
13 Там же.
14 Там же С. 24-25.
