CC BY
113
ТЕКСТ И ЕГО СМЫСЛ
УДК 81'83
А. В. Кремнева
Алтайский государственный технический университет им. И. И. Ползунова пр. Ленина, 46, Барнаул, 656038, Россия
annakremneva @mail.ru
ЭВОЛЮЦИЯ ТЕОРИИ ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТИ В КОНТЕКСТЕ МЕНЯЮЩИХСЯ ПАРАДИГМ
Статья посвящена анализу развития теории интертекстуальности в контексте меняющихся парадигм знания с 60-х гг. XX в. и до настоящего времени. Рассматриваются различные стадии эволюции теории интертекстуальности, трансформация ее базовых понятий. Приводится краткий обзор наиболее значимых работ, посвященных проблеме интертекстуальности.
Ключевые слова: теория интертекстуальности, межтекстовое взаимодействие, прецедентность, интертекстуальный тезаурус, «странствующий сюжет», теория диалогизма.
Межтекстовое взаимодействие, одной из форм которого является интертекстуальность, сложилось в литературе со времени ее появления и осуществлялось в самых различных формах. Как отмечают американские исследователи М. Уортон и Дж. Стил в своем предисловии к сборнику статей по теории интертекстуальности, отдельные элементы интертекстуальности (в широком понимании этого термина) могут быть выявлены в любых видах текста и дискурса, начиная от трудов великих мыслителей прошлого, таких как «Диалоги» Платона и «Поэтика» Аристотеля. Это утверждение основывается на том, что мыслители прошлого - Платон, Аристотель и др., несомненно, осознавали наличие связи между текстами, а также между литературой и другими областями гуманитарного знания. Помимо этого, сегодня наличие глубоких знаний в области интертекстуальной теории и практики нередко побуждает многих исследователей перечитывать труды великих мыслителей прошлого, переосмысливать их с интертекстуальных позиций и находить в них зерна того, что позднее стало основой теории диалогизма М. М. Бахтина, которая, в свою очередь, послужила одним из основных источников формирования теории интертекстуальности в отечественной и зарубежной филологической науке [Still, Worton, 1990]. На всем протяжении развития литературы в трудах как теоретиков литературы, так и самих литераторов высказывались мысли о межтекстовом взаимодействии, которое могло принимать самые различные формы: продолжение или отторжение традиции, поиски источников, имитация, пародирование текстов и т. п. Т. С. Елиот писал в этой связи следующее: «if we approach a poet without this prejudice [of originality and difference], we shall find that not only the best, but the most individual parts of [an author's] work may be those in which the dead poets, his ancestors, assert their immortality most vigorously» [Eliot, 1941. P. 24]. «Если рассматривать любого поэта, при этом не ставя себе цели обязательно отыскать в нем оригинальность и отличие от других, мы увидим, что в числе не только лучших, но и самых индивидуальных фрагментов в работе автора могут оказаться те, в которых умершие поэты, его предшественники, заявляют о своей бессмертности наиболее решитель-
Кремнева А. В. Эволюция теории интертекстуальности в контексте меняющихся парадигм // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2014. Т. 12, вып. 1. С. 54-63.
ISSN 1818-7935
Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2014. Том 12, выпуск 1 © А. В. Кремнева, 2014
но» (пер. наш. - А. К.). Эти слова Т. С. Элиота, в которых он говорит о влиянии поэтов прошлого на современную поэзию, относятся не только к поэзии, но и ко всей литературе.
Однако в самостоятельную теорию интертекстуальность оформилась только к концу 60-х гг. прошлого века. Литература должна была накопить значительный опыт межтекстового взаимодействия, чтобы создать достаточную эмпирическую базу для его теоретического осмысления. Именно ХХ век, как отмечает Н. Пьеге-Гро, не только разработал теорию интертекстуальности, которая сложилась в самостоятельное направление, но и систематизировал сами интертекстовые практики [2008. C. 49].
Сегодня понятие интертекстуальности перестало быть просто модным термином и прочно вошло в терминологический аппарат таких гуманитарных дисциплин, как литературоведение, текстология, лингвистика текста, стилистика декодирования, коммуникативистика, лин-гвокультурология, лингвофилософия и ряда других. Количество публикаций, посвященных различным аспектам теории интертекстуальности, может быть сопоставлено только с публикациями по теории метафоры - и те и другие исчисляются тысячами. Поэтому всякий исследователь, отваживающийся писать что-то об интертекстуальности, подвергает себя опасности лишь подтвердить известный тезис одного из крупнейших представителей данной теории Р. Барта о «смерти автора» [1989], т. е. о неизбежности повторить то, что уже было сказано другими и уже существует в универсуме Текста, который окружает нас и частью которого являемся мы сами.
И тем не менее, интерес к данной теории и практике интертекстуальности не ослабевает, что подтверждается тем фактом, что феномен интертекстуальности стал неотъемлемой чертой различных функциональных стилей и жанров. Наша повседневная речь характеризуется высокой степенью интертекстуальной, или прецедентной, плотности, приобретая вследствие этого свойства карнавализации. Характеризуя языковой вкус эпохи за последние два десятилетия, Н. Д. Бурвикова и В. Г. Костомаров говорят о том, что он испытал на себе влияние либерализма, демократизации, карнавализации, что нашло отражение в изменении привычных границ между книжностью и разговорностью [2008. C. 3]. Множество «чужих слов» было «присвоено» нами и стало неотъемлемой частью нашего коммуникативного арсенала, превратившись в речевые клише. Мы ежедневно употребляем такие фразы, как «манна небесная», «весь мир - театр», «око за око», «быть или не быть», «все нации равны, а некоторые равнее», «хотели как лучше, а получилось как всегда» и т. п., уже не помня об их источнике. Заголовки газет и журналов нередко представляют собой усеченные или модифицированные цитаты (ср., например: «Призрак прессы», «Ужель та самая Анастасия», «Князя Мышкина не встретишь», «Дым Отечества», «Мы наш, мы новый мир построим», «Олигархи в тумане», «Как говорят в народе, в стране не без Мавроди» и т. д.), тексты научных работ содержат многочисленные цитаты и ссылки, а их названия - аллюзии на «тексты влияния» (ср. такие названия, как «Метафоры, которыми мы пишем», «How to do good things with words», «The loneliness of the long-distance writer»), и их количество непрерывно растет. Художественные тексты, особенно тексты, относящиеся к литературе постмодернизма, нередко представляют собой мозаики из цитат, которые выполняют не столько смыслообразующую, сколько метатекстовую функцию, а само произведение, как справедливо отмечает Н. А. Фатеева, становится не столько литературой о жизни, сколько литературой о литературе, в которой доминирует не столько смысл, сколько игра со словом [2000. C. 31]. Эту же мысль высказывает Ю. Поляков устами своего персонажа, который говорит, что «нынешних критиков интересует не то, что писатель написал, а то, что он прочитал», т. е. критерием оценки произведения становится не его содержание и его художественная ценность, а наличие в нем интертекстовых практик, своеобразного «текста о тексте» [2008. C. 41]. Цитата или аллюзия часто становятся семантически маркированными объектами. Как отмечает Н. Г. Брагина, цитирование определенных произведений, которые становятся знаковыми, или культовыми, часто служит своеобразным культурным кодом, по которому распознается «свой» - «чужой» [2005. C. 104].
Как отмечают исследователи, в условиях все большей компьютеризации интеллектуальной деятельности человечество постепенно переходит все более и более от линейного восприятия информации к линеарному, что требует как иного создателя, так и иного получателя текста, «кодо(во)проницательного, изощренного и / или обладающего особым знанием чита-
теля, который был бы способен решить задачу соотнесения формы и содержания в наиболее сложных случаях взаимоотношений» [Топоров, 1987. С. 193]. К числу таких наиболее сложных случаев и относится кодирование смысла с помощью «чужого слова», составляющее суть лингвистической основы интертекстуальности. Эту же мысль высказывает и Н. Пьеге-Гро, говоря о том, что интертекстуальность приводит к нарушению линейного характера чтения, поскольку отсылает читателя к другому тексту. Вместе с тем принцип линеарности влияет и на требования к литературе, ибо, как подчеркивает Н. Пьеге-Гро, в «современной эстетике делается упор на разнородность и дискретность как на конститутивную особенность всякого текста, в который вторгаются элементы другого. Поэтому интертекстуальность выводит на сцену смысловые особенности литературного текста, условия его прочтения, его восприятия и глубинную природу» [2008. C. 112].
Наличие интертекстуальных фрагментов в художественном тексте нередко расценивается сегодня как один из критериев качественной прозы. Вот как выражает эту мысль один из персонажей романа «A Week in December» современного британского прозаика С. Фолкса (S. Faulks), давая свою оценку произведения молодого автора: «Anyway, I just wanted to say that I've recently had the opportunity of rereading it. I must say that it was a thoroughly pleasurable experience. One's first reading of such a book is necessarily influenced by the cultural baggage one brings to it; and prose as many-layered as your own really requires a second, closer reading. I relished your lightly worn learning and the playful references to other first novels, ranging from Camus to Salinger and, if I am not mistaken, Dostoevsky, no less! And this done with an enviable lightness of touch...» [Faulks, 2010. P. 222]. «Так или иначе, я хотел лишь сообщить Вам, что недавно мне представилась возможность перечитать Ваше произведение. И должен сказать, что оно доставило мне огромное удовольствие. При первом чтении подобной книги на читателя неизбежно оказывает влияние его культурный багаж, а такая многослойная проза, как Ваша, несомненно, требует прочтения второго, более вдумчивого. Я наслаждался Вашей несколько усталой эрудицией и шутливыми отсылками к первым романам других писателей -от Камю до Сэлинджера и, если не ошибаюсь, Достоевского, не больше и не меньше! И все это Вы делаете с завидной легкостью касания...» 1.
Заметим, что в приведенном отрывке содержится еще одна важная мысль, касающаяся особенностей восприятия текста. Повторное чтение, о котором говорит критик, оказывается необходимым потому, что восприятие таких текстов требует двойного осмысления: содержания самого текста, т. е. смысла того, о чем говорится в тексте, а также формы передачи смысла, т. е. метаязыковой рефлексии, для осуществления которой необходим достаточный интертекстуальный тезаурус читателя.
Нельзя не заметить, что многие современные авторы пытаются соответствовать этим требованиям, что находит свое отражение в художественной форме. Так, в том же романе С. Фолкса один из персонажей, намеревающийся написать роман, представляет его следующим образом: «Tranter allowed the voices of the English regionalist school to harmonize with his own; there were intertextual references to the novels of Stan Barstow and Walter Allen... » [Faulks, 2010. P. 224]. «Трантер шел за голосами английской школы регионалистов, настраивая по ним собственный; он использовал, например, интертекстуальные отсылки к романам Стэна Барстоу и Уолтера Аллена» 2. И хотя приведенный отрывок написан в ироническом ключе, он отражает суть современной литературы, характеризующейся высокой степенью интертекстуальной плотности.
Таким образом, значительное расширение и разнообразие интертекстуальных практик в текстах прошлого и нынешнего веков служит одним из факторов, обусловливающих необходимость дальнейшего изучения интертекстуальности.
За время своего существования, которое обычно датируется временем появления самого термина (1967 г.), но истоки которого восходят к более ранним исследованиям, подготовившим становление данной теории, теория интертекстуальности прошла несколько стадий своей эволюции, что нашло отражение в формулировках ее сущности и ее базовых понятий.
1 Фолкс С. Неделя в декабре. Электронная библиотека RoyalLib.ru. URL: http://royallib.ru/read/folks_sebastyan/ nedelya_v_dekabre.html
2 Там же.
Можно полагать, что эволюция теории интертекстуальности в значительной степени обусловлена эволюцией научного гуманитарного знания, историко-культурного контекста и сменой парадигм этого знания. В задачи данной статьи входит анализ эволюции теории интертекстуальности в контексте меняющихся парадигм знания. Мы отдаем себе отчет в том, что, строго говоря, любой исторический период характеризуется известной степенью поли-парадигмальности, т. е. существованием различных, подчас противоборствующих культурных и научных течений, но, тем не менее, все же можно говорить о существовании доминантной парадигмы, характерной для того или иного культурно-исторического периода, оказывающей наибольшее влияние на развитие гуманитарной мысли.
Говоря об истоках теории интертекстуальности, ученые обычно называют в качестве основных источников исследования анаграмм Ф. де Соссюра, учение о пародии Ю. Н. Тынянова и теорию диалогизма, или полифонического повествования М. М. Бахтина, оказавшую наибольшее влияние на становление данной теории [Ямпольский, 1993. C. 32; Руднев, 1997. С. 114; Денисова, 2003. C. 31]. При этом мы разделяем мнение Н. А. Кузьминой, отмечающей, что данный список верен, но не совсем полон в том смысле, что целесообразно посмотреть и на более ранние истоки, совершить «прыжок к предкам» [2004. C. 8]. К таким более ранним источникам относятся, прежде всего, исследования А. Н. Веселовского по исторической поэтике и теории мифа, в которых автор говорит о том, что, какой бы предмет изучения мы не взяли (сюжет, символ или миф), он представляет собой результат взаимодействия «встречных течений» (т. е. результат взаимовлияния разных культур и литератур), и каждое такое «встречное течение» имеет диалогическую природу. Затрагивая соотношение таких категорий, как время и пространство, форма и содержание, вне которых не существуют ни слово, ни текст, ни культура в целом, принцип «встречного течения» приобретает, таким образом, всеобъемлющий характер и находит реализацию в тех случаях, когда текст из своего существования во времени переходит к закреплению в определенном социокультурном пространстве, а также в тех случаях, когда традиционные формы наполняются новым содержанием, соответствующим запросам нового времени. А. Н. Веселовский пишет о «странствующих сюжетах», а также о «словаре типических схем и положений, к которым фантазия привыкла обращаться для выражения того или иного содержания» [1940. C. 499].
Понятие «странствующие сюжеты» закрепилось сегодня не только в отечественной, но и в зарубежной теории интертекстуальности. Так, современный американский исследователь Э. Сэд, говоря о «путешествии идей» через тексты, задается вопросом о том, теряют ли или, напротив, приобретают что-то идеи, путешествуя в пространстве и времени, насколько другой исторический период или другая культура способны модифицировать исходную идею под влиянием таких факторов, как степень различия между исходной и принимающей культурой, которые способствуют признанию или, напротив, сопротивлению этой идее, а также степени ее трансформации в контексте нового времени или новой культуры [Said, 1983]. Американская исследовательница Г. Ронноу, занимающаяся изучением произведений арабских, в частности, палестинских писателей, переведенных на английский язык, высказывает важную мысль о том, что американские читатели, во многом под влиянием сложившихся этностереотипов, изначально воспринимают арабскую литературу, культуру и религию как слишком чужую и «другую» (other), чувствуя при этом определенную опасность такой «другости». По мнению автора, сам факт перевода палестинских авторов на английский язык способствует устранению ощущения «другости», делает их более близкими сознанию американцев и уменьшает чувство опасности [Ronnow, 1990. P. 22].
Рассматривая вопрос о происхождении и распространении повествовательных сюжетов, А. Н. Веселовский выделяет три типа таких сюжетов. К первой группе он относит сюжеты, начальной формой которых был миф. На его основе в результате эволюции вышли такие жанры, как сказка, легенда, эпическая поэма. Если связать это с современными теориями интертекстуальности, мы можем отнести данный тип к сюжетам, странствующим во времени в пределах одной культуры и на основе одного общего мифологического ядра. Ко второму типу он относит сюжеты и мотивы, основанные на заимствованиях в результате контактов различных культур, т. е. речь идет о сюжетах, путешествующих в пространстве. И в качестве третьего типа исследователь рассматривает случаи «бытового типологического самозарождения мотивов» [1940. C. 513], относя к нему эпизоды художественного воплощения одной
и той же темы разными формами искусства в рамках одной или нескольких культур. Рассматривая типологию сюжетов у А. Н. Веселовского, Ю. С. Степанов приводит в качестве примера этого типа художественное воплощение концепта «Осенние сумерки» в картине И. И. Левитана «Осенние сумерки», в 10-й пьесе «Октябрь. Осенняя песнь» из фортепьянного цикла «Времена года» П. И. Чайковского и сборнике рассказов А. П. Чехова «В сумерках». Это «встречное движение» разных жанров искусства, объединенных единством темы, нашло отражение в поэтических строках Б. Л. Пастернака, на что указывает Ю. С. Степанов [2001а. С. 3-4]:
Октябрь серебристо-ореховый.
Блеск заморозков оловянный.
Осенние сумерки Чехова,
Чайковского и Левитана
(Б. Л. Пастернак. Зима приближается).
Мы считаем возможным отнести к этому типу повествовательных сюжетов по классификации А. Н. Веселовского также произведения одного автора, в которых одна и та же тема разрабатывается с помощью разных художественных средств, как, например, в картинах М. Чюрлениса, в музыке А. Н. Скрябина, в поэзии А. Вознесенского. Представляется, что теория интермедиальности, основанная на синтезе искусств, относится в своем генезисе именно к этому типу.
Таким образом, есть все основания считать, что комплексный и всесторонний анализ проблемы взаимовлияния культур и литератур, проведенный А. Н. Веселовским на фольклорном материале, заложил базу для дальнейшего развития теории текстового взаимодействия на оси пространства и времени.
Анализируя теоретические положения поэтики А. Н. Веселовского, А. Л. Топорков обращает особое внимание на мысль исследователя о том, что поэт не открывает что-то абсолютно новое и неизвестное для читателя, но находится в таком единстве с окружающими его людьми, что словно говорит от их лица, побуждая их вспомнить о том, что хранится где-то в глубине их сознания [Топорков, 1997. С. 374]. Как пишет А.Н. Веселовский, поэт лишь «дополняет, раскрывает нам нас самих (курсив наш. - А. К.), обновляя старые сюжеты нашим пониманием, обогащая новой интенсивностью знакомые слова и образы, увлекая нас на время в такое же уединение с собой, в каком жил безличный поэт бессознательно-поэтической эпохи» [1940. С. 72]. В этих словах исследователя нетрудно услышать смысловую перекличку как с теорией диалогизма М. М. Бахтина, так и со словами Р. Барта о том, что в любом тексте в той или иной форме присутствуют следы других текстов [Барт, 1989. С. 415].
В исследованиях Ю. Н. Тынянова, посвященных пародии, значимым для развития теории интертекстуальности является положение о том, что в основе пародии лежит принцип обновления художественных систем, эволюции, «текучести», смены жанров и связанной с этим трансформации предшествующих текстов [1977. С. 210].
Следует отметить, что работы А. Н. Веселовского и Ю. Н. Тынянова, оказавшие значительное влияние на отечественных исследователей, мало известны зарубежным специалистам, занимающимся проблемами интертекстуальности, в то время как работы Ф. де Соссюра, как будет показано далее, оказали значительное влияние на развитие теории интертекстуальности в рамках структурной парадигмы.
Отдавая должное трудам А. Н. Веселовского и Ю. Н. Тынянова, все же следует признать, что наибольшее влияние на развитие как отечественной, так и зарубежной гуманитарной мысли оказали работы М. М. Бахтина, переведенные на многие европейские языки и послужившие отправной точкой для разработки теории интертекстуальности в зарубежных теориях по данной проблеме.
Прежде чем перейти к обсуждению основных принципов теории диалогизма и полифонического текста, разработанных М. М. Бахтиным, мы хотели бы еще раз подчеркнуть мысль, высказанную нами в самом начале статьи, о том, что сама теория интертекстуальности обязана своим происхождением не только развитию научной мысли, но, прежде всего,
той эмпирической базе межтекстового взаимодействия, осуществляемого в самых различных формах, которая начала складываться в мировой литературе с самого начала литературного процесса и в которой к ХХ в. накопился достаточный материал для теоретического осмысления.
Говоря о развитии семиотики, Ю. С. Степанов отмечает, что все новое вначале создается за пределами теории, в словесной практике, творцами, в виде самих явлений, в частности, интертекстов, но все же именно теоретики завершают процесс создания нового, обобщая его, в результате чего появляются новые теории [2001б. С. 39].
Исходя из этого, можно считать, что эстетико-философская теория диалогизма, созданная М. М. Бахтиным и оказавшая огромное влияние не только на теорию интертекстуальности, но и на всю гуманитарную мысль ХХ в., представляет собой глубокое теоретическое осмысление того, что было воплощено гением Ф. М. Достоевского, создавшего новый художественный метод - полифоническое повествование. Это отмечал и сам М. М. Бахтин, говоря о том, что Достоевский произвел «в маленьком масштабе коперниковский переворот» [1979а. С. 5], в результате которого «полифония властно врывается во всю мировую литературу» [2000. С. 310].
Будучи основанным на явлении полифонии, или многоголосости, понятие диалогизма приобретает в концепции М. М. Бахтина предельно широкое значение и включает в себя внутренний диалогизм слова, соответствующий природе «говорящего бытия» [1979б. С. 410], диалогизм мышления, понимания себя и другого, диалог культур во времени и пространстве, диалог автора и читателя, взаимодействие формы и смысла в слове и высказывании, взаимодействие слова и контекста (как языкового, так и культурно-исторического), взаимодействие жанров (именно поэтому так органически входит в теорию диалогизма его исследование творчества Ф. Рабле), взаимоотношения исследования и исследуемого.
По Бахтину, прежде всего, диалогично слово, которое одновременно принадлежит и субъекту речи, и ее адресату. Будучи аббревиатурой высказывания, слово ориентировано одновременно и на предшествующие, и на последующие высказывания. Высказывание всегда вплетено в ткань других высказываний, оно не может быть ни первым, ни последним, оно есть лишь звено в цепи, вне которой оно не может быть изучено. Слово у Бахтина - это не единица языковой системы, а это, прежде всего, живой голос, звучащий в действительности речевого универсума. Как отмечает А. Садецкий, именно слово (не теоретически интерпретированное, но ориентирующееся в понимании, в полифонической открытости становления, т. е. предполагающее произнесенность и услышанность), стало главным «героем научного мышления Бахтина» [1997. С. 128].
Поясняя объем понятия «голос», М. М. Бахтин также трактует его достаточно широко, отмечая, что сюда «входят и мировоззрение, и судьба человека. Человек как целостный голос вступает в диалог. Он участвует в нем не только своими мыслями, но своей судьбой, всей своей индивидуальностью» [1979б. С. 318]. Диалог в концепции М. М. Бахтина - это, прежде всего, диалог сознаний, помогающий понять другого, понять себя-другого, позволяющий раскрыться в интерсубъективности.
Диалогизм слова отражает диалогическую природу мышления и диалогизм культуры, ее открытость как настоящему, так и прошлому и будущему. Бахтин уверен в том, что произведения «разбивают грани своего времени» [1979б. С. 331], «память возвращается к началу и обновляет его», что приводит к бесконечному обновлению смысла в новых контекстах [1975. С. 492]. Понимание диалогично в самой своей основе, ибо оно рождается только в живом диалоге с другим или самим собой. Как утверждал он сам, «смыслами я называю ответы на вопросы. То, что ни на какой вопрос не отвечает, лишено для меня смысла» [1979б. С. 350].
Примечательно, что эта точка зрения на природу понимания иконически отражается в дискурсивном своеобразии метаязыка самого исследователя, а именно в том факте, что в текстах М. М. Бахтина изложению той или иной важной теоретической позиции часто предшествует вопрос, который Бахтин задает себе или читателю, как, например, в следующем фрагменте бахтинского текста: «...Иль приходится признать своеобразной ценностью сомнение? Да, мы признаем такой ценностью сомнение, именно оно лежит в основе нашей действенно поступающей жизни, при этом нисколько не вступает в противоречие с теорети-
ческим познанием [1986. C. 116]. На это свойство бахтинского текста, а именно на наличие иконизма между стилем и предметом исследования указывают многие авторы. Так, например, А. Садецкий, отмечая эту особенность метаязыка М. М. Бахтина, пишет о том, что авторская концепция диалогизма находит воплощение в диалогизме его собственного слова и утверждается открытостью его анализа для диалога [1997. C. 132].
Другой особенностью метаязыка М. М. Бахтина является тезисность, лаконичность, краткая, почти скупая формулировка мыслей, которая по своей фрагментарности, сокращенности больше напоминает внутреннюю речь, своеобразный сгусток мысли. Л. С. Выготский писал о том, что «мысль можно было сравнить с облаком, которое проливается дождем слов» [1996. C. 356]. Бахтинская речь в отдельных случаях так и остается облаком, которое не проливается дождем слов, а остается сгустком мысли. По мнению некоторых исследователей, например Ц. Тодорова, именно эти, лаконично и фрагментарно изложенные мысли, представляют наиболее ценное из того, что создал М. М. Бахтин [Todorov, 1981. P. 25].
Эта особенность метаязыка М. М. Бахтина, иконически отражающая диалогизм сознания, делает его тексты сложными для восприятия, или, как выразился М. Л. Гаспаров, «вызывающе неточными» [1992. C. 115]. Тексты М. М. Бахтина, изобилующие многочисленными синонимами, авторскими образованиями типа «безлюбость», «участность», «ответственность» (от глагола «отвечать») и т. п. особенно сложны для перевода. Переводчики работ М. М. Бахтина часто писали о его «озадачивающих словах и концептах» («perplexing words and concepts») [McGee, 1986. P. VII), о том, что «идеи часто служат для него игрушками, он экстравагантен в выборе средств их выражения и что ему бы не помешал хороший редактор» («Ideas are often toys for him; he is extravagant in his expression of them, and he could have used a good editor») [Morson, Emerson, 1989. P. 409].
Сложность его текстов состоит в том, что они требуют двойного осмысления, а именно осмысления как содержания, так и формы выражения этого содержания, которая несет дополнительный смысл, т. е. метаязыкового осмысления. Эта особенность метаязыка М. М. Бахтина, в которой находит манифестациию один из аспектов теории диалогизма, а именно взаимодействие формы и смысла высказывания, или взаимодействие исследования и исследуемого, в сущности, заложила основы его металингвистической теории.
Теория диалогизма как основы гуманитарного мышления лежит и в основе бахтинского понимания текста. Он писал: «Событие жизни текста, его подлинная сущность, всегда разыгрывается на рубеже двух сознаний, двух субъектов (здесь и далее курсив автора. - А. К). Стенограмма гуманитарного мышления. Это - всегда стенограмма особого вида: сложное взаимоотношение текста (предмета изучения и обдумывания) и создаваемого обрамляющего контекста (вопрошающего, понимающего, комментирующего, возражающего и т. п.), в котором реализуется познающая и оценивающая мысль ученого. Это - встреча двух текстов - готового и создаваемого реагирующего текста, следовательно, встреча двух субъектов, двух авторов» [Бахтин, 2000. C. 301]. По мысли Бахтина, писатель, определяя в процессах своего собственного художественного творчества отношение своего текста к другим текстам, выходит в широкий диалогический контекст настоящей и предшествующей литератур и тем самым вырабатывает свою собственную эстетико-мировоззренческую позицию и те художественные формы, которые позволяют выразить ее наиболее полно. Идея взаимодействия текстов, которая получила название интертекстуальности у Ю. Кристевой, предельно кратко выражена у него в следующей формуле: «Текст живет, только соприкасаясь с другим текстом (контекстом). Только в точке этого контакта текстов вспыхивающий свет, освещающий и назад, и вперед, приобщающий данный текст к диалогу» [Бахтин, 1995. C. 132].
При этом он особо подчеркивал, что каждый текст, поскольку за ним стоит система языка, содержит «повторимое и воспроизводимое», т. е. единицы языка, но при этом он всегда является чем-то индивидуальным, единственным и неповторимым, и в этом заключается весь его смысл, то, ради чего он создавался. «Это то в нем, что имеет отношение к истине, правде, добру, красоте, истории. По отношению к этому моменту все повторимое и воспроизводимое оказывается материалом и средством» [Бахтин, 2000. C. 302].
Обобщая анализ основных положений М. М. Бахтина, послуживших основой теории интертекстуальности, отметим прежде всего ее антропоцентрический характер. Эту же мысль подчеркивает Д. Л. Шукуров, отмечая: «Главным отличием теоретического дискурса
М. М. Бахтина является внимание к личностному началу в диалогических отношениях, присущих человеческому бытию. Ситуация потери человеческой субъективности категорически неприемлема в бахтинской системе координат» [2012. С. 109]. Суть межтекстовых взаимоотношений, по Бахтину, заключается в диалоге сознаний автора и читателя, в «интерсубъективности», в диалоге «голосов» прошлого, настоящего и будущего. Слово рассматривается Бахтиным как единица языка, но языка «в действии», в «его конкретной и живой целокупно-сти» [1979а. C. 332], т. е. в речемыслительной деятельности, а не в системе. Значение слова -это не только и не столько то, что существует на уровне системы, а то, что возникает в контексте (не только языковом, но и культурно-историческом), оно творится в диалоге, оно «эмерджентно», как принято сегодня говорить в терминах функциональной и когнитивной лингвистики. По мнению автора, вся полнота значения слова раскрывается в единстве его содержательно-смысловой стороны (слово-понятие), наглядно-выразительной (слово-образ) и эмоционально-волевой (интонация) [Бахтин, 1986. C. 105]. Он также последовательно разграничивает предложение как единицу языка и высказывание как единицу речи, подчеркивая: «Возможно абсолютное тождество двух и более предложений (при накладывании друг на друга, как две геометрические фигуры, они совпадут), более того, мы должны допустить, что любое предложение, даже сложное, может повторяться неограниченное число раз в совершенно тождественной форме, но как высказывание, даже однословное, никогда не может повторяться. Это всегда новое высказывание (хотя бы цитата)» [Бахтин, 1979б. C. 286].
Говоря о трактовке значения слова М. М. Бахтиным, нельзя не заметить, насколько она близка к пониманию значения в сегодняшней когнитивной семантике, в которой в качестве исходного при трактовке значения служит тезис о том, что оно включает не только словарное значение, в котором отражается коллективное знание, но и индивидуальные смыслы, отражающие индивидуальные знания и индивидуальный перцептивный опыт.
Вторая важная особенность концепции М. М. Бахтина заключается, на наш взгляд, в органическом соединении литературоведческого и лингвистического анализа, которые объединяет сам объект исследования - диалогизм сознаний, осуществляемый в слове. Как отмечал сам автор, «филологическая потребность родила лингвистику, качала ее колыбель и оставила свою филологическую свирель в ее пеленах» (цит. по: [Садецкий, 1997. C. 59]). Именно такой органический синтез литературоведческого и лингвистического анализа позволяет, как нам представляется, наиболее полно раскрыть суть теории интертекстуальности, а именно смыслопорождающую сущность «чужого слова» в новом контексте.
Рассуждая о диалоге сознаний, Бахтин особо отмечал, что речь идет именно о сознании, а не о подсознании. Подчеркивая это различие и отрицая фрейдовскую теорию о всеопреде-ляющей роли подсознательного, он писал, что подсознательное, подобно другим силам, внешним по отношению к сознанию, «от среды и насилия, до чуда, тайны и авторитета» [1979б. C. 322], лишает сознание свободы, разрушает личность. Таким образом, М. М. Бахтин противопоставлял идее коллективного бессознательного «память языков, жанров и образов», т. е. память культуры.
Завершим анализ диалогической концепции М. М. Бахтина, легший в основу теории интертекстуальности, словами самого М. М. Бахтина: «Нет ничего абсолютно мертвого: у каждого смысла будет свой праздник возрождения. Проблема большого времени» [1979б. C. 373]. В подтверждение этих слов приведем фрагмент из работы американской исследовательницы Г. Ронноу, которая завершает свою статью о странствующих сюжетах следующими словами: «In a way all authors send their texts out into silence, knowing that the creation of meaning occurs not only in their imaginations, but also in the mind of the readers as they meet the texts» «Тем или иным способом все авторы посылают свои тексты в тишину, зная, что значения создаются не только в их воображении, но и в сознании читателей, которые встречаются с текстом» (пер. наш. - А. К.) [Ronnow, 1990. P. 25].
В этих словах нетрудно услышать голос М. М. Бахтина, который преодолевает большое время и расстояние, утверждая мысль о диалогической природе мышления, находящей свое воплощение в тексте.
Список литературы
Барт Р. От произведения к тексту // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1989. 616 с.
БахтинМ. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. 504 с.
Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979а. 320 с.
Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979б. 424 с.
Бахтин М. М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. М., 1986.
БахтинМ. М. Человек в мире слова. М., 1995. 140 с.
Бахтин М. М. Автор и герой. К философским основам гуманитарных наук. СПб.: Азбука, 2000. 336 с.
БрагинаН. Г. Социокультурные конструкты в языке. М., 2005. 358 с.
Бурвикова Н. Д., Костомаров В. Г. Логоэпистемическая составляющая современного языкового вкуса // Филологические науки. 2008. № 3. С. 3-11.
Веселовский А. Н. Историческая поэтика. Л., 1940. 648 с.
Выготский Л. С. Мышление и речь. Психологические исследования. М.: Лабиринт, 1996. 416 с.
Гаспаров М. Л. М. М. Бахтин в русской культуре XX в. // Новый круг. Киев, 1992. № 1. С.114-115.
Денисова Г. В. В мире интертекста: язык, память, перевод. М.: Азбуковник, 2003. 298 с.
Кузьмина Н. А. Интертекст и его роль в процессах эволюции поэтического языка. 2-е изд., стереотип. М.: Едиториал УРСС, 2004. 272 с.
ПоляковЮ. М. Гипсовый трубач, или конец фильма. М., 2008. Ч. 1. 381 с.
Пьеге-Гро Н. Введение в теорию интертекстуальности. М.: Изд-во ЛКИ, 2008. 240 с.
Руднев В. П. Словарь культуры ХХ века. М., 1997. 384 с.
Садецкий А. Открытое слово: высказывания М. М. Бахтина в свете его «металингвистической» теории. М., 1997. 167 с.
Соссюр Ф. Труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1977. 695 с.
Степанов Ю. С. «Интертекст», «Интернет», «Интерсубъект» (К основаниям сравнительной концептологии») // Изв. РАН. Серия литературы и языка. 2001а. Т. 60, № 1. С. 3-11.
Степанов Ю. С. Вводная статья. В мире семиотики // Семиотика: Антология / Сост. Ю. С. Степанов. 2-е изд., испр. и доп. М.: Академ. проект; Екатеринбург: Деловая книга, 2001б. 702 с.
Топорков А. Л. Теория мифа в русской филологической науке XIX века. М.: Индрик, 1997. 456 с.
Топоров В. Н. К исследованию анаграмматических структур // Исследования по структуре текста. М., 1987. 302 с.
Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977.
Фатеева Н. А. Контрапункт интертекстуальности, или Интертекст в мире текстов. М.: Агар, 2000. 280 с.
Шукуров Д. Л. Дискурс М. М. Бахтина и теория интертекстуальности // Изв. вузов. Серия: Гуманитарные науки. 2012. Вып. 2 (3). С. 105-109.
ЯмпольскийМ. Б. Память. Тиресия. Интертекстуальность и кинематограф. М., 1993. 456 с.
Eliot T. C. Points of View. L., 1941. 158 p.
Faulks S. A Week in December. Vintage Books. L., 2010. 392 p.
McGee V. W. Note on Translation // Bakhtin M. M. Speech Genres and Other Late Essays. Austin: Univ. of Texas Press, 1986.
Morson G. S., Emerson C. Rethinking Bakhtin: Extensions and Challenges. Evanston, III. Northwestern Univ. Press, 1989.
Ronnow G. The Text as Traveller: Contemporary Arabic Literature in Translation // Work in Progress. Univ. of Arizona, 1990. Vol. 1. No. 2. Р. 19-28.
SaidE. The World, the Text and the Critic. Cambridge: Harvard UP, 1983.
Todorov Ts. Mikhail Bakhtine. Le principe dialogique. P.: Seuil, 1981.
Still J., Worton M. Introduction // Intertextuality. Theories and Practice / Eds. M. Worton, J. Still. Manchester: Manchester Univ. Press; N. Y.: St. Martin's Press, 1990. Р. 1-44.
Материал поступил в редколлегию 20.03.2014
KpeMHeBa A. B. 3BOÎioMË;I Teopnn HHTepTeKcryanbHocm
63
A. V. Kremneva
Altai State Technical University 46Lenin Ave., Barnaul, Russian Federation
annakremneva @mail.ru
THE EVOLUTION OF THE THEORY OF INTERTEXTUALITY IN THE CONTEXT OF CHANGING PARADIGMS
The article is devoted to the description of the theory of intertextuality development from the 1960s until today in the context of changing paradigms. Different stages of the intertextuality theory evolution are studied, as well the transformation of its basic concepts. A short review of the most significant papers, devoted to the issues of intertextuality, is presented.
Keywords: theory of intertextuality, intertextual interaction, precedence, intertextual thesaurus, «travelling plot», theory of dialogism.
