CC BY
77
УДК 82.02 DOI 10.17238/issn1998-5320.2019.36.29
Т. И. Подкорытова, А. В. Подворная, Омский государственный педагогический университет
ЭВОЛЮЦИЯ ТЕМЫ РУСИ-ДЕРЕВНИ ОТ А. СОЛЖЕНИЦЫНА («МАТРЁНИН ДВОР») ДО О. БОГАЕВА («МАРЬИНО ПОЛЕ»)
Проблема и цель. Цель статьи - проследить эволюцию константных образов деревенской прозы от рассказа А. Солженицына «Матрёнин двор» до пьесы О. Богаева «Марьино поле». Методология. Проблема изучается историко-культурным, сравнительно-историческим и культурологическим методами.
Результаты. Приводятся наблюдения о смене проблематических акцентов в развитии деревенской темы от А. Солженицына до О. Богаева.
Выводы. В начале XXI в. деревенская проза переживает кризис, тема деревни разрабатывается в новой драматургии.
Ключевые слова: деревенская проза, А. Солженицын, О. Богаев, новая драматургия.
Проблема и цель. Соотнесение понятий «деревня» (лат. rus) и «Русь» впервые произвёл, как известно, А. С. Пушкин, обыграв этот омонимический параллелизм в эпиграфе к деревенским главам «Евгения Онегина». Деревенская тема и в дальнейшем использовалась русской литературой как «магический кристалл», высвечивающий сущность «русского духа». Однако в разные периоды эта тема освещалась под разным углом зрения, и можно усмотреть в её литературной истории одну любопытную закономерность, связанную с колебаниями между апологетическим и критическим взглядом на крестьянский мир.
Так, в XIX в. закрепощённая Русь-деревня вызывает глубокое сочувствие и видится преимущественно в идеальном ракурсе - как образец соборного сознания и религиозно-нравственных устоев русской культуры. И, напротив, пореформенная, освобождённая деревня ужасает литературу своей оборотной, отталкивающей стороной. Писатели начала ХХ в. (причём принадлежащие к разным художественным направлениям, как, например, Бунин и Горький) воспроизводят гнетущие картины социального и нравственного разложения крестьянства, отмечают беспредельную власть наживы, всплеск звериных инстинктов («зоологический индивидуализм» в терминологии Горького), склонность к бессмысленному и беспощадному насилию и т. п. Образ тёмной, одержимой собственническим инстинктом деревни подхватывает ранняя советская литература, внедряющая лозунг о необходимости революционной «перековки» крестьянского «буржуазно-индивидуалистического» сознания. А позднее, следуя новому социальному заказу, литература «развитого соцреализма» апологетически лакирует образ советской колхозной деревни, изображая «перекованное» крестьянство сознательным приверженцем идеи «коммунистического коллективизма».
Но парадокс в том, что попытка насильственной переделки деревни в духе коммунистической утопии обернулась противоположным эффектом: колхозная практика имела своим следствием не преобразование традиционного крестьянского менталитета, а, скорее, наоборот, - его сохранение, замораживание. Так вновь закрепощённое крестьянство по воле судьбы на весь советский период оказалось в роли апотропея традиционной народной культуры. Именно поэтому «Русь изначальная» была заново открыта литературой во второй половине ХХ в. Тема получила особенно широкий резонанс в 1960-70-е годы, породив целое «деревенское» направление, ставшее одним из самых значительных явлений художественной жизни этих десятилетий. Это, в сущности, можно назвать реваншем. Литература вновь реабилитировала старозаветную деревню как средоточие нравственно-духовных основ национальной культуры, произведя крутой поворот от соцреализма в сторону русской классики XIX в.
У начала этой возвратной волны, как справедливо отмечается, стоит рассказ А. Солженицына «Матрёнин двор» (1959), идейно-мотивный комплекс которого был подхвачен и развит деревенской прозой.
Результаты. Свою главную задачу Солженицын открыто сформулировал в первоначальном названии рассказа «Не стоит село без праведника». Воплощая этот замысел, писатель выстраивает композицию рассказа с оглядкой на иконографический образец. Фигура Матрёны резко выделена как
безусловный центр повествования, она дана крупным планом и как бы изолирована рамками своего дома, а её связи и отношения с миром показаны на довольно отдалённом расстоянии от дома-центра, как будто в каком-то другом измерении. Такая изоляция героини подобна среднику житийной иконы, а эпизоды её жизненных мытарств напоминают мелкие изображения боковых клейм. Таким образом, «Матрёнин двор» представлен очищенным от случайных «теневых» наслоений идеальным субстратом деревенской «нутряной России», к которой целенаправленно стремится герой-писатель как к источнику творческого вдохновения («писал свое в тишине избы») [ 1].
Осмысляя самобытный облик русской праведности, Солженицын как художник-документалист руководствуется и собственными наблюдениями, и подсказкой литературной классики. Он заостряет в характере своей героини такое субстанционально национальное свойство, как пресловутое русское «долготерпение», его Матрёна с почти сверхъестественной выносливостью переносит свои невзгоды и немощи в одиночестве, никому не жалуясь, никого не обременяя просьбами о помощи. В связи с этим в критике упоминали сходный образ Лукерьи из рассказа Тургенева «Живые мощи», которому предпослан эпиграф из Тютчева: «Край родной долготерпенья...» [2]. Но кроткая терпеливость тургеневской героини, страдающей от неизлечимой болезни, имеет религиозную подоплеку, поддерживается верой в загробный покой рая, Лукерья смиренно ждёт смерти, освобождающей от страданий. Солженицын же переводит трактовку мотива «долготерпения» из зоны религиозности в область крестьянской трудовой практики. Он, напротив, отмечает в своей героине ее поразительную живучесть, неистребимую волю к жизни. Причиной этой живучести, по мысли автора, является крестьянская привычка к труду. Как и в «Иване Денисовиче», Солженицын еще раз подчёркивает спасительную функцию труда, вызволяющего из телесных и душевных болезней. Действительно, культовая ценность труда составляет основу традиционной народной культуры, в крестьянской среде о человеке судят именно по отношению к труду. Но праведница Матрёна и в трудах своих обрисована как феномен, превышающий обычные нормы крестьянской жизни. Ее отличает, прежде всего, абсолютная бескорыстность, готовность, покидая «свой черёд дел», без платы и награды помогать людям, причём независимо от их дружеского или враждебного отношения к ней. Такая безотказность кажется аномальной самим жителям деревни, хотя они бесцеремонно ею пользуются.
Нельзя не заметить, что присущие Матрёне незлобивость и непротивление, склонность к самоотречению, бескорыстное служение ближним аналогичны высшему разряду «праведных» свойств, составляющих духовно-нравственный кодекс христианства. Однако, касаясь религиозности Матрёны, автор говорит, что скорее «брали в ней верх суеверия», наследие язычества. Матрёне свойственна не ортодоксальная благочестивость, а именно праведность как нечто, не церковными наставлениями заданное, а «нутряное», врождённое. Иначе говоря, народная душа видится писателем как anima naturaliter christiana (по природе своей христианская). Солженицын, в сущности, фиксирует совпадение между естественными свойствами родовой натуры, для которой «общее» превыше «личного», и установками христианской морали. В этом есть своя правота, так как христианский нравственный кодекс сложился в Средневековье и в основе своей покоится на специфике родового, общинного менталитета. Вместе с тем такая концепция праведности, безусловно, возникла не без влияния моральных идей Толстого. Литературным прототипом Матрёны, как можно думать, послужил образ Пашеньки (Прасковьи Михайловны) из рассказа Толстого «Отец Сергий». Истоки же самого толстовского образа восходят к житию Ульянии Осорьиной, где впервые затронута проблема благочестиво-сти повседневной, внецерковной, а основанием святости выдвигается человеколюбие, «нелицемерная любовь» к ближнему [3]. Подлинная праведность, которую олицетворяет толстовская Пашенька, не знает о самой себе, она укоренена в самой органике человеческого существа: Пашенька «физически» не выносила недобрых отношений, «она просто страдала от вида злобы, как от дурного запаха, резкого шума, ударов по телу» [4]. Образ Пашеньки, наделённый простонародными чертами, привлечён у Толстого с целью ниспровержения рассудочной религиозности отца Сергия, чья практика волевой «подгонки» души к предписанным нравственным «правилам» кончается крахом.
Для Солженицына толстовское противостояние ортодоксальной морали было, конечно, не актуальным. Он заостряет внимание на других контрастах. С одной стороны, антиподами его праведницы выступают люди системы (агрессивная председательша, злая врачиха), писателю важно показать духовно-нравственный приоритет народной души перед нравственным фиаско советского строя, порождающего равнодушных, «злых» людей.
Но с другой стороны, праведность героини оттеняется оборотной стороной самой деревенской психологии. Солженицын ясно видит ее неоднородность, её внутреннее расслоение. Не только совет-
ская система, но и заложенный в самой крестьянской психологии потребительский эгоизм является причиной страдальческой жизни и финальной смерти Матрёны. Оборотная, теневая сторона «кондовой» Руси-деревни особенно рельефно представлена фигурой Фаддея. Весь комплекс праведных свойств Матрёны в его образе вывернут наизнанку: женской жертвенности, доброте, бескорыстию, непротивлению противопоставлены мужская хищность, злоба, жадность, агрессия. Смерть Матрёны словно активизирует эти алчно-агрессивные силы деревенского мира, которые в финале выходят с композиционно боковых позиций на первый план. Повествование о праведнице завершается отталкивающими картинами похорон и поминок, где оплакивание покойной превращается в скрытую схватку за собственность двух враждующих кланов Матрёниной родни.
Такое видение одержимой собственническим инстинктом крестьянской натуры заставляет вспомнить «антикрестьянский» настрой, присущий ранней советской прозе. В связи с этим интересно сравнить «Матрёнин двор» с рассказом «Яблоневый цвет» (1929 г.) талантливого прозаика первой трети ХХ в. Пантелеймона Романова. Этот рассказ имеет сходную фабулу: приехавший из города художник выбирает себе на постой самую бедную избёнку, где живет неприхотливая и простодушная старуха Поликарповна; оба чувствуют душевное родство по отношению друг к другу, жилец бескорыстно помогает своей простосердечной хозяйке (поправляет ее разваливающийся домик и т.п.). Но местные жители внушают Поликарповне, что она сильно продешевила с платой за жильё, в итоге её родственное, материнское отношение к своему постояльцу сменяется ненавистью, деньги оказываются сильнее «души». Романов соединяет в своей «народной героине» оба начала крестьянской психологии - и добросердечие, и корыстолюбие.
Солженицын, напротив, разводит эти два начала как центр и периферию традиционной деревни. Обособляя образ своей праведницы, писатель выделяет тот субстанциональный корень, от которого зависит сама жизнеспособность национального бытия, с утратой которого рухнет древо народной культуры («не стоит село без праведника»).
Образ Матрёны, олицетворяющий душу «нутряной России», открывает генеральную линию любимых персонажей деревенской прозы. Здесь можно вспомнить и колоритную фигуру бабушки Катерины Петровны, «генерала» большой семьи, из повести В. Астафьева «Последний поклон»; или особенно близкий солженицынской Матрёне образ старой Милентьевны из рассказа Ф. Абрамова «Деревянные кони»; и знаменитых старух В. Распутина («Последний срок», «Прощанье с Матёрой»); и портреты талантливых эпических сказительниц Русского Севера, запечатлённые в цикле очерков Вл. Личутина («Государственная бабушка» и «Марфа-поморка») и др. Однако такой персонаж у писателей-деревенщиков воплощает не исключительность свойств одинокого праведника, а типичность женской крестьянской натуры, с которой сопряжена авторская концепция «домостроения» или «лада» (термин В. Белова) народной культуры. Вместе с тем не случайно, что функция «хранительницы дома», как правило, связывается с образом старухи. Являясь воплощением народной души и мудрости, этот образ одновременно знаменует собой близкий исход старого уклада Руси-деревни, его «последний срок» (эта тема была также предварена Солженицыным).
Продолжается в деревенской прозе и намеченная Солженицыным негативная тенденция в обрисовке мужских персонажей, представляющих «теневой» контраст по отношению к женской образной линии. Солженицын, чтобы ярче оттенить бескорыстную душу праведницы, вводит образ хваткого приобретателя Фаддея, для которого «добро» - это «имущество». У писателей-деревенщиков на первый план выводится другая проблема: женскому «домостроению» противодействует мужская разрушительная стихия, повергающая дом в инфернальный хаос. Иными словами, доминирует тип трик-стера - безалаберного бездельника с авантюрными замашками. Этот типаж в разных вариантах присутствует практически у всех деревенщиков: Егорша в «Пряслиных» Ф. Абрамова; Мишка и Митька в «Привычном деле» В. Белова; деревенские трикстеры Терентий, Шимка Вершков в «Последнем поклоне» В. Астафьева; герой рассказа «Крепкий мужик» В. Шукшина и мн. др. Характерный пример разительной полярности женского и мужского характеров дан В. Астафьевым в «Последнем поклоне»: на одном полюсе - прекрасный, обожествлённый образ матери, на другом - карикатурный «папаша», похожий на «мелкого беса».
В целом картина советской Руси-деревни, воссозданная деревенской прозой, свидетельствует о гибели-вырождении племени мужей-патриархов, наследники которых сняли с себя обязанность хранителей родового гнезда. «Дом-лад» крестьянской культуры разрушается в результате утраты мужского созидающего Логоса, убывание которого представлено в произведениях деревенщиков в самых разных вариантах - от легкомыслия ветрогонов до полного беспамятства и безумия запойных буянов.
Причины «трикстерского переворота» в деревне авторы деревенского направления связывают с историческими катаклизмами ХХ в. - коллективизацией, уничтожившей деятельную инициативу крестьянина-хозяина (С. Залыгин «На Иртыше», В. Белов «Кануны»), и главным образом с войной, где погибла многомиллионная рать земледельцев-оратаев, составлявших «главную армию» защитников родины (Е. Носов «Усвятские шлемоносцы»). Ср. образ заброшенных деревенских домов, названных Ф. Абрамовым «бревенчатыми мавзолеями» не вернувшихся солдат («Бревенчатые мавзолеи»). Оставленный или разломанный дом, исчезнувшая деревня - постоянные в литературе ностальгические свидетельства конца крестьянской ойкумены.
Солженицын ставил своей задачей показать, что органичный старокрестьянский уклад разрушен абсурдной советской системой. Для писателей-деревенщиков актуальнее оказалась другая альтернативная установка: главным врагом Руси-деревни мыслится город; бывшие жители деревни деградируют, приобщившись к городской цивилизации, они не обретают, а, напротив, теряют то душевное богатство, которым наделила их малая родина (Ф. Абрамов «Алька», «Дом»; В. Распутин «Последний срок» и др.). На первый план выдвигается проблема разрыва преемственной связи, утраты культурной памяти, родители и дети - люди уже разных времен и разных пространств.
Тема вытеснения деревни городом закономерно перерастает у деревенщиков в натурфилософскую концепцию несовместимости живого природного космоса и технократической цивилизации (В. Астафьев «Царь-рыба», В. Распутин «Прощанье с Матёрой», «Пожар» и др.). В соответствии с этой концепцией ценность деревенского уклада обосновывается его подчинённостью естественным законам и ритмам природной жизни, что внушало веру в незыблемость мира.
Смена проблематических акцентов в развитии деревенской темы в целом образует такую эволюционную линию: от социологического анализа проблем послевоенной деревни к исследованию ментальных констант и сдвигов в «русском характере» и далее - к натурфилософии, к глобальным общечеловеческим проблемам экологии. Соответственно в плане поэтики можно наблюдать движение от художественного очерка к эпическим формам классического реализма и, наконец, к симбиозу реализма со знаковым языком мифопоэтики.
Насущной задачей первопроходцев было восстановление правды народной жизни, что обусловило внедрение в художественный текст полемически заостренного публицистического дискурса (В. Овечкин «Районные будни», А. Яшин «Рычаги», «Вологодская свадьба», Ф. Абрамов «Вокруг да около»). Рассказ Солженицына «Матрёнин двор» потому стал важной вехой в литературе, что автор не только совершил идеологический переворот в деревенской теме, но и попытался перевести ее из очеркового в художественное измерение, ориентируясь на реалистические традиции русской классики.
Художественный метод писателей-деревенщиков свидетельствует о приоритете тех же традиций, что нельзя считать случайным выбором. Деревенская проза, в сущности, может расцениваться как феномен самого крестьянского сознания, дозревшего до самостоятельной рефлексии, что ранее было прерогативой просвещённых литературных «верхов». Если прежде писатели-классики обращались к Руси-деревне как средоточию сущностных свойств национального духа, то деревенская проза
- встречное восхождение от почвенных истоков к вершинам русского реализма, предъявление «снизу» той же традиционной системы ценностей в качестве всенародной духовной основы.
Реалистический метод является следствием определённой философско-эстетической позиции, объясняющей его генезис и историко-культурное значение. Он вызван установкой на извлечение «всеобщих» смыслов, имманентных самой действительности, а не внеположных ей. Писателем-реалистом движет вера в телеологическое значение истории, в существование или в возможность осуществления чаемых идеальных потенций народного бытия. Отсюда - воспроизведение смысла в исторических формах самой жизни, предпочтение не знаковой конструкции с её абстрактно заданными параметрами, а многозначного образа, органически синтезирующего эмпирический и онтологический планы бытия. Генезис реалистического текста, как в свое время справедливо заметил В. М. Жирмунский, связан не столько с мифом или литературой (т. е. не с определённой мотивно-сюжетной традицией), сколько с действительной жизнью [5]; для прочтения такого текста не так уж важно восстановление «архетипического» литературного контекста. В противном случае - когда истина мыслится в сфере мистического инобытия, или когда жизнь представляется сплошным абсурдом
- в литературе, как правило, утверждается язык условно-символический, притчевый или фантастический, т. е. не изобразительно-выразительный, а шифрующий, кодирующий.
К концу ХХ в. многие из писателей-традиционалистов замолкают, уходят в публицистику, в православную дидактику. Деревенская проза в целом переживает состояние кризиса, который спра-
ведливо связывают не только с ситуацией глобального исторического слома, но и с особенностями метода писателей-деревенщиков. В условиях свершившихся изменений реалистическая художественная стратегия оказывается неспособной обобщить действительное положение вещей, новая реальность такова, что здесь требуется, скорее, гротеск, фантасмагория [6].
Новое воплощение деревенская тема находит в пьесе «Марьино поле» (2004) современного уральского драматурга Олега Богаева. Уход темы в драматургию далеко не случаен, поскольку переживающая «мощнейший креативный взрыв» российская драма, по мнению ряда критиков, становится на сегодняшний день одним из главных жанров отечественной литературы. О. Богаев является представителем «уральской драматургической школы» (основатель Н. Коляда), во многом формирующей лицо отечественной драматургии последнего десятилетия.
Существенное влияние на художественную манеру Богаева оказала поэтика постмодернизма и европейский театр абсурда. Его тексты отличает повышенная интертекстуальность, игра культурными кодами, сплав реальности и вымысла. Сюжетные коллизии в его пьесах, как правило, начинают развиваться в координатах реально-достоверного времени, но постепенно сдвигаются в зону абсурдного, алогичного.
Пьеса «Марьино поле» строится по такому же принципу. Её персонажи - три столетние деревенские старухи Марья, Серафима и Прасковья, не утрачивая психологической достоверности, вместе с тем обладают повышенной знаковой природой, т. е. являются условными метафорами. Основное событие драмы - фантастическое путешествие, предпринятое по инициативе Марьи, которой перед смертью является погибший на войне муж Иван с вестью, что все павшие солдаты живы и скоро вернутся домой. Три подруги, прихватив корову, отправляются на станцию встречать своих мужей. Это путешествие представляет собой движение вспять «по рельсам» советской истории и оказывается своеобразной рефлексией прожитого века, осознанием его истинных итогов. Столетний возраст старух в этой связи можно понимать как указание на завершившийся «советский» век России. Вместе с тем три старухи, являясь олицетворением души России, выражают разные её грани. По мнению поэта и критика Ю. Казарина, Марья, Прасковья и Серафима воплощают веру, любовь и сомнение [7]. Можно согласиться с такой трактовкой, но всё же, на наш взгляд, эти образы содержат более широкий смысловой потенциал. На уровне символического сюжета происходит осмысление исторического пути России, в этом плане три подруги представляют три разные позиции, с которых происходит осознание прошлого: Марья не сомневается в том, что «Иван вернётся», это активная позиция убеждённой веры в возможность возрождения; полярную позицию скептицизма олицетворяет Серафима, между этими крайними установками Прасковья занимает середину того «безмолвствующего большинства», которому в силу его инфантильности свойственна бездумная доверчивость.
Осмысление советского цикла русской истории в пьесе Богаева сопровождается многочисленными отсылками к известным образцам деревенской и военной прозы. Используя приемы постмодернистской поэтики, драматург воссоздаёт основные приметы «деревенского текста» русской литературы, предлагая свое видение итогов советского периода Руси-деревни. Само заглавие пьесы отсылает к началу деревенской прозы, оно явно построено по образцу названия рассказа Солженицына: «Матренин двор» - «Марьино поле». «Поле» несёт в себе аллюзии на устойчивые выражения - «жизненное поле» и «поле битвы», что в совокупности склоняет к представлению о русской жизни как вечной битве за выживание. В образе Марьи можно заметить отдалённую связь с героиней рассказа Солженицына, в частности, её характеристика: «всегда была самая юркая, и картошку копать, и окучивать. Везде активист, помирать даже!» [8], заставляет вспомнить Матрёну - активную помощницу именно в копке картошки («в охотку копала»). Корова как равноправный персонаж сюжета, участник «исторического путешествия» и главное «орудие» в «жизненной битве» также является знаковой отсылкой к текстам деревенщиков, не раз отмечающих значимость этой неизменной опоры и кормилицы русского крестьянина.
Мотив переправы через реку, блуждания в тумане, очевидно, кодирует символический финал повести В. Распутина «Прощание с Матёрой». Важным в пьесе оказывается и традиционный мотив пустых деревень, причём Богаев усиливает его эсхатологическое звучание. Пьеса открывается установочной ремаркой, рисующей картину полного запустения: «Между лесом и полем стоит старая, заброшенная деревня. Ни души. Поскрипывает ржавая цепь колодца, качается дырявое ведро на глупом ветру. Дома глядят пустыми чёрными окнами» [8, с. 543].
Угадываются в «Марьином поле» и отсылки к повести В. Астафьева «Пастух и пастушка». Прежде всего, это мотив ожидания, длящегося всю жизнь, есть и более конкретные переклички: на-
пример, рельсы, залитые водой, по которым слышится, что идёт поезд, отсылают к предсмертному сну лейтенанта Бориса.
Актуализируя мотив «последнего срока», наделяя супружескую пару исконно русскими именами Иван-да-Марья, Богаев соединяет ключевые мотивы деревенской и военной прозы и переводит их осмысление в историософский план. Мотив вечного ожидания Марией-Россией своего жениха Ивана воплощает авторское представление о трагической зацикленности русской истории:
«СМЕРТЬ (теряя терпение.) Вот дура! Забыла, сколько раз ты его ждала?! Турецкая, Японская, Финская, Гражданская, Первая Мировая была, Вторая! С Куликова поля ждала Ваньку, помнишь?! И каждый раз ты меня умоляла: "Отпусти меня, смерть, мне Ваню с войны встречать надо"... Ты что, вечно его ждать собралась??? (Пауза, совершенно не понимая.) Вот дура... Зачем???» [8, с. 597].
Нельзя не заметить, что в пьесе Богаева переосмыслен ключевой образ из известной статьи Н. Бердяева «Душа России». В своих раздумьях о причинах неустроенности русской земли Бердяев указывал на «несоединённость» мужественного и женственного начал в русском духе и русском характере. Россия - невеста, вечно ждущая своего жениха. Суть такого сравнения философ поясняет так: «мужественная свобода не овладевает женственной национальной стихией в России изнутри, из глубины», поскольку «мужественное начало всегда ожидается извне», а не раскрывается в самом русском народе, отсюда «вечная зависимость от инородного» [9, с. 5]. О. Богаев иначе трактует мотив вечного ожидания: беда и неустроенность русского народа не в отсутствии имманентного мужественного Логоса, а в том, что внешние нашествия, а более - собственная преступная власть - не дают этому Логосу мирно устраивать свою землю, периодически уничтожают народ. Не случайно в пьесе уравниваются Гитлер и Сталин: один отдаёт приказ сжечь старух в бане, другой отправляет на расстрел и буквально подтирается похоронками, называет павших солдат «трухой» (сцены в журнальном варианте пьесы) [10].
Выводы. Но историософские выводы, намеченные пьесой Богаева, далеко не однозначны. С одной стороны, вера Марьи в возвращение Ивана как будто знаменует возможность возрождения, обновления, выхода из очередного исторического тупика, что поддерживается и символическим финалом пьесы, в котором Смерть определяет Марье последние сто лет. Итожит пьесу ремарка: «Рассвет. Старуха Марья тяжело карабкается на крутую железнодорожную насыпь, идёт по путям. Приходит на пустынную станцию. Останавливается, смотрит вдаль. Ждёт, ждёт и превращается в молодую девушку» [8, с. 598]. Такая перспектива позволяет предположить, что источник преодоления катастрофических процессов русской истории заложен в живучести русского духа. В пьесе есть связанная с этой темой «живучести» отсылка к стихотворению Е. Евтушенко «Сказка о русской игрушке»: «Мы - народ ванек-встанек. / Мы встаём - так всерьёз. / Мы от бед не устанем, / Не поляжем от слёз». Однако у Богаева реплика-аллюзия на это бравурное стихотворение вложена в насмешливые уста Смерти: «Ванька-встанька с фронта вернулся» [8, с. 597]. Иными словами, надежда на «оживление» сильно окрашена сомнением. В пьесе даны неутешительные картины окончательного разорения и гибели Руси-деревни: три старухи проходят по пути ряд вымерших селений, итогом звучит реплика Человека: «Вымер народ деревенский». Не случайно Ю. Казарин обозначил жанровую природу «Марьиного поля» как пьесы-плача: это «плач как жанр устной поэтической речи и плач как таковой, - горький, долгий и безнадёжный плач то ли человека, то ли уже самой земли» [7, с. 767].
В двойственной позиции Богаева видится тот же странный, иррациональный симбиоз, что свойственен в русской литературе гоголевской и чеховской традициям, а именно: сознание кромешной безысходности зацикленной русской истории в сочетании с неистребимой верой в «новую прекрасную жизнь».
Библиографический список
1. Солженицын А. И. Избранная проза. М.: Сов. Россия, 1990. с. 122.
2. Шнеерсон М. Александр Солженицын. Очерки творчества. Изд. Посев, 1984. с. 147.
3. Хабарова О. Б. Образ святой мирянки Юлиании Лазаревской в литературе второй половины XIX века // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2006. № 4 (26). С. 121-122.
4. Толстой Л. Н. Собр. соч.: в 22 т. Т. 12. Повести и рассказы. 1885-1902. М.: Худож. лит., 1982. С. 377.
5. Жирмунский В. М. Сравнительное литературоведение. Восток и Запад. Л.: Наука, 1979. С. 163.
6. Славникова О. Деревенская проза Ледникового периода // Новый мир. 1992. № 2. С. 200.
7. Казарин Ю. Письмо. О пьесах О. Богаева // Богаев О. Русская народная почта: 13 комедий. Екатеринбург: Журнал «Урал», 2012. С. 767.
8. Богаев О. Марьино поле // Богаев О. Русская народная почта: 13 комедий. Екатеринбург: Журнал «Урал», 2012. С. 545.
9. Бердяев Н. Судьба России. М.: Изд-во МГУ, 1990. С. 5. 10. Богаев О. Марьино поле // Урал. 2005. № 4.
T. I. Podkorytova, Candidate of Philology, Omsk State Pedagogical University, 14 Naberezhnaya Tukhachevskogo, Omsk, 644099, Russian Federation
e-mail: alexandromsk@yandex.ru A. V. Podvornaya, Candidate of Philology, Omsk State Pedagogical University, 14 Naberezhnaya Tukhachevskogo, Omsk, 644099, Russian Federation ORCID ID: https:// orcid.org/0000-0002-6030-5362
e-mail: alla_omsk@bk.ru
EVOLUTION OF THE LAND OF RUSSIA AS A VILLAGE THEME FROM A. SOLZHENITSYN ("MATRYONA'S PLACE") TO O. BOGAYEV ("MARIA'S FIELD")
Introduction. The purpose of the article is to follow the evolution of village prose constant characters from («Matryona's Place» story by A. Solzhenitsyn to "Maria's Field " play by A. Bogayev's .
Materials and Methods. The problem is studied with the help of historical, cultural, comparative historical and culturological methods.
Results. The article presents observations of the problematic accents change in the development of the rural theme from the story by A. Solzhenitsyn to O. Bogayev's play.
Conclusions. At the beginning of the 21st century village prose is in crisis, the theme of the village is developed in the new drama.
Keywords: village prose, A. Solzhenitsyn, O. Bogayev, new drama.
References
1. Solzhenitsyn A. I. Selected prose. Moscow: Soviet Russia, 1990, p. 122. (In Russian).
2. Schneerson M. Alexander Solzhenitsyn. Sketches of creativity. Moscow: Publishing house Sowing, 1984, p. 147.
3. Khabarova O. B. The image of the holy laywoman Juliana Lazarevskaya in the literature of the second half of the XIX century // Ancient Russia. Questions of medieval studies. 2006.,vol. 4 (26), p. 121-122. (In Russian).
4. Tolstoy L. N. Collected Works. V. 12. Moscow: Imaginative literature, 1982, p. 377. (In Russian).
5. Zhirmunsky V.M. Comparative literature. East and West. Leningrad: The science, 1979, p. 163. (In Russian).
6. Slavnikova O. Village Prose of the Ice Age // New World. 1992, vol. 2, p. 200. (In Russian).
7. Kazarin Y. Letter. About the plays of O. Bogaev // Bogayev O. Russian national mail: 13 comedies. Yekaterinburg: Journal "Ural", 2012, p. 767. (In Russian).
8. Bogayev O. Maryino field // Bogayev O. Russian national mail: 13 comedies. Yekaterinburg: Journal "Ural", 2012, p. 545. (In Russian).
9. Berdyaev N. Russia's Fate. Moscow: Publishing house MSU, 1990, p. 5. (In Russian).
10. Bogayev O. Maryino field // Ural, 2005, vol. 4. (In Russian).
Поступила в редакцию 7.05.2019 © Т. И. Подкорытова, А. В. Подворная, 2019
Авторы статьи:
Татьяна Ивановна Подкорытова, кандидат филологических наук, Омский государственный педагогический университет, 644099, Омск, Набережная Тухачевского, 14, e-mail: alexandromsk@yandex.ru Алла Владимировна Подворная, кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы и культурологии, Омский государственный педагогический университет, 644099, Омск, Набережная Тухачевского, 14, e-mail: alla_omsk@bk.ru Рецензенты:
Е. В. Киричук, доктор филологических наук, профессор кафедры русской и зарубежной литературы, Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского.
Г. В. Косяков, доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой филологии, журналистики и массовых коммуникаций, Омская гуманитарная академия.
