CC BY
13
CURRICULUM: СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ КЛАССИКА
ГЕДДЕС П., ТОМСОН Дж.А. ЭВОЛЮЦИЯ (ИЗБРАННЫЕ ГЛАВЫ). (Перевод с англ.).
GEDDES P., THOMSON J.A. Evolution. - London : Williams & Norgate, 1911. - P. VII-XV, 212-232.
Ключевые слова: эволюция; социальный прогресс; наука; натурализм; дарвинизм; сельское и городское.
Для цитирования: Геддес П., Томсон Дж.А. Эволюция (избранные главы) / пер. с англ. В.Г. Николаева // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 11: Социология. - 2022. -№ 1. - С. 151-168.
Введение
Несмотря на то что в каждом сообществе очевидны многочисленные и значительные различия - пола и возраста, регионального происхождения и исторических группирований, занятий и интересов, опыта и интеллекта, эффективности и оригинальности, образования, манер поведения и нравов, благосостояния и рангов и т.д., - каждое поколение имеет больше общего, чем могут представить принадлежащие ему индивиды. Мирянин и клерикал, газетчик и премьер-министр, посыльный и миллионер не только взаимно отзываются на «колокольчики» друг друга, не только сообща реагируют на перезвоны общего ликования или тяжелый звон скорби, но через их умы проходит еще волнами некоторое созвучие, реакция, пусть даже более или менее бессознательная, на ключевые ноты своей эпохи. Как за видимыми различиями скрывается это созвучие, легко увидеть на разных умственных уровнях. Мальчишка в поезде покупает «пикантные новости», а человек в
151
особняке поглощает новый том «Британники»; специалист сосредоточенно изучает «Ученые записки» своего научного общества, а ректор университета обозревает свой «Календарь», где отражены все лекционные курсы. Пока еще они кажутся совершенно разными. Но в конце концов их различия - это только различия в степени, а не по существу; все четверо - дети недавней и уже уходящей в прошлое фазы знания, характеризующейся энциклопедией, и неважно, явлена ли последняя в виде «известий» или «статей», лекционных курсов или фрагментов из них, разница здесь лишь в размахе и деталях. Все четыре читателя одинаково интересуются знанием того или иного рода; но видится это знание преимущественно как разные знания, как развивающиеся анализы, а не как нарастающий синтез. А потому хотя они и читают очень разные газеты, эти газеты все же во многом одинаковы: все они чутко ретроспективны в отношении вчерашнего дня и остро критикуют такие-то и такие-то его деяния, но при этом почти не видят того, как элементы этого дня вырастают из далеких вчерашних дней, в которых сеялись семена далеких грядущих дней. Тем не менее идеи единства в разнообразии, порядка среди изменения тоже вырастали издавна и даже находили выражение, притом не просто, как спорадически случалось во все времена, во впечатлениях и спекуляциях об упадке или о лучшем мире, но в более ясных и всесторонних обследованиях процессов изменения и даже в изысканиях, касающихся их метода. Фактически они продвинулись к тому, чтобы образовать более или менее разделяемую нами общую идею мира как не только упорядоченного, но и пребывающего в процессе изменения. Меняющийся порядок, упорядоченное изменение, и все это повсюду - в природе неорганической и органической, в индивидуальной жизни и в социальной, - для этой широкой концепции, ныне распространяющейся повсюду, но до сих пор еще редко применяемой, нам нужен какой-то общий термин, и это -Эволюция.
Итак, если эта концепция мирового процесса набирает силу, то пора уже поглубже в ней разобраться. Но как это сделать? С одной стороны, это надо делать исторически, т.е. быстро вбирая лучшую мысль, достигнутую до сих пор другими; с другой - напрямую, из первых рук и самостоятельно, в собственной среде жизни, работы и контакта с природой. На первом пути мы сбере-
152
жем время, на втором - обретем определенность; следовательно, беспристрастно решив воспользоваться обоими, мы можем максимально быстро взять общие контуры в нашей энциклопедии, скажем, в статьях «Эволюция» и «Дарвиновская теория» в «Энциклопедии Чамберса», а в поисках непосредственного опыта отправиться на выходные в леса или на побережье. Поначалу общие идеи, полученные нами при чтении, и детали нашего полевого наблюдения могут показаться имеющими друг с другом так же мало общего, как и пожилой философ и мальчик-коллекционер в кругу наших знакомых; но постепенно они начинают сходиться воедино - когда общее упорядоченное изменение и изменчивый порядок среди частностей начинают все больше и больше видеться в единстве, - и так мы становимся эволюционистами. Мы слышим о мальчиках-коллекционерах, становящихся пожилыми философами, но так и остающихся мальчиками-коллекционерами: прежде всего, о Дарвине. Из числа наиболее выдающихся его соратников с нами до сих пор Уоллес, Геккель, Гукер; и полку последователей все более прибывает. Наблюдение и мышление, мышление и наблюдение, на улицу, домой и снова на улицу - в эту игру все мы можем сыграть, и в ее процессе и в ее победах смешиваются образование и эволюция.
Эволюция в астрономии от Канта до Локьера, эволюция в химии и физике от Лукреция до алхимиков, а далее до Рамзая и его соратников вплоть до алхимии наших дней, эволюция в геологии от Леонардо и Палисси до Лайеля и Дарвина и еще дальше -все эти широкие ретроспективы истории науки нужны для того, чтобы окинуть единым взором космическую эволюцию. Их побудительный стимул, а также их методы снова и снова подталкивали исследователя органической природы к эволюционным интерпретациям и до сих пор это делают, и в то же время мысль физика и натуралиста становится все более интересной и вдохновляющей для отличительно гуманитарных и социальных исследований.
И все же современные эволюционные доктрины родились на самом деле совершенно противоположным образом - как социальная теория, как теория прогресса; и этот общераспространенный дух конца XVIII - начала XIX в. как сознательно, так и неосознаваемо подталкивал натуралиста и физика к их эволюционным изысканиям и доктринам. У этого социального фермента эволюцион-
153
ного мышления были между тем две основных фазы. Первая -французское учение XVIII в. о «Прогрессе человечества», та самая характерная доктрина энциклопедистов и физиократов, Руссо и Революции в лучшем ее проявлении, которую выразили применительно к истории Кондорсе и применительно к живой природе Ла-марк. Вторая фаза - фаза Промышленной революции в Британии, от Ватта и Аркрайта до Стефенсона и Уитстона, а далее до сложившегося в XIX в. промышленного и торгового владычества над миром, равномерно восходившего к своей кульминации с 1851 до 1860 г. или около того, с характерными для него «людьми, которые сами себя сделали», колониальной экспансией и растущей империей.
Именно первый период, с его теориями общества и морали, дал жизнь «Учению об эволюции»; второй же, с его конкурентной промышленностью, возникшей отсюда «проблемой народонаселения» и т.д., нашел выражение в «Учении о естественном отборе». Каждый из этих двух великих прорывов в мышлении является, таким образом, философской эпикой великой нации в ее звездный час; а Ламарк и Дарвин - это, соответственно, представляющие их пророки.
В поколении вслед за Дарвином исследования с необходимостью активно специализировались в области биологии; социальная же перспектива с ее сознательным применением к эволюционным изысканиям после Дарвина и Уоллеса мало использовалась натуралистами, несмотря на ее необычайную плодотворность в их руках. Теперь, однако, она начинает возвращаться, свидетельством чему служит евгеническое движение; и на этих страницах мы не колеблясь этим воспользуемся.
Мы можем использовать это даже в преподавательских целях, начиная с доктрины естественного отбора. Как знаменитый «аргумент с часами» Пейли появился на заре механической эры, так и на ее пике мы снова можем воспользоваться для объяснения и иллюстрации великого учения Дарвина зримым прогрессом изобретений. Фактически мы можем сократическими средствами выудить это учение из новичка, считающего себя совершенно не знакомым с биологией или ее теориями. Ведь он знает, что такое велосипед, и слышал кое-что о том, как он развился из отцовского «костотряса», где-то путем введения подшипников, где-то путем
154
изобретения надувных шин, и каждый новый его состав, благодаря той или иной лучшей «адаптации», был явно успешным в выживании в противовес родственным, но менее развитым конкурентам в борьбе за существование. От велосипеда или, аналогичным образом, автомобиля и аэроплана мы легко переходим к велосипедисту, скаковой лошади и птице; и мы видим, как можно объяснить подобным образом эволюцию их быстроты. Человек с улицы оказывается, стало быть, дарвинистом, даже не зная об этом, и отсюда вполне понятен всемирный успех теории Дарвина: эпоха нашла своего человека, пробивший час - свой голос.
А как же открытая природа? «Поле летом, исследования зимой» - хорошее правило, но еще не достаточное; исследования эволюциониста должны, насколько возможно, включать день за днем элементы наблюдения и интерпретации. Поэтому жизнь Дарвина - возможно, самая образцовая из научных жизней, непрерывно восходившая от зрения к прозрению, которое в свою очередь постоянно по-новому освежало взгляд. Начиная с детских прогулов школьных занятий, через юношеские путешествия и зрелые исследования - его наблюдения и размышления двигались вперед, обогащая друг друга, а их интерпретация и теория стали «волшебным ключиком» к новым областям и полям, открывая новые объемы личных открытий и давая новые импульсы новым работникам. Натуралист и мыслитель, учитель и ученик будут еще долго вдохновляться примером Дарвина как бродяги, путешественника и наблюдателя, но в то же время и мечтателя и интерпретатора. Изучение биологии, следовательно, ни в коем случае не является просто абстрактным и не происходит главным образом в библиотеке; оно всегда вырастает из живой природы и к ней возвращается, продолжаясь на протяжении всей годовой сезонной драмы, в отношении которой мы являемся всего лишь бдящими зрителями.
Так же психология находит свои конкретные натурные наблюдения в изучении ребенка, в поведении животных; и как у этики есть своя сторона повседневной жизни, так и у социологии -свои текущие события. Исследования природы и социальные исследования должны опять-таки обобщаться, притом не только раздельно, но и в унисон. Как этого добиться? С помощью регионального обследования и из такого обследования. Изучение рельефа и климата, геологические и ботанические обследования,
155
антропологические, археологические и исторические обследования - все они ложатся в основу наших социальных исследований. Наша конкретная наука тем самым обобщается до всеобъемлющего регионального обследования, природного и социального, сельского и городского, подобно тому как наши абстрактные науки, развиваясь, объединяются в философию эволюции. В той мере, в какой наши абстрактные интерпретации и наши конкретные обследования сходятся воедино и объединяются, наша география становится геогенией, т.е. развивается от простого эмпирического описания мира к рациональному видению мирового развития. И, соответственно, выжимка из нее, коей является наша доктрина эволюции, становится применимой в образовании и в социальной жизни.
Итак, вводные контуры очерчены достаточно; в следующих главах мы постараемся придать некоторым из этих общих положений больше ясности.
Глава VII.
Теории эволюции в их социальных истоках и взаимодействиях
Теории эволюции: их история с социальной стороны. - Ограничения, но и преимущества социальных воззрений. - От социального прогресса к натуралистическому воззрению. - Наука в ее связи с трудом. - Наука в Философии, Образовании и Жизни. -Еще раз о естественных науках. - Итоги предыдущей аргументации. - Образование через природные занятия к профессиональным занятиям. - Сельское и городское, их контраст в мысли. - Необходимое возрождение сельской точки зрения.
Во введении мы увидели, что учение об эволюции было с одной из сторон обобщением, получаемым из одной науки за другой, - из астрономии и геологии, даже еще раньше и яснее - из зоологии и ботаники, а также из филологии и других наук о человеке. Мы видели, что вера в эволюцию возникает - менее осознанно, конечно, но, возможно, тем глубже - и через социальные трансформации своей эпохи. Поколение торжества политической революции во Франции, поколение торжества промышленной революции в Англии выразили себя, таким образом, через Ламарка и Дарвина яснее, чем мечталось иным мыслителям и думалось их соратникам и ученикам.
156
Богатство непосредственного наблюдения, из которого Дарвин и его последователи генерализировали свою убежденность в «самодостаточности естественного отбора», было, таким образом, не столь простым и ребяческим открытием Природы, каким казалось; это был новый и современный отбор из богатства аспектов и интересов Природы. Ибо, в конце концов, «глаз видит только то, что способен увидеть». Что означают ламарковские толкования эффектов использования и неиспользования, его уверенное настаивание на присущей организму свободе реализовывать свои сокровенные способности, как не новый шаг в социальном прогрессе, совершаемый путем отбрасывания отживших порядков общества, как не свободу, открывающую впереди новые порядки! «La carrière ouverte aux talents»* - это чистый ламаркизм; такова же восхитительная самонадеянность наполеоновской эпики с ее утверждением, что «каждый французский солдат носит в своем ранце маршальский жезл». Но более холодный взгляд, столь характерный для английской мысли, начал преобладать над такими политическими и военными преувеличениями; над руинами либеральных устремлений и имперских достижений, как зачастую и бывало, вставали идеалы механической эффективности и индивидуального и финансового успеха. Отсюда видение эволюции как чего-то по существу механического, в терминах разделения труда, кумулятивного патентования и т.п., с постепенным развитием быстроходных локомотивов и промышленных предприятий во времена Дарвина и летательных аппаратов в наши дни. И отсюда же взгляды по существу состязательные и коммерческие, несмотря на множество разных оттенков, от старомодной индивидуальной эффективности до продажи по все более низким ценам, с получением выгоды то от все ярче и соблазнительнее раскрашиваемых рекламных объявлений, то от все более тонко выделанных обманчивых имитаций. «Конкуренция - жизнь Торговли»: но почему также и не торговля Жизнью? Между тем, при всей этой свежести и энергичности экономических применений, в основном преобладала раньше и до сих пор сохраняется наивная забывчивость в отношении социальных истоков этих открытий натуралистов.
Так же и в неодарвиновские времена. При единодушном и подлинном уважении к Вейсману, в отношении сочинений которо-
* «Карьера, открытая талантам» (фр.). - Прим. пер.
157
го один из нас снова и снова выступал в качестве переводчика и редактора, другой все же рискует выдвинуть одно из немногочисленных критических замечаний, которое этот широко и ясно мыслящий и тонкий мыслитель, похоже, никогда не принимал во внимание, а именно: поразительный социальный параллелизм его теории зародышевой плазмы и прямого наследования яйцеклетки с мышлением современной Германии, с победами и гегемонией Пруссии и обновившимися притязаниями ее аристократии, и прежде всего - с ее доктриной расы, одновременно политической и антропологической. Промежуточное звено между этим правящим прусским миром действия и господством Вейсмана в спекулятивной биологии обнаруживается в широко распространившейся доктрине графа Гобино, осознанно и откровенно биосоциальной. И все эти движения сегодня нашли красноречивое, хотя вряд ли научное выражение в фигуре Хьюстона Стюарта Чемберлена, популярность которого в нынешней Германии выглядит, стало быть, заслуженной и объяснимой.
Ограничения, но и преимущества социального воззрения. - Но прежде читатель может спросить: ежели так все и есть, если биологические учения хотя бы наполовину являются проекциями своей социальной эпохи, как здесь предполагается, то что остается от независимой научной ценности, на которую они претендовали и которую нас просят признать? Не является ли ваша наука всего лишь новым антропоморфизмом? А если да, то чем она отличается от мифологических описаний Природы, которые она претендует собой заменить?
Ответ не столь труден, как кажется, а результат, в конце концов, не так уж и неудовлетворителен. Независимость учений любой науки от социальной жизни, от преобладающей мысли того поколения, в котором они возникают, является на самом деле фикцией, предрассудком ученого, который мы бы охотно расшатали до невосстановимости; но сама наука становится только крепче от осознания своих истоков и своих ресурсов, своих нынешних ограничений и своей потребности в свежем свете со стороны иных умов, со стороны иных социальных форм. Робинзон Крузо проделал великолепное обследование своего острова и чувствовал законную научную уверенность в его основательности, а вместе с нею и соответствующую личную гордость; но когда появился Пятница, принеся с собой совершенно иную культурную тради-
158
цию, его новое обследование не только обогатило во многих пунктах обследование его господина, но также преподало ему - а на деле каждому из них - его относительность. Здесь, по сути, и кроется практический критерий научных умозаключений: их проверяемость разными умами. Итак, уходя от насмешек над Ламарком как страстным сыном революции, над Дарвином как расчетливым и преуспевающим современным англичанином, над Вейсманом как немецким дворянином и т.д., мы начинаем видеть, что, как «требуются все виды людей, чтобы образовать мир», так и для того, чтобы дать что-то вроде полного его описания и сформировать науку, требуется согласовать эти частичные описания. Наука -один из самых коллективных и историчных продуктов, а следовательно, и наиболее социальных, пусть даже хранителей ее наследия до сих пор очень немного.
Всему свое время, а коль скоро философия или любая ее часть, заслуживающая того, чтобы называться обобщенной наукой, является (или, по крайней мере, должна быть) зрелым плодом опыта, то удаление ученого или философа от шума и суеты, каждодневного, ежечасного давления мира - процесс настолько же необходимый и законный, как и отлучка молочника, дающая сливкам возможность подняться. Ошибка возникает тогда, когда мы начинаем думать об этом уединении как о единственной существенной вещи и перестаем замечать, что все сливки, которые мы добываем, происходят от коровы и от того пастбища, которое мы сможем ей обеспечить. Качества и недостатки философа биологии, ушедшего в уединение, становятся при этом очевидны. Возьмем, к примеру, м-ра Спенсера. Получив обширное научное образование и богатый практический опыт, включая участие в величайших созидательных начинаниях своего времени в качестве железнодорожного инженера и механика-изобретателя и в теоретических дискуссиях в качестве редактора и экономиста, он приобретает все более общие взгляды - сначала как автор передовиц, потом как эссеист, и, наконец, удаляется в свою долгую и полную самоотдачи затворническую жизнь в качестве философа. Но как мало в итоге приобретает в содержательном отношении его стройно продуманная философия сверх того, как она первоначально формулировалась в его случайных эссе! И насколько они как в своих качествах, так и в своих ограничениях являются выражени-
159
ем его детского и юношеского воспитания и его профессиональных опытов!
От социального прогресса к натуралистическому воззрению. - И вновь мы настаиваем на прогрессе эволюционной науки от социального прогресса к его натуралистическому приложению. Во вводной главе этой книги мы установили это достаточно ясно и, так сказать, раз и навсегда, перебираясь отныне в качестве натуралистов в поле, а в качестве биологов - в лабораторию и исследования. Примером подобной жизненной истории натуралиста служит опять же история Дарвина. Единожды поняв и применив к своим интересам идеи Мальтуса, он никогда далее не разрабатывал политическую экономию, по крайней мере намеренно; а его многочисленные ученики и продолжатели сознавали свою решительно утилитарную экономическую позицию не больше, чем мсье Журден - то, что он говорит прозой, хотя она у них, несомненно, все это время присутствовала. Уоллес был практически единственным среди дарвиновцев - и притом более неортодоксальным и оригинальным, чем его добродушная преданность позволяла ему думать, - кто сохранял контакт с движением экономической мысли, особенно в позднейших и наименее канонических ее школах; он стремился пролить свет на другие загадки и противоречия, от политических до психологических, от географических до религиозных; но тем самым, отступив на второй план на фоне Дарвина в служении эволюционной биологии, он не смог расширить интересы коллег-исследователей, ставшие отныне специализированными, и, возможно, даже усилил их нежелание выходить за рамки своих ближайших проблем. В этом они, несомненно, тоже были по-своему правы: их новое обследование Природы в свете дарвиновской теории было великой задачей. Однако теперь со многих сторон открываются новые главы эволюционных исследований, и многие работники чувствуют себя свободными - и даже обязанными - связать и соединить феномены развития растений, животных и человека, тонкости структур и функций, изменчивостей и болезней, в круг которых заперты разные индивидуальные подготовки нас как органических эволюционистов, с идеями других эволюционистов, не только космических, но и социальных. Отсюда, следовательно, и вырастает план этой маленькой книжки, которая начинается с социальных истоков теорий биологической эволюции, затем естественным обра-
160
зом уделяет основное внимание самим биологическим теориям, а далее все больше подводит к плодотворной параллели органической и социальной эволюции; и теперь, приближаясь к завершению, она все настойчивее выступает за осознанное обновление этой связи как дальнейшего рабочего партнерства.
Наука в ее связях с трудом. - Отметим еще одно различие между первоначальной трактовкой этого параллелизма и той, с которой мы теперь подходим к концу. Биологическая эволюция как проекция социальной философии - неважно, сознательная или неосознаваемая, - и вытекающее из нее обновление исследований Природы как исследований, построенных на наблюдении, индуктивных и проводимых в поле, являются выражением того благоразумно пассивного настроя, с которым в случае натуралиста, как и в случае поэта, «мы вглядываемся в жизнь вещей». Но человек рождается еще и для того, чтобы трудиться; благоразумным и мудрым его сделали его руки; сложный мозг развивается не исключительно или главным образом in vacuo или in abstracto, и даже не в энциклопедии, как ложно мыслилось и неверно применялось в одной педагогической школе за другой, а, как мы теперь начинаем видеть и применять, также и в тесном взаимодействии с искусной и энергичной рукой. Наука не меньше, чем изящные искусства, принадлежит по существу рабочему классу. Как и искусство, это ремесленный опыт, ремесленное мастерство, ремесленная инициатива, для ученого настолько же более рефлексивные, насколько для художника более прочувствованные. Наука всегда наблюдает, обследует - и, следовательно, также ошибается - вручную (with a prentice); фактически это вечный подмастерье (apprentice), но все же подмастерье умелый и - в лучших образцах - несколько более, чем обычный подмастерье, спекулятивный, склонный к экспериментированию и изобретательный. Кроме того, Наука опытна, критична, всеохватна, в чем-то сродни мастеру и потому столь полезна для его крупных начинаний. Правда, окружающий нас рабочий мир, прикованный с утра до вечера к колесу труда, загипнотизирован в жизни даже больше, чем средний класс, номинальными денежными заработками, вместо реальных заработков, а в своем коротком досуге даже больше, чем высший класс, яркими абстракциями и красивыми словами; и в силу этого он потерял из виду своих выдающихся передовиков искусства, своих научных нова-
161
торов, как и те друг друга. Поэтому когда в его рядах появляются новые лидеры, это обычно бывают по большей части барристеры-самоучки или финансисты-любители. Но все же «будет день, когда кругом» произойдет воссоединение искусств и наук с трудом; и вместе с этим придет новая эпоха социальной эволюции и соответствующего импульса для эволюционной теории.
Наука в Философии, Образовании и Жизни. - Примером этого зарождающегося обновления философии социальной жизнью служит обсуждение прагматизма; но с точки зрения нашего интереса присущий ему перенос акцента с пассивных знаний на активное целеполагание очевиднее выражен в пришествии сегодняшнего ручного обучения на место вчерашнего научного наставления. Завтра мы поймем, что нужно больше свободного и творческого искусства, чтобы очистить промышленность от ее маммонизма и рутинного тяжелого труда, а науку - от формализма и зубрежки; и тогда с согласием всех трех компонентов придет образование в подлинном смысле: художественное, научное и практическое - воспитание сердца, головы и руки, - где каждая сторона будет требовать других для более полного своего выражение и развития.
Говоря конкретно: как в действительности применить и осуществить эту мечту об индивидуальном развитии, столь важную для прогресса науки и истолкования эволюции? Со стороны наук - а их обычно считают самыми трудными - принципы ее применения ясны. Хотя постоянно настаивают на услугах каждой науки для практической жизни и нет опасности проглядеть эту сторону дела, гораздо чаще и гораздо легче мы забываем о вырастании каждой науки из практической жизни. Но историческим началам геометрии в виде измерений учат теперь в школах. Начала астрономии, заключенные в навигации, издавна хорошо преподавались молодым морякам, а теперь еще и бойскаут, подобно его предкам пастушеской эпохи, учится определять время по солнцу и находить дорогу по звездам. Но дело не только в начальном образовании; здесь заключен также основной ход развития исследований, повышающих образованность индивида и всего человечества. Итак, именно проблемы повседневной жизни, обстоятельства практики вызывали высшие способности и достижения, от Архимеда древности до вчерашнего Кельвина.
162
Чтобы проиллюстрировать это полнее - формулируем ли мы принцип более абстрактно (как рождение науки из практики) или более конкретно (экспериментальная наука как пролетарский опыт и инициатива), - мы не сможем поступить лучше, нежели приложить эти критерии к некоторым из тех великих лидеров науки, которых непосвященные до сих пор практически мыслят как магов и кудесников, во многом так же, как мыслили они своих предшественников из прошлого. Возьмем для примера Кельвина и Листера. Если отложить в сторону взгляд простонародного лондонского населения, для которого эти фигуры были просто лордами, пусть и стоявшими в своем положении чуть ниже пивоваров, или взгляд более образованного Лондона, оценившего бы их как поочередных президентов Королевского общества, то ясно, что более реальным и биографичным будет понимание одного как человека, внесшего широчайший по диапазону вклад в математическую и экспериментальную физику, как чистую, так и прикладную, а другого - как обновителя современной хирургии. С биографической стороны мы понимаем Кельвина лучше в соотнесении со средой Глазго, в которой он провел всю свою жизнь, но полнее - только когда увидим ее значимость прежде всего как великого пристанища судостроителей, строивших корабли из железа, с вытекающими отсюда опасностями взбесившегося компаса и т.п., откуда и проистекает один из известнейших примеров экспериментальных решений Кельвина. Здесь вырос также Джеймс Ватт с его прометеевским контролем над новыми энергиями; неудивительно, что здесь же в свою очередь Кельвин нашел, как контролировать еще более тонкую и более могущественную электрическую искру с помощью изобретений, каждое из которых было в буквальном смысле шедевром ремесленной изысканности и умелой ручной работы. Кельвин, коего в славном преклонном возрасте мир с восхищением чествовал, был, стало быть, таким же подлинным главным кузнецом Глазго, как и до него Ватт; соответственно, просторные физические лаборатории каждого университета в нынешнем мире до сих пор являются прежде всего локальными расширениями подвальной мастерской Уильяма Томсона.
Так же и лорда Листера не следует понимать прежде всего даже как главного хирурга: его место в истории, сколь бы оно ни было бессмертным, также и скромное, скромнее даже, чем место
163
плебейского ответвления его профессии - цирюльника. Ведь он, с его антисептической хирургией, - это «пастух, пасущий овец, с коробочкой дегтя под рукой», и даже еще проще, поскольку полноценное пастушеское ремесло находится далеко за пределами его кругозора: он просто «дегтярный мальчик», прислуживающий пастуху, готовый приложить мазок дегтя овце, когда это будет нужно. Так и Пастер, если брать по существу, был не кавалером Почетного легиона, не членом двух домашних академий и всяческих зарубежных, и даже в первую очередь не великим химиком. Он был сыном кожевника, родившимся и выросшим в гуще величайшего и старейшего из антисептических процессов, и именно его он развивал и применял всю свою жизнь. В общем, по характеру и опыту он был крестьянином из департамента Юра, обладавшим всем упорным и неустанным трудолюбием французского крестьянина, всей его многогранной рачительностью в мелочах. У него было одно редкое преимущество, которое и сделало его главным крестьянином мира: утонченнейший сверхженский взгляд на пыль и, как прямое и женское по типу его применение, выраженная сверх меры страсть домохозяек ее протирать. Как из этих простых условий, этих домашних и скромных антецедентов родились открытия и применения, революционизировавшие промышленность, сельское хозяйство, медицину и, через Листера, хирургию (ведь Листер - это дегтярный мальчик Пастера), мы попытались рассказать в другом месте.
Так опять же и ботаник присутствует в университете как представитель старой травницы - знахарки, собиравшей свои целебные травы. Линней, с его всемирным музеем и гордо озаглавленной «Системой природы», хотя и был путешественником и ученым, является по существу и по традиции главным фармацевтом, наиболее упорядоченным в истории этой по необходимости аккуратнейшей и педантичнейшей из гильдий. Жюссьё, создатель естественной системы*, заменившей систему фармацевтов, неизбежно более искусственную, был королевским садовником, человеком, жившим среди живых цветов, отвечавшим за то, чтобы королева и ее фрейлины всегда были окружены букетами, и обладавшим свободой действий в их варьировании; кроме того, ему иногда прихо-
пер.
* Имеется в виду естественная система классификации растений. -
164
Прим.
дилось объяснять их умной и любознательной публике, в силу чего ботаника поистине вошла в моду. В ботанике всегда есть эти две школы: школа фармацевтов и школа садовников. Поэтому ее профессора принадлежат по сути либо к одной школе, либо к другой, иногда частично к обеим, но никогда до мозга костей: требовать от них этого - слишком много. А как с зоологами? Эти -охотники: прежде всего за крупной дичью, с сопутствующими опасностями и трофеями, а также за птицами и их плюмажами. Иногда кому-то является в видениях Святой Губерт, и тогда он откладывает в сторону свое ружье и берет с собой блокнот или фотоаппарат. Дарвин был одним из таких людей, во всяком случае, в дни путешествия на «Бигле»; но до этого он явно принадлежал к охотничьему типу, был по сути прирожденным прогульщиком, а именно из таких и рождаются настоящие браконьеры.
Другие натуралисты-охотники нисходят до все более и более мелких зверушек, затем до кишащих в них блох и комаров-дергунов, а сегодня охотятся зачем-то на их внутренних паразитов. Другие натуралисты, в свою очередь, являются рыбаками, все больше набираются опыта; их шалаши и рыбные места превращаются в зоологические станции, а их сети бороздят моря от поверхностного планктона до глубоководного ила, и так от Арктики до Антарктики. Итак, ясно, что естественные науки вырастают в русле практической жизни и всегда заново у нее учатся.
Итоги предыдущей аргументации. - Если теперь собрать все нити этого долгого обсуждения и составить более полное видение исследований эволюции, то результат достаточно ясен. Раз мы не можем не проецировать нашу человеческую мысль, наш социальный прогресс на Природу, то пусть это будет проекция не только прошлых или уходящих фаз и групп, но также зарождающегося социального порядка, Общества в лучших его проявлениях, ведь здесь обнаруживаются точки роста нашей собственной эволюции. Тем не менее надо все заново перепроверять в поле; ибо в нашей свежей вспышке теоретического света весь мир должен высветиться по-новому, и наш новый луч света в свою очередь должен быть проверен на предмет того, чем он может быть ценен, и на предмет того, что он может обнаружить. Подлинным дарвинистом, следовательно, будет не тот, кто дольше всех клянется словом мастера и доводит до конца какие-то классические адапта-
165
ции, скажем, цветка и насекомого, а тот, кто, вооружившись социальной философией, развитой более, чем это было у учителя Дарвина, Мальтуса, вновь отправляется в поле. Для одного такой улучшенной социальной теорией может быть теория Маркса, для другого - теория Рёскина, для третьего - теории Гобино, Ницше и т.д.; каждая на деле приносит свой биологический результат. Очевиднее всего здесь, пожалуй, теория Гальтона, ведь его исследования были вновь посвящены проблеме населения - но в каком новом свете это было сделано! И с какими свежими результатами и импульсами! Тут - ученики, занятые биометрией, там - не менее активные антагонисты из числа последователей Менделя!
И все же, как мы увидели, быть просто исследователями даже Человека и Природы - еще недостаточно; чтобы понять действие жизни, нужно также принимать участие в мире действия. Ученый интенсивно это утверждал, настаивая на полевой работе, на музейной работе, на лабораторной работе; но все же он делал это слишком узко, даже с зоологическими станциями и экспериментальными институтами. Здесь с практической стороны никакая подготовка не может быть слишком полной и слишком многогранной.
Исследуйте наш здешний регион и любой другой, до которого сможете добраться, полно, основательно, еще и еще, от горных вершин до морского дна и обратно. Осознайте свою среду, свой регион и через деятельность: не только как поле для экскурсий, как игровую площадку, на которой можно кататься на лыжах и нырять под воду и которую можно в какой-то мере использовать как охотничьи угодья, но и как трудовое поле, притом прежде всего. Спуститесь в шахту и карьер, гляньте, как рубят уголь и обрабатывают камень. Наковальня в кузне, столярный цех, граверная или еще какая-нибудь мастерская тоже прекрасно подойдут и уже входят в обиход, по крайней мере, на зимних вечерних школьных занятиях в городе. А летом - на свежий воздух: смотрите и трогайте Природу вживую. Выберитесь хотя бы разок летом на выходные в море с моряками, которые ловят сельдь; поработайте в полях весной, соберите урожай осенью, поухаживайте за лошадью, встаньте за плуг. Поработайте также в саду, как ради кухни, так и ради гостиной, не только для конкретной пользы, но и для общей красоты. Прежде всего, и не только ради культуры, но и с целью укрепления характера, выбирайтесь на природу с пастухами, пока
166
не узнаете что-то не только об их работе, но и о них самих. В каждом ремесле, на каждом уровне узнавайте кое-что не только о непосредственной работе, но и о самих работниках, об их идеальных целях, о духе их культуры, ибо без этого нет ни подлинной работы, ни подлинного работника; тогда вы сможете выбрать себе занятие, или, скорее, оно выберет вас, притом на таком уровне, что вы сможете быть пригодны для того, чтобы подняться - тут от его конструктивного тяжелого труда и ремесла, там от его песен или историй - до его науки и его искусства.
Сельское и городское, их контраст в мысли. - Во всем множестве профессиональных опытов мы находим всего два основных типа: это опыты, связанные с органической природой и с физической, сельские и городские, словом, жизненные и механические. Здесь и содержится основной контраст города и деревни -в их характерных опытах, в свойственных им занятиях; и возникающие отсюда интерпретативные эволюционные точки зрения, которые мы ищем, будут, по сути, этими двумя, и характеризовать их будет, соответственно, знакомство с процессами механики и роста. Городской ум, конечно, подвижнее, яснее, точнее и определеннее; он, соответственно, более утвердителен и повелителен; отсюда его характерный вклад в знание и в социальный прогресс, а также то удовлетворение, с которым он заявляет о них и прикладывает их без всяких колебаний к просвещению деревенского мира, которое, несомненно, выходит на первый план - но в городе. Этот все еще сохраняющийся медленный, неповоротливый крестьянин, стоящий за плугом или глазеющий поверх забора на растущую за ним кукурузу, - какая чистая глупость! Этот пастух, возвращающийся из сугробов с ягненком под курткой-шотландкой, -какая сентиментальная прелесть! Вот что механики, процентщики и газетчики крупных городов видят в этих тихих служителях Жизни.
Необходимое возрождение сельской точки зрения. -Представим, однако, что в один прекрасный день они начинают говорить, что Пастер - не последний мыслящий крестьянин, а первопроходец, провозвестник, за коим уже следуют заводчики, культиваторы, евгеники, о которых говорилось на предыдущих страницах. С таким вкладом в работу экспериментальной эволюции не грядет ли также и соответствующий вклад в ее теорию? Это будет сделано не в терминах простого механоморфизма физиков и химиков или путаного мистицизма философов-виталистов, до сих пор
167
отуманенных своими городскими средами или сбитых с толку отвращением от них. Это будет в терминах собственно биологии, описанных ею процессов питания и репродукции, метаболизма и роста. Каждая наука - всего лишь аспект целого, какая-то из обрисованных граней единства Природы, но у нее есть свои категории и свои собственные ценности. Ни одна из основных наук, будь то объективные (физика, биология, социальная наука) или субъективные (этика, психология, эстетика), не может быть вразумительно сведена к понятиям никакой другой, и к терминам механики, физики, химии, несмотря на долгое преувеличение их претензий, так же мало, как и к прочим (хотя их параллелизмы можно и нужно искать; это практически целесообразное и законное исследование). Нам ничего не расскажет об эстетической ценности алого цветка, золотого заката и летней зелени то, что они имеют такие-то и такие-то связи с длиной волны, как бы ни были интересны последние в физической лаборатории. Давайте всеми средствами соотносить рост мозга с разумом; но жизнь ума, идеализм, воображение будут обладать тем не менее своей психологической независимостью, даже если завтра будут опубликованы химические формулы каждого мозгового метаболизма.
Так же и с биологией. Ее теория жизни, теория эволюции должна формулироваться в собственных терминах - терминах функции и формы - и, следовательно, должна быть свободна от поглощения низшим физическим порядком, а также от преувеличения ее и возведения в высший этический и политический порядок. Последний тип утверждений - старомодная сказка трансцен-денталиста; первый - материалистическая сказка. Но соотносить биологический порядок с физическим, а также с социальным, устанавливать параллели между ними везде, где только можно, - это совсем другое дело.
Давайте же прежде всего, будучи натуралистами, смотреть на то, что мы познаем, не только с механической и городской точки зрения, но и с точки зрения сельской и физиологической.
Пер. с англ. В.Г. Николаева*
* Николаев Владимир Геннадьевич - кандидат социологических наук, старший научный сотрудник отдела социологии и социальной психологии Института научной информации по общественным наукам РАН. E-mail: vnik1968@yandex.ru
168
