Эволюция фольклорного образа в повести Т. С. Беляева Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Вестник

Челябинского

государственного

университета

Филология Искусствоведение Выпуск 33

НАУЧНЫЙ

ЖУРНАЛ

Основан в 1991 году № 22 (160)2009

СОДЕРЖАНИЕ

ФИЛОЛОГИЯ

Абдуллина А. Ш. Мифопоэтика в повести «Помилование» М. Карима...............5

Александров Л. Г. Мистические суеверия и гадания в журнальном святочном рассказе (вторая половина XVIII - первая воловина

XIX веков)...............................................10

Беляева И. В., Куликова Э. Г. Манипулятивное искажение: лингвистический смысл

эвфемизмов...............................................15

Богачева Е. В. Автор и повествователь в книге Д. Гранина «Сад камней»:

функционально-коммуникативный аспект.....................21

Буренкова С. В. Лексические средства выражения обмана в немецком языке

(в сопоставлении с русским)..............................27

Гарбар И. Л. Межпоколенная специфика языкового сознания русских:

психолингвистическое исследование........................35

Голованов И. А. Фольклорное сознание как особый тип художественного

освоения действительности................................43

Головина Е. В. Филологический анализ текста в аспекте деятельностной

вариативности и нормативности............................48

Евенко Е. В. Процесс понимания и интерпретационные возможности текста ....54

Каменева В. А. «Цифровой прессинг» - один из идеологических

механизмов СМИ?..........................................57

Красильникова Е. В. Сопоставительное исследование концептов ‘желание’ и ‘воля’

(на материале русского и английского языков).............64

Крючкова Н. В. Аспекты варьирования концептов..............................68

Мальцев Л. А. Цикл «Ночь» Е. Анджеевского: экзистенциальный аспект.........72

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ

А. Ю. Шатия — главный редактор

А. В. Мельников — зам. главного редактора

Л. А. Шкатова — главный редактор научного

направления Е. Н. Азначеева, Н. В. Александрова,

М. В. Загидуллина, Е. Н. Ковтун, В. А. Михнюкевич,

С. А. Питина, Н. Б. Попова, Н. Б. Приходкжа

Редколлегия журнала может не разделять точку зрения авторов публикаций. Ответственность за содержание статей и качество перевода аннотаций несут авторы публикаций.

С требованиями к оформлению статей можно ознакомиться на сайте ЧелГУ www.csu.ru.

Адрес редакционной коллегии:

454084 Челябинск, пр. Победы, 162 в Тел.: (351)799-71-34 Журнал зарегистрирован в Упринформпечати Администрации Челябинской области. Рег. № 87 Индекс 73855 в каталоге российской прессы «Почта России»

Редактор М. В. Загидуллина Компьютерная верстка А. А. Селютина

Подписано в печать 23.06.09 Формат 60x84 1/8. Бумага офсетная. Гарнитура Таймс. Печать офсетная.

Уел. печ. л. 22,8. Уч.-изд. л. 15,1.

Тираж 1000 экз. Заказ 816 Цена договорная

ГОУ ВПО «Челябинский государственный университет»

454021 Челябинск, ул. Братьев Кашириных, 129

Типография «Два комсомольца»

454084 Челябинск, Комсомольский пр., 2

Надергулов М. X. От исторической беллетристики к литературе и науке........76

Новикова О. Н. Структурные изменения антропонимов как фактор развития

современного именника....................................79

Панова Р. С. Фонетическая интерференция в русской речи китайцев..........

Пименова А. В. Специфика одноязычных учебных словарей (на материале

британских лексикографических издательств)................87

Пинженина Е. И. Мир в герое и герой вне мира: эволюция точки зрения

героя-повествователя в книге очерков «Фрегат “Паллада”»

И. А. Гончарова...........................................92

Пушмина С. А. Фрагмент когнитивной модели многомирия в литературном

тексте (на материале романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина»),. .97 Салъманова Л. К. О ритуальной функции причитаний невесты в башкирской

традиционной свадьбе.....................................103

Тупицына И. Н., Скороходова Е. Ю. Природа метафоры и ее использование

в современной российской прессе..........................108

Скуратовская Я. Л. Опыт описания коммуникативной личности профессионала....115

Турышева О. Н. Бунт против библиотеки: к истории литературного мотива...119

Фищук И. В. Экзистенциальные черты кэнта в английском языке

национального периода....................................128

Ханов В. А. Аллюзии инфернального в создании образа ночлежки

в драме М. Горького «На дне».............................134

Хуббитдинова Н. А. Эволюция фольклорного образа в повести Т. С. Беляева....138

Хусайнова Г. Р. Мотив наказания в башкирской волшебной сказке............141

Шумилова А. А. Лексическая синонимия: традиционное и когнитивное видение

проблемы.................................................144

Щербакова Т. В. Из истории критических сочинений А. Поупа................149

Шейко Е. В. Типы контекстов в изъяснительных сложноподчиненных

предложениях.............................................154

ИСКУССТВОВЕДЕНИЕ

Борщ Е. В. Иконография интерьера «стиля Регентства» во французской

книжной иллюстрации XVIII века...........................161

Крылова В. Д. Русская кантата «На случай» конца XIX - начала XX века

как жанр прославления....................................167

Лазебникова И. В. Концептуальные альбомы 1970-х годов: Илья Кабаков

и Виктор Пивоваров.......................................170

Растворова Н. В. О концепции новой мелодики уральского композитора

Владимира Кобекина.......................................178

Тосин С. Г. Нетрадиционные приемы колокольного звона в современной

православно-церковной практике...........................184

Summary...................................................................189

Сведения об авторах

194

ФИЛОЛОГИЯ

А. Ш. Абдуллина МИФОПОЭТИКА В ПОВЕСТИ «ПОМИЛОВАНИЕ» М. КАРИМА

Статья посвящена изучению мифопоэтики в повести «Помилование» М. Карима. Исследуемые архетипические мотивы являются важной характеристикой образов, основных координат художественного мира произведения башкирского писателя. Адресовано исследователям литературы, учителям-филологам, аспирантам и студентам.

Ключевые слова: миф, мифопоэтика, архетип, мотив, символ.

Мифопоэтический подход является одним из возможных аналитических способов, позволяющих выявить в произведении его наиболее значимые мотивы, образы, идеи. Благодаря своей яркости и емкости, эти образы помогают создателю произведения наделить даже небольшой по объему текст значительным и порой «многослойным» содержанием. Интерпретация мифологем, имеющих разное культурно-историческое происхождение и воплощенных в одном и том же образе, дает возможность выявить в нем множество смыслообразующих элементов. Это, в свою очередь, позволяет судить о насыщенности, неоднозначности повествования. Интерпретация текста через архетипические мотивы позволяет выявить глубинные символические смыслы произведения.

Изучение творчества Мустая Карима в мифопоэтическом аспекте позволяет выявить синтетизм и целостность художественной системы писателя. Мифопоэтика является звеном, соединяющим философскую картину мира писателя с основными принципами построения художественной системы и обусловливающим их единство. В своем творчестве башкирский писатель воссоздает глубинные, порой архаические структуры мышления, которые позволяют выявить архетипические элементы человеческого и природного бытия. Это приводит к многоплановости образов, придает им универсальный смысл. Мифопоэтика позволяет писателю дать в емких образах большой объем содержания и придать объективной картине мира статус единственно реальной.

Средоточием тайны для Мустая Карима становится, прежде всего, природа глубоко личностная, индивидуализированная. Природа в повести не только окружает чело-

века, но и являет собой его внутреннюю сущность, его мир. В целом природа и человек являются многообразным проявлением жизни. «Диалектика мифа состоит именно в том, что человек как бы “растворяет” себя в природе, сливается с ней и овладевает силами природы лишь в воображении; вместе с тем это овладение силами природы лишь в воображении вселяет уверенность в осуществимость всего желаемого, укрепляет волю и сплачивает первобытный коллектив»1.

В повести нарисованы прекрасные картины, утверждающие гармонию между человеком и природой, показаны сложные процессы их взаимоотношений. Художественные образы природы способствуют выявлению чувств и освещению важнейших стремлений человеческой души: «Там, над шалашом, лунная ночь - сердце теснит. С шорохом падают сухие листья - листья двадцатой осени Янтимера. Иной ударится о землю и прозвенит тягуче. Это, наверное, осиновый лист. Березовый так не прозвенит, он помягче. Или вместе с листьями, звеня, осыпается лунный свет. Луна полная и тоже с этой ночи в осыпь пошла. А полная луна с детства вгоняла Янтимера в тоску и тревогу. Сейчас тоже. Впереди бесконечная ясная ночь. Будь она темная, с дождем и ветром, может, прошла бы легче и быстрей, а тут замерла, словно тихое озеро, не течет и не всплеснет даже»2. Своим движением, дыханием, мощной силой различных проявлений и вечным развитием природа вызывает в человеке определенные эмоции, побуждает его раскрыть свой характер, проявить свои идеи и совершить те или иные действия.

Природа-пейзаж у М. Карима выполняет функциональную роль в психологическом портрете героя-персонажа. Детали, штрихи описания придают образу весьма взволно-

ванный тон, очерчивают внутренний ритм и импульс персонажа, выявляют его потенциальный диапазон. Писателю удается этими деталями точно выразить изображаемые события: «Словно почуяв что-то, Янтимер вскинул голову. А там в небе - диковинное зрелище, удивительная схватка. Вдруг невесть откуда забредшее облако подкралось к луне и ткнулось в серебряный бок. Луна даже сплющилась чуть, но не поддалась, оттолкнула назойливое облако и поплыла дальше. Облако пустилось вдогонку. Вот уже настигло, уже было схватило в объятия - луна ловко увернулась и метнулась вверх. Облако, раззадорившись, бросило невод - невод пролетел мимо. Вспыхнуло от обиды облако, сверкнуло и растаяло. А может, от любви так вспыхнуло - от любви растаяло... Даже небесным событиям человек дает с земли свое толкование. Пожалел Янтимер угасшее облако, а на заносчивую луну осталась досада.»3.

В произведениях М. Карима существует глубокая связь между природой и внутренним миром, душевным состоянием личности. Рассуждения писателя о личностных и общественных нормах поведения персонажа проявляются в деталях пейзажа. В таких случаях пейзаж - природа прежде всего является компонентом, усиливающим драматизм поведения персонажа, глубоко раскрывающим его внутреннюю сущность. Происходит своего рода унисонирование сил природы и душевных сил человека. Башкирский писатель редко рисует пейзаж, представляющий собой просто описание окрестности, среды. Воплощенные в пейзажных панорамах, природные процессы воспринимаются персонажами таким образом, что читатель следит не только за течением мыслей, но и сам как бы наделяется правом и возможностью непосредственно созерцать сложную жизнь природы.

Созданные пером писателя пейзажи предстают перед читателем зримыми картинами. Их краски, утонченная пластика, объемность. мягкость, четкость линий и общая гармоничность доставляют эстетическое наслаждение, при этом следует отметить, что цвет в пейзажах башкирского писателя несет не только эмоционально-эстетическую, но и семантикопознавательную функцию.

Цвет у М. Карима представляет собой одно из значительных и своеобразных средств сложной смысловой и эстетической нагрузки.

В основном писатель придерживается общепринятой элементарной символики цвета. В повести «Помилование» цветовая символика близка к фольклорной. Белый, алый, красный, зеленый цвета - это цвета юности, радости, надежды и покоя. Положительна символика красного цвета. Это цвет надежды, он часто встречается в снах и мечтах Любомира Зуха. Синий цвет - цвет нежности, раздумий, тоски по родному краю и людям, цвет памяти. Символику горя представляют черные тучи, сильный ветер, темный и дремучий лес, черный дым, черная копоть.

В мифологических представлениях народов имянаречение - это способ санкционирования статуса человека. «Осмысление имени запечатлелось в поговорках, пословицах как народные ориентиры о добре. С именем связывали лучшие человеческие качества, достоинство и честь. “Работай достойно, народ имя восславит твое”, “имени твоему пусть и суть твоя отвечает”»4. Имя персонажа, активизируя накопленный мифологической, фольклорной и литературной традицией ассоциативный потенциал, выступает в роли сигнала дистанцированных связей. В мифологическом сознании, как показал Ю. М. Лотман, каждое слово стремится к тому, чтобы стать именем собственным, так как для мифологического сознания вообще нехарактерно абстрактное подразделение предметов на классы. Каждый предмет для мифа уникален и, в то же время, связан с другими предметами. Поэтому в мифологическом сознании наличие у индивида имени собственного гораздо важнее, чем наличие каких-то постоянных, с нашей точки зрения, признаков. Янтимер в переводе с башкирского языка означает железный духом, но, к сожалению, герой в жизненных ситуациях не смог проявить основные качества характера, определяемые именем: «Из левого кармана гимнастерки Гарданова торчала ручка оловянной ложки - его, Янтимера, ложки! Она самая! На конце ее выцарапана родовая Байназаровых тамга - “заячий след”... Янтимер же ничего не слышал, стоял и смотрел. Хотел сказать что-то. Куда там! Только

- тук-тук, перестук колес бился в ушах. Не то что слово сказать, даже подумать ни о чем не мог. Только перестук колес в ушах. А может, не колесо это - кровь в ушах стучит? Перед ним - вор. Ложку украл. Да хоть иголку - все равно вор. Вот сейчас Янтимер схватит вора за шиворот, осрамит его на весь вагон.. ,»5. Но

Янтимер так и не посмел высказать все, что хотел, вору, и эта потеря потянула за собой другие, он проявил слабость, не смог плыть против течения. Ничего страшного, казалось бы, не случилось, но он «частицу своего достоинства потерял».

Творчество М. Карима отличается редкостным проникновением писателя в глубинный смысл духовных универсалий и талантливым воплощением в художественных образах особого смысла явлений действительности во всей их многослойной содержательной сущности. В произведениях писателя большое количество конкретных и абстрактных образов, состоящих в оппозиции по отношению друг к другу, представляющих особенности мифологического сознания. Душа в повести «Помилование» часто ассоциируется с образом неба, представляющего синтез стихий огня и воздуха. Архетипический образ неба традиционно связывается с космосом.

В повести «Помилование» мотив ночи -один из ведущих во временной организации сюжета. Небо представляется абсолютным воплощением верха, «субстанцией человеческой души-дыхания, и при параллелизме микро и макрокосма небо оказывается душой универсума, воплощением абсолютной “духовности”»6. Именно ночью происходят все таинственные и наиболее важные в судьбе персонажей события. В произведении ночь - менее благоприятная для человека пора, некий кризисный момент человеческой жизни. Ночь, властительница тьмы, начинает ассоциироваться в сознании героя с печалью, грустью, ожиданием чего-то тягостного. Архетипическая антитеза свет-тьма, жизнь-смерть проходит через большинство произведений башкирского писателя.

С образом неба в прозе Мустая Карима неразрывно связываются образы небесных тел, прежде всего луны, солнца, звезд. В первобытной мифологии народов всего мира солнце и луна непременно одарены жизнью и выступают как человеческие существа.

Неотъемлемым атрибутом ночи является луна, загадочная, манящая, один из главных астральных символов. Лунный свет довольно разнообразен по колориту: мерцающий, красный, пожелтевший, серебряный. Луна в повести вызывает чаще всего негативные ассоциации: «Лунный свет загустел, падающие листья он не отпускает сразу, а будто держит на весу, и листья теперь опускаются

медленней, плавней. И только упав на землю, перешепчутся о чем-то. От щедрого света мутится рассудок, перехватывает дыхание»7. Все сцены, сопровождаемые горькими размышлениями Янтимера Байназарова «о крупных и мелких потерях», связаны с луной, это признак его исключенности из человеческого общества, он наедине со своей памятью: «А ночь тихая, с ума сводящая лунная ночь, все на одном месте, как стала, так и стоит. Мерный, вперемешку с лунным светом, дождь листвы льет и льет, не останавливаясь и даже не затихая. Его теперь уже совсем беззвучный ход ложится на сердце холодной тоской»8.

В повести тема смерти, трагедии постоянно соседствует с мотивом луны. «Нас Луна поедает, мы к ней после смерти влекомы. Луна - активный агент поглощения непро-бужденных человеческих душ после их смерти. Сложный амбивалентный образ, изменчивый и неверный как сам свет Луны. Луна меняет природу своего действия в зависимости от знака, в котором она находится»9.

«Народился тоненький месяц» и в эту «благоразумную пору» полюбили друг друга Мария Тереза и Любомир Зух, и произошло это тридцать первого августа. Достигла любовь своей кульминации, и луна стала полная: «Тут еще и густой лунный свет, вырвавшись из-под облака, ударил в лицо. Зух даже слегка покачнулся. Что ни ночь, луна эта преследует его, на пядь не отстает. Теперь она уже в теле, круглая, изобильная, пора бы и образумиться. Нет, не луна преследует парня, преследует любовь, которая народилась вместе с этой луной.»10. Семнадцатого сентября, в день расстрела Любомира Зуха, «луна пошла в осыпь». Фазы Луны цикличны и могут быть сопоставимы с чередованием времен года и разными периодами человеческой жизни. «Соответствие биологического и лунного циклов позволило сопоставить фазы изменения Луны с периодами жизни человека. Рождение месяца и его рост - с рождением человека, с его детством и юностью, а угасание человека от зрелости до старости - с ущербным периодом Луны»11. В повести М. Карима лунные циклы соответствуют фазам зарождения, развития и трагедии в любви.

В повести М. Карима «Помилование» предпочтение отдается луне, т. е. «отраженному» свету по сравнению с «прямым», но используется и другой астральный символ -солнце. Создается впечатление, что писатель

намеренно придает положительный смысл «огненному» символу, хотя солнце изображается в произведении лишь несколько раз. «О солнцепоклонении у башкир сохранился незначительный материал. Тем не менее записанные Ибн-Фадланом сведения о двенадцати господинах, которым поклонялись башкиры, свидетельствуют о бытовании культа солнца у башкир, как у многих народов в период раннего развития. “Господина дня”, т. е. солнца, олицетворял белый цвет, очень активный в башкирском свадебном обиходе. К.М. Герасимова отмечает, что с культом солнца в прошлом был связан белый цвет и круги»12.

Для башкирской культурной общности характерна семантизация элементов пространства, цвета, образов живых существ, которым придается религиозный и мифологический смысл. Мифопоэтический подтекст имеет и образ собаки. Еще в ту памятную ночь пес Гусар пытается не пропустить Любомира Зуха в деревню, остановить, образумить. В соответствии с традиционно-культурными представлениями, писатель использует в повести «Помилование» мотив «духовидства» собак, которые, будучи связаны с царством мертвых, своим воем предвещают несчастья и болезни. Пес Гусар второй раз пытается предупредить, предотвратить грозящую трагедию: «У околицы машину снова встретил лохматый пес Гусар, облаял добродушно, пробежался немного, провожая гостей, и отстал. Потом он сел на задние лапы, вытянув морду, молча посмотрел на луну - и заскулил. Мозжащий душу скулеж тянулся и тянулся. Долго скулил и долго плакал этот в лохмах так за год до конца и не слинявшей шерсти рыжий пес, бедная одинокая душа. Стоя в воротах, Мария Тереза слушала его, терпела-терпела и покачнулась вдруг. Покачнулась, но не упала.»13.

Возможно, мотив «духовидства» собаки, ее мистической связи с «иным» миром не случайно в этом эпизоде соединяется с астральным символом - с луной. Поэтому в этом эпизоде луна имеет негативный оттенок, связана с мотивом смерти.

Строго продумано в повести «Помилование» все, начиная от названия произведения и заканчивая заключительными словами. Вещие сны, мифопоэтические элементы, мистическое начало придают произведению законченность и цельность. В «Помиловании» мистическое начало связано, прежде всего, с предчувствием скорой смерти одного из цен-

тральных героев - Любомира Зуха. Как предзнаменование трагического финала в начале произведения описывается лунная ночь, «с шорохом падают сухие листья». «В башкирском фольклоре старожилы, умудренные опытом жизни знахари одним взглядом определяли человека, которому вскорости предстояло уйти на вечный покой. Предрекая, говорили, что “упал его листок”. Это высказывание отражает мифологические представления о мировом древе жизни, на кроне которого с рождением человека появляется листочек с его именем. Когда остается сорок дней до смерти, листочек падает на землю. “Тень этого листочка и падет на землю желтым цветом”. Мотив падения листа с Дерева жизни отражен и в Сурах Корана»14.

Как нечто странное и необъяснимое входят в повесть «вещие сны». Сну присуща символическая природа. Выступая в качестве «текста в тексте», сон приобретает черты повышенной условности. Литературный сон

- художественный образ, сложный по своей структуре, отражая содержание бессознательного героя, обращен к читателю и требует интерпретации. При анализе литературного сна необходимо учитывать, что бессознательное героя, реализующееся через сновидение, сознательно формируется художником. К. Г. Юнг, исследовавший сновидческий опыт современного человека, показал, что в сновидениях присутствуют бесчисленные взаимосвязи, параллели которым можно найти только в мифологии. Широкое развитие и признание получила концепция ученого об архетипах, мифологических по своей природе первообразах, идеях, эмоциях, которые активно продуцируются в сновидениях. Мустай Карим, стремясь к реалистическому воссозданию глубин психики героев, опирается в своих произведениях на языческие, мифологические представления башкир. «Вещие сны» еще больше нагнетают атмосферу ожидания чего-то страшного, неотвратимого.

В повести М. Карима «Помилование» из необычайно зримых, точных подробностей складывается целостная картина. Детали в отдельности и вместе взятые выполняют определенную художественную задачу. Вот, например, описание первой встречи Любомира Зуха и Марии Терезы: «Они же, боясь коснуться друг друга, сидели на крыльце дома Бережных. Крыльцо это - большой плоский камень. Когда-то он лежал на улице

возле плетня. Однажды отец Кондратия кузнец Егор во хмелю на спор притащил его и шваркнул сюда. Уже дважды перестраивали дом, а камень так и лежит здесь. Камни живут долго»15. На этом камне зародилась их любовь. В башкирском фольклоре невеста. придя в дом жениха, должна была наступить на камни. Обряд проводился для того, чтобы невеста была тверда в своей верности мужу. Камень имел доминантную символику в обеспечении твердости духа будущей подруги и как показатель стабильности в доме мужа. Таким образом, камень связан с символом крепости, устойчивости благополучной жизни.

Весьма детально и подробно описана сцена расстрела Любомира Зуха, что еще больше усиливает ощущение бессмысленности и жестокости происходящего. До последнего момента сохраняется надежда, что все можно исправить, что все это - страшный сон. Автор, подробно рассказывая о могиле для Любомира Зуха, пытается защитить его даже после смерти:

Внешний мир во всем разнообразии составляющих его компонентов (предметы, форма, цвет, земные существа, небесные светила, животные, птицы) обеспечивает своеобразную систему символов-образов, направленных на эффективное, художественнопоэтическое отображение действительности в целом. Символы, истоками своими уходящие во времена формирования самосознания и восприятия людьми жизненных явлений, содержат различные характеры, направления и эволюционируют в повести М. Карима «Помилование» в средства поэтического изображения с различной эмоциональной, эстетико-художественной нагрузкой.

Таким образом, в повести М. Карима «Помилование» динамичная фабула, внешняя прямолинейность характеров, кажущаяся

определенность авторской позиции опосредуются мощным подтекстом, который уточняет поверхностное впечатление. Построение мира по мифопоэтической модели позволяет М. Кариму философски связать современность с мифологическими, языческими и фольклорными прообразами, вписать современные события в сакральную историю. Внедрение отдельных элементов мифологической парадигмы в структуру реалистического произведения раздвигает его жанрово-стилевые возможности, эстетическое пространство.

Примечания

1 Маковский, М. М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках. М., 1996. С. 15.

2 Карим, М. С. Помилование. Уфа, 1994. С. 5.

3 Там же. С. 45.

4 Султангареева, Р. А. Семейно-обрядовый фольклор башкирского народа. Уфа, 1998. С.53-54.

5 Карим, М. С. Помилование. С. 8.

6 Мифы народов мира : энциклопедия : в 2 т. Т. 1. М., 1997. С. 206-207.

7 Карим, М. С. Помилование. С. 10.

8 Там же. С. 32.

9 Мифы народов мира. Т. 1. С. 295-297.

10 Карим, М. С. Помилование. С. 50.

11 Энциклопедия символов, знаков, эмблем / сост. В. Андреева. М., 2006. С. 297.

12 Султангареева, Р. А. Семейно-обрядовый фольклор башкирского народа. С. 60.

13 Карим, М. С. Помилование. С. 60.

14 Султангареева, Р. А.Семейно-обрядовый фольклор башкирского народа. С. 141.

15 Карим, М. С. Помилование. С. 38.

Л. Г. Александров

МИСТИЧЕСКИЕ СУЕВЕРИЯ И ГАДАНИЯ В ЖУРНАЛЬНОМ СВЯТОЧНОМ РАССКАЗЕ (ВТОРАЯ ПОЛОВИНА XVIII - ПЕРВАЯ ПОЛОВИНА XIX ВЕКОВ)

Статья касается некоторых особенностей бытования жанра святочной истории в русских журналах ХУШ-ХТХ веков. Большое внимание уделяется волшебным и мистическим элементам в содержании рождественского рассказа, а также развитию описательной и объяснительной функций жанра в исследуемый период.

Ключевые слова: святочный рассказ, рождественская история, быличка, мистика, журналистика, суеверие, объяснение.

Святочное время в российской культуре издревле воспринималось как доброе, веселое, интересное, и вместе с тем - как опасное и враждебное. В эти дни, от Рождества до Крещения, как считалось, активизируется нечистая сила, и требовалось вести себя осторожнее, играя в непристойные игры или следуя мистическим суевериям. Еще указом патриарха Иоакима 1684 года святочные «беснования» были запрещены. Звероподобное «масколюдство» порицалось и значительно позже.

Так, в святочной бытовой сценке Н. Лей-кина в «Осколках» 1885 года изображается набожная купчиха, очищающая дом от скверны. Она ставит мелом кресты на стенах и причитает: «Дети маски надевали и беса тешили. Сама я под Новый год гадала: и воск лила, и бумагу жгла... Сыщите мне мел!.. Маски - под плиту, не желаю я, чтобы дом наш погаными харями осквернялся»1.

Впрочем, на определенном этапе «смешение культурных пластов стало возможным, сформировались представления о допущении не христианских элементов в православный обиход. В процессе повседневной жизни человек попеременно оказывался, то в “чистых”, то в “нечистых” местах. Душевно преображенный, раскаявшийся грешник уважительно воспринимался народно-православным мировоззрением, представляя собой случай “вечного синтеза сакрального и профанного пространства”»2.

Самым уязвимым моментом святочного поведения считалось гадание, или «завораживание». Праздник нового года возбуждал стремление человека воздействовать на будущее - сообщить ему инерцию начала. Календарные приметы, заговоры и заклинания,

в том числе приуроченные к зимнему сезону, имеют давнюю культурную традицию, а их причины отчасти - «магическое» значение: человек обращался к миру как повелитель материи, ее сил и «духов». «Преображающая человека и космос мечта стремилась к преодолению ограниченности человека в пространстве и времени, она воплощалась в сказочные, фольклорные образы господства над стихиями - воздушные полеты, метаморфозы вещества, живую и мертвую воду... Эта традиция держалась в русской культуре вплоть до конца XIX века»3.

Приступая к гадательному ритуалу, часто освобождались от оберегов (креста, пояса) и даже иногда проклинали себя для пущего эффекта. Чаще всего девушки гадали на суженого, выбирая для этого места «потемнее». Появлявшийся суженый, как правило, оставлял какой-то предмет, по которому впоследствии и опознавался. Подобные мистические истории становились основой т. н. быличек4, время действия большинства из которых приурочено к святкам.

Впервые сделал этот жанр всеобщим достоянием этнограф и публицист М. Д. Чул-ков, издававший в 1769 году юмористический журнал «И то и сио». Фольклорные материалы располагались в соответствии с календарным временем выхода очередного номера. В «святочных» номерах журнал Чулкова взял на себя роль рассказчика быличек на новогодних вечеринках. Каждая история содержала в себе определенную мораль, наставление. Так, когда к дочке подьячего вместо суженого «пришел дьявол», она два месяца не могла говорить. В другом случае водяные демоны укатали по льду «веселую кампанию» до синяков. Сюжеты о том, как «черт носил» или

даже «уходил насмерть» становятся расхожими в святочных рассказах XIX века5, объясняясь чаще всего избыточным алкогольным опьянением празднующего народа.

Зимние праздники включали в себя и языческие святки, и церковный праздник Рождества, и мирской праздник Нового года. Постепенно святочный рассказ притягивает к себе весь «мир чудесного». Диапазон мотивов расширяется, а в содержательной части происходит разделение на собственно народную быличку и великосветский сюжет.

Атрибутика текста, относящегося ко второму типу, усложняется: гулянье ряженых обретает форму бала-маскарада, гадание на зеркалах при свечах меняется на более «психологическое» гадание на картах и т. п. Эти элементы светской культуры были чрезвычайно модными в XVШ-XIX веках, они имели в числе своих функций и «роль запланированного и предусмотренного хаоса», и «имитацию изгнания бесов», и «оттенки внутреннего конфликта и азарта» (в терминологии Ю. М. Лотмана6). Довольно легко они входят и в контекст святочных историй этого времени.

Общий мотив, как для народных, так и для светских святочных сюжетов, - это повествование о весьма фривольно разыгранном «марьяже», в результате которого неравный брак хитрым или чудесным образом прирастает богатством и удачей. Этот мотив сближает рассказы М. Чулкова и И. Новикова. У последнего для поисков «искусителя» привлекается и колдунья-цыганка из Филей, гадавшая на горшке с водой, углем, глиной и солью. А в «Библиотеке для чтения» за 1834 год А. Шаховской повествует, как в схожих обстоятельствах, несмотря на происки свах и «шпионок», в Васильев день, 31 декабря, во время «празднования святочного беса», благодаря искренней влюбленности и чистой случайности нашел свою судьбу его прадед, Владимир Львович7.

Святочные «маскарадные» сюжеты в повестях А. Марлинского, Е. Баратынского, Н. Павлова, В. Сологуба, В. Дмитриева, Н. Кукольника стали частыми гостями в занимательных журналах и альманахах первой половины XIX века («Подснежник», «Северная Минерва», «Иллюстрация» и др.). Интрига чаще всего заводится на публичном мероприятии, где юный герой с помощью намеков и знаков тайно приглашается в условленное место в условленное время, чтобы оказаться

«суженым» для своей «партии» - таким образом «срываются маски» и «раскрываются карты»8.

Некоторые исследователи усматривают истоки подобных историй в европейской литературной традиции галантного века, связанной с т. н. волшебным «алхимическим» жанром, основой которого является «мистическое бракосочетание» (В. Андреа, Ш. Перро, Дж. Казанова, Ж. Казот, С. Ричардсон и др.). В эпоху Просвещения розенкрейцеры и франкмасоны, совершенствующие природу человека, всерьез занимались духовной алхимией, несмотря на то, что она уже прочно утратила даже символическую связь с календарным циклом. В основе литературного сюжета соединяются две темы: инициация юноши и метаморфоза девушки, часто эти же мотивы встречаются и в пародийной, забавной трактовке9.

Особенно значительной для развития святочного рассказа оказалась эпоха романтизма с ее любовью к демоническим силам и парап-сихологическим явлениям. В такой, скажем, «гофмановской» манере написана, например, «Сильфида» В. Ф. Одоевского, где главный герой, начитавшись древних книг, обнаруживает в сосуде с кристаллом розу, обращающуюся затем прекрасной женщиной. Молодой человек впадает в странное состояние галлюцинации, типичное (по комментарию В. Г. Белинского) для «вдохновенных святош» -«высоких безумцев, которых внутреннему созерцанию (будто бы) доступны сокровенные и превыспренние тайны жизни»10.

Какого рода книг начитался несчастный романтик, мы можем выяснить также, например, из святочного рассказа под названием «Кой о чем». Он повествует о некоем старике-отшельнике, который общается через портрет со своей убиенной женой. Тема «оживающего портрета» (Н. Гоголь, М. Лермонтов и др.) усложняется явлением главному герою привидения самого старика, который указывает, где найти замурованную старинную рукопись.

«Неужели мир духов может иметь сообщение с нами?»11, - вопрошает герой. Он вспоминает, что видел в библиотеке старика Циона (Ж.-М. Гийон), Эстерзгаузена (К. Эккартсгау-зен), Сен-Мартена - вполне характерный набор переводной масонской литературы, имевшей хождение на рубеже XVШ-XIX веков в образованной среде12. Через проповедника и писателя К. К. Сен-Мартена к русскому чи-

тателю пришли и идеи Я. Беме. Его философия обсуждалась в университетских лекциях последней четверти XVIII века (И. Г. Шварц и др.). Н. И. Новиков активно распространял идеи мартинистов, редактировал масонские издания «Утренний свет», «Московское издание», «Вечерняя заря», «Покоящийся трудолюбец».

Обобщенный портрет мистика-мудреца, пытающегося сыскать «начало всех начал» выведен в «Метафизике» И. И. Хемницера. Он стал хрестоматийным образом в русской литературе и журналистике, и при этом имел и свои прототипы в общественной и культурной жизни - увлечение мистическими учениями в XIX веке было достаточно стойкой традицией в среде русской интеллигенции. Известный государственный деятель М. М. Сперанский (масон с 1810 по 1822 год) переводил западноевропейских мистиков Руй-сбрука, Пордаге, Молиноса, Фенелона, Тау-лера; В. Ф. Одоевский в молодости увлекался учением «духовидца» Э. Сведенборга13. Во второй половине XIX века эти художественнофилософские идеи переводятся и в научнопрактическую плоскость - русские спириты даже издают свой еженедельный журнал «Ребус» (1881-1916 годы). Н. Вагнер, например, одновременно возглавлял Общество экспериментальной психологии и писал святочные рассказы для «Книжек недели».

Русская журналистика исследуемого периода взяла на себя не только описательную, но и обзорно-аналитическую функцию, по отношению к святочной «мистике». Н. А. Полевой в «Московском телеграфе» впервые использует «разговоры на святках» как повод для открытого обсуждения. Сообразно познавательному принципу энциклопедизма и отчасти с подачи Полевого в 1827 году стали чаще появляться журнальные этнографические описания русских святок (В. Бронев-ский в «Московском вестнике», И. Снегирев в «Вестнике Европы» и др.).

В собственных рассказах Полевой сводит в один сюжет разнообразные загадочные представления, а также намеренно разделяет роли двух повествователей. Один из стариков, Шумилов, «объездил пол-России и был записной охотник рассказывать русские были и сказки», а другой - Терновский - «добрый философ, который верил всем привидениям, всем колдунам, всему чудесному на свете, и все старался изъяснять естественным образом»14.

Разговор касается народных поверий и суеверий вообще - привидений в канун Ивана Купалы и игры-гадалки «Жив Курилка», распространенной в Сибири. Не беда, что простодушный Шумилов иногда путается и преувеличивает, например, говоря, что святочная русская игра «заплетись плетень» пришла от греков, которые «славили память Тезея и убиение Минотавра с помощью Ариадниной нитки»15 - к тому же это не святочная, а весенняя игра. В копилку народной мудрости попадают гадания по именам прохожих, по писку иголки в жерновах и др.: «О святках раздолье русскому духу... и духам. Вы знаете, что до самого Крещенья мертвецы, колдуны, ведьмы свободно разгуливают и проказят. У них есть привилегированные дни». Этому есть «научное» объяснение Терновского: «Наши предки оживляли все, а мы знаем, что все это естественные действия природы... Все, что кажется нам непонятным, не может быть отвергаемо, а должно приписывать тайным чувствам и расположениям - физиогномическим симпатиям и антипатиям»16.

Упоминаются известные случаи предчувствий и предзнаменований с древних времен (Нума Помпилий и Сократ) до современности. Не доверяя «оптическим и химическим шалостям чревовещателей, фокусников, об-морачивателей», оба собеседника, тем не менее, признают, что у горных шотландцев особенно развито чувство «двойного зрения», то есть ясновидение, да и среди русских можно найти людей с развитым чувством интуиции или таких, у которых сбываются сны. Приводятся и легенды об «исключительной дальнозоркости» Наполеона, всегда «видевшего в небе светлую звезду».

В святочных рассказах прижился метод апелляции к «исторической достоверности»

- часто воспроизводились, например, свидетельства о новогоднем гадании 1801 года на черной курице, которое предвестило убийство императора Павла I в результате заговора17. С поправкой на возможность сплетни, все-таки важной оказывается повторяемость мистических сюжетов в народной памяти, ведь, как говорит всезнающий Шумилов, «историю о мертвеце, который увез девушку, свою невесту, рассказывают в Англии, России и Польше» [имеются в виду романтические сюжеты Бюргера, Жуковского и др. - Л. А.], а «шабаши ведьм в Брокене и в Киеве - одинаковое поверье в России и в немецкой земле»18.

Собственно, и в газетах первой половины XIX века все чаще появляются «заметки» о загадочных происшествиях с попытками расследования ситуации. По форме это порой все те же святочные рассказы. Так, в «Молве» за 1832 год был опубликован анонимный рассказ (предполагаемыми авторами могли быть Н. Надеждин, М. Погодин или С. Завадский)19 о ночном кошмаре близ церкви, где произошло зверское убийство священника: множество людей видели вокруг церкви разных гадов и чудовищ, о чем и свидетельствовали. Первоначально была выдвинута версия о том, что убил его покойник, слывший колдуном. Предполагаемого виновного закопали в нечистой яме, вбив осиновый кол (осина считается проклятым деревом, связанным с чертом20), но прибывшее следствие установило реального преступника и велело перезахоронить «мертвеца-убийцу», как положено по христианскому обряду.

Рождественский рассказ как особая тематическая разновидность повествования появился в русской литературе и журналистике только в 40-х годах XIX века, несколько потеснив святочную историю. В течение долгого времени в России в миру проводились святки, и только церковь праздновала Рождество. На Западе христианская традиция значительно раньше и теснее переплелась с языческой, иногда обретая своеобразные контуры мистического пантеизма.

Отчасти это смешение отразилось и в украинской традиции XVШ-XIX веков. Известный просветитель Г. С. Сковорода говорил в «Беседах»: «Не заключайте боговеде-ния в тесноте палестинской. Доходят к богу и волхвы, сиречь философы. Единый бог иудеев и язычников, единая и премудрость. Не весь Израиль мудр. Не все и язычники тьма»21. Так, считается не показательным для развития традиции рождественского рассказа творчество Н. В. Гоголя - у него изображены святки на Украине, где празднование Рождества было ближе к западному и языческий элемент («чертовщина») преобладает над христианским.

Массовое появление рождественских текстов наблюдается после перевода знаменитых повестей Ч. Диккенса. Сыграла свою роль в России также популярность новогодних сказок Гофмана и Андерсена. Впоследствии рождественский рассказ приобретает свою моральную и сентиментальную специфику,

отличную от «разудалой» святочной традиции. Праздник Рождества мыслится и переживается как время-утопия, ежегодно повторяющаяся в жизни общества. Стандартными становятся сюжеты чудесного спасения ребенка или фантастического появления перед главным героем женщины-благодетельницы, несущей просветление и выздоровление22.

К концу XIX - началу XX века в журналистике возникает устойчивая потребность в святочных и рождественских рассказах. К жанру обращаются крупные прозаики - Ф. Достоевский, А. Чехов и др. Он востребован и в газетной периодике. Напечатав в «Петербургской газете» очерк «Под Рождество» Н. Лесков с достоинством писал Л. Толстому: «Ждал, что похвалите за то, что отстранил в этот день приглашения литературных “чистоплюев” и пошел в “серый” листок, который читает 300 тысяч лакеев, дворников, поваров, солдат и лавочников, шпионов и гулящих девок»23. Расхожими сюжетами становятся гадание на зеркале, привидение в старом доме, нежданная помощь на Рождество и т. д.

Под пером символистов и модернистов жанр становится более экстремальным и «маргинальным» (В. Брюсов). В произведения вводятся средневековые религиозные мотивы, нередко построенные на апокрифических текстах (А. Ремизов). В то же самое время появляются пародии на жанр (В. Дорошевич), а уже в советскую эпоху святочная традиция почти изживает себя в периодике -новогодняя тематика секуляризируется, утратив изначально присущие ей мистические мотивы. Сегодня можно говорить о частичном возрождении древнего жанра святочного рассказа в популярной и развлекательной периодике, о его выходе на новый уровень творческого осмысления, путем использования иных, более понятных современному читателю, волшебных и мистических мотивов.

Примечания

1 Лейкин, Н. А. В крещенский сочельник // Чудо Рождественской ночи : антол. святоч. рассказа. СПб., 1993. В дальнейшем - ЧРН.

2 Бабаева, А. В. Ритуальное и профанное поведение в русском культурном пространстве. иЯЬ : webmaster@anthropology.ix

3 Семенова, С. Г. Предисловие // Русский космизм : антология. М., 1993. С. 3; см. также: Муравьев, А. В. Очерки истории русской

культуры IX-XVII веков / А. В. Муравьев, А. М. Сахаров. М., 1984. С. 200-218 и др.

4 Померанцева, Э. В. Жанровые особенности русских быличек // История, культура, фольклор и этнография славянских народов. М., 1968. С.274-292.

5 Чулков, М. Д. Святочные истории // ЧРН. С. 56, 60; Заезжий гость // Там же и др.

6 См.: Лотман, Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века). СПб., 1994.

7 Чулков, М. Д. Указ. соч. С. 58; Новиков, И. Новгородских девушек святочный вечер, сыгранный в Москве свадебным // ЧРН. С. 65; Шаховской, А. А. Нечаянная свадьба // Там же. С. 141.

8 См.: Сологуб, В. А. Повести. Воспоминания. Л., 1988. С. 371; Кукольник, Н. В. Леночка, или Новый, 1746 год // ЧРН; Дмитриев, В. Маскарад // Там же.

9 Строев, А. Авантюристы Просвещения. М.,

1998. С.172-188.

10 Одоевский, В. Ф. Последний квартет Бетховена. М., 1987. С. 215; Белинский, В. Г. Сочинения князя Одоевского // Белинский, В. Г. Полн. собр. соч. Т. 8. М., 1955. С. 307.

11 Некто. Кой о чем // ЧРН. С. 191.

12 Напр.: Сен-Мартен, К. Об ошибках и истине. М., 1785; Эккартсгаузен, К. 1) Важнейшие

иероглифы человеческого сердца. СПб., 1803;

2) Наука чисел. СПб., 1815; Душеспасительные и назидательные христианские поучения в пользу юношества, готовящегося проходить многотрудное поприще жизни. Соч. г-жи де ла Мотт-Гион. М., 1821.

13 Эти вопросы исследовались еще в досоветскую эпоху. См.: Лонгинов, М. Н. Новиков и московские мартинисты. М., 1867; Ялчани-нов, А. Мистицизм М. М. Сперанского // Бо-госл.обозрение. 1906 и др.

14 Полевой, Н. А. Святочные рассказы // ЧРН. С.94-107.

15 Там же. С. 101; см. также: Песни Печоры. М. ; Л., 1963. С. 430.

16 Полевой, Н. А. Указ. соч. С. 99.

17 См.: Ауслендер, С. А. Святки в старом Петербурге // ЧРН.

18 Полевой, Н. А. Указ. соч. С. 106.

19 См.: NN. Колдун-мертвец-убийца // ЧРН.

20 Топоров, В. Н. Осина // Мифы народов мира. М., 1982. Т. 2. С. 266.

21 Цит. по: Барабаш, Ю. Богослов? Мистик? Атеист? // Наука и религия. 1988. № 2. С. 45.

22 Коровин, В. Д. Свет во тьме // ЧРН. С. 200.

23 Лесков, Н. С. Письмо Л. Н. Толстому // Лесков, Н. С. Собр. соч. : в 11 т. М., 1958. Т. 11. С. 472.

МАНИПУЛЯТИВНОЕ ИСКАЖЕНИЕ: ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ СМЫСЛ ЭВФЕМИЗМОВ

Статья посвящена референциальной манипуляции, которая связана с искажением образа денотата/референта и осуществляется различными способами, важнейший из которых -эвфемизация. Процесс эвфемизации тесно переплетается с процессом номинации - одним из трех фундаментальных процессов, формирующих речевую деятельность человека, поскольку предметы, которые по каким-либо причинам (этическим, культурно-историческим, психологическим) не могут быть названы прямо, нуждаются в эвфемистическом обозначении.

Ключевые слова: манипуляция, воздействие, эвфемизация, элокуция, искажение.

Референциальная манипуляция, связанная с искажением образа денотата/референта, осуществляется различными способами, важнейший из которых - эвфемизация. Под терминами «эвфемизация», «эвфемия», «эвфемизм» понимают совокупность разнородных явлений. С одной стороны, в традиции, идущей от Квинтиллиана, эвфемизм «умеряет неприятное, смягчает его», но «отнюдь не маскирует суть явления», эвфемизм «не способен ввести кого-либо в заблуждение» относительно основной мысли, выраженной непрямо или иносказательно1. В таком понимании эвфемизмы принадлежат к языковым универсалиям.

С другой стороны, при расширительном толковании термина, под это понятие подводятся все типы непрямых номинаций, в том числе и такие, которые влекут за собой манипулятивное искажение семантики. Многие исследователи отмечают, что на лексическом уровне манипулирование связано прежде всего с «искажающей семантикой эвфемизмов»2. Неопределенность выступает как важнейший инструмент манипулирования. Эвфемизацию называют «лингвистической косметикой», используемой для того, чтобы создать впечатление, что все неприятные проблемы уже решены: ср. использование вместо бедность - низкие доходы, вместо трущобы - внутренний город.

А. Д. Васильев3 считает, что чаще всего имеет место «псевдоэвфемизация», поскольку многие носители языка почти сразу же разгадывают смысл словесного фокуса. Именно с учетом отторжения общественным сознанием слова реформа кремлевские политтех-нологи изобрели национальные проекты, воспринимаемые, однако, не с одинаковым энтузиазмом.

Наряду с распространенным пониманием эвфемизма как слова или выражения, служащего в определенных условиях для замены таких обозначений, которые представляются говорящему нежелательными, не вполне вежливыми, слишком резкими, грубыми, нетактичными или неприличными, существует и более узкое понимание эвфемизма только как слова или выражения, заменяющего табуизированные единицы. Процесс эвфеми-зации тесно переплетается с процессом номинации - одним из трех фундаментальных процессов, формирующих речевую деятельность человека (два остальных - это предикация и оценка), поскольку предметы, которые по каким-либо причинам (этическим, культурно-историческим, психологическим) не могут быть названы прямо, нуждаются в эвфемистическом обозначении.

Для процесса эвфемизации, по наблюдениям Л. П. Крысина4, существенны следующие три момента: 1) оценка говорящим предмета речи как такого, прямое обозначение которого может быть квалифицировано (в данной социальной среде или конкретными адресатом и адресантом) как грубость, резкость, неприличие; 2) подбор говорящим таких обозначений, которые не просто смягчают кажущиеся грубыми выражения, но маскируют, вуалируют суть явления (ср. использование слов с «диффузной» семантикой типа известный, определенный, надлежащий, специальный);

3) зависимость употребления эвфемизма от контекста и условий речи: чем жестче социальный контроль речевой ситуации и самоконтроль говорящим собственной речи, тем более вероятно появление эвфемизмов. Ср. также утверждение Н. В. Тишиной5 о том, что «.с семантической точки зрения процесс

эвфемизации основан на различии между позитивной или нейтральной коннотацией вторичного наименования и отрицательной коннотации исходного понятия».

Кроме того, склонность к эвфемизации или, наоборот, неприятие ее зависит от общей идеологической установки. Так, Б. А. Ларин называл эвфемизацию приторным смягчением речи, лицемерным и лживым по своей сути, и связывал ее распространение с сущностью буржуазного образа жизни; характерным же для социалистической эпохи считалось, напротив, «разоблачение эвфемизмов, предпочтение прямых, иногда резких и грубоватых выражений»6. Впрочем, в эпоху «развитого социализма» эвфемизация нередко использовалась для вуалирования сущности явления, которое могло быть осуждаемо как не соответствующее нормам демократии. Ср.: «В 1968 году в “Правде” я увидел изумительное утверждение: Мы Чехословакию заняли, но не оккупировали»1.

Как отмечает С. Г. Кара-Мурза8, в сегодняшней демократической прессе господствуют «слова-амебы», с помощью которых уничтожается все богатство синонимических рядов, сокращается огромное поле смыслов до одного общего знаменателя, приобретающего «размытую универсальность» и обладающего в то же время очень малым, а то и нулевым содержанием. Объект, который выражается таким словом (например - прогресс, общечеловеческие ценности), очень трудно обозначить по-другому, и эти слова быстро приобретают интернациональный характер.

По мысли Е. И. Шейгал9, сознательное воздействие на язык, которое проявляется в политической эвфемии, характерно как для тоталитарных режимов, так и для парламентских демократий. В то же время ясно, что характер этого сознательного воздействия на образ мира, формируемый через эвфемию, основан на принятой в том или ином обществе системе ценностей. В итоге через эвфемистическое переименование формируются новые мифологемы, поддерживающие желаемый для власти образ действительности.

Многие исследователи рассматривают эвфемизмы в их неразрывной связи с дис-фемизмами: дисфемизмы - это инвективы, основанные на гиперболизации отрицательного признака; эвфемизмы - антиинвективы, основанные на преуменьшении степени отрицательного признака или на переключении

оценочного знака с отрицательного на положительный. Метафорическую суть их противопоставления определяют как «щит и меч»: говорить эвфемистично - значит использовать язык в качестве щита против объекта, вызывающего страх, неприязнь, гнев и презрение. Эвфемизм способствует улучшению денотата, дисфемизм - его ухудшению. Эвфемизмом обозначается нечто, что по логике вещей следовало бы оценить отрицательно, но интересы говорящего заставляют оценивать это положительно, и в то же время требование максимы качества не позволяет выдавать явно черное за белое10.

Эвфемизмы нередко относят к области элокуции. Ср.: «Эвфемизмы по своей семантической структуре - одна из разновидностей тропа, то есть метафоры, метонимии, синекдохи и др. Отличие этой разновидности в ее назначении и сфере применения. Эвфемизмы имеют целью не образное представление действительности, как тропы поэтического языка, а затемнение, прикрытие неприглядных явлений жизни или нескромных мыслей, намерений»11. В. П. Москвин совершенно справедливо замечает, что причисление эвфемизмов к разряду тропов и истолкование термина «эвфемизм» через идентификатор «троп» (как это делается в работах Б. А. Ларина или в «Словаре лингвистических терминов» О. С. Ахмановой) неправомерно потому, что в роли эвфемизмов нередко выступают семантически одноплановые слова и выражения (термины типа летальный исход вместо смерть; заимствования типа путана, куртизанка)12.

Многие эвфемизмы включаются в понятие хронотопа. Ср. чистки первых десятилетий советской власти:

...бухгалтер Берлага бежал в сумасшедший дом, опасаясь чистки... вы хотели избавиться от одной чистки, а попали в другую. Теперь вам плохо придется. Раз вас вычистили из сумасшедшего дома, то из «Геркулеса» вас наверно вычистят. И. Ильф и Е. Петров «Золотой теленок»).

Позже чистки сменились зачистками:

Свою «зачистку» всероссийской здравницы проводит и УВД: начался сезон отлова гастарбайтеров (Новые известия. 2004. № 200).

Эвфемизмы нередко специально маркируются в тексте - выделяются с помощью кавычек (или других полиграфических средств

- курсива, разрядки), сопровождаются оговорками и комментариями типа мягко говоря, фигурально выражаясь, по более осторожному выражению.

Впрочем, кавычки могут быть знаком иронии и дисфемизации (особенно - в сочетании с контекстными средствами):

Нефтяные качалки исправно выкачивают из богатейших недр Ирака «черное золото». Нефть нынче - по 100 долларов за бочку в 157литров (называемую «баррелем»). А этих «бочек» Ирак производит ежедневно десятки тысяч. Так что расплатиться с долгами вполне в состоянии. Если не сейчас, то в будущем. Когда американские «миротворцы» уйдут (убегут) из Ирака и там, наконец, восстановится нормальная жизнь (Советская Россия. 16 февраля 2008 г.).

В современной ситуации затемненностью и асемантизмом нагружаются слова в целом привычные (слово реформы в конце ХХ века), или, казалось бы, прозрачные и широко преподносимые конструкты: свободная экономическая зона, переходный (куда? с какой целью?) период, национальная идея. «Уклончивые выражения есть непременный атрибут языковой практики (своя эвфемизация имела место в предшествующие шестидесятые-семидесятые годы). Эвфемизмы конца ХХ века характеристичны: от педикулеза до восстановления конституционного порядка (в Чечне), секвестра, суицида, спецэкспортеров»13. Как считает А. А. Халанская14, эвфемизация представляет собой большую опасность для говорящих в целом, чем дисфемизация.

Известны факторы, упрочивающие эвфемистические функции языковых единиц. Это, прежде всего, широта значения: многозначные единицы обобщенной семантики легко приобретают способность использоваться в качестве смягчающих единиц:

Вылечиться нельзя, но если лечиться постоянно - никто не заметит твоей проблемы (Аргументы и факты. 16 февраля 2005 г.). Именно предельная обобщенность значения делает наиболее пригодными для выполнения эвфемистической функции некоторые группы местоимений (эта страна).

Ослабляются эвфемистические функции при широком распространении, частотности наименования. Так, появившееся в языке милицейских протоколов аббревиатура бомж стала чрезвычайно частотной и в настоящее время полностью утратила свои «смягчаю-

щие» свойства и используется как очень близкий синоним к слову бездомный. Ср.:

Бомжи на время или навсегда?

Больше месяца около ста ростовчан не знают, как дальше сложится их судьба. Еще недавно они были жильцами престижного старинного дома в центре Ростова, сегодня - бездомные (Аргументы и факты на Дону. 2008. № 26).

Еще Б. А. Ларин15 подметил, что, чем чаще используется эвфемизм, тем быстрее он теряет свои «облагораживающие», «отбеливающие» свойства и тем быстрее требует новой подмены (ср. страны третьего мира, развивающиеся страны вместо слаборазвитые страны). Поэтому нередко эвфемистические функции приписываются словам иноязычным по происхождению, чья новизна и «чуждость» еще хорошо ощущается носителями языка.

Лингвистический смысл эвфемизмов состоит в том, что они способны скрывать, затушевывать, вуалировать явления, имеющие в общественном сознании заведомо негативную оценку. Эвфемизмы отвлекают внимание реципиента от объекта, способного вызвать антипатию. Способность эвфемизмов манипулировать реципиентом определяется тем, что эвфемизмы скрывают истинную сущность явления за счет создания нейтральной или положительной коннотации, а реципиент обычно не успевает вычленить эвфемизмы из контекста и осмыслить их из-за обычного в нашем социуме обилия информации или не в состоянии идентифицировать табуированный денотат. Ср. характерные для СМИ наименования типа чеченская кампания, спецопера-ция (штурм Грозного), антитеррористиче-ская операция (война в Чечне), превентивное вмешательство, защитная интервенция, либерализация цен, побочный ущерб (так говорится о людях и материальных ценностях, которые не были прямой мишенью, но пострадали во время боевых действий), издержки (о жертвах среди мирного населения в Косово) и т. п. Ср. также обыгрывание политической эвфемизации применительно к иракской кампании с помощью оксюморонного сочетания дружественный огонь (Известия. 9 апреля 2003 г.).

Ю. С. Баскова16 пишет о «манипулятивном потенциале синтаксических эвфемизмов». В качестве синтаксических способов образования эвфемизмов Ю. С. Баскова17 называет разнообразные трансформации словосоче-

таний, эллипсис (в частности, безобъектное употребление переходных глаголов и замену активной глагольной конструкции на пассивную с опущением субъекта действия), замену утвердительной конструкции (с утверждением нежелательного факта) на аналогичную по смыслу отрицательную конструкцию (с отрицанием желательного факта). При таком подходе объем понятия «эвфемия» чрезвычайно расширяется. Впрочем, анализ примеров, приводимых Ю. С. Басковой, убеждает в том, что, как правило, имеются в виду все-таки особые случаи использования лексических единиц. Так, прием, обозначенный как «введение дополнительного позитивного компонента в состав исходного словосочетания», фактически сводится к использованию позитивно окрашенной или нейтральной лексемы. Ср .: возможность ограниченного применения ядерного оружия.

К собственно синтаксическим средствам эвфемии может быть отнесено чрезмерное усложнение структуры словосочетания, когда намеренно используются структуры, затрудняющие способность реципиента «схватывать» смысл (отрицательный, негативно оцениваемый).

Ср., однако, обозначения чернобыльская авария и чернобыльская катастрофа. В. П. Москвин считает, что для обозначения этого события приемлем только последний вариант (в то время как слово авария дезинформирует относительно подлинного масштаба и трагичности случившегося). Ср. еще более поразительный пример дезинформации, связанной с этим событием: «Непонятные, сложные термины использовало партийное руководство СССР после чернобыльской катастрофы. До сих пор официально термин “ядерный взрыв” к Чернобылю не применяется, считается, что имела место неконтролируемая цепная реакция на быстрых нейтронах»118.

Контраст между прагматикой выражения, эвфемистически смягченного в рамках официально-делового стиля, и точным наименованием события бывает настолько разительным, что авторы публикаций критического характера стремятся прямо и максимально точно обозначить негативное явление:

Первоначальные ежедневные попытки властей «успокаивать» общество с помощью обмана сменились пристрастием к эвфемизмам. Говорят, мы там стреляем не по чеченцам, мы «даем адекватный ответ». Го-

ворят, это не война, это «военная операция по разоружению»19.

Чаще всего эвфемистическая манипуляция связана с тематической сферой «военные действия»: антитеррористическая операция,

контртеррористическая операция, чеченская кампания (о войне в Чечне), спецопера-ция (штурм Грозного), издержки или побочный ущерб (о жертвах среди мирного населения при бомбардировках военных объектов); ограниченный контингент советских войск в Афганистане, братская помощь народу Афганистана; американским вооруженным силам в прессе США (времени войны в Ираке) давались наименования, которые в переводе звучат как освободительная армия и даже силы добра.

С эвфемией сближается литота (или мей-озис) - троп, противоположный гиперболе, состоящий в заведомом преуменьшении того, о чем говорится. В литоте воплощаются скрытые смыслы, декодируемые адресатом. Преуменьшение (литота) и смягчение (эвфемизм) существуют в рамках одного понятийного поля, так что не всегда можно четко разграничить эти явления. Ср. характерное сближение этих двух понятий: «Эвфемизмы, образованные путем мейозиса, как нельзя более подходят для манипулирования, так как содержат в себе слабо отрицательный денотат. <...> Мейотические эвфемизмы создают у реципиента впечатление, что отрицательное явление названо (и, следовательно, его не обманывают), однако названо оно таким образом, что его воздействующая сила значительно смягчена.»20. Так, вместо беженцы используется выражение перемещенные лица, которое смягчает негативное явление (ср. толкование слова беженец словарями: ‘человек, оставивший место своего жительства вследствие какого-нибудь бедствия’ (СО).

Имея в виду высокоманипулятивный потенциал эвфемии, С. Г. Кара-Мурза провозглашает одним из важнейших принципов защиты от манипуляции «смену языка». Смысл его в том, чтобы не принимать язык, на котором потенциальный манипулятор излагает проблему, постараться пересказать то же самое другими словами - в «абсолютных» понятиях, которые можно перевести на совершенно земные, осязаемые образы.

Е. В. Клюев21 выделяет следующие разновидности неопределенной референции, когда слово соотносится: 1) с чрезмерно широким

кругом референтов; 2) с абстрактным референтом; 3) с референтом, по-разному трактуемым; 4) с неизвестным референтом; 5) с «чужим» референтом; 6) с несуществующим референтом. Референциальная и лингвистическая сущность эвфемизации состоит в том, что она, с одной стороны, вуалирует (искажает, затушевывает) суть явления, а с другой стороны - эвфемизм должен в сознании носителей языка не выходить из зоны того же референта, не удаляться от прототипа. В противном случае происходит полная подмена понятия.

Эвфемизация способствует созданию более престижного имиджа профессии и человека, занятого ею.

Как известно, администрация предприятий часто сталкивается с трудностями подбора людей на место уборщиц, так как молодых людей не устраивает низкий престиж подобной работы. Впрочем, «на современном предприятии содержание труда уборщицы принципиально меняется, так как в ее функции входит не столько уборка, сколько необходимость следить за чистотой помещения, уметь выращивать цветы, подбирать занавески и т. п. Это уже не просто должность неквалифицированного работника, а сложная профессия с требованиями, выходящими за рамки старых представлений о труде уборщицы. Если название профессии меняют на мастер по производственной эстетике, то это способствует изменению социальной значимости и престижа профессии, что приводит к повышению удовлетворенности работников содержанием своего труда. Сегодня эта профессия называется офис-менеджер»22. Очевидно, что в этом случае эвфемизация играет позитивную роль и не может быть причислена к манипулированию.

Таким образом, языковые механизмы, обслуживающие процессы естественноязыкового убеждения и речевого воздействия, сложились стихийно, ибо язык сам по себе в известной мере способствует искажению объективной действительности, так как предлагает не только точные, но и неточные, нечеткие, размытые обозначения. Эвфемизмы, как и любые языковые единицы, сами по себе не подразумевают обязательного манипулирования: эвфемизмы могут использоваться в целях политкорректности - только как «смягченные» наименования и вовсе не подталкивать реципиента к мыслям и действиям, про-

тиворечащим его интересам. Однако возможно (и в современных условиях коммуникации обычно) употребление их в манипулятивных целях. Манипулятивная коммуникация не оперирует категорией ясности, не стремится прояснить существо дела. Так как широкий объем значения эвфемистической единицы делает их удобным инструментом манипулирования, само их использование должно привлечь пристальное внимание реципиента, желающего избежать манипулятивного воздействия.

К важным индикаторам манипулятив-ности следует отнести и разнообразные приемы, связанные с количеством и мерой («софизмы точных чисел», лексические и лексико-грамматические повторы, развертывание грамматической категории на оси комбинаторики).

Примечания

1 Ковшова, М. Л. Семантика и прагматика эвфемизмов. Краткий тематический словарь современных русских эвфемизмов. М. : Гнозис, 2007. С. 7-8.

2 Баскова, Ю. С. Эвфемизмы как средство манипулирования в языке СМИ (на материале русского и английского языков) : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Краснодар, 2006. С. 3.

3 Васильев, А. Д. Некоторые манипулятивные приемы в текстах телевизионных новостей // Политическая лингвистика. Вып. 20. Екатеринбург, 2006. С. 99-100.

4 Крысин, Л. П. Эвфемизмы в современной русской речи // Крысин, Л. П. Русское слово, свое и чужое. Исследования по современному русскому языку и социолингвистике. М. : Языки славян. культуры, 2004. С. 267-268.

5 Тишина, Н. В. Национально-культурные особенности эвфемии в современном английском и русском языке : автореф. дис. . канд. филол. наук. М., 2006. С. 6.

6 Ларин, Б. А. Об эвфемизмах // Учен. зап. ЛГУ. Сер. Филологические науки. Вып. 60. № 301. Л., 1961. С. 110.

7 Тихомиров, В. Р. Слизь на языке // Личность в пространстве языка и культуры. М. ; Краснодар, 2005. С. 362.

8 Кара-Мурза, С. Г. Манипуляция сознанием. М. : Эксмо, 2006. С. 93-94.

9 Шейгал, Е. И. Семиотика политического дискурса. М. : ИТДГК «Гнозис», 2004. С. 185.

10 Халанская, А. А. Лингвистика текстов политических новостей в аспекте коммуникативных и манипулятивных стратегий (на материале печатных изданий качественной российской и британской прессы 2000-2005 гг.) : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Краснодар, 2006. С. 26.

11 Ларин, Б. А. Об эвфемизмах. С. 110.

12 Москвин, В. П. Эвфемизмы : системные связи, функции, способы образования // Вопр. языкознания. 2001. № 3. С. 62.

13 Шапошников, В. Н. О стилевой конфигурации русского языка на рубеже XXI века // Словарь и культура русской речи. К 100-летию со дня рождения С. И. Ожегова. М. : Индрик, 2001. С. 357.

14 Халанская, А. А. Указ. соч. С. 26.

15 Ларин, Б. А. Об эвфемизмах. С. 110.

16 Баскова, Ю. С. Эвфемизмы как средство манипулирования в языке СМИ (на материале русского и английского языков) : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Краснодар, 2006. С. 17.

17 Там же. С. 18.

18 Баскова, Ю. С. Указ. соч. С. 17.

19 Шейгал, Е. И. Семиотика политического дискурса. С. 181.

20 Баскова, Ю. С. Указ. соч. С. 13.

21 Клюев, Е. В. Фатика как предмет дискурсии // Поэтика. Стилистика. Язык и культура : памяти Т. Г. Винокур. М. : Наука, 1996. С. 215.

22 Лебедев-Любимов, А. Н. Психология рекламы. 2-е изд. СПб. : Питер, 2007. С. 125.

Е. В. Богачева АВТОР И ПОВЕСТВОВАТЕЛЬ В КНИГЕ Д. ГРАНИНА «САД КАМНЕЙ.»: ФУНКЦИОНАЛЬНО-КОММУНИКАТИВНЫЙ АСПЕКТ

В статье рассматривается проблема соотношения автора и повествователя в путевых очерках Д. Гранина «Сад камней». При опоре на гипотезы, сформулированные В. Виноградовым, М. Бахтиным, рассматриваются различные формы воплощения авторской позиции.

Ключевые слова: рассказчик, имплицитный автор, путешественник, аукториальный повествователь.

Проблема автора и на сегодняшний день продолжает оставаться одной из самых дис-куссионных1.

В определении теоретического содержания категории «образ автора» мы исходим из существующего в литературоведении представления об авторе - «субъекте словеснохудожественного произведения как лице эмпирико-биографиче ском, суще ствующем во внехудожественной, первично-эмпирической реальности и имплицитном авторе - воплощенном внутри текста, его разновидности внутритекстового бытия»2.

Образ автора как семантико-стилевая категория был осмыслен В. В. Виноградовым в составе разработанной им теории функциональных стилей3. Образ автора, по Виноградову, - это центр художественно-речевого мира, обнаруживающий эстетические отношения автора к содержанию собственного текста. В трудах В. В. Виноградова параллельно с термином «образ автора» появляется категория «образ рассказчика».

Принципиально новая концепция автора как участника художественного события принадлежит М. М. Бахтину, полагающему, что автор в своем тексте «.должен находиться на границе создаваемого им мира как активный творец его, ибо вторжение в этот мир разрушает его эстетическую устойчивость»4.

Из этих определений, по мнению А. И. Горшкова, можно вывести следующие положения: во-первых, образ рассказчика создается автором, и поэтому данный образ не исключает, не перечеркивает образ автора; во-вторых, образ автора присутствует в образе рассказчика.5.

Отношения автора, находящегося вне текста, и автора, запечатленного в тексте, отражаются в трудно поддающихся исчерпывающему описанию представлениях о субъектив-

ной и всеведущей авторской роли, замысле, концепции, обнаруживаемых в каждой составляющей художественного текста. Формы присутствия автора в тексте зависят от родовой принадлежности произведения.

В прозе 50-60-х годов XX века активно и последовательно развиваются две прямо противоположные тенденции: во-первых, стремление к непосредственному выражению личности писателя, определившее обращение не только к таким традиционным жанрам, как путешествия, дневники и т. п., но и поиски синтеза разных жанров и форм повествования; во-вторых, стремление к максимальному приближению к персонажу, рассказчику, нетождественному автору.

Жанр путешествия представляет автору большие возможности для раскрытия своей личности, позволяет, не нарушая художественной структуры произведения, выразить свое отношение к изображаемым событиям, подчеркнуть остроту поднимаемых проблем. Без образа автора «путешествие» распадалось бы на отрывки-зарисовки и превращалось в путеводитель. Дистанция между образом автора и образом путешественника как его композиционной частью сводится к минимуму.

Сложность структуры повествования в книге Д. Гранина «Сад камней» обусловлена особым соотношением автора и повествователя. Традиционный рассказ о собственных впечатлениях представлялся писателю явно недостаточным. Гранин использует форму опосредованного присутствия в тексте автора, который выражает собственную позицию через «двухтемную» композицию, взаимодействие разных «голосов», сплав контрастных эмоционально-психологических состояний. Функция рассказывания осуществляется разными субъектами, что позволяет взглянуть на Японию с разных точек зрения.

Образ Путешественника является сюжетообразующим для путевых очерков Д. Гранина. Новаторский характер образа Путешественника (повествователя) обусловлен его полифункциональностью: это перемещающийся в пространстве и во времени субъект; рассказчик (нарратор6 ); языковая личность.

Рассмотрим специфику этих функций.

Повествователь в книге Гранина персонифицирован, выступает в качестве действующего лица произведения. Он формирует несколько смысловых и структурных уровней травелога7: информативный и образный. Японию мы видим глазами двух людей: в подчеркнуто субъективном восприятии журналиста Фокина и в трезвых характеристиках математика Сомова, персонажа-двойника. С одной стороны, восторженная непосредственность восприятия мира, с другой - стремление к аналитическому, объективному его постижению. Позиция героев определяется противопоставлением «СВОЕГО и ЧУЖОГО миров»8. Так достигается полифонический эффект, связываются в единое целое разнообразные наблюдения: Россия - Япония, прошлое - настоящее, искусство - естество, стихия природы

- стихия рынка, национальная гордость - национальная самокритика, обреченность исчезающих раритетов - устойчивость мифологической архаики. Информация, передаваемая Путешественниками-нарраторами, превращает произведение в «энциклопедию жизни».

Необычность архитектоники «Сада камней» - в самой форме свободной импровизации по поводу увиденного. Это позволяет воспринимать передаваемую информацию не как документальное описание, а как «воссоздание», «построение». В книге разворачивается своеобразный спор-диалог между Фокиным и Сомовым. Предмет их спора -несходство впечатлений, полученных во время поездки по Японии. Восприятие Фокина поэтично, трогательно-наивно. Сомов же сух, логичен, мыслит рационалистично.

Глеб Фокин олицетворяет собой непосредственное эстетическое видение мира. Он стремится разглядеть в Японии ее неповторимую прелесть. Сомову интереснее всего увидеть то сходное, что сближает страны, образуя некий общий знаменатель современной цивилизации. Соединение этих двух противоположных начал должно, по мнению автора, воссоздать разносторонний и целостный образ далекой и неведомой страны.

Вводя двух героев в путевой очерк, писатель, видимо, хотел, не ограничиваясь суммой сообщаемых им о Японии сведений, еще и поразмышлять вместе с читателем над тем, насколько непредвзяты или, наоборот, субъективны его выводы. «Не скрою, - свидетельствовал он, - мне доставляло большое удовольствие сообщать и писать об одних и тех же вещах под двумя углами зрения <...> иногда, однако, обнаруживать у своих героев единомыслие, ибо метод контраста не всегда самый лучший»9.

В «Саде камней» герои сосредоточивают внимание не столько на узнавании современной Японии, сколько на самовыражении. Сомов находил в Японии все привычным, понятным, вплоть до того, что улицы и в Токио воняли бензином, служащие толпами шли по улицам с обычными папками, студенты на лекциях перешептывались и в тех же местах, что и в Москве, задавали те же вопросы, делали те же ошибки. Сомов - ученый, теоретик во всем: в случайном или особом он стремится найти общее, закономерное. Его радует узнавание Японии: «Я готовился к тайнам Востока, а находил привычное, понятное, и это было приятно.»10 [465].

Все привычное и похожее на Европу и на Америку «устраивало» Сомова, но пугало Фокина, вызывало в нем щемящее чувство потери и в то же время недоверие к обманчивому сходству: «То ли это Детройт, то ли Лондон»; его угнетала «застекленная геометрия, удобная и безликая. Он не видел ничего хорошего в этой всеобщности.» [466]. Глеб Фокин настраивался на встречу с самобытным и загадочным миром Востока и едва ли не больше всего озабочен тем, чтобы сохранить в душе это чувство первооткрывателя.

«Сад камней» строится как чередование впечатлений не видевшихся много лет и вдруг встретившихся, да не где-нибудь, а на перекрестке многолюдной Гиндзы «гуманитария» Глеба Фокина и физика, «технаря» Николая Сомова. Такое «разделение» героев - не просто художественный прием, позволяющий автору «допускать разные, порой противоположные оценки», выявлять оттенки взглядов. Прием подсказан самой жизнью, проблемами, которые возникают в условиях научнотехнического прогресса, в век величайших научных свершений.

Образ автора четко вписывается в композицию книги. Средства передачи точки зре-

ния персонажей взаимодействуют с разнообразными средствами выражения авторской позиции. Перед нами субъективированное повествование от третьего лица. Ауктори-альный повествователь выполняет организующую роль и предлагает адресату текста свою интерпретацию событий. Авторская речь характеризуется открытой субъективностью, точка зрения повествователя постоянно взаимодействует с точкой зрения автора, то накладываясь на нее, то совмещаясь с ней. «С одной стороны, - признается Гранин, - я увидел Японию как экзотическую страну, как мощное индустриальное государство. С одной стороны, мне нравилась ее сохраняемая самобытность, с другой стороны, я был рад, узнавая всеобщее, знакомое.»11.

Субъективация авторского повествования является важным фактором, усложняющим изложение и позволяющим дать изображение явления в разных ракурсах. Писатель обращается к проблеме взаимообщения и взаимоотталкивания двух культурных миров: Европы и Азии, Запада и Востока. Гранину не все нравится в Японии. Авторская точка зрения на воссоздаваемую реальность проступает через описание природного и вещного мира. Всматриваясь в жизнь японского общества, литератор проницательно характеризует ее многочисленные противоречия, расхождение между традиционно сложившимися представлениями о Японии и действительностью.

Субъект повествования легко сближает свою точку зрения с точкой зрения персонажей. В токийском универмаге Глеб Фокин увидел чайник, удивительно похожий на старенький фарфоровый чайник родной тетушки, на котором нарисованы были мост с бамбуковыми перилами и у перил две японки. Гуляя с Сомовым в Императорском парке, они наблюдают сценку: на горбатом бамбуковом мостике две девушки в алых кимоно. Для Фокина они экзотическое чудо, фигуры с тетиного чайника, которые с детства волновали его воображение. А для Сомова - просто японские студентки, такие же, как у нас, да к тому же еще и «хвостистки».

Предшествующая история с покупкой Фокиным в токийском универмаге фарфорового чайника, напомнившего ему разбитый когда-то чайник его родной тетушки, теперь получает неожиданную развязку.

«Любимый чайник тети Веры, зачем он теперь мне, если на нем изображены “хво-

стистки”», - сказал он [468]. Снова этот чайник разбился, а вместе с чайником «разбиваются» экзотические мечты Фокина. Вся эта «конфликтная» ситуация придумана для того, чтобы ярче отразить разное восприятие увиденного.

Конфликт двух персонажей продолжается в споре об искусстве. «Сомов считал, что, проанализировав процесс старения в искусстве, можно найти способы избежать этого старения. Не торопясь, он принялся расчленять, прикидывать.» [473]. Он убежден, что любую вещь можно измерить, вычислить, все можно свести к формуле.

Для Фокина: «Поэзия <.> вообще магия» [472]. Глеб даже думать не хочет о возможности разложения поэзии на элементы. В то же время он понял, что Сомов готов заняться поисками формулы искусства и если бы это удалось, он «не устоял бы и обнародовал свое открытие» [474]. Этой оценкой Глеб переводит Сомова в лагерь людей, забывающих

о нравственной ответственности за последствия своей деятельности.

Отношение к миру Фокина и Сомова проходит своего рода проверку на духовную, нравственную ценность. Исключительность ситуации - оба впервые «открывают Японию» для себя - рождает в каждом из них те или иные чувства. Открытие каждым из героев «собственной» Японии, неоднократно подчеркивает Гранин, обусловлено индивидуальными особенностями характера, темперамента, профессии. Здесь четко проведена разделительная линия: для одного бесспорны НТР, разум, расчет, для другого - красота, душа, человечность.

Противоборство впечатлений Фокина и Сомова позволяет не просто увидеть одно и то же явление как бы с двух разных точек: в подобном сопоставлении несовпадающих впечатлений - ключ к «открытию» Японии самим Граниным.

«Хронотоп как формально-содержательная категория»12 также обусловливает соотношение - образ автора, категория повествователя. «Сад камней» - это произведение, для которого характерна сложная и динамическая временная организация, предполагающая взаимодействие различных временных планов. В произведении соотносятся разные аспекты художественного времени: сюжетное время, время фабульное, авторское время и субъективное время персонажей. Время бытовое и

историческое, личное и социальное органично взаимодействуют в тексте повествования.

Основные принципы темпоральной организации текста - это установка на субъективную сегментацию прошлого, свободное соположение разных временных планов, постоянное переключение временных регистров; впечатления сочетаются с ретроспективным, но лишенным строгой последовательности рассказом о событиях прошедшего, включают характеристики событий, фактов. Художественное время опирается на определенную систему видовременных форм глагола, выступающих в качестве сигналов различных субъектных сфер в структуре повествования.

Художественное время в «Саде камней» обратимо (автор воскрешает события прошлого), многомерно (действие развертывается в разных временных плоскостях) и нелинейно (рассказ о событиях нарушается воспоминаниями, рассуждениями, оценками).

Художественное время неразрывно связано с художественным пространством. Художнику, писал М. М. Бахтин, свойственно «умение видеть время, читать время в пространственном целом мира и <.> воспринимать наполнение пространства не как неподвижный фон <.> а как становящееся целое, как событие»13. Д. Гранин отражает в своем произведении реальные пространственновременные связи, выстраивая параллельно реальному ряду свой, перцептуальный, творит новое - концептуальное - пространство, которое становится формой осуществления авторской идеи.

Пространственные характеристики воссоздаваемых в тексте событий преломляются сквозь призму восприятия автора, повествователя, персонажа. Их взаимодействие делает пространство всего произведения многомерным, объемным и лишенным однородности. Пространство, моделируемое Д. Граниным, одновременно является и открытым, и замкнутым. С одной стороны, перед нами образ жизни японского общества, с другой - неоднократно упоминаются Петербург, Лондон, Америка.

Взгляд Николая Сомова равнодушно скользит по «экзотике», ему ближе привычное и хорошо понятное - заводские корпуса, виадуки, облицованные черным мрамором банки, уходящие под землю гаражи, многоэтажные дома. «.В Токио строят, как в Барнауле. И квартиры такие же. Квартплата только

другая. Можете, плакать <.> над японскими домиками из кипариса <.> Их сносят. Ничего от них не останется» [491].

Фокин повержен. Знаменитый друг кажется ему делегатом «из неодолимого, неизбежного будущего», «его представителем, посланным к нам для разъяснений» [492].

Мир, изображенный Д. Граниным, совмещает сиюминутное и вечное, это и есть как бы философский хронотоп жизни. И здесь выступает в качестве символа «Сад камней».

Образ Сада камней противопоставлен внешнему миру, он служит устойчивым символом обжитого и упорядоченного пространства, защищенного от хаоса. Это микромодель мира, он, наконец, вызывает богатейшие ассоциации с человеком, его душой, внутренней жизнью во всей ее сложности.

Оба героя попадают в Киото в Сад камней храма Реандзи - это кульминация путешествия в Японию журналиста Глеба Фокина и физика Николая Сомова. И тут обнаруживается, что грань различного восприятия Японии в сознании эмоционального Фокина и рационалиста Сомова бледнеет. Перед ними одна и та же Япония, различаются только методы их анализа, оба живут поиском нравственных ценностей, которые нельзя подделать даже в эпоху НТР. Союз лирика Фокина и физика Сомова - таков эстетический и нравственный идеал Даниила Гранина.

Текст представляет собой контаминацию разных типов и форм повествования. Реализуя нарративную функцию, Путешественники используют разнообразные средства самовыражения личности: обращаются к таким

жанрам, как портрет, эссе, легенда; активно используют диалог; вместо хроникального принципа организации материала обращаются к сюжетному, так что целостная картина действительности складывается из отдельных эпизодов, зарисовок, которые нанизываются на маршрут следования.

В дискурсах, посвященных анализу состояния науки, культуры, общества усиливается публицистическое начало. Возникает впечатление, что образы автора и героев-путешественников сливаются и не дифференцируются. Поднимая проблему ответственности ученых за результаты эксперимента, Гранин выражает свои убеждения через эстетико-художественный компонент личности героев, проявляющих себя на вербальносемантическом уровне через воспоминания,

диалог-спор. Обратимся к примерам: Николай Сомов в кресле самолета читает эпически величавые воспоминания Лоуренса о бомбежке Японии. Здесь открыто звучит авторская ирония: «Он чувствовал себя богом или близким к богам, этот Лоуренс» [465].

В распоряжении американцев был «небесный смерч» и экипаж самолета, сентиментально названного полковником Тиббетсом по имени своей покойной матери «Энола Гей». Именно Тиббетс будет решать, наподобие всемогущего божества, кого уничтожить -Хиросиму или Нагасаки, Киото или Ниигату. Через сорок лет этот палач Хиросимы заявит в интервью с французским журналистом: «Я был очень счастлив, да - очень счастлив тем, что мне была поручена эта миссия <.> мне, молодому человеку, была доверена экстраординарная власть.. ,»[124].

Гранин еще не знал этого признания, но повествование выстраивает так, чтобы подчеркнуть холодный и жестокий цинизм всей этой акции. Вставной эпизод (сочиненная Сомовым пьеса) позволяет представить, как происходил выбор цели, столкнуть противоположные точки зрения. Старый вояка Леги решительно возражает: «Подобные методы войны неприемлемы для солдата и моряка моего поколения». Генерал Бард с ним соглашается: «Нельзя выиграть войну, уничтожая женщин и детей» [498].

Но военный министр Стимсон не допускает дискуссии. Он напоминает, что им не позволено сомневаться в справедливости решения правительства: «Перед комитетом ученых ставился вопрос не о том, надо ли использовать бомбу, а о том, как ее использовать» [498]. А физик Оппенгеймер, видимо, стремясь успокоить свою совесть, предупреждает, что он отвечает только «на поставленный президентом технический вопрос». Так они и решают этот «технический вопрос», обрекая на гибель сотни тысяч людей и даже не имея возможности решить, кого именно.

Особенно убедительны на этом фоне документы музея атомного взрыва в Нагасаки, используемые автором как неопровержимые доказательства. Поэтому у физика Сомова своя Япония: Хиросима, Нагасаки, август 1945 года и внезапный поворот в судьбе после атомного взрыва. Многие в современном мире уже успели забыть историю Хиросимы и Нагасаки, даже японцы. А забывать нельзя. Именно

об этом думает Сомов по пути в Японию.

Глеб Фокин во всех этих тревожных раздумьях не участвует. Он сам признается: «У каждого из нас появилась своя Япония, мы с Сомовым как бы смотрели в разные стороны, мы словно двигались в разных плоскостях» [463].

Передоверяя свои размышления Глебу Фокину и Николаю Сомову, Гранин ведет нас к своей главной тревоге, которая звучит в его книгах об ученых: почему развитие науки в двадцатом веке стало угрожать самому существованию человечества, почему наука превратилась в плацдарм ожесточенной схватки морали и аморализма. Так выкристаллизовывается нравственный аспект в оценке научного знания. Д. Гранину важно исследовать этот аспект в характере главных героев, художественно подтвердить свои публицистические выводы.

Сложная, неоднородная система художественного текста создает речевые планы автора, повествователя, персонажей. В основе субъективно-речевых планов рассказчика, автора и персонажей лежит система конструктивных приемов и речевых средств, мотивированная единством выбранной автором точки зрения персонажа (повествователя) и организующая весь субъектно-речевой план. Путешественник - это «языковая личность»14. Представляется, что данный термин наиболее точно соответствует той функции, которую выполняет Путешественник в повествовании Д. Гранина.

Композиционно-содержательная организация произведения и коммуникативноречевое поведение Путешественника подчинены идее общения рассказчика (нарратора) с адресатом - получателем информации. Путешественник так моделирует пространство, что монологическая речь превращается в диалогическую, выстраивается модель «я-ты». Структура диалога воплощается через форму письма, повествовательные конструкции, содержащие «установку» на ответ. Например: «Когда ты далеко, я лучше тебя вижу; кажется, что я приехал сюда, на край света, ради того, чтобы увидеть нас обоих. Японию откроют и без меня. Сейчас модно писать про Японию. Но открывать в ней что-либо можно, по-видимому, лишь открывая в себе самом» [459]. Коммуникативное соавторство с читателем реализуется через вопросительные и побудительные предложения: «Ну как, спрашивается, каким образом они умудряются столько передать тремя строчками, столько

зацепить, вытащить из души?» [472]. «Сколько раз я проходил мимо, глухой и слепой к тому сокровенному, что встречалось!» [493].

Вместе с тем, активно используются диалоги с попутчиками, новыми знакомыми. «Чужая речь» здесь не пересказывается, а воспроизводится, что приводит к сочетанию нескольких пространственно-временных планов, синтезу элементов различных функциональных стилей. Субъектно-речевой план автора и рассказчика включает такие лексикограмматические средства, как чередование форм лица, «игра» времен, связанная с распределением видо-временных форм в тексте, движение цепочек номинаций, которые даются с разных точек зрения.

В речи Николая Сомова сочетаются научные термины (модель познания, метафора науки и т. п.), политическая лексика (демократизация университетских порядков) и элементы просторечия (хвостистки). Там, где поднимаются сложнейшие социально-политические и философско-эстетические проблемы, начинают звучать ораторские интонации, появляется публицистическая страстность.

В рассказах Глеба Фокина преобладают эмоционально-экспрессивные конструкции (Каким прекрасным мог бы быть мир, земля, со всей ее природой, если бы человек лелеял ее!), журнальная лексика (апостол научнотехнической революции), лексика, связанная с миром чувств (ожидание невероятного, разочарование, бескрайняя Вселенная, магия жемчужный свет).

Так через восприятие двух индивидуальностей писатель добивается объемного, более рельефного изображения далекой страны, и оба героя воссоздают ее многогранный облик. И за всем удивительным и противоречивым, что увидели Фокин и Сомов, есть одна общая для них черта, становящаяся внутренним пафосом книги и очень существенная для Гранина вообще. Это поиски синтеза, поиски гармонии в наш бурный космический век.

Итак, рассмотренные нами формы присутствия автора в путевых очерках Д. Гранина «Сад камней» в своей совокупности порождают разнообразные смыслы, связанные как с образами конкретных героев, так и с художественным миром произведения в целом. Это позволяет считать исследование жанра тра-велога в коммуникативно-функциональном аспекте достаточно продуктивным.

Примечания

1 Ахметова, Г. Д. Языковая композиция художественного текста (проблемы теоретической феноменализации, структурной модификации и эволюции на материале русской прозы 80-90-х годов ХХ века). Чита ; М., 2002; Бахтин, М. М. : 1) Автор и герой. К философским основам гуманитарных наук. СПб.. 2000; Виноградов, В. В. Избранные труды. 1975-1990. Т. 5; 2) О теории художественной речи. М., 1971; Корман, Б. О. Изучение текста художественного произведения. М., 1972; Кожевникова, Н. А. О типах повествования в советской прозе // Вопросы языка современной русской литературы. М., 1971-... С. 118119; Николина, Н. А. О контаминации типов и форм повествования в прозаических текстах // Переходность и синкретизм в языке и речи. М., 1991; Поспелов, Г. Теория литературы. М, 1940.

2 Виноградов, В. В. Проблема автора и теория стилей. М., 1961. С. 11.

3 См.: Виноградов, В. В. Проблема автора и теория стилей. М., 1961.

4 Бахтин, М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 166.

5 Горшков, А. И. Русская стилистика. М., 2001. С. 186.

6 См. напр.: Ильин, И. П. Нарративная типология // Современное зарубежное литературоведение. М., 1996. С. 67-68.

7 От англ. «travel» - путешествовать. См. напр.: Ключкин, К. Сентиментальная коммерция : «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина // Новое лит. обозрение. 1997. № 25. С. 87.

8 Гуминский, В. Путешествие // Литературный энциклопедический словарь / под ред. В. Кожевникова, П. Николаева. М., 1987. С. 86.

9 Цит. по: Старков, А. Нравственный поиск героев Даниила Гранина. М., 1981. С. 79.

10 Цитаты приводятся по изданию: Гранин, Д. Собр. соч. Л., 1989. Т. 2. Здесь и далее номер страницы указывается в квадратных скобках.

11 Гранин, Д. Выбор цели. Публицистика. Проза. Л., 1986. С. 7.

12 Бахтин, М. М. Эстетика словесного творчества. С.122.

13 Там же. С. 205.

14 Бахтин, М. М. Литературно-критические статьи. М., 1986; Караулов, Ю. Н. Языковая личность и задачи ее изучения // Язык и личность. М., 1989.

С. В. Буренкова

ЛЕКСИЧЕСКИЕ СРЕДСТВА ВЫРАЖЕНИЯ ОБМАНА В НЕМЕЦКОМ ЯЗЫКЕ (В СОПОСТАВЛЕНИИ С РУССКИМ)

Статья посвящена исследованию семантики и смысловых отношений лексических единиц, вербализующих один из значимых концептов - ‘обман’. На примере полевого представления концепта в немецком и русском языках в статье предлагается методика описания групп лексики в словарях идеографического типа, позволяющая учитывать как общие, так и индивидуальные характеристики лексических единиц.

Ключевые слова: концепт ‘обман’, поле лексических единиц, идеографическое описание, семантические различия, культурная специфика.

Подобно тому как в культуре каждого народа есть общечеловеческое и этнонациональное, так и в семантике каждого языка есть отражение как общего, универсального компонента культур, так и своеобразия культуры конкретного народа. Универсальный семантический компонент обусловлен единством видения мира людьми разных культур. Это принципиальное единство человеческой психики проявляется на разных уровнях семантической организации языков. Так, негативное отношение к обману и лжи, характерное для большинства культур, отражается фразеологией немецкого и русского языков, ср. пословицы и поговорки: Lugen haben kurze Beine. Wer einmal lugt, dem glaubt man nicht, und wenn er auch die Wahrheit spricht. На лжи далеко не уедешь. Раз солгал, а на век лгуном стал.

Вместе с тем каждая культура обладает собственной шкалой ценностей, формирует свои стереотипы сознания и поведения, что придает концептам, насколько универсальными они бы ни казались, свою специфическую национальную окраску. К примеру, немецкие пословицы иллюстрируют, что ложь и фальшь презираются немцами, а честность и правдивость для них гораздо важнее богатства: Besser arm in Ehren, als reich in Schanden

- Лучше беда да честность, нежели прибыль да стыд; Besser ehrlich gestorben, als schandlich verdorben - букв.: Лучше смерть, чем позорный живот; Ein ehrliches Nein ist besser als zwei falsche Ja - Лучше горькая правда, чем сладкая ложь1.

Русские пословицы и поговорки часто обращаются к «оппозиции» лжи (ложного высказывания) - правде, достижение правды и справедливости расценивается с точки зрения народной мудрости как первейший долг чело-

века: Правда дороже золота/светлее солнца. Хлеб-соль ешь, а правду режь. Вообще следует отметить, что в русском языке кроме правды существует еще и истина. По мнению Н. Д. Арутюновой, «истина локализована в логическом пространстве». Существительное «истина» встречается только в «интенсиональных» контекстах: истину знают, ее подтверждают, о ней спорят, понимают, делают из нее выводы и извлекают следствия, до нее «докапываются». Правда же является отражением истины и касается только одушевленного мира. У каждого своя правда, а истина у всех одна: «истина имеет одного владельца, а правда - многих»2.

Вместе с тем жизненный путь человека зависит не только от влияния внешней среды, от существующих канонов и норм, но и в значительной степени от индивидуальных особенностей, способностей и желаний его самого. В повседневных человеческих отношениях получили распространение бессердечность, грубость, хамство, развязность, бестактность. Все это отражается, по свидетельству

Н. К. Рябцевой, в обыденном языке, где этические знания воплощаются не только в оценочных номинациях и определениях - нахал, подлец, предательство, скромный, бесстыдный или глаголах типа обманывать, воровать, оскорблять, прямо указывающих на нарушение этических и социальных норм, но и косвенно - в интерпретации совершаемых человеком действий: дурить/ морочить голову (р.), делать из мухи слона (р.). Заключенные в обыденном языке смыслы предупреждают, что обман - самое опасное в поведении окружающих людей3.

Эмпирически очевидно, что нет такой сферы человеческой деятельности, где бы не

встречался обман. Исследуя средства объективизации концепта ‘обман’ в английском и русском языках, Н. Н. Панченко отмечает, что расхождения в средствах объективизации концептуального пространства обмана в указанных языках выражаются прежде всего в количественной экспликации выделяемой лексики: «клевета», «лесть», «пассивная ложь», а различия в лексико-фразеологической номинации и дескрипции обманного действия являются следствием проявления индивидуальных черт национального характера языка4.

Бесспорным является тот факт, что обман присутствует в любой культуре и языке. Принципиальных различий в отношении к обману в культурах, возможно, и нет. Но все-таки образ жизни влияет на образ мышления, а, соответственно, и на речь. Например, то, что в западной культуре считается «бизнесом», воспринимается русскими вплоть до сегодняшнего дня как «спекуляция» ср.: спекулянт, делец, ловкач (р.), хапуга (р.), воротила (неодоб.), торгаш (р., неодоб., прен.), барыга (р.-сниж.), своего не упустит (р.), на ходу подметки рвет (р.). Хотя сегодня все чаще умение человека извлекать экономическую пользу из определенных обстоятельств становится главным условием успешности его карьеры и называется «предприимчивостью».

Тем не менее к обману и в русском, и в немецком языке прослеживается отрицательное отношение, что находит выражение в многообразии лексических средств, обозначающих обман, обманщиков, их уловки и свойственные им черты характера5. Следует вместе с тем подчеркнуть, что существующие ономасиологические словари немецкого языка6 представляют номинации, в частности обозначения обмана, списком, лишенным какого-либо комментария. Такая подача словарного материала имеет целью установление максимально полного перечня слов той или иной группы, характеризующих определенную сферу, однако подобное представление концептов абсолютно бесполезно для пользователя, изучающего немецкий язык в качестве иностранного. Кроме того, говоря о полевом представлении того или иного явления, следует принимать во внимание широкие межполевые связи, в основе которых лежат прежде всего логические отношения (причина - следствие, деятель - действие, действие - результат и т. д.). Комплексное исследование концепта

должно включать изучение не только языковой фиксации его основных составляющих, но и рассмотрение первопричин явления, его значения для человека, сопутствующих явлению характеристик, как кодифицированных в конкретных лексемах и фразеологизмах, так и представляющих собой энциклопедические знания, сведения других наук.

Каковы же, к примеру, причины обмана? Доминирующими мотивами обмана (лжи) являются страх, боязнь, малодушие, а также жадность, тщеславие, зависть, желание изобличить обманщика, узнать правду и т. д. Как же люди позволяют обвести себя вокруг пальца? В податливости в отношении просьбы или требования лежат так называемые орудия влияния («принципы уступчивости»). Известный психолог Р. Чалдини описывает шесть главных принципов уступчивости, основной целью которых является заставить людей сказать «да»7. Обман считают самым драматическим способом отношений между людьми, приводящим к разным для участников ситуации обмана последствиям. Он может принести и максимальную выгоду, и нанести непоправимый вред. Между тем люди склонны его оправдывать (ср.: Умная ложь лучше глупой правды), хотя при этом понимают, что никто не застрахован от разоблачения.

Говоря о ситуации обмана, в первую очередь следует перечислить номинации непосредственных каузаторов нечестных действий. Склонны к обману лгуны/Lйgner; очковтиратели/ Тйш^ег; шулеры/Falschspieler; ловкие авантюристы/ pfiffige АЬеШеигег; тонкие льстецы/ feine Schmeichler; умелые махинаторы (р.)/ erfahrene Schurken (abwertend); мошенники/ Bauemfйnger (abwertend); симулянты, трюкачи (р.)/ Simulanten; отъявленные плуты (р.)/ beruchtigte Betruger; канальи (бр.)/Biester (ugs., abwertend)s.

Нетрудно видеть, что в немецком языке имеется немало лексических единиц, обозначающих обманщиков, между тем многие лексемы обнаруживают смысловые и стилистические особенности. К примеру, при общей семантике синонимы der Frдmmler и der Betbruder, обозначающие ханжу, святошу, обладают стилистическими нюансами: der Betbruder имеет оттенок пренебрежительности (abwertend), лексему der Scheinheiliger (abwertend) используют чаще для характеристики лицемеров, т. е. людей, которые симулируют дружелюбие, любовь и т. д. Der

Falscher - это не просто обманщик, а фальсификатор, который подделывает подпись (die Unterschrift), паспорт (der Pass), бумаги (Papiere), изготавливает фальшивые деньги (Geld, Banknoten).

Другими участниками ситуации выступают обманутые люди. Обмануть можно покупателя, учителя, родителей, детей, друзей и т. д. В языке существует множество неодобрительных и презрительных номинаций, характеризующих не только обманщиков, но и людей, которых обманывают, тех, кто позволяет себя обмануть, одурачить в силу своей легковерности, своих иллюзий и заблуждений. Таких людей называют олухами/ der Tolpel (abwertend), der Stoffel (ugs., abw-ertend); ослами/ der Esel (salopp); болванами/ der Dummkopf (abwertend); дураками/ der Blodian (ugs., abwertend).

Людей обманывают, обводят вокруг пальца, используя недостатки их характера. Лжецы находят «слабые места» человека, воздействуя на которые, легче добиться желаемого результата. Жертвами обманщиков становятся легковерные люди, обладающие такими качествами, как простодушие, доверчивость, чистосердечие, простота, глуповатость, сравните в немецком: die Leichtglaubigkeit, die Arglosigkeit, die Harmlosigkeit, die Treuherzigkeit, die Einfalt, die Kurzsichtigkeit, blindes Vertrauen, blinder Glauben. Многие из немецких лексем имеют в своем составе суффикс -los-, указывающий на отсутствие чего-либо. Кроме того, прилагательные leicht и blind подчеркивают зависимость человека от обманщика: человек слепо верит и легко доверяет лгуну. Встречаются индивиды, которые принимают все за чистую монету/ etw. fur bare Munze nehmen, они не видят дальше своего носа/ nicht weiter sehen als seine Nase [reicht] (ugs.; engstirnig sein), даже явный обман, шутку, подвох они воспринимают за достоверность. Для описания слишком доверчивых личностей и их действий служат следующие лексические единицы: leichtglaubig, vertrauenselig, arglos, zutraulich, treuherzig, einfaltig, uberzeugt, harmlos, verblendet, dumm, naiv (oft abwertend), kindisch (meist abwertend). Только по причине своей наивности, недальновидности люди попадают впросак/ hereinfallen (ugs.) и клюют на удочку/ auf etw. anbeifien (ugs.).

Конечно, в таких ситуациях мошенники и плуты ловко используют весь арсенал об-

манных действий: пускают пыль/ дым в глаза/ jmdm. (D) Sand in die Augen streuen (ugs.); подшучивают/ jmdn. (A) in den April schicken. Чтобы скрыть правду или истинные намерения, обманщик использует разнообразные речевые действия: лжет/ tagen, betmgen; лукавит/ sich verstellen; выдумывает/ ausdenken, erdichten (geh.); переиначивает услышанное/ etwas verdrehen (ugs., abwertend); сочиняет (р.)/ erfinden; брешет (р.-сниж.)/ kMffen (ugs.), schwindeln (ugs.); заговаривает зубы (р.)/ jmdm. (D) ein Xfur ein U vormachen; mit Schmus besoffen machen; дурит/ морочит голову (р.)/jmdm. (D) etw. vormachen, jmdm. (D) den Kopf verdrehen (ugs.), Muschen, blauen Dunst vormachen (ugs.), совершает вводящие в заблуждение поступки: притворяется/ sich verstellen; представляется (р.), жульничает (р.)/ schwindeln (ugs.); mogeln (ugs.) (beim Kartenspiel); делает из мухи слона/ aus einer Mrnke einen Elefanten machen (ugs.) и т. д.

Лгать и обманывать можно в школе, дома (в семье), на работе, на телевидении, в политике, в торговле, на рынке, в карточной игре. Все же самый опасный обманщик в обыденной жизни - это тот, кто продает: продавец, торговец (Не обманешь - не продашь). Он может обмерить/ beim Messen ^e^o^Hem обвесить/ beim Wiegen betrugen; обсчитать/ prellen; одурачить (р.)/ ubertolpeln, fur dumm verkaufen (ugs.); объегорить (р.-сниж.); обуть (р.-сниж.); всучить кота в мешке (р.)/ jmdn (A) hereinlegen; die Katze im Sack (ver) kaufen; при этом он заламывает цену (р.)/einen unverscMmten Preis verlangen (ugs.); дерет три шкуры (р.-сниж.)/ jmdm. (D) das Fell ^er die Ohren ziehen (salopp). Сфера использования обмана обусловливает выбор подходящей лексической единицы.

Так, глаголы, выражающие обманные действия, можно разбить на шесть групп. Если человек выдает себя за другого или приписывает себе чужие дела, слова и т. д., то его поступки обозначают следующие глаголы и выражения: sich ausgeben (fiir); sich geben als, heucheln, sich mit fremden Federn schmrnken.

Существует большое количество лексем, отражающих обман в торговле, на рынках, напр.: schmuggeln - тайно перевозить товары, такие как сигареты, спиртные напитки через таможню; т. е. заниматься контрабандой; schieben - совершать противозаконные покупки, торговать на черном рынке; prellen

- обманывать, надувать, обсчитывать; neppen

(aus der Gaunerspr.) (ugs., abwertend) - завышать цену на что-либо.

Обширная группа глаголов имеет значение «присвоить», т. е. «украсть, взять чужое»: etw. an sich bringen; stehlen; «присвоить что-то посредством обольщения, уговоров»: bestricken и betoren и т. д.

Высмеивание выступает часто разновидностью надувательства: hochnehmen (ugs.), jmdm. eine [lange] Nase drehen/ machen (ugs.); jmdm. ein Xfur ein U vormachen - обманывать человека, при этом используя грубые, обидные слова («jmdn. (D) auf plumpe, grobe Weise tauschen»).

Лексические единицы vortauschen, simu-lieren, markieren (ugs.); vermummen, gaukeln (ugs.) и фразеологическое выражение jmdm. Sand in die Augen streuen являются близкими синонимами со значением «притворяться, морочить голову». Симулировать можно любовь/ Liebe, боль/ Schmerzen, болезнь/ Krankheit; прикидываться дурачком, корчить дурака/ den Dummen markieren (ugs.).

Самой обширной и богатой смысловыми оттенками является группа глаголов со значением обмана посредством чего-либо, напр., глаголы ablocken, erschleichen (abwertend) -посредством лести добиться чего-либо; ab-listen, uberlisten - при помощи хитрости выведать необходимую информацию; уговорами - bereden, beschwatzen, abluchsen (salopp), einwickeln (salopp). Умышленное, сознательное обманное действие называют следующие предикаты: betrugen, bluffen, aufs Glatteis fuh-ren; irrefuhren, tauschen, foppen, jmdn. hinters Licht fuhren, narren (geh.), an der Nase herum-fuhren (ugs.).

Нетрудно заметить сходства в словообразовании многих немецких глаголов, например наличие приставки be-, указывающей на достижение результата, полноту проявления действия, и приставки ab -, которая указывает на удаление, отделение, или присвоение чего-либо. Весьма продуктивно префиксальное словопроизводство с корнем -list-: ablisten, erlisten, uberlisten, и это не случайный факт, поскольку хитрость, лукавство, коварство являются неотъемлемыми составляющими обмана.

Каковы же разновидности обмана? В немецком языке, также как и в русском, различают обман как поступок, намеренно вводящий в заблуждение (der Betrug), и ложь как сознательно неверное высказывание, наме-

ренно выражаемая неправда (die Luge). Ложь может быть грубой (grob, faustdick (ugs.); низкой, подлой, мерзкой (niedertrachtig, gemein); коварной, хитрой, изощренной (raffiniert); «чистой» (glatt (ugs.)). Обман также может быть изощренным (raffiniert, ausgefuhrt). Интересен тот факт, что русское выражение «ложь во спасение» переводится на немецкий язык как ein frommer Betrug.

Кроме перечисленных общих слов, в немецком языке обнаруживаются и конкретные обозначения грубых, неискренних, нечестных отношений между людьми, способных глубоко ранить человека: der Verrat - измена, предательство, умышленное разглашение тайны; das Unrecht- это не просто несправедливость, а нарушение правового или нравственного порядка; das Doppelspiel - двойная игра; der Hintergedanke - скрытый умысел, «задняя» мысль.

Разновидностью обмана являются и различные предлоги, уловки, увертки, отговорки: die Ausflucht, der Ausweg, der Winkelzug, die Ausrede, der Deckmanel, der Pfiff (ugs.), faule Fische (ugs.). Интересно отметить, что словообразовательной особенностью многих лексических единиц данной подгруппы является приставка aus-, которая указывает на отклонение от прежнего, обычного пути.

Разного рода уловки часто используют школьники и студенты. Они позволяют себе списывать (abschreiben, abspicken (ugs.), ab-klauen (ugs.); писать записки, шпаргалки (разг.) (der Spicker, der Pons, der Zettel, der Spickzettel (ugs.), die Eselsbrucke (ugs.); подглядывать, подсматривать (uberblicken, die Nase ins Heft versenken (ugs.). Существуют целые системы списывания (das Spicksystem), ср.: Alexandra schreibt fur Englisch Vokabeln, die sie sich nicht merken kann, auf winzige Zettel. Die versteckt sie unter den Stiften in der Stiftdose. Falk kritzelt kleine Bemerkungen ins Worterbuch und lasst sich von Alexandra wichti-ge Vokabeln auf den Arm schreiben. «Wenn man ein bisschen geschickt am Pulliarmel zupft, kann man prima schummeln», meint Falk9.

Несомненно, учителя и преподаватели знают многие секреты списывания и имеют свое мнение на этот счет, сравните: «Ich ubersehe kleinere, einmalige Schummeleien - aber wenn ich jemanden erwische, der offensichtlich oder dauernd mogelt, hat er oder sie die Wahl», sagt Frau Sise-Kowalski. «Erstens: Die Arbeit wird wiederholt. Falls der Schuler das nicht will, gibt’s

die schlechteste Note, eine Sechs. Zweitens: Ich streiche die Textpassage, in der gemogelt wur-de - das gibt Punktabzug. Drittens: Der Schuler bekommt ein neues Arbeitsblatt». Einige Lehrer schieben alle Banke auseinander um das Mogeln zu verhindern. Andere gehen sogar in die Aula, um die Schuler einzeln zu setzen. «Das ist ein bis-schen ubertrieben», meint die Englischlehrerin9.

Особым видом обмана считают клевету (Verleumdung), которая рассматривается и как уголовно наказуемое деяние. Клеветники используют ложные, неверные высказывания с целью опорочить, оскорбить и даже причинить вред человеку. Der Denunziant (abw.)

- это доносчик, человек, который злословит на других из личных побуждений. В разговорной лексике встречаются композиты с переносным, метонимизированным значением, например соматизмы (соматические (посессивные) сложные слова (бахуврихи)), ср.: das Lastermaul, die Lasterzunge - «клеветник». Клевещут и доносят друг на друга не только отдельные люди, но часто и так называемая «желтая, бульварная» пресса (die Asphaltpresse). Следует отметить, что особенности исторического развития русской нации обусловили некоторую специфику в отношении к доносчикам. В русской культуре доносчику полагается первый кнут, в то время как у немцев, к примеру, доносить на нечестных и непорядочных людей не считается предосудительным.

Значением «очернить, оклеветать, оплевывать, поносить» обладают глаголы verleum-den, falsche Geruchte ausstreuen, brandmarken [offentlich], in den Kot zerren/ ziehen (geh.), anschwarzen (ugs., abwertend); beschimpfen, schmahen (geh.). Многочисленны глаголы, выражающие значение «дискредитировать, унижать, оскорблять»: erniedrigen, geifieln, schan-den, ins Gerede bringen и т. д. Клеветники, обманщики и доносчики портят, кроме прочего, репутацию других людей, поэтому множество лексем связаны со словом Ehre (честь, репутация): entehren, die Ehre verletzen/ neh-men/ abschneiden.

Обман ассоциируется не только с ложью, неправдой, слухами, клеветой, но и с преувеличением, бахвальством, небылицами (Ubertreibung, Aufschneiderei, Prahlerei, Lugengeschichten). Преувеличенными, утрированными могут быть, например, история (Geschichte), вежливость (Hoflichkeit), сравните: Im Deutschen lugt man, wenn man hof-

lich ist. Известно, что немецкая вежливость не отличается искренностью, это всего лишь атрибут корректного поведения в социуме. Немец может обругать собеседника, не выходя за рамки вежливости и даже улыбаясь ему. Хвастовство, бахвальство, преувеличение играют большую роль в литературе, например, всем известен своими небылицами барон Мюнгхаузен. Стилистической особенностью рассказов о нем являются гипербола и метафора, с помощью которых истории становятся все более захватывающими.

Бахвальство является для многих людей попыткой самоутвердиться, показать себя в лучшем свете, но чаще всего такие действия оборачиваются недоверием к человеку. Глаголы renommieren (bildungsspr.), aufschneiden (ugs., abwertend) и выражение das Maul aufreifien являются переводными соответствиями русских глаголов «хвастаться, бахвалиться, рассказывать небылицы». Данная подгруппа богата лексемами со значением «превышение меры»: ausschmucken, erhohen, verstarken. Чрезмерное, слишком преувеличенное действие также имеет свои средства выражения, обладающие чаще всего негативным, неодобрительным оттенком: uberschatzen, auftragen (zu dick), zu weit gehen, es bis zum Aufiersten treiben, den Bogen uberpannen, [weit] ubers Ziel [hinaus] schiefien (ugs.). Глаголы sich aufblahen (abwertend), auf-blasen (ugs., abwertend), aufplustern (ugs., abwertend) подчеркивают чванство, важничанье, кичливость хвастливых людей.

Видом обмана считается также лесть (Schmeichelei). Льстец (der Heuchler) - это тот же лицемер, притворщик, который вытерпит различные унижения, чтобы добиться расположения, уважения других людей. Der Lobhudler (abwertend) старается вкрасться в доверие с помощью лести, низкопоклонства, готов выполнить любой ценой все желания другого человека. Среди номинаций с общим значением «лесть, неискренность» обнаруживаются так называемые зооморфизмы или зоосемизмы: der Parasit (Literaturspr.) - тунеядец, прихлебатель; der Pudel (salopp) - человек, который знает правду, но не решается ее сказать, т. к. боится или просто подкуплен.

Подхалимы не просто льстят/ schmeicheln (ugs.), schontun; восхваляют/ beweihrauchern (ugs., abwertend), они готовы пойти на все/ sich zu allem hergeben, поэтому заискивают/ schwanzeln (ugs., abwertend), sich winden; пре-

смыкаются/kriechen (ugs., abwertend); сдувают пылинки/ den Staub von den Fufien rnssen/ lecken (geh.). Льстецы умеют располагать людей к себе с помощью хитрости: умело обхаживают, умасливают/jmdm. (D) um den Bart gehen/ streichen; поддакивают, ловят каждое слово/ jmdm. nach dem/ zum Munde reden; тешат чье-то самолюбие/ jmdm. die Ohren kitzeln/ pinseln (ugs.), тем самым хитростью добиваются расположения/ sich in die Gunst einschlucken, а потом используют человека в своих целях/ zu seinen Zwecken ausbeuten. Конечно же, бывают разные люди: одни - живут за чужой счет/ schmarotzen (abwertend), другие - подмазывают, подкупают/ spicken (ugs.), чтобы жить без проблем, некоторые добиваются успеха грубыми похвалами/ lob--hudeln (abwertend).

Несмотря на то, что лесть, неискренность являются низкими качествами человека, они все же не так страшны и опасны, как мошенничество и беззаконие (Gesetzlosigkeit, Gaunerei). Существует много способов получить выгоду обманным или нечестным путем: нагреть на чем-либо руки; запустить руку в чужой карман/ mit der Hand in die fremde Tasche greifen. Все противозаконные действия устанавливает суд, но иногда случается, что свидетели лгут в суде, или сам суд выносит заведомо неправильный приговор/ das Recht beugen. Так или иначе среди лексем, характеризующих беззаконие, преобладают устойчивые выражения, связанные с судом, преступлениями и различного рода нарушениями, например: in Widerspruch mit etw. (D), mit dem Gesetz, unter Umgehung des Gesetzes и т. д.

Многие люди предпочитают не связываться с законом/ sich nicht ans Gesetz binden, считая, что все равно ничего не смогут добиться. Подобное неверие в силу закона характерно, как известно, для русского народа. Нередко закон и справедливость представляют для русского человека диаметрально противоположные понятия, тем более что законы имеют исключения. Как правило, русские люди чаще поступают в соответствии с субъективно понимаемой ими справедливостью, чем в соответствии с объективным правом и законом, предпочитают «суд по совести» и не доверяют органам юстиции, сравните: Закон - что дышло (куда повернул, туда и вышло). Закон, что столб - повалить трудно, а обойти можно.

Разновидностью обмана является введение в заблуждение (Irrefuhrung, Tauschung).

Вводить в заблуждение можно теми же действиями, которые были охарактеризованы выше. И лгуны, и мошенники, и плуты используют в своей практике похожие приемы: tauschen, betrugen, belugen, irrefuhren, anlugen, narren (geh.); betoren, bestricken, vorspiegeln, verwirren (geh.); fabeln, schwindeln (ugs.); hin-ters Licht fuhren, ins Garn locken, erschleichen (abwertend); uberfahren (ugs.), kodern (ugs.). Необходимо подчеркнуть, что намеренное введение в заблуждение - очковтирательство (разг.) - негативно оценивается русским языковым сознанием, в то время как немецкое Augenwischerei скорее не обладает отрицательными коннотациями.

Сокрытие, утаивание информации является также своего рода обманом: die Verheimlichung, die Vertuschung. Особое значение имеют действия, связанные с деньгами: неуплата по счету/ die Zechprellerei, махинации, например, операции с фальшивыми векселями/ die Wechselreiterei, преднамеренное объявление себя банкротом/ betrugerischer Bank(e)rott.

Случается, что человека вводят в заблуждение и заставляют ошибаться мечты, иллюзии, фантазии, которыми обманщики и пользуются. Der Irrtum - это недостаток, нехватка рассудочности, умственных способностей; неверное, фальшивое убеждение. Мечты, грезы, фантазии - это иллюзии, обман чувств: das Gespenst, das Irrlicht, der Schatten, das Trugbild, der Traum. Глаголы со значением «воображать, полагать»: sich einbilden, sich einreden обнаруживают в своем составе приставку ein-, указывающую на движение, проникновение внутрь чего-либо (например, в чью-либо голову). Многие глаголы образованы при помощи приставки ver-, выражающую неудачный результат действия: sich ver-rechnen, sich versprechen, sich verschreiben, sich verzahlen, sich verfliegen, sich verhauen, sich verheddern, sich verhaspeln (ugs.), verpat-zen (ugs.) - обсчитаться, оговориться, ошибиться при письме, просчитаться.

Сегодня широко распространена деятельность магов, волшебников (Zauberei), которые используют приворотные зелья, карты, гороскопы, чтобы с их помощью помочь человеку найти счастье в жизни или выход из сложной ситуации. Люди с недоверием относятся к магам, чародеям, гадалкам, колдунам, но в трудные моменты жизни зачастую обращаются именно к ним. Следует различать: der

Zauberer - волшебник, чародей, колдун, маг, die Wahrsagerin - гадалка, der Wunderheiler -целитель. В повседневной жизни к чародеям наблюдается отрицательное отношение, об этом свидетельствуют пейоративные номинации: bose Frau, die Drude, die Hexe. Обладающие необыкновенной, сверхъестественной силой люди способны предсказать прошлое или будущее/ Vergangenheit, Zukunft deuten; гадать по руке/на кофейной гуще/ aus der Hand lessen/ aus dem Kaffesatz wahrsagen; составлять гороскопы/ das Horoskop stellen. Нередко эти действия ни что иное, как обман.

Наиболее «экзотической» и интересной, на наш взгляд, является вербализация другой части концепта ‘обман’ - супружеской измены (der Ehebruch). Измену иногда прощают, но не забывают никогда. Немецкие лексические единицы, образующие данную подгруппу, не лишены юмора. Важно отметить, что лексическая подгруппа богата устаревшими словами, например: der Hausfreund - любовник хозяйки дома: die Strohwitwe - «соломенная вдова», der Galan - мужчина, который добивается расположения дамы с помощью вежливости, предусмотрительности. Глагол «изменять» имеет в немецком языке большое количество синонимов: Treue brechen, fremdgehen (ugs.), jmdm. (D) Horner aufsetzen (ugs.) и т. д. В ситуации, когда жена изменяет мужу, используют выражение быть рогоносцем/das Hirschgeweih tragen. Немецкая лексема der Seitensprung обозначает «однократную супружескую измену».

Людям, живущим обманом, необходимо иметь такие качества, как ум, изворотливость, коварность, ловкость и также наглость, ср. атрибутивы: [be]trugerisch; schlau; [heim] tuckisch; abgefeimt, gerissen (ugs.), gerieben (ugs.), gewiegt (ugs.), знать все трюки (Tricks), хитрости (Listen), ловушки (Fallen), иными словами - средства обмана. Обманщики ведут себя неискренне и притворно, создавая обманчивое впечатление и маскируя свои намерения. Они надевают маску (die Maske), создают видимость (den Schein erwecken), что верны человеку, искренни и открыты с ним. Требуется время или особая ситуация, которые помогут сорвать маску с лица обманщика и показать его истинное лицо (die Maske ablegen; sein wahres Gesicht zeigen).

Характерными особенностями хитрецов являются умения лавировать, обольщать, находить выход из трудной ситуации: lavieren,

berucken (geh.), manovrieren (meistabwertend); они всегда в курсе дел/ Bescheid wissen; уходят от ответа/ die Antwort umgehen; ведут нечестную игру/falsches Spiel treiben; играют злые шутки с другими людьми/ jmdm. (D) ein Schnippchen schlagen (ugs.). Примечательно, что прилагательное schlau обладает двумя значениями: «хитрый, лукавый, ловкий, изворотливый» и «умный, толковый». Русским номинациям хитрец, проныра, хитрюга соответствуют в немецком композиты с компонентом schlau: Schlaukopf, Schlaumeister, Schlauberger (ugs.).

Сравнивая лексические единицы двух языков, объединенные общей идеей нару-шенности этических норм (обман, ложь) в соответствующие фрагменты поля, можно сделать вывод о том, что некоторые нормы и ценности непреходящи. Они сформированы у многих народов, передаются из поколения в поколение. Язык - яркое тому подтверждение. И в немецком, и в русском языке обнаруживаются лексические единицы и фразеологические сочетания, выражающие отрицательное отношение к лести, мошенничеству, клевете. Рассмотренные в статье примеры позволяют требовать от лексикографов особого внимания к номинациям, обладающим семантическими тонкостями, нетипичными для другого языка коллокациями, ассоциациями, прагматическими особенностями. Лексические средства, конституирующие ту или иную группу лексем, обладают не только общими, но и индивидуальными чертами, которые должны быть учтены при групповом описании слов в словарях.

Примечания

1 Граф, А. Е. Словарь немецких и русских пословиц. Более 6000 ед. СПб., 1997.

2 Арутюнова, Н. Д. Язык и мир человека. М.,

1999. С. 552.

3 Рябцева, Н. К. Язык и естественный интеллект / РАН. Ин-т языкознания. М., 2005.

4 Панченко, Н. Н. Средства объективизации концепта «Обман» (на материале английского и русского языков) : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Волгоград, 1999. С. 23.

5 Русский семантический словарь. Толковый словарь, систематизированный по классам слов и значений / под общ. ред. Н. Ю. Шведовой. Т. 1. М., 1998; Dornseiff, F. Der deutsche Wortschatz nach Sachgruppen. Berl.

; N. Y., 2004; Bulitta, E. u. H. Worterbuch der Synonyme und Antonyme. F/M, 2007.

6 Dornseiff, F. Der deutsche Wortschatz nach Sachgruppen; Wehrle, H. Deutscher Wortschatz: ein Wegweiser zum treffenden Ausdruck / Н. Wehrle, Н. Eggers. Stuttgart ; Dresden, 1993.

7 Чалдини, Р. Психология влияния / пер. с англ. Е. Волкова. СПб., 1999. С. 13.

8 Стилистические пометы даны здесь и далее в соответствии с функционально-стили-

стической характеристикой русских и немецких слов. См. : Большой толковый словарь русского языка / сост. С. А. Кузнецов. СПб., 2000; Duden. Deutsches Universalworterbuch. CD-Version : Hrsg. von dem Bibli. Institut & F.A. Brockhaus AG ; Mannheim, 2007.

9 Juma. Das Jugendmagazin. 2000. Vol. 2. С. 14-19.

МЕЖПОКОЛЕННАЯ СПЕЦИФИКА ЯЗЫКОВОГО СОЗНАНИЯ РУССКИХ: ПСИХОЛИНГВИСТИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ

В статье с помощью оригинальной классификации ассоциаций, позволяющей выявить межпоколенную специфику языкового сознания русских с позиций гносеологического подхода, анализируется структура образа сознания, овнешненного в ассоциативных полях стимула ‘человек ’у испытуемых, принадлежащих различным поколениям.

Ключевые слова: языковое сознание, образ сознания, межпоколенная специфика, познавательная деятельность, ассоциативный эксперимент.

Несмотря на устойчивый интерес психолингвистической науки к проблемам формирования, содержания и функционирования языкового сознания (далее - ЯС), специфика языкового сознания людей, принадлежащих к различным поколениям и эпохам, остается недостаточно изученной. Среди немногих попыток сравнительного анализа материалов ассоциативных экспериментов, проведенных в различное время (в 70-е и 90-е годы), - исследования Н. В. Уфимцевой, Е. С. Ощепковой, С. В. Грибач1. Реконструкции языкового сознания древних славян посвящена книга Т. И. Вендиной2, а Н. В. Уфимцева3 сопоставляет эти выводы с результатами исследований языкового сознания наших современников. Однако В. Е. Гольдин4 отмечает, что в уже существующих сегодня многочисленных ассоциативных словарях почти не представлены ассоциации людей старше 30 лет. Только сегодня, когда после первых наиболее массовых ассоциативных экспериментов прошел период времени, сопоставимый с временной разницей между двумя поколениями, предоставляется возможность сравнить ассоциации людей не просто разного возраста, но принадлежащих к различным поколениям, причем сделать это как в синхроническом, так и в диахроническом аспектах.

В своем исследовании межпоколенной специфики языкового сознания русских мы исходим из сформулированного Московской психолингвистической школой понимания языкового сознания как опосредованного языком образа мира той или иной культуры5, как «совокупности перцептивных, концептуальных и процедурных знаний носителей культуры об объектах реального мира»6, овнешненных, т. е. выраженных внешними, а именно - языковыми средствами7. При этом

к языковым средствам овнешнения сознания относятся не только отдельные лексемы, но и словосочетания, фразеологизмы, тексты, а также новые формы овнешнения - ассоциативные поля и ассоциативные тезаурусы как совокупности этих полей8.

Выявить эти знания, а значит - содержание самого психического образа, овнешнен-ного вербально в ассоциативном эксперименте, и вместе с этим не только поверхностные, но глубинные отношения между образами сознания, позволяет обращение к представлениям о некой универсальной структуре сознания и его образов. Одним из таких представлений является интегральная модель структуры сознания, разработанная А. В. Ивановым, который определяет сознание как динамически разворачивающуюся от бессознательных к сверхсознательным слоям «жизненного мира» систему познавательных способностей (перцептивных, эмоциональных, ценностных, логических), обеспечивающую личное совершенствование и творческую деятельность человека в окружающем мире9.

Используя упомянутую модель структуры сознания, опирающуюся на известные и экспериментально подтвержденные положения психологии, когнитологии, лингвистики и других гуманитарных наук о психических процессах и механизмах, о видах мышления и типах логических операций, о роли языка в структурировании знания, и учитывая философское понимание ценностей как «концентрированного выражения опыта жизнедеятельности конкретной социальной общности»10, а также фундаментальные исследования языкового выражения оценки11, психолингвистические исследования эмоциональной и эмотивной (оценочной) лексики, лингвистических репрезентаций оценки и

их психолингвистических оснований12, пре-цедентности в трактовке Ю. Н. Караулова и

В. В. Красных13, а также положения теории метафоры14, мы разработали классификацию ассоциатов в соответствии со сферами познавательной деятельности сознания (кратко представлена в табл. 1).

На основании данной классификации были выстроены структуры ассоциативных полей (далее - АП) некоторых стимулов, входящих в ядро русского интраэтнического сознания; это ядро лексикона выполняет, по определению Н. О. Золотовой, роль «функциональной основы общего психического и языкового развития человека»15, которая, в свою очередь, обеспечивается специфическими свойствами относящихся к ядру лексикона слов, а именно: ранний возраст усвоения, достаточно выраженная степень конкретности, образности и эмоциональности, легкость включения в более широкую категорию (категориа-бельность), узнаваемость носителем языка16. Будучи естественным метаязыком, ядро ЯС всегда включает базовые понятия, наиболее значимые не только для данной культуры, но и для человечества в целом, и вследствие этого, как показывают многочисленные, в том числе и кросскультурные, исследования, достаточно стабильно17.

Это позволяет предположить, что и в реакциях взрослых ии. на такие стимулы проявится достаточно высокая степень освоенности всех компонентов психологического значения слова, овнешнения образов сознания, вызванных такими стимулами, будут актуализировать познавательные способности разного рода и уровня, присущие среднему носителю русского языка. Одновременно слова, представляющие особое значение для ии. как личности, отражающие самые емкие понятия, не могут не содержать значительный аксиологический компонент, поэтому особый интерес будет представлять содержания ценностномотивационных секторов в АП у различных групп ии.

Центральное положение в ядре ЯС, выявленном по результатам многих массовых ассоциативных экспериментов (все три этапа создания Русского ассоциативного словаря (далее - РАС), Славянский ассоциативный словарь), а также и в нашем эксперименте, занимает человек. Проанализируем содержание образов сознания, овнешненных в ассоциативных полях данного стимула, зафиксированных в Русском ассоциативном словаре18 и полученных от испытуемых 2005 года (группа ДЕТИ - 18-20 лет и группа РОДИТЕЛИ

- 35-45 лет).

Таблица 1

Ценностно-мотивационная сфера (ЦМ сектор) 1. Абсолютные оценки (холистическая оценка, этика, эстетика) 2. Рационалистические оценки (утилитарные, нормативные, телеологические) 3. Абстрактно-сенсорные 4. Экзистенциальные (в т. ч. познавательные, ценностные, мотивационные, символические) Логико-понятийная сфера (ЛП сектор) 1. Отождествления (в т. ч. симиляры и переводные) 2. Корреляции (противопоставления и координации) 3. Генерализации 4. Дифференциации (онтологические и речевые) 5. Концептуальные (в т. ч. предикативно-эхолалические)

Эмоционально-аффективная сфера (ЭА сектор) 1. Сенсорно-оценочные 2. Поверхностно-фонетические 3. Индивидуально-ситуативные (ситуация, посессивные, индивидуальные прецедентные имена) 4. Образно-оценочные (гедонистические, интеллектуальные, эмоциональные, эстетические, этические, утилитарные, нормативные, телеологические) 5. Метафорические Телесно-перцептивная сфера (ТП сектор) 1. Овнешнения органических ощущений и знаний о них 2. Овнешнения экстероцептивных ощущений (в т.ч. формальные - ономатопейические реакции и простые повторы стимула) 3. Номинативно-образные 4. Деятельностно-образные 5. Дескриптивно-образные

1. Степень наложения (W)19 АП стимула человек (табл. 2) несколько ниже средних значений по всем 112 стимулам, использованным в нашем эксперименте, хотя и не отклоняется от генеральной тенденции: АП испытуемых-современников совпадают в большей степени, чем АП испытуемых разных возрастных групп, принимавших участие в АЭ в разные периоды времени (с разницей в 15-20 лет), и еще больше, чем АП испытуемых одного возраста, но не современников.

основном овнешняют объективное содержание психического образа, стоящего за словом-стимулом.

3. Структуры АП: количественный и качественный анализ.

Необходимо сразу отметить, что структуры АП у современных ии. отличаются гораздо большим сходством, нежели при сравнении их с АП в РАС, как по отдельным секторам, так и при взгляде на онтогенетические (нижняя - верхняя) и объективно-субъективные

Таблица 2

РАС - ДЕТИ РАС - РОДИТЕЛИ ДЕТИ - РОДИТЕЛИ

Человек 0,26 0,32 0,39

Среднее W 0,33 0, 3 00 0,48

2. Стереотипность и сравнение первых трех реакций (табл. 3).

Как видим, АП данного стимула отличаются диффузностью: во всех трех АП, в том числе и в РАС численностью в 644 реакции,

(правая - левая) «половинки» овнешненного в АП образа сознания. В РАС нижний, чувственный уровень образа сознания преобладает над верхним, умственным, а ценностноэмоциональная половинка - над внешне-

Таблица 3

РАС ДЕТИ РОДИТЕЛИ

Стереотипность 0,44 0,68 0,61

Три первые реакции невидимка, хороший 25 (3,9%) амфибия 22 (3,4%) существо 5 друг, животное, жизнь, личность 4 разум 6 обезьяна, мужчина 5

отсутствует ярко выраженное ядро, хотя в познавательной, причем в том и другом слу-РАС стереотипность реакций (вычисляемая чае - за счет эмоционально-аффективного как отношение количества частотных реак- сектора, составляющего более половины всех ций к числу всех реакций) несколько выше. ассоциатов в РАС (Диаграммы 1-3)20.

ЧЕЛОВЕК - РАС

Н/А

1,4

ЦМ Л =1

11Й / 26,1

В ТП

9

ЭА /

52

Рис. 1-3

Наиболее частотные реакции практически Проверка полученных данных с помощью

не совпадают. В РАС они субъективно окра- статистических методов (%2-критерия) по-шены, а у детей и родителей, напротив, в казала значимость различий при сравнении

Таблица 4

РАС ДЕТИ РОДИТЕЛИ

ЦМ ЛП ЦМ ЛП ЦМ ЛП

5,7 20,3 6 30 9 38

ЭА ТП ЭА ТП ЭА ТП

36,3 4,8 11 3 8 0

данных РАС и родителей, а также РАС и детей (р=0,001), тогда как при сравнении детей и родителей значимых различий не выявлено (эмпирическое число х2 =2,2, что меньше критического х2 =7,81 при вероятности допустимой ошибки _р=0,05).

Подобную же картину можно наблюдать при учете лишь частотных (более 2) реакций (табл. 4), но у родителей здесь уже отсутствуют частотные реакции в телесно-перцептивном секторе, а перевес эмоционально-аффективного сектора в РАС становится еще более существенным.

Рассмотрим каждый сектор подробнее.

ЭА (диаграмма 4): Перевес данного сектора в РАС объясняется наличием в нем большого количества реакций-отсылок к ПФ различных типов (не менее 84 единиц, или 13 %, в том числе и самые частотные реакции на данный стимул), тогда как в АП детей таких реакций нет, а у родителей их всего 2. Большая часть этих актуализаций ПИ (а также других привычных реакций, образующих вместе со стимулом клишированные словосочетания, источником которых является бытовой и общественно-политический дискурс соответствующей эпохи (молодой 2, за бортом 2, в космосе 1 и т. п.) - это ассоциации на фонетическом уровне, свидетельствующие о том, что еще не так давно само слово «человек» гораздо чаще звучало с экранов, встречалось в печатном виде и вообще было «на слуху». И если отсутствие у детей ассоциаций с популярными в свое время книгами, фильмами, телевизионными передачами и песенками из мультфильмов можно объяснить тем, что современная молодежь просто никогда их не видела, а также в связи с постоянным реформированием школьных программ недостаточно знакома с классическими произведениями отечественной и зарубежной литературы («Человек в футляре» А. П. Чехова, «Повесть о настоящем человеке» Б. Полевого, «Человек-невидимка» Г. Уэллса и др.), то подобное предположение в отношении родителей было бы неверным. Не будем утверждать также, что наши современники

вообще не читают, не ходят в кино и тем более не смотрят ТВ. Что занимает это место в их сознании сегодня? Что возбуждает чувства, бередит воспоминания, вновь и вновь вызывает образы? Ни давно прочитанные или «пройденные» шедевры мировой литературы, ни вошедшие в сокровищницу культуры произведения кинематографа, ни популярные в свое время радио- и телепередачи, их ведущие и герои - равно как и современные их преемники - книги, фильмы, шоумены и герои светской и политической хроники. В фокусе современных масс-медиа, влияющих на умы - как молодежи, так и более старшего поколения, - находится не человек во всех своих ракурсах, а нечто другое - деньги, материальные блага, власть и борьба за все это, человек же остается в стороне (или за границами телевизионного прайм-тайма).

Помимо этого, половину (или более - в РАС и у родителей) объема данного сектора дают реакции, овнешняющие ситуативноиндивидуальные, субъективно и эмоционально окрашенные образы и представления. Это в большинстве своем частно-оценочные прилагательные (любимый 8, милый 3, родной, дорогой 1, глупый, упрямый, трудный, странный 2, невозмутимый, потерянный, решительный 1 и т. п.), а также другие речевые реакции (со стороны 2, своего дела 1), составляющие обширную дальнюю и крайнюю периферию АП. Более частотные реакции такого рода (хороший, добрый, умный) встречаются во всех трех АП, однако их относительная частотность везде составляет менее 5 %, что также квалифицирует их как «вероятностные»21.

Реакции метафорического характера (образ, дерево, корень, птица и т. п.), также в большинстве своём единичные, присутствуют во всех трех АП в одинаково небольшом объеме, а индивидуально-ситуативные (один, мой, за углом, рисунок и т. п.) - лишь у детей и в РАС.

ЛП (диаграмма 5): Наиболее частотные реакции на данный стимул у детей и родителей относятся именно к логико-понятийному

ЧЕЛОВЕК-ЭА

Рис. 4

сектору АП (хотя, как уже отмечалось, их частотность в целом невысока). Ключевые реакции, овнешняющие компоненты лексикографического значения данного слова-стимула, являются частотными во всех трех АП: существо, жизнь, животное, разумное, разум, личность (ср: «Человек - живое суще-

с выявленным социологами-^ весьма низким местом ценности «труд» в общей системе ценностей русских. Помимо этого, в данном секторе присутствуют и другие - парадиг-магические - реакции, отражающие операции категоризации и автоматизированного логического мышления: мужчина, обезьяна,

ство, обладающее даром мышления и речи, способностью создавать орудия и пользоваться ими в процессе общественного труда»22). Интересным, однако, является отсутствие реакций, связанных с последней частью словарного определения: имеются лишь реакции труда 2 и труженик 1 в РАС, что согласуется

люди, зверь, машина, брат, и природа и т. п. Дети дают больше реакций отождествления и интегрирующих, тогда как родители чаще реагируют дифференцирующими и реакциями противопоставления (включая координационные). Стратегия реагирования у ии. в РАС сходна со стратегией родителей. Тем

не менее, объем этого сектора в РАС в 2 раза меньше, чем у детей и родителей, что вкупе с отсутствием в этом секторе ядерных реакций позволяет предположить, что в структуре образа сознания «человек» у современных ии. по сравнению с ии. в РАС изменилось соотношение доли реакций по линии «чувства

- разум»: логико-понятийная составляющая у детей и родителей выросла, а эмоциональноаффективная, наоборот, уменьшилась, т. е. современные ии. стали более рациональны, логичны и менее эмоциональны.

ТП (диаграмма 6): Что касается телесноперцептивного сектора, несмотря на то, что у детей данный сектор вдвое объемнее, чем у родителей и в РАС (в основном за счет овнешнений органических и экстероцептив-ных ощущений), во всех трех АП он занимает наименьший объем, а реакции всех трех групп ии. принадлежат дальней и крайней периферии.

ЦМ (диаграмма 7): Диффузность, характерная для всех трех АП, проявляется и в данном секторе. Наибольшая частотность в этом секторе у реакции друг как актуализации ПВ «человек человеку - друг, товарищ и брат»: у ии. в нашем эксперименте она равна 4, в РАС - 10. К ним примыкают близкие реакции товарищ 1, человеку друг 1, собрат

1 и реакции-переосмысления данного прецедентного высказывания: человеку волк 1, волк 2, враг 1, что в сумме составляет около 2,5 % в РАС, у родителей - 6, а у детей - по-прежнему 4. Подобная картина наблюдается и в отношении другого ПВ - «человек - это звучит гордо!»: различные формы актуализации данного ПФ (звучит гордо, звучит, гордый, гордо, гордость) насчитывают 20 реакций (чуть более 3 %) в РАС, 5 - у родителей и 1 -у детей. Ценностно-философское, метафори-

ческое осмысление понятия «человек» предстает во всех трех АП как противоречивое в виде разнообразных, в большинстве своем единичных реакций: человек - это и царь, царь природы, хозяин, сила и авторитет, он велик и в то же время - слаб, он раб, вошь, мелочь, игрушка, человек - это существо бесконечное, это все, мир, космос, вселенная и -странная вещь, загадка, лист, чудо, сложно. Суммарный относительный объем реакций такого рода примерно одинаков: РАС - 5,6 %, дети - 5 %, родители - 4 %. Ценностные этические качества человека (вновь в основном в виде единичных реакций) также присутствуют во всех трех АП, а вот объем этой группы ассоциатов неодинаков: 9 реакций (1,4 %) в РАС, 3 - у родителей против 8 реакций у детей. Наряду со злом 2, дети видят (и ценят) в человеке искренность, доброту, внимание, человек вызывает у них доверие и надежду. Данное обстоятельство, в свою очередь, вселяет надежду, что для современной молодежи такие человеческие качества и в будущем еще могут остаться в ряду ценностно-значимых.

Несмотря на то, что ЭА сфера образа, являющаяся базой для формирования ценностномотивационной, у современных ии. уменьшилась, в целом ценностно-мотивационный сектор в структуре АП (и овнешняемого им совокупного образа сознания) более весом у детей и родителей, нежели в РАС.

Таким образом, структура и содержание образов сознания, овнешняемых в виде ассоциаций на стимул человек, у ии., принадлежащих к различным эпохам / временным периодам, различны: современные испытуемые-родители (гипотетически - бывшие ии. в РАС) стали более рациональны, чем ии. в РАС, при этом возросла доля как логико-понятийной, так и ценностно-мотивационной сферы - за

счет эмоционально-аффективной, ставшей менее объемной в два раза. В той же мере отличается от данных РАС и структура соответствующего образа сознания детей. В целом современные ии., как молодежь, так и более старшее поколение, демонстрируют сдвиг по оси «чувства - разум» в сторону разума. Сравнение же образов сознания, принадлежащих ии. разного возраста, но участвовавших в ассоциативном эксперименте в одно и то же время, не выявило значимых различий. Подобная картина была выявлена нами и при анализе АП других стимулов, входящих в ядро языкового сознания русских, а именно: враг, дурак, умный, жизнь, счастье, добро, деньги, дело, родина.

Примечания

1 См.: Уфимцева, Н. В. : 1) Этнический характер, образ себя и языковое сознание русских // Языковое сознание : формирование и функционирование. М., 1998; 2) Предисловие к Славянскому ассоциативному словарю // Славянский ассоциативный словарь : русский, белорусский, болгарский, украинский. М., 2004; Ощепкова, Е. С. Опыт исследования динамики языкового сознания русских (7090-е годы) // Речевая деятельность. Языковое сознание. Общающиеся личности. Калуга. 2006; Грибач, С. В. Образ семьи в языковом сознании русских : гендерный аспект : дис. ... канд. филол. наук. М., 2005.

2 См.: Вендина, Т. И. Средневековый человек в зеркале старославянского языка. М., 2002.

3 См.: Уфимцева, Н. В. Этнопсихолингвистика: вчера и сегодня // Вопр. психолингвистики. 2006. № 4.

4 См.: Гольдин, В. Е. Русская ассоциативная лексикография и исследование возрастной динамики ассоциативных полей // Там же.

5 См.: Тарасов, Е. Ф. Актуальные проблемы анализа языкового сознания // Языковое сознание и образ мира. М., 2000.

6 Тарасов, Е. Ф. Межкультурное общение -новая онтология анализа языкового сознания // Этнокультурная специфика языкового сознания. М., 1996. С. 7.

7 См.: Тарасов, Е. Ф. Языковое сознание - перспективы исследования // Языковое сознание : содержание и функционирование. М., 2000.

8 См.: Тарасов, Е. Ф. Актуальные проблемы анализа языкового сознания // Языковое сознание и образ мира. М., 2000.

9 См.: Иванов, А. В. Природа сознания : он-

тологические основания, гносеологическая структура, культурно-синтетический по-

тенциал : автореф. дис. ... д-ра филос. наук. Киев, 1988. С. 21.

10 Леонтьев, Д. А. От социальных ценностей к личностным : социогенез и феноменология ценностной регуляции деятельности. URL : http: //www. akipkro. ru/books/ve stnik/leontiev. txt.

11 См.: Арутюнова, Н. Д. Типы языковых значений. Оценка. Событие. Факт. М., 1988; Вольф, Е. М. Функциональная семантика оценки. М., 2002; Карасик, В. И. Язык социального статуса. М., 2002.

12 См.: Колодкина, Е. Н. Оценка и эмоциональность в психологической структуре значения слова // Проблемы семантики : психолингвистические исследования. Тверь, 1991; Мягкова, Е. Ю. Эмотивность и эмоциональность - две научные парадигмы // Психолингвистические исследования значения слова и понимания текста. Калинин, 1988; Погребнова, А. Н. Специфика представлений о базовых эмоциях в обыденном сознании русских и англичан : автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 2005; Сдобнова, А. П. Ядро языкового сознания школьников // Речевая деятельность. Языковое сознание. Общающиеся личности. Калуга, 2006.

13 См.: Караулов, Ю. Н. Русский язык и языковая личность. М., 2004; Красных, В. В. «Свой» среди «чужих» : миф или реальность? М., 2003.

14 См.: Теория метафоры. М., 1990.

15 Золотова, Н. О. Ядро ментального лексикона человека как естественный метаязык : ав-тореф. дис. ... д-ра филол. наук. Тверь, 2005. С. 6.

16 Там же. С. 24-25.

17 См.: Уфимцева, Н. В. Предисловие к Славянскому ассоциативному словарю // Славянский ассоциативный словарь : русский, белорусский, болгарский, украинский. М., 2004; Сергиева, Н. С. Ядро языкового сознания и его ключевые единицы // Вестн. МГЛУ. Вып. 525. М., 2006.

18 См.: Русский ассоциативный словарь. М., 2002.

19 Формулу для вычисления степени наложения ассоциативных полей см.: Григорьев, А.

А. Проблемы количественного анализа в сопоставительных исследованиях ассоциативных полей / А. А. Григорьев, М. С. Кленская

// Языковое сознание и образ мира. М., 2000. Данная формула позволяет определить степень наложения реакций W в диапазоне от 0 (нет совпадений) до 1 (полное совпадение), в том числе и при различной численности выборок.

20 Все числовые величины здесь и далее даны в процентном выражении. Н/А - неадекватные реакции (персеверации и отказы от реагирования).

21 О разграничении вероятностных и постоянных реакций в ассоциативном эксперименте см.: Черкасова, Г. А. Квантитативные исследования ассоциативных словарей // Общение. Языковое сознание. Межкультурная коммуникация. Калуга, 2005.

22 Ожегов С. И. Толковый словарь русского языка / С. И. Ожегов, Н. Ю. Шведова. М., 1995.С. 867.

23 См.: Смирнов, Л. М. Стабильность и динамика структуры базовых ценностей россиян // Ментальность россиян (Специфика сознания больших групп населения России). М., 1997; это подтверждается и психолингвистическими исследованиями, например, см.: Уфимцева, Н. В. Этнический характер, образ себя и языковое сознание русских // Языковое сознание : формирование и функционирование. М., 1998.

И. А. Голованов

ФОЛЬКЛОРНОЕ СОЗНАНИЕ КАК ОСОБЫЙ ТИП ХУДОЖЕСТВЕННОГО ОСВОЕНИЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

В статье раскрывается содержание понятия «фольклорное сознание», устанавливается его структура и функции, рассматриваются основные характеристики как самостоятельного типа художественного освоения действительности, выявляются особенности соотношения с понятием «фольклор».

Ключевые слова: фольклорное сознание, фольклор, художественное освоение действительности, фольклорный образ.

В современной фольклористике ясно осознается потребность не только уточнить ряд традиционно обсуждаемых понятий, но и выявить содержание терминов и понятий, которые с известной долей регулярности используются в научной литературе, но пока еще слабо отрефлектированы учеными. К числу таких понятий относится «фольклорное сознание», до настоящего времени не имеющее четкого определения и установленного содержания.

Обращение к этому термину мы встречаем в целом ряде работ признанных ученых-фольклористов. Так, например, Е. А. Костю-хин, рассуждая о специфике художественной системы фольклора, отмечает, что она определяется «особым миропониманием, так называемым “фольклорным сознанием”, корни которого уходят в историческое прошлое человечества» [5. С. 11]. Еще более показательно употребление данного термина одним из апологетов концепции бессознательной природы фольклора - Б. Н. Путилова. Уже в 70-х годах ХХ века он писал: «В основах своих фольклорное сознание (возникшее в глубокой древности) <...> продолжает творчески действовать и в условиях, когда реализм уже открыт как метод искусства» [8. С. 16]. В широко известной и наиболее цитируемой работе «Фольклор и народная культура» Б.

Н. Путилов неоднократно использует термин «фольклорное сознание», тем самым признавая правомерность и даже необходимость его применения для осмысления особенностей фольклора, но нигде не останавливается на его научной трактовке, ср.: «Реальные события, оказываясь в поле зрения фольклора, трансформировались, обретая специфический вид и получая особенную трактовку, перерастали в вымысел, органически преобра-

зовывалось в художественную конструкцию по специфическим законам фольклорного сознания» [9. С. 67].

Цель настоящей статьи - выявить содержание понятия «фольклорное сознание» и установить его основные характеристики как особого типа художественного освоения действительности.

В нашем понимании осознать, в каком отношении к действительности находится фольклорное сознание как часть народного мировоззрения, представляющая собой художественное мышление коллектива-творца (в тот или иной период его развития), - значит лучше представить закономерности в истории самого фольклора. При этом мы отдаем себе отчет в том, что проблема осмысления фольклорного сознания как особого типа художественного освоения действительности

- проблема историческая. Целесообразно выделять два взаимосвязанных аспекта этой проблемы: во-первых, своеобразие фольклорного сознания по сравнению с другими типами художественного сознания (например, с авторским сознанием, репрезентированным литературой) и, во-вторых, качественное содержание фольклорного сознания на различных этапах развития народно-поэтического творчества.

Под фольклорным сознанием мы понимаем идеальный объект как совокупность (систему) представлений, образов, идей, получающих свою репрезентацию в произведениях фольклора. Мы исходим из того, что фольклорное сознание - это качественно особая духовная система, которая живет своей относительно самостоятельной жизнью и которую невозможно анализировать изолированно от других явлений жизни носителей фольклора. Фольклорное сознание

имеет значимость не только для ориентации человека в физическом и социальном мире, оно служит основой для практической и духовной деятельности людей, придавая ей целенаправленный характер.

Как отмечает философ М. С. Каган, «поведение и деятельность человека не запрограммированы генетически, не транслируются из поколения в поколение стойким наследственным кодом и не передаются поэтому каждому индивиду императивно, от рождения, через ансамбль управляющих его активностью инстинктов, а направляются прижизненно обретаемыми индивидом потребностями, способностями и умениями, опосредуемыми опытом предшествующих поколений и его собственным» [4. С. 71]. В фольклоре и фольклорном сознании как его идеальном аналоге зафиксирован именно этот опыт предшествующих поколений в рамках определенной этнической культуры. Фольклорное сознание, приобщая людей к духовному опыту этноса, формирует необходимые каждому члену сообщества качества. Следовательно, формирование фольклорного сознания можно рассматривать и как особый способ социализации индивида, его национально-культурной идентификации. Творимый этносом фольклор творит и сам этнос, а фольклорное сознание обеспечивает непрерывность этого процесса.

Рассуждая о видах человеческой деятельности, М. С. Каган приходит к выводу, что «деятельность человека реализуется в четырех основных формах: в познании действительности, в ее ценностном осмыслении, в ее преобразовании, материально-практическом и проектно-идеальном, и в общении людей в процессе их совместной жизни и деятельности» [4. С. 14]. Художественное освоение действительности, по словам исследователя, «носит синкретический характер, т. е. в нем сливаются воедино, взаимно отождествляясь, все четыре исходные вида деятельности; формой этого слияния является художественный образ» [Там же].

Исходя из того, что фольклор - это специфическая художественно-образная сфера человеческой деятельности, фольклорное сознание имеет образную природу. Образы составляют его основное содержание, вокруг образов группируются мотивы, стереотипы, представления, сценарии и фреймы. Художественный образ, как известно, не просто

отражает, но и обобщает действительность, раскрывая в единичном, случайном сущностное, неизменное, общее. В отличие от понятия, которое разлагает явления на составляющие, образ транслирует целостное и обобщенное впечатление. Фольклорный образ всегда является результатом идеализации действительности: наряду с реальными чертами, он отражает желаемые характеристики. При этом индивидуальные черты изображаемого не столь важны, более значимо то общее, что объединяет объект изображения с определенным типом объектов. Характер вымысла в фольклоре, в отличие от вымысла в других видах искусства и прежде всего в литературе, «это не просто преувеличения, заострения, создания увлекательного сюжета, это принцип «осуществления» идеала, когда иного пути к его достижению не имеется» [6.

С. 28].

Поскольку фольклорное сознание получает свое реальное воплощение в фольклоре, именно через анализ и осмысление фольклорных текстов возможна его реконструкция. Фольклорное сознание представляет собой обобщение, «укрупнение» и упорядочение тех концептов, которые присутствуют (реализованы) в фольклорных текстах. Кроме того, фольклорное сознание во многих своих фрагментах выходит за пределы фольклора, смыкаясь с обыденным языковым сознанием (языковой картиной мира) и образуя интегральный феномен коллективного народного сознания. Если с помощью языка человек ка-тегоризует и концептуализирует все многообразие мира, то с помощью фольклора он достигает его целостного понимания для осуществления преобразующей деятельности. Сравните с известным тезисом: знание формируется анализом, но понимание происходит через синтез.

Специфику фольклора составляет не только тесная связь с практической жизнью людей, но и синтетическое, нерасчлененное, недиффиренцированное переживание положительных или отрицательных характеристик тех или иных предметов, процессов и действий. Так, например, понимание красоты в фольклоре сопряжено с представлениями о добре, пользе, святости, истинности. С точки зрения носителя фольклора, нет красоты без пользы, без добра. Возвышенное, комическое и трагическое в фольклоре взаимосвязаны и взаимно переходят одно в другое.

Центральной проблемой фольклорного сознания является отношение «человек -мир». В этом заключается его философская сущность, которая не исключает онтологической, гносеологической, аксиологической и эстетической его природы. К анализу этого отношения фольклорное сознание подходит с точки зрения не отдельного человека, а коллектива, социума. Как писал В. Е. Гусев, в центре образного моделирования действительности в фольклоре оказывается то, что «затрагивает интересы не отдельно взятой личности или выделившейся из общего группы, а непременно всего коллектива как целого» [3. С. 219].

Фольклорное сознание представляет собой многослойную, многоуровневую структуру. Отчетливо выделяются, как минимум два уровня: мифологический и исторический. Названные уровни не изолированы друг от друга, между ними существуют напряженные отношения противоречия и взаимовлияния. Первый уровень является наиболее древним, поскольку возникновение мифологического типа мышления предшествует возникновению собственно фольклорного сознания. Мифология как способ понимания природной и социальной действительности зарождается на ранних ступенях общественного развития. Она тесно связана с мифологическим мышлением, которому свойственно неотчетливое разделение субъекта и объекта, предмета и знака, вещи и слова, существа и его имени, пространственных и временных отношений, происхождения и сущности. Для мифологического мышления характерна замена объяснения вещи и мира повествованием о его происхождении и творении. Мифологическое событие, как правило, отделено от настоящего значительным промежутком времени и воплощает не просто прошлое, но особую форму первопредметов и перво-действий. Происходящее в мифе выступает своего рода образцом для воспроизведения, повторения в настоящем и будущем. При этом само различение прошлого, настоящего и будущего для мифологического сознания нерелевантно. Мир с позиций мифологического сознания составлен из одноранговых объектов, нерасчленимых на признаки (поскольку каждая вещь рассматривается как интегральное целое). Фольклор как самостоятельная художественная система формируется на основе мифологии.

Второй уровень фольклорного сознания

- исторический - соответствует новому (по сравнению с мифологическим) пониманию действительности и ее интерпретации. В отличие от статичного мифологического членения мира на бинарные оппозиции, исторический уровень определяется представлением о текучести, изменяемости мира, его необратимости. Этот уровень соответствует новому пониманию времени: не циклическому, а историческому. Собственно, с возникновением этого уровня категория времени начинает участвовать в структурировании фольклорного сознания. Историческое сознание организует события в причинно-следственный ряд. События прошлого последовательно предстают как результат каких-то других, относительно более ранних событий. Иными словами, историческое сознание предполагает отсылку к некоторому предыдущему, но не первоначальному состоянию, которое, в свою очередь, связано такими же причинноследственными отношениями с предшествующим, еще более ранним состоянием. Если в мифологическом сознании события соотносятся с первоначальным, исходным состоянием, которое «никогда не исчезает», а в процессе времени постоянно повторяется один и тот же онтологически заданный текст, то историческое сознание предполагает линейное и необратимое время. Идея эволюции является системообразующей для данного типа сознания.

Синтез в фольклорном сознании двух типов сознания - исторического и мифологического - создает стереоскопичность видения мира, препятствует одномерному его восприятию. Мифологическое и историческое находятся в нем в комплементарных отношениях, дополняют друг друга.

Как и другие типы сознания, фольклорное сознание характеризуется избирательностью и целенаправленностью. Характер этой избирательности и целенаправленности тра-диционен: традиция выступает важнейшей составляющей фольклора и, соответственно, фольклорного сознания. Однако, как подчеркивает В. П. Аникин, традиция в фольклоре «никогда не бывает абсолютно неподвижной» [1. С. 37], она выступает проявлением его статики и динамики. Отсюда одна из важнейших функций фольклорного сознания - генерирование новых идей, связанных с интерпретацией мира и отдельных его составляющих.

Именно поэтому фольклор выступает живой, динамично изменяющейся системой жанров, сюжетов, образов и мотивов. Его динамику определяет меняющаяся действительность, которая требует корректировки в своем осмыслении, но в фольклорном сознании удерживаются лишь такие новации, которые составляют традицию, допускаются ею.

Выступая в роли коллективной памяти, фольклорное сознание выполняет интегративную функцию, сохраняя и транслируя последующим поколениям заключенный в образах и мотивах духовный опыт (знания и оценки), ценностные ориентиры, критерии поведения, способствуя формированию этнического самосознания, обеспечивая возможность культурного единения живших и живущих. Отсюда основная функция фольклора как средства репрезентации фольклорного сознания - обеспечение устойчивости, стабильности существования социума и человека как его части.

Утрата фольклорного сознания вкупе с отчуждением от природы, отказом от традиционных ценностей чревата разрушительными последствиями для человеческого общества и отдельной личности. Известно, что самосознание личности невозможно без культурноисторической памяти. Благодаря памяти, как писал Д. С. Лихачев, «прошедшее входит в настоящее, а будущее предугадывается настоящим, соединенным с прошедшим» [7. С. 64-65].

Фольклор - это надиндивидуальная, но не надличностная память культуры. Фольклорный текст, воспроизводимый человеком, обязательно подразумевает его личную сопричастность с изображаемым, его переживания, эмоции, чувства. Это понимал и хорошо выразил в свое время А. Н. Веселовский: «Человек живет в родовой, племенной связи и уясняет себя сам, проецируясь в окружающий его объективный мир, в явления человеческой жизни. Так создаются у него обобщения, типы желаемой и нежелаемой деятельности, нормы отношений; тот же процесс совершается и у других, в одинаковых относительно условиях и с теми же результатами, потому что психический уровень один. Каждый видный факт в такой среде вызовет оценку, в которой сойдется большинство; песня будет коллективно субъективным самоопределением, родовым, племенным, дружинным, народным; в него входит и личность

певца, т. е. того, чья песня понравилась, пригодилась. Он анонимен, но только потому, что его песню подхватила масса, а у него нет сознания личного авторства» [2. С. 213].

Как и другие типы сознания, фольклорное сознание позволяет человеку наполнить свой мир смыслом, выйти за рамки индивидуального существования, пережить процесс самоидентификации. С точки зрения фольклорного сознания, индивидуальное вписано в родовое, а исторически изменчивое - в вечное. Приобщение к духовному космосу составляет смысл жизни для носителя фольклорного сознания.

Фольклорное сознание выступает самобытной системой эстетического освоения действительности. Как отмечает В. Е. Гусев, «в фольклоре непосредственно и активно выражается эстетический идеал масс, или точнее - разных социальных коллективов, составляющих народ, на разных стадиях его исторического развития. Уже одно это обстоятельство побуждает специально рассмотреть фольклор как источник познания эстетического сознания и эстетических взглядов народа» [3. С. 268]. Специфика эстетического отношения к действительности в искусстве состоит в качественно иной роли субъективного фактора: в отличие от научного познания искусство в большей мере ценностно, чем познавательно. Если в научном познании важна истинность, то в искусстве - аксиоло-гичность.

Один из главных признаков фольклорного сознания - его целостность, единство. Целостность фольклорного сознания обеспечивается двумя важнейшими категориями

- пространства и времени. Категория пространства имеет системообразующий характер в пределах фольклорного сознания. Благодаря этой категории организуется, структурируется и интерпретируется реальный мир, воспринимаемый человеком. Моделирование пространства различается в текстах разных жанров и видов фольклора. Целесообразно различать пространство локальное (замкнутое) и космологическое (разомкнутое), освоенное и неосвоенное («свое» и «чужое»), сакральное и профанное, социальное («внешнее») и личное («внутреннее» - пространство внутреннего мира человека). Цель структурирования пространства сознанием в данном случае - возможность ценностной ориентации в нем для осуществления дея-

тельности. Человеку важно ориентироваться в окружающем географическом пространстве, но не менее важно ему ориентироваться в пространстве социальном (пространстве социальных отношений), а также в пространстве психологическом (пространстве взаимоотношений человека с самим собой и другими людьми).

Поскольку фольклор - явление по своему генезису социокультурное, его функционирование и развитие предполагает процессы самоуправления, саморегуляции и «самореф-лектирования», для чего он должен обладать не только «сознанием», но и «самосознанием». Эти функции и выполняет фольклорное сознание. Требуется многоаспектное видение этой системы, с учетом всех ее граней (не только философской, но и познавательной, аксиологической, творчески-преобразовательной и коммуникативной). Именно система связей придает объекту устойчивую целостность и качественное своеобразие.

Фольклор и фольклорное сознание можно отнести к саморазвивающимся системам. С одной стороны, изменение такой системы подчинено имманентной логике ее самодвижения, самосовершенствования, саморазвития, а с другой - необходимостью реагирования на изменения внешней среды, взаимодействие с которой определяет своеобразие фольклора как открытой системы. Для художественной сферы, к которой относится фольклор, такой средой является и природа, и социальные отношения, и все другие области культуры, динамика которых обусловливает изменение существенных параметров эстетического отношения людей к действительности.

Рамки настоящей статьи не позволяют нам остановиться на всех проблемах, связанных

с осмыслением специфики фольклорного сознания и его соотношения с фольклором. Данное исследование открывает широкие перспективы выявления интегративных черт художественной системы фольклора, вне зависимости от особенностей их реализации в конкретных видах и жанрах, выявления комплекса присущих ей функций и доминант. При этом наиболее значимым представляется исследование ключевых констант и категорий фольклорного сознания на материале русского фольклора в историческом аспекте.

Список литературы

1. Аникин, В. П. Теория фольклора : курс лекций. М. : Изд-во МГУ, 1996. 408 с.

2. Веселовский, А. Н. Историческая поэтика. М. : Высш. шк., 1989. 406 с.

3. Гусев, В. Е. Эстетика фольклора. Л. : Наука, 1967. 320 с.

4. Каган, М. С. Эстетика как философская наука. СПб. : Петрополис, 1997. 544 с.

5. Костюхин, Е. А. Лекции по русскому фольклору : учеб. пособие для вузов. М. : Дрофа, 2004. 336 с.

6. Лазарев, А. И. О художественном методе фольклора : учеб. пособие. Иркутск : Изд-во Иркут. ун-та, 1985. 52 с.

7. Лихачев, Д. С. Прошлое - будущему. Статьи и очерки. М. : Наука, 1985.

8. Путилов, Б. Н. Историко-фольклорный процесс и эстетика фольклора // Проблемы фольклора. М. : Наука, 1975.

9. Путилов, Б. Н. Фольклор и народная культура; 1п тетойат. СПб. : Петерб. востоковедение, 2003. 464 с.

Е. В. Головина

ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ТЕКСТА В АСПЕКТЕ ДЕЯТЕЛЬНОСТНОЙ ВАРИАТИВНОСТИ И НОРМАТИВНОСТИ

В статье рассматриваются авторские концепции филологического анализа текста с позиции деятельностного подхода.

Ключевые слова: анализ текста, алгоритм, метод, прием, принцип, нормативность, вариативность.

Цель данной статьи состоит в рассмотрении существующих концепций анализа текста с позиции деятельностного подхода. В центре внимания находятся операциональные стороны существующих концепций анализа текста (методы, приемы, алгоритмы анализа), а также сами исходные принципы анализа.

Материалом исследования послужили работы 24 авторов (Л. Г. Бабенко, Н. С. Болот-новой, Ю. В. Казарина, Н. А. Купиной, Ю. М. Лотмана, и др.). Рассмотрение практической реализации методов, приемов, принципов, алгоритмов анализа текста в работах этих же авторов составляет предмет отдельного изучения.

Методы филологического анализа текста освещаются 8 из 24 авторами. Данные авторы выделяют 33 метода анализа текста, в частности, метод стилистического эксперимента (Н. А. Купина, Н. Н. Болдина), метод моделирования (Н. С. Болотнова, А. И. Студнева), метод лингвистического комментирования (М. П. Демидова).

Между тем, понятие метода в научном исследовании является центральным, так как определяет способы получения нового знания, является руководством к действию, своеобразной исследовательской программой, что находит свое отражение в интерпретации данного понятия в философском словаре: «Метод - способ достижения определенной цели, совокупность приемов или операций практического или теоретического освоения действительности. В области науки метод есть путь познания, который исследователь прокладывает к своему предмету, руководствуясь своей гипотезой» [7. С. 266]. В словарном определении сделан акцент на операциональное понимание метода. Кроме того, в понятие метода входят некоторые установки деятельности, которые задают операциональ-

ную составляющую в понимании данного термина: «Метод - обобщенные совокупности теоретических установок, приемов, методик исследования языка, связанные с определенной лингвистической теорией или с общей методологией» [3. С. 298].

В работах ученых, посвященных методам филологического анализа текста (далее ФАТ), нам не встретилось попыток осмысления метода в связи с принципами, подходами, методологией исследования. Показательна в этом отношении концепция М. П. Демидовой: метод понимается только как реализация различных приемов. Н. Н. Болдина вообще уравнивает понятие «метода» и понятие «прием», так как выделяет среди методов анализа текста метод с названием «прием сравнения авторских вариантов текста». В данном случае понятия «метод» и «прием», на наш взгляд, используются некорректно, поскольку каждое из понятий имеет разные объем и содержание. Во многих работах, посвященных методам анализа, авторы используют описательно-классифицирующий подход.

Обращает на себя внимание повторяемость названий методов в работах ученых, что свидетельствует о стремлении к стандартизации ФАТ, напрямую связанной с категорией деятельностных нормативности и вариативности: «Нормативность представляет собой реализацию тенденции к сохранению всего полезного, что приобретено в деятельности. Вариативность, наоборот, есть реализация тенденции к изменению достигнутого для целесообразного улучшения, совершенствования либо по причине нецеленаправленного ухудшения, разрушения» [6. С. 22].

В работах, посвященных методам ФАТ, метод стилистического эксперимента повторяется 2 раза (Н. А. Купина, Н. Н. Болдина);

семантико-стилистический метод - 5 раз

(Н. А. Купина, Н. С. Болотнова, Н. Н. Болдина, В. К. Андреев, Г. В. Кононов, М. П. Демидова);

сопоставительно-стилистический метод -

3 раза (Н. А. Купина, М. П. Демидова, Н. С. Болотнова);

метод наблюдения - 2 раза (Н. С. Болотно-ва, А. И. Студнева);

метод эксперимента - 2 раза (Н. С. Болотнова, А. И. Студнева);

метод моделирования - 2 раза (Н. С. Болотнова, А. И. Студнева);

метод лингвистического эксперимента - 2 раза (О. И. Рыбальченко, М. П. Демидова);

метод сопоставления - 2 раза (О. И. Ры-бальченко, Н. Н. Болдина);

статистический метод - 2 раза (А. И. Студ-нева, М. П. Демидова).

Как видно, абсолютными повторениями являются названия 9 методов, что составляет 27,3 % (коэффициент нормативности), соответственно 72,7 % методов анализа не повторяются (коэффициент вариативности).

Далее методы анализа были сгруппированы в тематические блоки: «экспериментальные методы», «сопоставительные методы», «стилистические методы», «квантитативные методы», «структурные методы» и «аналитические» методы».

Блок «экспериментальные методы» назван так из-за присутствия в названиях компонентов слова «эксперимент». В составе блока 4 компонента: «эксперимент», «метод стилистического эксперимента», «метод, близкий к эксперименту», «метод лингвистического эксперимента». Удельный вес данного блока от общего количества методов составляет 17,4 %.

Блок «сопоставительные методы» имеет своей основой слово «сопоставление», «сравнение». В составе блока 6 компонентов: «сопоставительно-стилистический метод», «сравнительно-сопоставительный метод», «метод сопоставления», «прием сравнения авторских вариантов», «метод сопоставления единиц с элементами общенародного языка», «метод сравнения чернового и окончательного вариантов». Удельный вес блока составляет 26,1 %.

Компоненты блока «стилистические методы» сгруппированы на основе присутствия в названии блока слов стилистика, стилистический и под. В составе блока 4 компонента: «метод стилистического эксперимента», «семантико-стилистический ме-

тод», «сопоставительно-стилистический», «структурно-стилистический». Удельный вес блока - 17,4 %.

В составе блока «квантитативные методы» 2 компонента: «количественный анализ», «статистический метод». Данные методы основаны на применении статистики. Удельный вес блока - 8,7 %.

Блок «структурные методы» также состоит из 2 компонентов: «структурный метод», «структурно-стилистический метод», сгруппирован на основе ключевого слова «структура», «структурность». Удельный вес блока

- 8,7 %.

Блок «аналитические методы» назван так из-за присутствия в названии методов слова «анализ», например, компонент блока - «интертекстуальный анализ» (Н. С. Болотнова). В составе блока 5 компонентов: «количественный анализ», «интертекстуальный анализ», «мотивный анализ», «метод построчного анализа», «метод сквозного и комплексного анализа». Удельный вес блока - 21,7 %.

Подсчитав удельный вес каждого поля, мы можем говорить о том, что наиболее значимыми являются блоки «сопоставительные методы» и «аналитические методы». Экспериментальные и квантитативные методы используются редко и являются слабо разработанными (что видно из названия самих методов).

Приемы филологического анализа текста рассматриваются только 3 исследователями, чьи работы мы рассмотрели. Учеными было выделено 9 приемов анализа текста (ср. 9 приемов и 33 метода), например, вероятностностатистический прием (Г. Д. Ахметова). Г. Д. Ахметова полагает, что подробное рассмотрение приемов ФАТ обосновано важностью их применения в ходе анализа, и особо отмечает роль сопоставительно-стилистического приема и приема сравнения нескольких авторских редакций текста. Использование этих приемов, по мнению автора, является основой лингвистического анализа. На наш взгляд, в данной концепции несколько преувеличена роль приема анализа текста, т. к. прием является составной частью метода: «Метод - обобщенные совокупности теоретических установок, приемов, методик исследования языка, связанные с определенной лингвистической теорией или с общей методологией» [3. С. 298].

При изучении названий приемов анализа выявляется всего 1 абсолютное повторение в названии приемов - «прием сопоставления

единиц текста с элементами общенародного языка» (Н. А. Купина, Г. Д. Ахметова.), что составляет 11,1 % (коэффициент нормативности), соответственно 88,9 % является коэффициентом вариативности. Приемы анализа текста проявляют наименьшую степень нормативности.

Затем имеющиеся приемы были сгруппированы в тематические блоки: «сопоставительные приемы», «стилистические приемы», «экспериментальные приемы», «квантитативные приемы».

Ключевым словом блока «сопоставительные приемы» является «сопоставление», «сравнение». В состав данного блока входят: «прием сопоставления единиц текста с элементами общенародного языка», «прием сравнения авторских вариантов, редакций текста», «прием стилистического сравнения», «сопоставительно-стилистический прием», «сопоставление языковых средств языка с формами и элементами общенационального языка и его стилей». Удельный вес блока - 38,5 %.

Блок «стилистические приемы» образуют «прием стилистического сравнения», «прием стилистического эксперимента», «лингвостилистический эксперимент»,

«семантико-стилистические наблюдения», «сопоставительно-стилистический прием». Ключевое слово блока - «стилистика», удельный вес блока - 38,5 %.

Блок «экспериментальные приемы» назван из-за присутствия в названии блока слова «эксперимент», в составе блока 2 приема анализа текста: «прием стилистического эксперимента», «лингвостилистический эксперимент». Удельный вес блока - 15,4 %.

В составе блока «квантитативные приемы» отмечаем только «вероятностностатистический прием». Данный прием предполагает использование математических расчетов при анализе текста. Удельный вес блока

- 7,7 %. Проведя расчеты удельного веса каждого блока, мы наблюдаем, что наиболее значимыми являются блоки «сопоставительные приемы» и «стилистические приемы», что совпадает с весом тематических блоков методов ФАТ. В то же время экспериментальные и квантитативные приемы анализа остаются на периферии ФАТ.

При объединении методов и приемов анализа текста в блоки наблюдаем, что блоки «квантитативные методы» и «квантитативные приемы» состоят из двух и одного компонен-

тов соответственно, т. е. происходит перевес в сторону квалитативных методов. Кроме того, вероятностно-статистические методы и приемы понимаются упрощенно, как способ подсчета данных и представления данных в виде абсолютных значений (сколько раз встретилось изучаемое языковое явление), или относительных значений (частота встречаемости анализируемого явления). Представляется важным введение в филологическую практику квантитативных методов анализа как методов, способствующих получению достоверного знания.

Названия ряда блоков методов и приемов анализа текста совпадают (ср. «стилистические приемы», «стилистические методы», «квантитативные приемы», «квантитативные методы»), что, на наш взгляд, свидетельствует о недостаточном осмыслении сущности и роли метода и приема в процессе познания.

Еще одной важной составляющей операционной стороны концепции анализа текста является понятие «алгоритма».

19 авторов предлагают алгоритмы анализа текста. Авторами выделено 19 алгоритмов анализа текста (например, комплексный лингвистический анализ текста Л. Г. Бабенко, комплексный филологический анализ поэтического текста Ю. В. Казарина, лингвосмысловой анализ текста Н. А. Купиной, филологический анализ текста О. И. Рыбаль-ченко и др.). Л. Г. Бабенко пишет, что «... настоятельной потребностью становится разработка модели комплексного филологического анализа текста» [1. С. 10]. Л. А. Новиков видит целостный алгоритм лингвистического анализа через определение задач и приемов текста. Данный вид анализа «... имеет своей задачей комплексное многоаспектное филологическое изучение художественного текста» [4. С. 25].

Нами выявлены следующие абсолютные повторения названий алгоритмов:

алгоритм лингвистического анализа текста - 7 раз (Л. А. Новиков; Л. В. Поповская (Лисоченко); Н. М. Шанский; Н. М. Петрова;

Н. Я. Сердобинцев; Н. В. Барковская; Н. Г Вильданова, И. Б. Ковалева);

алгоритм филологического анализа текста

- 5 раз (Н. А. Фатеева; В. К. Андреев, Г. В. Кононов; Н. Н. Болдина; О. И. Рыбальченко;

В. А. Маслова);

алгоритм комплексного филологического анализа - 2 раза (Ю. В. Казарин; И. К. Носова).

Повторяются 3 названия алгоритмов из 8, что составляет 37,5 % (коэффициент нормативности).

Изучив форму авторских репрезентаций предложенных алгоритмов, можно отметить, что с позиции синтаксической организации превалируют номинативные конструкции (13 из 19) в описании этих алгоритмов (68,4 %): определение чего-л., анализ чего-л., описание чего-л., выявление чего-л., формулирование чего-л. и т. д. Лингвистическое выражение алгоритмов не совсем соответствует процессуальному характеру алгоритмизированной деятельности.

Авторы понимают анализ текста как своего рода набор операций, которые читатель (исследователь, студент) должен осуществить при работе с текстом, что не противоречит определению термина «алгоритм». Однако необходимо отметить, что авторские алгоритмы анализа, как правило, основываются на описательно-классифицирующем подходе. Значимым является тот факт, что зачастую формулирование идеи текста значится последним пунктом алгоритмов, то есть идея текста понимается как вывод из проведенного анализа. Это свидетельствует, по нашему мнению, о стремлении синтезировать все автономные части, входящие в рассматриваемые алгоритмы анализа текста.

При анализе исходных положений, которые в практике филологического анализа текста называют «принципом», данное понятие сближается с философским пониманием данного термина. В философском энциклопедическом словаре принцип понимается как «исходный пункт, первооснова, основополагающее теоретическое знание, не являющееся доказуемым, не требующим доказательства» [7. С. 363].

6 из 24 ученых пишут о принципах анализа текста, ими выделено 15 принципов анализа текста, например, принцип историзма (Н.

A. Купина, Н. Н. Болдина, В. К. Андреев, Г.

B. Кононов) принцип филологичности (О. И. Рыбальченко). И. В. Петрова уделяет основное внимание принципам лингвистического анализа. По ее мнению, «методологические принципы лингвистического анализа является фундаментом, определяющим выбор конкретных приемов и методов анализа текста» [5. С. 12]. Н. С. Болотнова при изучении методов анализа рассматривает особенности филологического анализа текста: «...историзм, антропоцентричность, культурологическая направленность, внимание к форме и

содержанию в их взаимной обусловленности, лексикоцентричность» [2. С. 27]. Мы считаем возможным сопоставить данные особенности анализа текста с выделенными в ходе нашего исследования принципами анализа текста.

В ходе исследования выявляются следующие абсолютные повторения названий принципов анализа: принцип историзма - 3 раза (Н. А. Купина; Н. Н. Болдина; В. К. Андреев, Г. В. Кононов);

взаимообусловленности формы и содержания произведения - 3 раза (Н. А. Купина;

Н. Н. Болдина; В. К. Андреев, Г. В. Кононов);

принцип уровневого подхода к анализу теста (Н. А. Купина; В. К. Андреев, Г. В. Кононов; И. В. Петрова);

принцип координации общего и отдельного - 3 раза (Н. А. Купина; Н. Н. Болдина; В. К. Андреев, Г. В. Кононов; И. В. Петрова);

принцип изучения текста в трояком аспекте: идейное содержание - образ - язык - 2 раза (И. В. Петрова; Н. Г. Вильданова, И. Б. Ковалева);

конкретно-исторический подход к толкованию текста (произведения) - 2 раза (И. В. Петрова; Н. Г. Вильданова, И. Б. Ковалева);

принцип понимания поэтического языка как особой формы эстетического освоения действительности, как активного средства создания художественного обобщения - 2 раза (И. В. Петрова, Н. Г. Вильданова, И. Б. Ковалева);

принцип активной роли читателя (интерпретатора) текста - 2 раза (И. В. Петрова, Н. Г. Вильданова, И. Б. Ковалева).

Использование принципа историзма и взаимообусловленности формы и содержания связан с традицией материалистической диалектики; принцип уровневого подхода своим происхождением обязан структурализму; принцип изучения текста в трояком аспекте: идейное содержание - образ - язык восходит к традиции филологического знания. В ряде случаев слово «принцип» трактуется посредством замены слова «принцип» другим, например, название принципа ФАТ

- «конкретно-исторический подход к толкованию текста (произведения)».

Абсолютная повторяемость названий принципов анализа достаточно высока, из 15 принципов повторяются 8 (53,3 % - коэффициент нормативности).

При объединении названий принципов в тематические поля мы получаем 3 блока: «принцип историзма», «принципы эстетического

подхода», «принципы аспектности», в составе данных блоков - 7 компонентов (46,7 %).

В основе блока «принцип историзма» лежит исторический подход к анализу текста. В составе блока - 2 компонента: «принцип историзма», «конкретно-исторический подход к толкованию текста (произведения)», удельный вес блока - 28,6 %. Ключевое слово блока «принципы эстетического подхода» -«эстетизм». В составе блока - 2 компонента

- «понимание поэтического языка как особой формы эстетического освоения действительности, как активного средства создания художественного обобщения», «принцип учета взаимосвязи, взаимообусловленности формы и содержания произведения». Удельный вес блока - 28,6 %. В основе блока «принци-

пы аспектности» лежит выделение аспектов анализа текста. Блок состоит из 3 компонентов: «принцип уровневого подхода к анализу текста», «комплексность», «невозможность использования одной схемы толкования текста». Удельный вес блока - 42,9 %. Наиболее значимым является блок «принципы аспект-ности». В принципах ФАТ преобладает нормативность, это связано с тем, что принципы задают исследователю рамки деятельности.

В таблице представлены общие данные об авторах, рассматривающих принципы, приемы, методы, алгоритмы анализа текста.

Данные таблицы позволяют делать вывод

об условном выделении трех направлений в филологическом анализе текста.

Распределение методов, приемов, алгоритмов анализа текста в работах ученых

Автор (-ы) Алгоритмы Методы Приемы Принципы

Андреев В. К., Кононов Г. В. + + - +

Ахметова Г. Д. - - + -

Бабенко Л. Г. + - - -

Барковская Н. В. + - - -

Болдина Н. Н. + + - +

Болотнова Н. С. - + - -

Вильданова Н. Г., Ковалева И. Б. + - - +

Демидова М. П. - + - -

Егорова А. А. + - - -

Казарин Ю. В. + - - -

Купина Н. А. + + + +

Лотман Ю. М. + - - -

Маслова В. А. + - - -

Новиков Л. А. + - - -

Носова И. К. + - - -

Петрова И. В. + - - +

Пищальникова В. А. - + + -

Поповская (Лисоченко) Л. В. + - - -

Рамазанова Г. Г. + - - -

Рыбальченко О. И. + + - +

Сердобинцев Н. Я. + - - -

Студнева А. И. - + - -

Фатеева Н. А. + - - -

Шанский Н. М. + - - -

К первой группе можно отнести концепции ФАТ следующих ученых: В. К. Андреева, Г.

В. Кононова, Н. Н. Болдиной, О. И. Рыбальчен-ко. Ими рассмотрены алгоритмы в совокупности с методами анализа текста и принципами анализа. Таким образом, исследователи предлагают проводить алгоритмический анализ теста, задают при этом определенные рамки для деятельности (наличие в работах принципов анализа) и указывают те методы, которые необходимо применять в ходе анализа.

Вторая группа представлена концепциями следующих исследователей: Л. Г. Бабенко, Н.

В. Барковской, А. А. Егоровой, Ю. В. Казарина, Ю. М. Лотмана, В. А. Масловой, Л. А. Новикова, И. К. Носовой, Л. В. Поповской (Лисоченко), Г. Г. Рамазановой, Н. Я. Сердо-бинцева, Н. А. Фатеевой, Н. М. Шанского. В работах ученых данного направления рассмотрен лишь алгоритм анализа. В большинстве случаев, авторами не указывается при помощи каких методов и приемов необходимо проводить анализ текста.

Третье направление (группа) представлена

3 учеными (Н. С. Болотнова, М. П. Демидова, А. И. Студнева). Данная группа авторов рассматривают лишь методы анализа текста.

Также основываясь на данных таблицы, мы наблюдаем, что в работах исследователей наиболее частотно описаны алгоритмы анализа текста, алгоритмы в сочетании с принципами анализа, алгоритмы в сочетании с методами анализа. Мы можем считать понятие «алгоритма анализа текста» своеобразной смысловой доминантой с наибольшим количеством смысловых связей. Наименьшее количество сочетаний мы наблюдаем у понятий «прием» и «принцип». На наш взгляд, это можно объяснить, отталкиваясь от определений данных понятий.

Таким образом, мы можем сделать следующие выводы:

Из всех предложенных исследователями концепций ФАТ условно выделяются 3 возможные направления в изучении анализа текста.

В алгоритмах анализа текста доминируют номинативные конструкции, что позволяет говорить о неоперациональном представлении реализации ФАТ, превалирует описательно-классифицирующий подход в осуществлении данных алгоритмов.

В ряде авторских алгоритмов ФАТ формулирование идеи значится последним пунктом. Это свидетельствует о стремлении использо-

вать данный конструкт в качестве синтезирующей основы для всех автономных частей, входящих в рассматриваемые алгоритмы анализа текста.

Экспериментальные и квантитативные методы и приемы анализа остаются на периферии ФАТ, преобладают квалитативные приемы и методы; представляется важным введение в практику анализа текста квантитативных методов и приемов для получения достоверного знания.

При объединении методов и принципов анализа текста в тематические блоки названия ряда блоков методов и приемов анализа текста совпадают, что свидетельствует о недостаточном осмыслении сущности и роли метода и приема в процессе познания.

Принципы анализа текста проявляют большую нормативность (53,3 %), коэффициент нормативности алгоритмов анализа текста - 37,5 %, коэффициент нормативности методов анализа - 27,3 %, коэффициент нормативности приемов - 11,1 %. В методах, приемах, алгоритмах анализа текста преобладает вариативность, только в принципах анализа доминирует нормативность. Все сказанное позволяет утверждать, что проблемное поле филологического анализа текста только формируется.

Список литературы

1. Бабенко, Л. Г. Филологический анализ текста. Основы теории, принципы и аспекты анализа : учебник для вузов. М. : Академ. проект ; Екатеринбург : Деловая кн., 2004. 464 с.

2. Болотнова, Н. С. Филологический анализ текста : учеб. пособие. 3-е изд., испр. и доп. М. : Флинта : Наука, 2007. 520 с.

3. Лингвистический энциклопедический словарь / гл. ред. В. Н. Ярцева. 2-е изд., доп. М. : Большая рос. энцикл., 2002. 709 с.

4. Новиков, Л. А. Художественный текст и его анализ. Изд. 3-е. М. : ЛКИ, 2007. 304 с.

5. Петрова, И. В. Лингвистический анализ художественного текста : учеб.-метод. пособие. Магнитогорск, 2000. 112 с.

6. Суходольский, Г. В. Введение в математико-психологическую теорию деятельности. СПб. : Изд-во Санкт-Петерб. унта, 1998. 220 с.

7. Философский энциклопедический словарь / ред. Е. Ф. Губский, Г. В. Кораблева, В. А. Лутченко. М. : Инфра-М, 2003. 576 с.

ПРОЦЕСС ПОНИМАНИЯ И ИНТЕРПРЕТАЦИОННЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ ТЕКСТА

В статье рассматривается процесс понимания художественного текста, который непосредственно связан с процессом смыслообразования. Среди смыслов художественного текста в центре внимания автора - смысл-тональность, который формируется за счет восприятия реципиентом звукового оформления текста и анализируется с помощью когнитивного алгоритма понимания.

Ключевые слова: художественный текст, процесс понимания, процесс смыслообразова-ния, смысл-тональность, когнитивный алгоритм понимания.

Исследование проблем и понимания, и интерпретации художественного текста позволяет представить специфику структуры художественного текста как со стороны его смыслового содержания, так и со стороны его звуковой организации. Под звуковой организацией текста понимается фонетически согласованная автором структура текста. В настоящее время существует множество теорий и методов, анализирующих процесс понимания художественного текста, но мало работ, посвященных исследованию понимания такой звуковой организации художественного текста, которая способствует усмотрению смыслов. В настоящей работе под пониманием рассматривается такая активная мыследе-ятельность, в результате которой реципиент строит смыслы.

Под смыслопостроением понимается процесс построения реципиентом смыслов художественного текста. Поскольку результатом понимания является смысл как некоторое знание, мыслительное образование, которое включается в уже существующую систему знаний или соотносится с ней, то «смысл как идеальная мыслительная модель создается (конструируется) субъектом в процессе понимания текста»1, поэтому процесс образования смысла мы рассматриваем как процесс построения смысла.

В процессе построения контекстуального смысла смысл-тональность является более мелким мыслительным образованием. Смысл-тональность в настоящей работе трактуется как эмоциональная настроенность текста, определяемая особой аранжировкой лексических единиц, которые создают тон звучания. Построение смысла-тональности выражено через алгоритм: 1)

восприятие текста; 2) осмысление воспринимаемых средств текстопостроения; 3) категоризация воспринимаемых средств тек-стопостроения; 4) усмотрение ассоциаций на основе осмысленных средств текстопо-строения; 5) категоризация; 6) построение смысла-тональности.

В предлагаемой работе рассматриваются фоносемантические средства текста, которые являются необходимыми единицами в процессе построения смысла-тональности. Процесс построения смысла-тональности непосредственно связан с психологией таких познавательных процессов, как ощущение, восприятие, мышление, категоризация.

Мыследеятельность при рецепции звуковой организации текста представляет собой осмысление таких фоносемантических единиц, которые воспринимаются как необычные, лишенные автоматизма, и в силу этого привлекающие внимание реципиента, что приводит к построению смысла-тональности, который, в свою очередь, способствует организации контекстуального смысла. Рассматривая процесс понимания художественного текста как процесс осмысливаемый, мы выделили алгоритм понимания звуковой организации текста.

Если мыследеятельность - это осмысление своих действий, то в процессе такого осмысления возникает необходимость выявления связей между шагами этих действий. А выявление связей возможно только через осмысление собственного способа категоризации. На осмыслении каждого шага и строится механизм когнитивного процесса понимания, который представлен в настоящей работе в виде алгоритма. Таким образом, в настоящем исследовании в основу построения смысла-

тональности положен принцип пошаговой категоризации звуковой организации текста.

Согласно алгоритму, процесс понимания звуковой организации начинается с восприятия.

В процессе восприятия звуковой организации лежат психофизиологические основы. Человек обладает довольно сложным слуховым аппаратом, в котором звуковые волны различаются как звуки, имеющие соответствующие физические характеристики.

Психологи понимают под восприятием отображение предметного мира в психике человека и рассматривают восприятие как построенный в сознании индивида многомерный образ действительности, где «предмет через действительность полагает себя в образе»2.

Процесс восприятия представляет собой своеобразное распознавание, перцепцию и передачу сигналов (знаков) в кору головного мозга реципиента. С помощью сенсорных сигналов мозг человека получает звуковую информацию, преимущественно сенсорного происхождения. Восприятие «всегда в большей или меньшей степени связано с мышлением, памятью, вниманием, направляется мотивацией и имеет определенную эмоциональную окраску»3.

По мнению А. Б. Михалева, «именно изображение объектов является начальной формой осмысления действительности и реализует когнитивную функцию языка»4.

Как уже было сказано ранее, согласно предложенному алгоритму понимания осмысление происходит на каждом этапе восприятия и понимания. Реципиент должен осмыслить действительность, что значит «упорядочить в своем представлении элементы этой действительности, установить отношения, существующие между вещами, явлениями, процессами»4.

Рассмотрим на примере отрезка текста из произведения Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание», в котором описывается Раскольников, и проанализируем мыслительный процесс построения контекстуального смысла и способствующего его построению смысла-тональности. I шаг (восприятие) представляет собой первичное ознакомление реципиента с художественным текстом (рецепция текста):

«Он шел по тротуару как пьяный, не замечая прохожих и сталкиваясь с ними <...>

Лицо его было мокро от слез; оно было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая желчная улыбка змеилась по его губам. Сильно билось его сердце, и сильно волновались его мысли <...> Он был раздавлен, даже как-то унижен. Ему хотелось смеяться над собою со злости. Тупая зверская злоба закипела в нем»5.

При рецепции отрезка текста происходит категоризация средств текстопостроения, к которым относятся грамматические, лексические, стилистические и фоносемантические средства. Процесс категоризации и осмысления (II и III) не имеет четких границ, поскольку в активном процессе мыследеятельности категоризация всегда требует осмысления. В процессе осмысления и категоризации в данном отрезке категоризуются фоносемантические средства, способствующие построению смысла-тональности (аллитерация, ассонанс, паронимия, звукосимволизм, звукоподражание). Кроме того, осмысливается та звуковая организация текста, которую образуют частотно употребляемые звуки (звуковые доминанты). При количественном накоплении на данном отрезке текста определенная звуковая организация вызывает ассоциации, которые также проходят этап категоризации. Фоносемантические средства являются начальным звеном в процессе осмысления средств текстопостроения. Такой процесс осмысления заканчивается построением смысла-тональности.

В данном отрезке текста репрезентируется смысл состояние персонажа, выраженный через авторскую речь. С помощью доминантных звуков [з], [с] сближены паронимически по смыслу слова «злая», «злоба», «злость», «зверская», вызывая ассоциации по звукоподражанию (свистящие звуки) с ключевым словом-сравнением «змеилась». Образованный конверсионным способом глагол вызывает, помимо звукоподражательных, звукосимволические ассоциации (IV шаг алгоритма) «шипящий, зудящий, тяжелый, неприятный, болезненный, страшный, холодный, беспокоящий, действующий на нервы». Шипящесвистящие звуки [ж], [ч], [з] в словах «тяжелая, желчная, раздавлен, унижен» подкрепляют ассоциативный процесс основных доминант [з], [с] в главных ассоциациях «неприятный, тяжелый, болезненный, давящий, беспокоящий, страшный». Доминанта [с] употребляется автором в предложении «Сильно билось его сердце, и сильно волновались его мыс-

ли.» как в анафорической, так и в эпифо-рической позиции, репрезентируя состояние персонажа как «болезненное, тяжелое, беспокойное». Звуковой повтор [о] в начале отрезка вызывает у реципиента «мрачные, тяжелые, тоскливые, долгие, унылые» нотки настроения посредством соответствующего звучания текста, указывая на затяжной характер болезни персонажа. В результате категоризации усмотренных реципиентом ассоциаций, и определения доминантных ассоциаций (V шаг алгоритма) строится смысл-тональность отрезка - «болезненный, тяжелый, мрачный» (VI шаг алгоритма).

Кроме фоносемантических средств, для построения контекстуального смысла автор также использует и другие средства. Для описания психо-эмоционального состояния персонажа используется такой стилистический прием, как сравнение и метафора: «как пьяный», «змеилась», «зверская», метонимия «искривлено, раздавлен, закипела», что показывает тяжелое психическое состояние персонажа. Употребление анафоры в стилистической конструкции предложения «Сильно билось его сердце, и сильно волновались его мысли.» - создать, удержать и закрепить в памяти реципиента смысл «у персонажа сильное эмоциональное переживание», что подчеркивает эмфатическая конструкция предложения с инверсионным порядком слов. При прямом порядке предложение может принимать следующий вид: «Его сердце сильно билось, и мысли сильно волновались». Высказывание имплицитно содержит мысль, что персонаж подвержен тревожно-мнительному состоянию и неосознанному страху. Из описания, данного автором в предложении, реципиент приходит к выводу, что персонаж находится в состоянии нервозности, страха, раздражения, злобы, недовольства собой и неуверенности в себе. С помощью лексических средств, а именно эпитетов «тяжелая,

желчная, злая улыбка» и необычных фразеологических единиц «искривлено судорогой», «сильно волновались его мысли» осуществляется репрезентация эмоционального состояния персонажа. Неосознанная злоба репрезентируется с помощью повтора лексических единиц «злоба», «злость».

Таким образом, в построении данного контекстуального смысла «состояние персонажа», помимо лексических, стилистических, грамматических средств текстопостроения, со стороны звуковой формы большую роль играет фоносемантическая организованность текста, составляющая смысловое звучание текста на основе звуко-смыслового ассоциа-та. Обращение к данным лингвистических исследований показывает, что анализ художественного текста должен происходить с учетом особенностей таких когнитивных процессов, как восприятие, осмысление, категоризация, усмотрение ассоциаций и выявление звуковой тональности (смысла-тональности) при восприятии фоносемантической организованности текста.

Примечания

1 См.: Крюкова, Н. Ф. Метафорика и смысловая организация текста. Тверь : ТГУ, 2000. 163 с.

2 Леонтьев, А. Н. Ощущения и восприятие как образы предметного мира // Познавательные процессы : ощущения, восприятие. М. : Педагогика, 1979. С.32-50.

3 Краткий психологический словарь / А. В. Петровский, М. Г. Яромевский. М. : Изд-во полит, лит., 1985. 432 с.

4 Михалев, А. Б. Теория фоносемантического поля. Краснодар : КГУ, 1995. 213 с.

5 Достоевский, Ф. М. Преступление и наказание. М. : Проза, 1991. 312 с.

«ЦИФРОВОЙ ПРЕССИНГ» - ОДИН ИЗ ИДЕОЛОГИЧЕСКИХ МЕХАНИЗМОВ СМИ?

В статье подробно рассмотрены и классифицированы различные лингвоидеологические механизмы, позволяющие мифологизировать действительность и поддерживать определен-ноераспределение власти в обществе. На примере советской прессы 1937 года теоретически обосновывается и практически подтверждается законность выделения механизма «цифровой прессинг».

Ключевые слова: публицистический дискурс, власть, идеология, манипуляция, пропаганда.

С древних времен ученые в рамках разных наук и отраслей знания пытались дать объяснение таким многомерным понятиям, как язык, власть, идеология, культура, политика, социальная структура общества. Наиболее оживленный интерес вызывала политика. Исследователи анализировали специфику тех или иных форм правления, составляли «своды правил поведения» правителей, выдвигали гипотезы и предлагали свои концепции форм социального устройства и форм правления. Наибольшее внимание уделялось анализу механизмов сохранения, поддержания и/или корректировки того или иного типа социального устройства. Выдвинутый Ф. Соссюром постулат о социальной природе языка дал мощный стимул для поиска как лингвистических, так и лингвокогнитивных механизмов воспроизводства власти.

Признавая идеологию лингвокогнитивной категорией, во-первых, следует акцентировать базовую роль языка в репрезентации той или иной идеологии, соответственно подчеркивая зависимость социального порядка от языкового структурирования социальной действительности при помощи идеологических технологий, то есть средств воспроизводства власти. Во-вторых, необходимо отметить то, что когнитивная природа идеологии дает возможность и обусловливает процесс восприятия и интерпретации получаемой информации. Не следует упускать из виду то, что идеологии могут быть приравнены к базовым механизмам интерпретации социального контекста вследствие того, что они имеют социальный характер, то есть:

а) разделяются членами общества1;

б) формируются, усваиваются и активируются в социальных ситуациях2;

в) приводят к определенным социальным последствиям3.

С помощью идеологических механизмов оценка социальной реальности, социальных объектов и явлений подвергается обработке и структурированию. Дискурс, по-видимому, при этом выступает в качестве инструмента власти, инструмента идеологических технологий и предоставляет возможность открыто4 и, в большей степени, завуалировано реализовывать данный процесс. Следует отметить, что именно скрытое манипулирование позволяет избегать критического анализа, рефлексии. По мнению ряда исследователей, устранение рефлексии осуществляется с помощью стереотипов и клише, которые заменяют собой обоснование того или иного положения и при систематическом повторении делают одни области табуированными, другие автоматизированными, а третьи освобождают от истории путем ее перефразирования или переписывания заново5.

Однако стереотипные фразы, клише составляют не полный список механизмов идеологических технологий, посредством которых доминирующая группа удерживает и оправдывает свое положение, а идеологии подчиненных групп не получают распространения.

Выделяют различные способы структурирования публицистического дискурса, которые, как представляется, следует рассматривать в качестве инструментов власти. Ряд исследователей полагает, что данный процесс осуществляется с помощью таких способов, как:

1) «выбор слов и выражений референциально одинаковых, но прагматически относящихся к различным мировосприятиям и системам ценностей (например, если убийство называется трагедией, а не преступлением, с преступников снимается вина),

2) создание новых слов и выражений,

3) выбор грамматических форм,

4) выбор последовательности в характеристике (например, дорогое, хоть и эффективное средство),

5) использование суперсегментных признаков (эмфазы, тона),

6) выбор имплицитных оснований (например, все есть политика = я отказываюсь это обсуждать, так как это политика)»6, избирательное построение высказывания7, использование метафор, уменьшительноласкательной лексики, пейоративной лексики, имен-биографий8.

Другие исследователи относят к инструментам власти только отбор слов, подбор цитат и использование слов с двойной семантикой9.

Третьи наравне с подбором цитат и использованием слов с двойной семантикой в качестве инструментов власти рассматривают аллюзию.

Четвертые к способам лингвоманипуляции относят: квантовку информации или усечение поля дефиниций (например, замалчивание информации или игнорирование общественнополитической терминологии); введение комментария (расквантовка); фокусировку с помощью актуального членения, пассиви-зации, прессупонирования (подачи информации, упакованной в форму высказывания, преподносящегося как заведомо истинное), модальности и т. д.; регулировку порядковолинейной последовательности подачи информационных квантов (например, изменение хронологического порядка следования эпизодов событий или распределение цитатных фрагментов в тексте); нарушение синтагматики функционально-стилистических черт (диффузия стилей: проникновение элементов разговорного стиля в публицистический; эвфемистический перифраз; деэвфемизация; использование нестандартной лексики (сленга, арго)10.

Предлагается также выделять три основные функции лингвоманипуляции: активацию (побуждение к действиям), интердикцию (запрет) и дестабилизацию (рассогласование, нарушение той или иной формы деятельности)11.

Указанные разрозненные способы манипуляции и пропаганды предлагается представлять в рамках различных классификаций.

М. Ю. Рябова предлагает выделять фонологические методы (например, аллитерацию, ритм, рифму, синтаксический параллелизм и

т. д.), стилистические методы (как то, сравнение, метафора, ирония, гипербола, литота и т. д.) и пространственно-линейные методы (например, рематизация дискурса, использование рамочных конструкций и т. д.)12.

Мы поддерживаем мнение, что выбор слов и выражений, создание новых слов и выражений, выбор грамматической формы, подбор цитат, выбор последовательности в характеристике социальных объектов, событий, ситуаций и т. д. - это часть способов конструирования и подачи информации в публицистическом дискурсе. Однако полагаем, что к ним также можно отнести превалирующий выбор имплицитных (по сравнению с эксплицитными) способов характеристики описываемых людей, действий и т. д. при помощи «численного доминирования идеологем», «контекстуальной корректировки»13 и «цифрового прессинга».

Сущность идеологического механизма «контекстуальная корректировка» состоит в следующем. Регулярное употребление нейтрально коннотированных слов для описания представителей того или иного класса или социальной группы в определенном контексте, как правило, приводит к:

1) закреплению тематических созначений за словом или словосочетанием (как правило, из трех сфер: экономической, политической и социальной), способствуя их трансформации в идеологемы,

2) акцентуации полюса оценки (положительного или отрицательного).

Следует отметить, что восприятие слов всегда порождает ассоциативные реакции. «Слово никогда не всплывает в нашем сознании одиноко»14. При восприятии слова всегда вызывают в памяти читающего, слушающего синонимы. Кроме того, важным фактором является и то, что при восприятии любого сообщения индивид также обращается к прошлому опыту, и актуализация одного из звеньев цепи, связанных между собой повторными совместными появлениями в прошлом опыте, вызывает мгновенную актуализацию всех следов. Иными словами, слово-стимул вызывает не изолированную реакцию, а определенную систему семантических связей15.

Подобный механизм работает и при восприятии нового слова, в ходе которого также происходит процесс установления связи новой, полученной информации с продуктами переработки предшествующего опыта инди-

вида. В этом случае выявляются сходства и различия, на основании которых слово либо выделяется в отдельную категорию, либо включается в одну из уже существующих16.

Таким образом, восприятие слов зависит не только от оценочной лексики, содержащейся в нем, но и от контекста. Соответственно, одним из основных аспектов механизма контекстуальной корректировки следует рассматривать контекст, в котором то или иное слово (в данном исследовании идеологема) получает репрезентацию. Иначе говоря, контекст, способствуя установлению новых ассоциативных связей слов, помогает формированию их коннотаций. Изменение типичного контекста слов, как правило, приводит к корректировке их сформированных и закрепленных коннотаций. В данном исследовании коннотация не приравнивается к принятой в языковом коллективе оценке объекта действительности17. Мы рассматриваем коннотацию как совокупность стандартных, устойчивых ассоциаций, которую вызывает в языковом сознании носителей языка употребление того или иного слова в данном значении18.

Коннотации идеологем, по нашему мнению, представляют собой ассоциации, подвергающиеся корректировке в каждом определенном контексте, то есть они не даны раз и навсегда. Этому может способствовать то, что в контексте с идеологемой той или иной формации, помимо оценочной лексики, воздействующей на восприятие, могут присутствовать единицы противоборствующей идеологии, имеющие либо нейтральные, либо отрицательные коннотации.

Также следует отметить, что со временем, после трансформации слов и словосочетаний в идеологемы, они начинают выступать в роли своеобразных «социальных ярлыков», влияя на действительное положение дел в обществе, так как:

1) формируют своего рола аксиологическую шкалу, по которой идет оценка не только социальной действительности, но и представителей тех или иных классов, социальных групп;

2) влияют на существующие социальные установки по отношению к тому или иному классу или социальной группе, включающие информацию о стереотипных чертах их представителей, нормах их поведения, экономических и политических правах и обязанностях.

Сущность идеологического механизма «численное доминирование идеологем» состоит в следующем. В дискурсе, как правило, наблюдаются расхождения в количественном составе единиц противоборствующих идеологий вследствие их неравного доступа к символическим средствам воспроизводства власти. Иными словами, единицы доминантной идеологии превалируют над идеологема-ми других идеологий (будем условно называть их дискриминируемыми идеологиями), представляя в количественном отношении более многочисленную группу.

Следовательно, коннотации дискриминируемых идеологем могут подвергаться сравнительно большему воздействию, чем коннотации единиц доминантной идеологии. Помимо контекста, в частности его тематики и оценочной лексики, на формирование и/или изменение коннотативных признаков единиц дискриминируемых идеологем воздействуют коннотации численно превышающих идеологем доминирующей идеологии.

Анализ действия механизма численного доминирования идеологем целесообразно проводить на основе вычислений среднего количества идеологем, которое приходится на одну страницу и на одну тысячу страниц печатного текста, чтобы получить представление об интенсивности действия наблюдаемого механизма в дискурсе.

Особое внимание следует уделить анализу действия указанного механизма идеологических технологий в иерархическом ракурсе, то есть в соответствии с идеологиями тех или иных классов, социальных групп. Полагаем, что количественный показатель единиц идеологий тех или иных классов, социальных групп релевантен для экспликации доминирующей шкалы оценки как политикоэкономических общественных формаций, так и их типичных представителей.

В некоторых исследованиях, посвященных манипуляции и пропаганде, в качестве идеологических механизмов предлагается рассматривать процессы эвфемизации и де-эвфемизации. Так, в качестве примера процессов эвфемизации и деэвфемизации приводятся термины «военное присутствие» как эвфемизм термину «интервенция», который в свою очередь рассматривается как его деэвфе-мизатор. То же в парах: «регулирование цен»

- «повышение цен», «неполная занятость» -«безработица»19.

По нашему мнению, термины «эвфеми-зация» или «эвфемистический перифраз» нежелательно применять в исследованиях с доминантой «язык - власть». Так, ряд исследователей выделяет политические эвфемизмы. Попытки совмещения понятия эвфемизма и политических процессов могут приводить к подмене понятий. Это невольно подтверждают и сами исследователи, утверждая, что данные эвфемизмы призваны «камуфлировать политические табу, создавать апологетику господствующей доктрины» или «извращать действительное положение вещей, вводя получателя речевого сообщения в заблуждение»20.

Рассмотрим понятия «эвфемизм» и «табу». Появление эвфемизма, от греческого слова euphemeo - скажу хорошо, связывают как с чисто стилистическим аспектом, так и с явлением табу, то есть социальным аспектом. С точки зрения стилистики, эвфемизм рассматривается как средство, которое позволяет избегать оскорбляющих слух выражений. К характерным чертам так называемого «эв-феминистического слога» относят метафоры, сравнения, перифраз, аллюзии. Эвфемизм трактуется как некое «отбеливающее средство», цель которого - смягчение содержания более грубого, вульгарного высказывания, с помощью которого явление, принимаемое за неприятное или неприличное, заменяется синонимичным, но смягченным словосочетанием или словом21.

Акцентирование доминанты влияния явления табу на возникновение и функционирование эвфемизмов позволяет рассматривать их как косвенные обозначения некоторых вещей, предметов, прямое обозначение которых социально табуировано. Иными словами, эвфемизм трактуется как замена табуированно-22

го слова приемлемым22.

Само явление табу рассматривается с точки зрения религии, верований, с точки зрения этикета и с точки зрения такта. С точки зрения религии, табу трактуется как некий запрет из-за «священного ужаса», налагающийся на произнесение различных слов, в первую очередь имени бога/богов, дьявола, злых духов и имен собственных, и совершение определенных действий (употребление пищи, питья, использование тех или иных предметов). С точки зрения этикета, табу рассматривается как запрет на называние явлений, относящихся к сексуальной сфере жизни, и определенных

частей и функций тела. С точки зрения такта, табу понимается как запрет на неприятные темы: как то смерть, болезнь23.

Таким образом, из вышеупомянутых определений можно выделить указание на причины возникновения эвфемизмов: вульгарность какого-то явления, неприличность и опасение вызвать гнев потусторонних сил. Следует отметить отсутствие указания на процесс отстаивания политических и/или экономически прав, то есть речь не идет об убеждениях и не

о системе ценностей различных классов или социальных групп.

Толкование такого рода лексем как эвфемизмов сводит их анализ к рамкам нравственных категорий и способствует освобождению их от критического анализа и переводу проблем распределения власти и влияния в обществе на чисто стилистический уровень.

Функции корректировки оценки социальной действительности, конструкции второй реальности с целью убеждения индивида принять свое подчиненное положение и/или оправдать свое привилегированное положение в обществе и согласиться с существующей и/или активно насаждаемой правящим классом, группой системы доминирования-подчинения могут выполнять идеологемы.

По нашему мнению, оперирование понятием «идеологема» по отношению к лексемам, структурирующим, воспроизводящим доминантную или дискриминируемую идеологии, позволяет эксплицировать рамки проведения лингвистического анализа с точки зрения таких политических/правовых, экономических категорий, как власть, влияние, социальный статус, не касаясь нравственных категорий, к которым бы пришлось апеллировать при причислении данных лексем к эвфемизмам.

Выдвигаем предположение о том, что подача информации о социальных, политических и экономических объектах и явлениях (как, например, достижениях трудящихся в Советском Союзе, праздниках, связанных с коммунистическим строем и т. д.) при помощи цифр в публицистическом дискурсе может рассматриваться в качестве идеологического механизма - «цифрового прессинга». По-видимому, кодирование данной информации в указанном формате позволяло, с одной стороны, пропагандировать (то есть распространять) идеи коммунизма, с другой, манипулировать сознанием жителей Советского Союза, убеждая их в том, что только данный

политический строй может гарантировать как экономическое процветание, так и права и свободы граждан. Иными словами, этот идеологический механизм мог давать возможность навязывать мнение жителям советских республик о «коммунистическом рае» - единственном источнике не только социальной справедливости, равенства и братства, но и экономической стабильности.

Проведенный анализ фрагментов публицистического дискурса 1937 года позволил подтвердить обоснованность идентификации идеологического механизма - «цифровой прессинг». Было установлено, что наиболее употребляемыми величинами, используемыми в прессе анализируемого периода, были тысячи и миллионы. В скобках указана частота употреблений на 1002 фрагмента дискурса:

1) тысяча (205 ед.);

2) миллион (137 ед.);

3) десяток (28).

Кроме того, активно использовались и такие показатели как: «на 5 %» (162), «в десять раз» (24).

Как показало исследование, цифровой кодировке подвергалось только два основных блока информации. Во-первых, как предполагалось ранее, таким способом подавалась информация об экономическом развитии страны. Например:

1) в газете «Известия» № 27 (6189) от 30 января 1937 года в рубрике «Металл, уголь, автомашины»:

«За 31 января по Союзу выплавлено чугуна 36.422 тонны - 85,1 проц. плана, стали 46.981 тонна - 89,5 проц. плана, проката выпущено 39.409 тонн - 96,1 проц. плана. Угля по Союзу за 27 января добыто 348.217 тонн - 90,3 проц. плана, в том числе по Донбассу 210.446 тонн

- 89,3 проц. плана».

2) в газете «Известия» № 47 (6209) от 22 февраля 1937 года в рубрике «Металл, уголь, автомашины»:

«За 19 февраля по Союзу выплавлено 37.420 тонн чугуна - 87,4 проц. плана, стали -47.403 тонны - 90,3 проц. плана; проката выпущено 38.346 тонн - 93,5 проц. плана. Угля по Союзу за 19 февраля добыто 351.656 тонн

- 89,7 проц. плана, в том числе по Донбассу 211.626 тонн - 89,2 проц. плана. За 20 февраля Московский автозавод им. Сталина выпустил 179 грузовых автомашин - 87,7 проц. плана и 1 легковую “ЗИС” - 16,7 проц. плана. Горьковский автозавод им. Молотова выпу-

стил 450 грузовых автомашин - 105,9 проц. плана и 27 легковых “М-1” - 56,2 проц. плана».

По-видимому, подобная подача информации об экономике Советского Союза позволяла создавать иллюзию, что правительство=партия следят за развитием сельского хозяйства и промышленности. Это, соответственно, давало возможность простым советским людям надеяться если не процветание страны, то, по крайней мере, на хоть какое-то экономическое благополучие в скором будущем. Данный идеологический механизм, по-видимому, позволял гражданам СССР забывать о том, что тотальное большинство граждан были нищими, о том, что промышленность страны не удовлетворяла самые насущные нужды граждан.

Во-вторых, в цифровой кодировке подавалась информация обо всех действиях граждан, которые относились к политике. Например, празднования социалистических дат, участия в съездах, митингах, поддержка решений правительства и т. д.

Например:

1) в статье «Демонстрация трудящихся Москвы на Красной площади 7 ноября» в газете «Литературная газета» № 61 (697) от 10 ноября 1937 года.

«Десятки миллионов свободных граждан Социалистической родины 7 ноября, в день двадцатилетия Великой Октябрьской социалистической революции в СССР, вышли на улицы городов и сел страны социализма, торжественно празднуя великую, всемирноисторическую дату Октября. Народ демонстрировал свою преданность и безграничное доверие советскому правительству, своей большевистской партии и вождю народов Великому Сталину».

2) в статье «На предвыборных собраниях рабочих и служащих московского электрокомбината имени Куйбышева и завода “Серп и Молот”» в газете «Известия» № 246 (6408) от 21 октября 1937 года:

«И в этот момент сразу стало ясно, что это не обычное собрание: десять тысяч голосов со второго слова подхватили “Интернационал”. Никто не дирижировал ими, но до самых далеких, у самой стены стоящих певцов никто не напутал, как будто этот десятитысячеголосый хор каждый день упражняется в пении. Все смелее и задорнее расширялся советский гимн под солнечным потолком зала и, наконец, покрыл оркестр».

3) в статье «Грозный голос миллионов» в газете «Известия» № 27 (6189) от 30 января 1937 года:

«Из резолюции рабочих ночных смен завода № 22. С величайшим удовлетворением встретили мы приговор Военной коллегии Верховного суда по делу троцкистского антисоветского центра. Речь прокурора т. Вышинского на суде - это наша речь, это мощный и грозный голос нашей страны. Приговор Военной коллегии - это наш приговор, это -воля, это - решение всего 170-миллионного народа страны победившего социализма».

По-видимому, подобная подача политической информации позволяла:

1) создавать видимость единодушной поддержки гражданами СССР правительственных решений;

2) перекладывать ответственность за эти решения на народ, «поддержавший» их;

3) способствовать формированию чувства коллективной идентичности;

4) служить ориентиром для всех действий граждан при тоталитарном режиме.

Вероятно, данный формат экономической и политической информации мог предоставлять возможность политической элите пропагандировать идеи коммунизма. Не исключено, что, манипулируя сознанием простых советских людей, благодаря акцентированию «экономических побед» на полях и заводах СССР, политическая верхушка могла убеждать их в том, что только данный политический строй может обеспечить экономическое процветание, соблюдение их прав и гарантию свобод.

Подводя итог, следует отметить, что лингвоидеологические механизмы, при помощи которых апологеты власти трансформировали и трансформируют СМИ, а в особенности прессу в инструмент власти, остаются не до конца изученными. Список выявленных лингвокогнитивных механизмов постоянно пополняется, данные по анализу специфики их функционирования верифицируются, благодаря развитию науки и применению междисциплинарных методов исследований языковых явлений.

Примечания

1 Дейк, Т. А. ван. Расизм и язык. М. : ИНИОН, 1989.

2 Baradat, L. P. Political Ideologies. Their Origins and Impact. NJ : Englewood Cliffs : Prentice-Hall, 1984. XIV.

3 Dolbeare, K. M. American Ideologies Today : shaping the New Politics of the 1990s / K. M. Dolbeare, L. J. Medcalf. 2-nd. ed. New York : McGraw-Hill, Inc, 1976. XII.

4 Мирошниченко, А. А. Толкование речи. Основы лингво-идеологического анализа. Ростов н/Д., 1995.

5 Водак, Р. Язык. Дискурс. Политика / Рут Водак ; пер. с англ. и нем. В. И. Карасика, Н. Н. Трошиной ; Волгогр. гос. пед. ун-т. Волгоград : Перемена, 1997.

6 Карасик, В. И. Культурные доминанты в языке // Языковой круг. Личность, концепты, дискурс : сб. науч. тр. Волгоград, 2002. С. 166-205.

7 Мухамедьянова, Г. Н. Табу и евфемистиче-ские способы выражения в разноструктурных языках // Теория поля в современном языкознании : межвуз. сб. науч. ст. Уфа, 2002.

С. 128-133.

8 Байков, В. Г. Манипулятивная семантика и контрпропаганда // Функционирование языка как средства идеологического воздействия : сб. науч. тр. Краснодар : Изд-во Кубан. гос. ун-та, 1988. С. 5-13.

9 Будагов, Р. А. Язык и культура : хрестоматия : в 3 ч. / Р. А. Будагов ; сост. А. А. Брагина, Т. Ю. Загрязкина. М. : Добросвет, 2001. Ч. 1. Теория и практика.

10 Волошин, Ю. К. Социально-идеологическая

детерминация социолектизмов //

Функционирование языка как средства идеологического воздействия. С. 14-19.

11 Борботько, В. Г. Психологические механизмы речевой регуляции и инспиративная функция языка // Там же. С. 35-40.

12 Рябова, М. Ю. Приемы аргументации властного дискурса // Концепт и культура = Concept and Culture : материалы 2-й междунар. науч. конф. (Кемерово, 30-31 марта 2006 г.) / отв. ред. Г. И. Лушникова, Л. П. Прохорова. Прокопьевск, 2006. С. 818-825.

13 Каменева, В. А. Лингвокогнитивные средства выражения идеологической природы публицистического дискурса (на материале американской прессы) : монография. Новокузнецк : КузГПА, 2006.

14 Вандриес, Ж. Язык : (лингвистическое введение в историю) : пер. с фр. 2-е изд., стереотип. М. : Эдиториал УРСС, 2001.

15 Лурия, А. Р. Объективное исследование динамики семантических систем / А. Р. Лурия,

О. С. Виноградова // Гак, В. Г. Семантическая структура слова : психолингвистические исследования. М., 1971. С. 27-63.

16 Кубракова, Н. Ю. Употребление слов, связанных таксономическими отношениями «общее-частное», в газетных текстах // Некоторые проблемы германской филологии : сб. науч. тр. Пятигорск, 2000. С. 135-138.

17 Радзиховская, В. К. Оценка как способ определения семантических полей // Семантика языковых единиц : докл. V междунар. конф. М., 1996. Т. 1. С. 32-35.

18 Арутюнова, Н. Д. Язык и мир человека. М. : Языки рус. культуры, 1996.

19 Беркнер, С. С. Язык как инструмент власти // Эссе о социальной власти языка / под общ. ред. Л. И. Гришаевой. Воронеж, 2001. С. 85-89.

20 Цараева, М. Р. Эвфемизмы как лингвистическое явление (на материале современного английского языка) / М. Р. Цараева, О. И. Реунова // Некоторые проблемы германской филологии : сб. науч. тр. Пятигорск, 2000. С. 31-39.

21 Гальперин, И. Р. Очерки по стилистике английского языка. М. : Изд-во лит. на иностр. яз., 1958.

22 Мечковская, Н. Б. Социальная лингвистика : пособие для студ. гуманит. вузов и учащихся лицеев. 2-е изд., испр. М. : Аспект Пресс, 1996.

23 Ульман, С. Семантические универсалии // Новое в лингвистике. М., 1970. Вып. 5. Языковые универсалии. С. 250-299.

СОПОСТАВИТЕЛЬНОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ КОНЦЕПТОВ ‘ЖЕЛАНИЕ' И ‘ВОЛЯ' (НА МАТЕРИАЛЕ РУССКОГО И АНГЛИЙСКОГО ЯЗЫКОВ)

В статье рассматривается концепт ‘желание’ в сопоставлении с концептом ‘воля’. Указаны способы концептуальной организации знаний, которые оказываются релевантными для концепта ‘желание’, условия, определяющие категоризацию желаний в мышлении и языке, а также общие закономерности формирования исследуемого концепта в сознании носителей языка. Приведены параметры, свидетельствующие о наличии четких системных оснований для выделения данного концепта. Определены специфические черты концепта ‘желание ’.

Ключевые слова: концепт, культуроспецифичный концепт, сопоставление культур, параметры концепта, концептуальный признак, языковое сознание

В психологии желание понимается как стремление к достижению какой-либо цели, идеала, мечты. Желание является одним из важнейших моментов тех психических состояний личности, которые предваряют ее поведение и деятельность; оно характеризует, прежде всего, мотивационные и волевые аспекты этих состояний. Поэтому желание описывается в психологии не только как стремление (ценностная сторона) или влечение (эмоциональная сторона) к объекту деятельности, но и как намерение (хотение) совершить это действие. При этом намерение (хотение) понимается как самопроявление личности, ее волеизъявление, так как поступки человека определяются его желаниями1.

В качестве синонима интенсивного желания иногда может выступать воля, полагает В. Вольнов. В понимании этого автора, «сильная воля» звучит более пафосно, чем «сильное желание». Некоторые люди, руководствуясь, видимо, распространенным представлением

о воле как о некой «мышце», стали специально делать то, чего не хотят, или, наоборот, не делать то, чего хотят, в надежде, что так они накачают свою «волевую мышцу». При этом люди часто не задумываются, зачем им эта «сильная воля». «Считается, что человек с сильной волей предпочтительнее, так как он может добиться всего того, что он желает. Так надо не какую-то мифическую волю тренировать, а учиться желать чего-то по настоящему»2.

Не вполне тождественно желание и с самосознанием человека. Поэтому им можно управлять, регулировать его. Выражение «следовать желанию», по мнению В. Вольно-ва, не совсем удачно, поэтому он предлагает

заменить это выражение на более удачное

- «воление»2. Следовательно, воление - следование желанию. Поскольку воление - следование желанию, смысл этого различия в том, что в желании человек лишь желает, а в волении уже следует желанию, приближает желаемое. Как понять переход от желания к волению? Воля (решимость) - вот тот способ, когда желание переходит в воление. Воля содержит в себе желание и воление2.

По этимологическим данным состояние желания, являющееся составной частью внутренней сферы человека, может иметь отношение и к сфере чувств (эмоций), т. е. кор-релироваться с волей. Способность человека осуществлять свои желания является основным значением слова воля. Этимологическим признаком, ядерным смыслом слова воля является «направленное желание»; именно от него образовались «производные» смыслы «власть» (возможность), «сила» (то же, что и власть), «выбор/отбор» (выбрать «взять, отобрать предпочитаемое, желаемое»). Воля

- это желание, т. е. стремление к осуществлению чего-нибудь, обладанию, это то, что напрямую связано со сферой чувств, устремлений, потребностей человека. Это состояние желания, локализованное во внутренней сфере человека и ориентированное вовне3.

Остановимся более подробно на рассмотрении концепта ‘желание’. Как один из базовых концептов русского языкового сознания, концепт ‘желание’ отражает в своей структуре и своем содержании сложное соотношение языкового и неязыкового знания, подразумевающее «как сведения об объективном положении дел в мире, так и сведения о воображаемых мирах и возможном положении дел в этих мирах»4.

Можно выделить несколько основных параметров в концептуальной иерархии «желания», служащих основанием для выделения данного концепта:

отвлеченность содержания концепта, наличие гедонистической оценки; субъективность концепта в той его части, которая связана с выбором желаемого предмета;

потенциальность желаемой ситуации, адресованность желания при отсутствии реального или потенциального исполнителя желаемого действия5.

Специфическими чертами концепта ‘желание’ являются его обобщенный, абстрактный характер и то, что конкретизацию он получает через предмет желания, занимающий определенное место в системе отношений объективного мира. Действительно, желается преимущественно то, чего не имеет данный конкретный субъект, но то, что существует вокруг нас. Даже желая то, что есть только в нашем воображении, мы соотносим желаемое с какими-то объективными реалиями. В концепте сочетаются источник наших желаний - внешний материальный мир во всех его проявлениях, мир «не - Я», с одной стороны, и мыслительная сфера - сфера желаний как принадлежность внутреннего мира индивидуума, мира «Я», часть его личностной системы ценностей и це-леустановок, с другой стороны.

Желания традиционно признаются одним из видов оценки, причем желаемое оценивается не иначе, как позитивное для субъекта с его точки зрения (мы не касаемся здесь вопроса об истинности/ложности этой позитивной оценки). Это дает возможность говорить

о концептуальном признаке гедонистической оценочности6.

Параметр субъективности весьма актуален для концепта ‘желание’. Предметы желаний человека связаны, как правило, с тем, на что сориентирована его система ценностей, а это явление сугубо индивидуальное, хотя в значительной степени определяется законами общественного устройства, типом социума и т. д. Степень субъективности желаний может быть неограниченной. Из множества объектов реальной (или в ряде случаев ирреальной) действительности субъект произвольно выбирает некий объект, который осмысливает как предмет своего желания.

В силу того, что мы желаем того, что не имеет места в настоящий момент, и к тому

же не всегда известно, возможно или невозможно осуществление желаемого, именно потенциальность, а не ирреальность желания выделяется как его ведущий концептуальный признак. Параметр осуществимости / неосуществимости желаемого по-разному актуализируется в различных дискурсах.

Параметр адресованности подразумевает, что осознанное и осмысленное желание обычно либо сообщается адресату (но не как исполнителю, а, прежде всего, как собеседнику), либо фиксируется в памяти субъекта, тогда речь идет о самоадресации желания. Несомненно, что формирующееся желание определенным образом воздействует на субъекта, который, во исполнение желаемого, может воздействовать на других лиц вербальными и невербальными средствами. Поэтому желание всегда мыслится адресованным участни-ку/неучастнику ситуации, в том числе и самому себе - в аутореферентных высказываниях: В государстве ромашек, у края, Где ручей задыхаясь поет, Пролежал бы всю ночь до утра я. Запрокинув лицо в небосвод (А. Жигулин).

Все вышеназванные параметры передают способы воплощения концепта ‘желание’ в языке, позволяют установить участие значимых единиц различных уровней языковой системы в передаче желательности, их соотношение и взаимодействие в конкретном высказывании, в тексте, и также выяснить механизм взаимодействия элементов оптативной ситуации со средствами ее представления.

При этом объективной «точкой отсчета» в данной системе координат выступает антропоцентрический подход к объекту исследования, поскольку без учета роли говорящего невозможно верифицировать место концепта ‘желание’ в национально-языковой картине мира. Так как мир репрезентирован в нашем сознании в виде определенных структур знания, мнения и оценки мира, основная проблема заключается в том, чтобы выяснить, какими структурами знания, мнения и оценки человек обладает, какие ментальные репрезентации и законы регулируют и определяют его картину мира в целом и концепт ‘желание’ в частности.

Функционирование предикатов «желать», «хотеть», «жаждать» и др. или их английских эквивалентов wish, want, crave и др., передающих значение желания, характерно для многих индоевропейских языков. Эти глаголы от-

правляют к психическому состоянию субъекта, вызванному переживанием какой-либо его потребности, но отправляют они к различным стадиям деятельности: так, «желание» стоит у её истоков и связано с созданием мотива, выработкой цели, «хотение» же включает в себя уже знание о средствах и способах достижения этой цели. С отнесенностью к различным этапам деятельности связаны и основные семантические различия желания: если первое автономно, неподконтрольно субъекту, не ориентировано непосредственно на выполнимость и волевые усилия субъекта, то второе направлено на выполнимый объект, связано с волей и готовностью субъекта прилагать усилия для достижения цели, преднамеренностью и подконтрольностью. В число собственно предикатов желания попадают единицы, в семантике которых «желание» занимает центральное место. В русском языке это лексемы «вожделеть», «жаждать», «зариться», «хотеть(ся)», «ощущать потребность»7; в английском - to covet, to crave, to desire, to hanker, to long, to pine, to want, to will, to wish, to yearn^.

В русском языке единицы, обозначающие желания и наиболее употребительные в речи,

- это лексемы «желать» - «хотеть», в английском - to wish - to want, между которыми распределяются признаки лексической доминанты синонимического ряда предикатов желания.

Более «архетипным», т. е. наиболее адекватно передающим «желание» как внутреннее психическое состояние, в этой паре является предикат to wish, поскольку определяющим здесь является именно способность к употреблению в качества семантического множителя. Кроме того, to wish на фоне to want является семантически нейтральным в том смысле, что он не осложнен дополнительными «волевыми» оттенками, а передает «желание» в чистом виде.

В области языковых, семантикосинтаксических функций to wish и to want синонимичны (без учета прагмастилистиче-ской маркированности to wish) в конструкции со сложным дополнением, где to want, как правило, нейтрализуется и передает «чистое желание (I wish/want you to go home), и в инфинитивной конструкции, когда при выполнимости действия глагола инфинитива для субъекта to wish передает «хотение», а при невыполнимости этого действия to want

передает «чистое желание». То wish и to want в области языковых функций взаимозамени-мы (также с учетом прагмастилистических поправок) в функции показателя безразличия говорящего к выбору единицы из класса объектов, заданного категориальным признаком (who/what ever you wish/want).

Специфическими речевыми функциями to wish, накладывающимися на все его другие функции, являются, во-первых, функции, создающие его стилистическую маркированность: «изысканности», «поэтичности» и «торжественности», отправляющие к книжно-литературному регистру текста, в котором употребляется этот предикат: But for himself, in conscious virtue brave, He only wish’d for worlds beyond the grave (O. Goldsmith); I have come to cast fire upon the earth; and now I wish it were already kindled (Luke). Во вторых, специфическими для to wish являются речевые функции, отправляющие к соотношению социально-коммуникативных статусов участников речевого общения; «скромности», «уважительности» и «пиететности», связанных с речевой реализацией принципа вежливости, которые также накладываются на прочие языковые и речевые функции этого предиката: I wish to put certain questions to you; What is it that you you wish to ask me?; Madam wishes to see you now8.

Специфические речевые функции to want связаны, прежде всего, с реализацией в его семантике «волевого момента», конкретизирующегося в значениях намерения, решения, попытки и результативного действия, представляющих собой «ипостаси» «хотения» вообще: Не wants to fight; I wanted, was determined, to take a legal deposition from a witness; She wanted to cry out, but the gag prevented it; He tried to pay me, but I didn’t want to take the money. Речевая идентификация этих функций зависит от «разрешающей силы» контекста, отнюдь не всегда позволяющего отделить контролируемые действия от неконтролируемых

и, тем самым, отделить преддеятельностные значения to want («чистое желание», намерение и решение) от деятельностных (попытка и результативное действие).

Desire близко по смыслу к want, но указывает на более определенное, сильное и целенаправленное желание чего-л., причем содержанием желания является обычно реально достижимая ситуация: Soames who, when he desired a thing, placated providence by

pretending that he didn’t think it likely to happen (J. Galsworthy). Crave обозначает еще более сильное желание, порождаемое неудовлетворенной потребностью в чем-л. и не всегда реально исполнимое: There were other times when I craved for any kind of human touch (C. P Snow). Примерно то же значение сохраняется и в семантической структуре глагола hanker: He had hankered after fame all his life. Еще более интенсивное желание чего-л. выражается в глаголе covet, причем предметом желания обычно является нечто, принадлежащее другому человеку; «поэтому в covet имеются элементы жадности, завистливости (ср. рус.«зариться»)9: Her invitations came to be coveted by people who were desirous of moving in good society (B. Shaw). Yearn - это желание чего-л., что является труднодостижимым: She yearned to escape from her office job10

Как видим, вышеперечисленные лексемы отличаются друг от друга по следующим смысловым признакам: 1) характер желания,

2) его интенсивность, 3) объект (или содержание) желания.

Итак, все смысловые признаки, являющиеся ядерными для концептуального пространства с именем воля связаны со смыслом «желание»/«хотение». Однако в процессе своего развития они составили два участка этого концептуального пространства, один из которых отражает представления о желании, психической способности человека осуществлять свои желания, поставленные перед собой цели, а другой - представлении о положении/состоянии, характеризующимся/вызванным отсутствием, стеснений, ограничений, о русской воле, особым образом коррелирующей с универсальной идеей свободы. Однако именно непосредственная генетическая связь со смыслом «желание»/«хотение» обусловило ту специфику в содержании русского концепта ‘воля’, который считается одним из ключевых концептов в русском языковом сознании.

Примечания

1 Блонский, П. П. Психология желания // Вопр. психологии. 1965.№ 5.

2 Вольнов, В. Феномен свободы. Спб., 2002.

С.5-27.

3 Алтабаева, Е. В. Психолингвистические параметры изучения категории желательности в современном русском языке // Язык и мышление : Психологический и лингвистический аспект : материалы Всерос. науч. конф. М. ; Пенза, 2001. С. 145-146.

4 Алтабаева, Е. В. Когнитивные параметры концепта «желание» // Русский язык : исторические судьбы и современность : 20-й Меж-дунар. конгресс исследователей рус. яз. (МГУ им. Ломоносова) : тр. и материалы. М. : Изд-во МГУ, 2004. С. 107-108.

5 Алтабаева, Е. В. Концепт «желание» как когнитивная основа категории оптативности // История языкознания, литературоведения и журналистики как основа современного филологического знания : материалы Междунар. науч. конф. Ростов н/Д ; Адлер, 2003. Вып. 2 : История. Культура. Язык.

6 Арутюнова, Н. Д. Типы языковых значений : Оценка. Событие. Факт / отв. ред. Г. В. Степанов. М., 1988.

7 Словарь синонимов русского языка : в 2 т. / Под ред. А. П. Евгеньевой Л., 1970.

8 Жук, Е. А. Сопоставительный анализ ядерных предикатов желания в русском и английском языках (прагмасемантические аспекты) : автореф. дис... канд. филол. наук. Краснодар, 1994.

9 Апресян, Ю. Д. и др. Англо-русский синонимический словарь. М., 1988.

10 Oxford Advanced Learner’s Dictionary. 7th edition. Oxford University Press, 2007.

АСПЕКТЫ ВАРЬИРОВАНИЯ КОНЦЕПТОВ

В статье описываются аспекты варьирования концептов на примере концептов возраста. Анализируются устойчивые и вариативные элементы концептуального содержания, факторы варьирования. Концепт рассматривается как вариативное явление, содержательно обусловленное реализацией в определенном типе дискурса, подверженное не только лингвокультурному, но и диахронному, дискурсивному, идеологическому и др. типам варьирования.

Ключевые слова: концепт, аспекты варьирования, факторы варьирования, дискурс.

Во многих исследованиях, посвященных проблеме изучения концептов, высказывается мысль о том, что содержание концепта изменчиво и зависит от множества факторов. При этом внимание исследователей приковано, как правило, к фактору культуры и языка; иными словами, исследуется этнокультурная специфика концептуального содержания. Вместе с тем существенное влияние на содержание и функционирование концептов оказывают и другие факторы: социальные, возрастные, гендерные, дискурсивные, идеологические, индивидуальные.

Подобно многим другим концептам, возрастные концепты подвержены лингвокультурному варьированию. Несмотря на то, что выделение возрастных групп имеет биологические основания, общие для всех людей, оно во многом определяется социальной структурой общества и культурой. Отнесение человека того или иного возраста к определенной возрастной группе, представления о характерных особенностях того или иного возраста, как и связанные с ним оценочные коннотации, могут отличаться в разных культурах. Национально-культурную специфику может иметь и представление об особенностях тех или иных возрастных групп и периодов и связанная с этим их положительная или отрицательная оценка. В социологии, этнографии этот феномен активно исследуется как отечественными, так и зарубежными учеными (N. Schindler1, L. Passerini2 и др.). Ниже проблема варьирования концептов рассматривается на материале концептов возраста.

В статье будут приведены примеры дискурсивного и возрастного варьирования концептов возраста.

Как показывает анализ текстов Национального корпуса русского языка3, функционирование концепта ‘молодость’ в советский

период характеризуется рядом особенностей, отличающих его, с одной стороны, от периода ХУИ-Х1Х веков, а с другой стороны - от современной эпохи.

Основные отличия состоят здесь в относительной актуальности тех или иных признаков концепта, при том, что сам состав этих признаков остается, в общем, одним и тем же. Характерной чертой советской эпохи является то, что происходит значительное повышение актуальности признака «полнота жизненных сил», свойственного концепту ‘молодость’, и его частая конкретизация путем указания на качества силы, энергичности, активности. Ср.: Искусство Коненкова всегда было полно сверкающей, молодой энергии, вдохновенной, яростной целеустремленности; Под их руководством пошла в пустыни Памира, на ледники Дарваза, в зной и джунгли южного Таджикистана младшими сотрудниками, прорабами, коллекторами кипучая и бодрая молодежь московских и ленинградских вузов. Высокой частотностью характеризуется и актуализация признака «здоровье». Данная особенность функционирования концепта ‘молодость’ соответствует стратегии советского дискурса по созданию образа молодого человека - бодрого, энергичного, активного строителя коммунизма. Важным для советского дискурса было и то, чтобы эта энергия направлялась на идеологически одобряемые цели, ср.: Комсомольцы и молодежь района заверяют Ленинско-Сталинский Центральный Комитет нашей партии, что они всю свою кипучую энергию отдадут делу претворения в жизнь предначертаний великого Сталина.

Свойство эмоционального восприятия действительности, горячности молодости также оказывается подчинено в советском дискурсе задачам строительства новой жизни. Оно

реализуется в подобных контекстах в таких частных свойствах, как энтузиазм, задор и т. п. Ср.: В Посьете, на рыбокомбинате, в научной лаборатории бьется над этой проблемой молодая энтузиастка Нина Мокрецова; Задачи немыслимых прежде масштабов мы можем поручать комсомолу, всем молодым людям Советской страны и видим, что им присуще благородное чувство личной ответственности за все происходящее на нашей земле, что во всякое начинание они вносят свой романтический порыв и, я бы сказал, молодую окры-ленность. Последний пример показателен тем, что в нем молодежь наделяется свойством ответственности, тогда как и в современном употреблении, и в ХУШ-Х1Х веках регулярно актуализируются, напротив, признаки безответственности, безрассудства и т. п.

В дискурсе советского периода регулярный характер приобретает контекстное сопоставление молодости и таланта. Ср.: Воинов собрал вокруг себя немало талантливых молодых людей. По-видимому, указание на «талантливость» молодежи - это своеобразное проявление признака недостаточности развития лиц молодого возраста: талант - это потенция, которую еще надо реализовать. Таким образом, признак недостаточности развития, незрелости реализуется в свойстве, наделенном положительной оценочностью.

Значительное число контекстов реализует тему успешной работы, достижений молодежи в народном хозяйстве, в деле строительства коммунизма.

Метафора энергичной молодости носит в советском дискурсе всеобъемлющий характер; она используется для описания не только отдельных лиц молодого возраста или даже всего поколения молодых строителей коммунизма, но и для характеристики всей страны в целом, отдельных ее республик, а также отдельных сфер народного хозяйства, спорта, науки и т. п. Ср., например: Молодая национальная республика под руководством партии и правительства с удесятерённой энергией наверстывает потерянные годы, стремясь стать в передовые ряды народностей Советского Союза; Советский альпинизм молод, как молода и вся наша страна, но он растет и движется вперед семимильными шагами. Ср. также: Потому что у нас каждый молод сейчас в нашей юной, прекрасной стране! (песня «Молодость», слова Ю. Дан-цигера и Ю. Долева, 1936 г.).

Конечно, подобным «идеологизированным» употреблением не исчерпывается функционирование концепта ‘молодость’ в советскую эпоху. Скорее следует говорить об эксплуатации этого концепта в реализующих советскую идеологию текстах. Тоталитарному дискурсу свойственно стремление нивелировать негативные признаки, входящие в структуру концепта ‘молодость’ (неопытность, незнание жизни, незрелость, безрассудство, легкомыслие и т. п.), и наделять молодежь наибольшим количеством положительных характеристик, в том числе идеологически маркированных (сходные особенности характерны и для функционирования концепта ‘молодость’ в фашистском идеологическом дискурсе, см. L. Ма1уапо4).

Другое возможное направление изменения концептуального содержания - варьирование, обусловленное возрастными характеристиками носителя языка5. Приведем в качестве примера сопоставление ассоциаций школьников и взрослых на стимулы, репрезентирующие концепты ‘детство’ и ‘старость’.

Направленность реакций на слова-стимулы, репрезентирующие концепт ‘детство’ (ребенок, дети, детство), во многом совпадает с направленностью связанных с этим концептом ассоциаций, представленных в РАС: наиболее актуальным для школьников оказывается, как и для взрослых респондентов, образ маленького ребенка, малыша. Самыми часто упоминаемыми в реакциях действиями ребенка являются плач и крик; многочисленны реакции, называющие предметы, связанные с детьми (коляска, колыбель, кроватка, пеленки, ползунки, соска), и реакции, ассоциирующие детей с ситуацией игры.

Сравнительно с ассоциациями, зафиксированными в РАС, в Словаре школьников реакции, характеризующие физические и интеллектуальные особенности ребенка, менее многочисленны. Очень мало реакций - абстрактных существительных, указывающих на свойства, ассоциируемые с детским возрастом (беззащитность, чистота, наивность).

В ответах школьников редки общеоценочные реакции, их всего 29 на стимулы дети, детский, ребенок (ср. 118 подобных реакций на стимулы детство, ребенок в РАС). При этом в ассоциативных реакциях школьников более важное место (по относительной частотности) занимают «идентифицирующие» реакции - реакции, называющие детей, кото-

рые есть в окружении испытуемого, а также лексемы, относящие лицо, называемое стимулом, к какому-либо классу (сын, брат, племянник, сестра, дочь, человек, существо). В определенном смысле идентифицирующий характер носят и реакции, указывающие на социальный статус детей (школа, ученики, детский сад). Самая многочисленная группа ассоциаций в реакциях школьников - это реакции, номинирующие лиц того же возраста, что и слово-стимул (дети, дитё, дитя, ребенок, мальчик, девочка, малыш).

В целом ассоциативные реакции школьников, полученные на слова-стимулы, репрезентирующие концепт ‘детство’, более «предметны» и «ситуативны» и менее оценочны, чем реакции взрослых: они соотносятся с типичными, в представлении испытуемых, ситуациями и связями и с образом типичного ребенка. Способ ассоциативного реагирования школьников характеризует позицию наблюдателя «изнутри», а не «извне» данного возрастного периода. Практически отсутствует осмысление свойств детского возраста с помощью абстрактных понятий (наивность, неопытность и др.).

В отличие от концепта ‘детство’, концепт ‘старость’ репрезентирует возрастной период, находящийся вне личного опыта школьников, что проявляется в ассоциативных реакциях. Отличие ассоциативных реакций школьников на стимулы старый и старик от реакций взрослых испытуемых состоит в более однообразной характеристике социального статуса (социальных ролей) пожилого человека: у школьников старость ассоциируется либо со статусом пенсионера, либо с маргинальным социальным положением (бомж, нищий). Видимо, это отличие объясняется тем, что пожилой возраст воспринимается школьниками как нечто очень далекое, находящееся вне их личного опыта, их восприятие этого возраста поэтому в большей степени «стандартизировано».

Сближает ответы школьников с ассоциативными реакциями взрослых, в частности, достаточно высокая частотность реакций, указывающих на интеллектуальные качества лиц пожилого возраста. Как правило, такие реакции содержат положительную оценку (умный, мудрый, мудрость, мудрец). Данная группа реакций отличает концепт ‘старость’ от концептов ‘детство’ и ‘молодость’ в их отражении в ассоциативных реакциях школьни-

ков: в ответах школьников оценка интеллектуальных способностей не является в целом релевантной в отличие от ответов взрослых испытуемых, для которых данное направление реагирования является одной из важнейших характеристик любого возрастного периода.

Не все параметры оценки лиц того или иного возраста одинаково актуальны для всех возрастных групп испытуемых. Иначе говоря, находясь за пределами того или иного возрастного периода, носитель языка воспринимает этот период менее предметно и более оценочно. Так, оценка интеллектуальных свойств осуществляется прежде всего «извне», то есть лицами, не относящими себя к оцениваемому возрастному периоду. Поскольку возраст является одним из важнейших параметров самоидентификации человека, можно предположить, что изменение «позиции наблюдателя», происходящее со сменой возрастных периодов (и соответствующих им социальных ролей), находит свое отражение в варьировании не только возрастных, но и многих других концептов.

Сравнительно небольшое число общеоценочных реакций в ассоциациях школьников свидетельствует, по-видимому, о постепенном формировании ценностного компонента концепта, возникающего при дискурсивной реализации заложенных в концептуальном содержании потенциальных смыслов.

Содержание и функционирование концепта определяется рядом факторов: это и чувственно-образные признаки, лежащие в основе содержания концептов, и влияние важных для того или иного дискурса социальных и идеологических ценностей, и самоидентификация человека и связанные с ней коммуникативные роли («позиция наблюдателя» в отношении того или иного концепта). Существуют базовые представления, основывающиеся на чувственно воспринимаемых свойствах объектов; эти представления составляют ядерную часть содержания концептов, подобных концептами возраста (то есть сформировавшихся на основе чувственно-воспринимаемых свойств объектов и явлений), но реализация таких базовых представлений в дискурсе определяется социальными и идеологическими ценностями.

Вариативность содержания является принципиальным свойством концепта как единицы, характеризующейся культурной, социаль-

ной, исторической и дискурсивной обусловленностью. При этом независимо от наличия и значимости чувственно-образной основы концептуального содержания сложившийся, сформировавшийся концепт становится, с одной стороны, культурно, дискурсивно, идеологически обусловленной единицей, фиксирующей ценностные установки данной культуры, а, с другой стороны, может выполнять роль конститутивного, организующего элемента дискурса.

Примечания

1 Schindler, N. Les gardiens du desordre // Histoire des jeunes en Occident. 1 De l’Antuiquite a l’epoque moderne. Paris : Seuil, 1996. P. 277-322.

2 Passerini, L. La jeunesse comme metaphore du changement social // Histoire des jeunes en Occident. 2. L’Epoque contemporaine. Paris : Seuil, 1996. P. 339-405.

3 http://www.ruscorpora.ru/

4 Malvano, L. Le mythe de la jeunesse a travers l’image: le fascisme italien // Histoire des jeunes en Occident. 2. L’Epoque contemporaine. Paris : Seuil, 1996. P. 277-308.

5 Возрастное варьирование рассматривается нами на основе сопоставления материалов «Русского ассоциативного словаря» (РАС -Русский ассоциативный словарь / Ю. Н. Караулов, Ю. А. Сорокин, Е. Ф. Тарасов, Н. В. Уфимцева, Г. А. Черкасова. Кн. 1-6. М., 19941998) с материалами «Ассоциативного словаря школьников г. Саратова и Саратовской области» (Словарь школьников), составленного в Саратовском государственном университете (авторы В. Е. Гольдин, А. П. Сдобнова).

ЦИКЛ «НОЧЬ» Е. АНДЖЕЕВСКОГО: ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ АСПЕКТ

Рассматриваются три центральных произведения из цикла «Ночь»: «Перед судом», «Поверка» и «Страстная неделя». Констатируется экзистенциальная значимость «ночной» символики, раскрывается амбивалентное отношение Анджеевского к программному высказыванию Сартра: «Ад - это Другие». Исследуется идейная эволюция писателя от христианско-католической концепции «лада» бытия к трагико-пессимистической констатации абсурдности отношений мира и человека.

Ключевые слова: цикл рассказов, символика ночи, «я» и «другие» как экзистенциальная проблема, категории надежды и абсурда.

Военная проза Анджеевского, вошедшая в цикл «Ночь» («N00, 1939-1946), вбирает десять произведений, пять из которых утрачены в трагической развязке варшавского восстания 1944 года, три автору удалось спасти, а два написаны в память о тех событиях. Половина цикла, ставшая известной читателю, - это три «интроспективных» произведения, в которых автор будто ставит себя на место героев, подвергнутых испытаниям боли, страха и вины (рассказы «Перед судом» («Przed э^ет», 1941), «Поверка» («Аре1», 1942), повесть «Страстная неделя» («Wielki Tydzien», 1943)), и два «ретроспективных» рассказа («Варшавянка» (<^а^ашапка»: 1945) и «Сыновья» («Synowie», 1946)), действующих лиц которых отдаляет от момента испытания временная дистанция.

Лейтмотивами цикла являются картины вечерних сумерек и ночного мрака, звездного и беззвездного неба. В качестве ключа к циклу «Ночь» может рассматриваться труд Н. А. Бердяева «Новое средневековье» (1924), в котором говорится о цикличности исторического процесса, о взаимной смене «дневных» и «ночных» периодов, констатируется, что «.мы выступили из дневной исторической эпохи и вступили в эпоху ночную»1. «И весь смысл нашей эпохи, - поясняет мыслитель,

- столь несчастливой для внешней жизни отдельных людей, в обнажении бездны бытия, в стоянии лицом к лицу перед первоосновой

а ’>’> 2

жизни, в раскрытии наследья рокового »2. По Бердяеву, «ночные» эпохи - времена экзистенциального откровения, поляризации духа, обнаружения в человеке абсолютного добра и крайнего зла, величия и ничтожества. Согласно Анджеевскому, в экстремальный («ночной») период оккупации «обнажился» предел возможностей человека, недостаток

его внутренних сил для сопротивления злу. Исчерпанность волевых ресурсов в противостоянии абсурдному бытию - основная экзистенциальная проблема цикла: автор пытается ответить на вопросы, за счет чего человек может устоять в бесчеловечном мире, сохранить надежду в положении, ведущем к отчаянию.

Экзистенциальная проблематика цикла «Ночь» сосредоточена в малой «оккупационной трилогии»: рубежный характер эпохи обозначается датой начала второй мировой войны (действие «Перед судом» происходит осенью 1939 года), созданием системы массового истребления («освенцимский» рассказ «Поверка»), восстанием в варшавском гетто в 1943 году («Страстная неделя»).

Рассказ «Перед судом» демонстрирует модельную «пограничную ситуацию», момент испытания, в котором обнаруживается твердость или малодушие человека. Оказавшись перед судом фашистов, лесник Петр решает, взять ли вину за хранение оружия на себя или обвинить невиновного Кароля. Неслучайны евангельские ассоциации в выборе имени - с апостолом Петром героя связывает мотив отречения, который истолковывается как подтверждение слабости природы человека, отличной от камня (вопреки этимологии этого знакового имени). Как и в истории отречения апостола, действие происходит ночью, в момент, когда сохранение бодрости духа требует максимального напряжения сил. Герой Анджеевского Петр теряет самообладание, находясь между явью и сном, жизнью и смертью. С другой стороны, он надеется на протянутую «руку друга»3, которая освободит от одиночества умирания.

В рассказе ставится центральная проблема цикла - «я» и «другие». Экзистенциалистская трактовка проблемы допускает, что «ад - это

Другие»4, и именно к этой точке зрения склоняется до момента испытания Петр. В рассказе Анджеевского проблема «я» - «другие» находит решение в столкновении разных точек зрения: с одной стороны, Петра, которому был свойствен отшельнический образ жизни при минимальном участии в судьбе «других» (Петр «боится» зависимости от кого-либо), а с другой стороны, Кароля, не мыслящего себя без заботы о ближних (о больной матери). Между сценами доноса и очной ставки героев передается сон Петра, в котором он спорит с Каролем о роли «другого». Петр говорит, что сам он «не важен», «никому не нужен», приближаясь к солипсизму в «перевернутом» виде самоуничижения. Кароль, исходя из ответственной взаимозависимости, полагает, что «важно быть необходимым другому человеку» и «еще важнее, чтобы кто-то другой был необходим»5. Слабость и малодушие Петра, его предательство, вынужденное обстоятельствами, и отзывчивость Кароля, готовность протянуть руку помощи, нежелание отвечать злом на зло, определяет однозначное решение экзистенциальной проблемы: оно в отрицании индивидуалистической самодостаточности, в сознании того, что только солидарность «я» и «другого», готовность в критический момент протянуть руку помощи, может стать источником твердости духа и надежды на спасение.

Рассказ «Поверка» воспроизводит модель «я» - «другой», созданную в первом произведении цикла. Как и Петр, Стась Карбовский оказывается перед выбором: проявить малодушие, исполняя волю истязателей, или пожертвовать жизнью. Описания «пограничных» состояний Карбовского и его «предшественника» Петра практически тождественны друг другу: «Стась чувствовал себя так, словно перестал принадлежать себе. Что-то в нем перевернулось и переломилось. И лишь инстинктивно и очень смутно он отдавал порою себе отчет, что какая-то неведомая сила начинает отрывать его от жизни и утягивает за собой в мертвый мрак» (382)6; «Он [лесник Петр. - Л. М.] уже не принадлежал себе. И, чувствуя себя какой-то момент скорее умершим, чем живущим, погрузился сразу в ужас последней секунды сознания, в почти нечеловеческое одиночество, проникающее сквозь смерть, в молчание и темноту»7. Перед угрозой «потери себя» Стась и Петр находят «руку друга» - соответственно актера Трояновского

и Кароля. Оба доказывают делом, что «другой» может оказаться не воплощением ада (вопреки тезису пьесы «За закрытыми дверями»), а союзником, другом, готовым ответить добром на зло и спасти от падения. «Эхом» слова Трояновского «Друг.», адресованного Стасю, является в «Поверке» реплика «Kamerade.», принадлежащая Шредеру, надзирателю, который в глубине души сочувствует узникам Освенцима. Согласно авторской концепции, это знак того, что императив солидарности не перестает быть общезначимым и распространяется на представителей враждебных друг другу народов - немцев и поляков.

Однако, по Анджеевскому, трагедия Освенцима скорее подтверждает, чем опровергает тезис Сартра. «Другие» - это и надзиратели с чудовищной жестокостью, и их жертвы, «жуткие призраки, которых согнали сюда, чтобы они свидетельствовали о ничтожности существа, называемого человеком» (400). Если герой «Перед судом» страдает в одиночестве, то истязания в Освенциме становятся предметом всеобщего наблюдения и вызывают цепную реакцию, оказывая деморализующее воздействие на потенциальных жертв. Так, перед глазами Карбовского стоит образ «барабанщика» Вацека Завадского в предсмертной агонии, под этим навязчивым впечатлением узник теряет бодрость духа и становится, в итоге, орудием надзирателя Крейцмана, избивая Трояновского.

Рассказ «Перед судом» сводится к диалогу сознаний Петра и Кароля, «Поверка» имеет полифоническую природу: авторская интроспекция переходит от одного сознания к другому: от Карбовского - к Трояновскому, затем к Смоле и Ольшановскому. Поведение ряда персонажей показано с точки зрения извне (Павловский, Сливиньский, Ваховяк). Учитывая характерологическую дифференциацию сознаний, применяя методы «явного» или «тайного» психологизма, автор «Поверки» переходит от полифонизма к симфонизму: мысли и чувства персонажей сводятся к общему сознанию психофизической «границы», за которой человек перестает быть собой и становится «другим», худшим, чем до того.

Как и Тадеуш Боровский в известных циклах «освенцимских» рассказов «Прощание с Марией» и «Каменный мир», Анджеевский в «Поверке» скептически оценивает потенци-

ал сопротивляемости человека концлагерной системе. Амбивалентная концепция рассказа «Поверка» предполагает, что в «других» надо видеть дружелюбие и отзывчивость, но факт существования Освенцима объективно свидетельствует правоту Сартра в том, что «ад

- это Другие». Позиция Анджеевского все же оставляет место для надежды, тогда как герой-рассказчик Боровского отрицает надежду, считая ее источником зла8. Амбивалентная концепция Анджеевского отражается в сомнениях философствующего героя Трояновского, который формулирует основной тезис рассказа. С одной стороны, герой верит в очищающую силу страдания, следуя традиции веры в воскресение Христа, но, с другой, он не может теологически оправдать или хоть как-то объяснить «безграничную чудовищность» зла в Освенциме. Моралистическая диалектика души в духе героев Толстого оборачивается трагедией вопросов без ответа: «“Страдание в порядке вещей этого мира, -думает Трояновский. - Я могу быть собою, страдая. Могу быть собой, умирая. А это что-то значит, это надежда. Это может быть победой. А зло?”. Ответа в себе он не находил. Вопрос камнем падал в пропасть, и из глубины не долетало никакого отголоска» (386).

Повесть «Страстная неделя» - переходное произведение Анджеевского от жизнеутверждающего христианского оптимизма довоенных лет («другие» как «ближние») к экзистенциальному пессимизму и трагизму («ад - это Другие»). «Модельный» мотив спасительного рукопожатия, реализуемый в рассказах «Перед судом» и «Поверка», в «Страстной неделе», как правило, оборачивается условным жестом. Сердечность и дружелюбие - не более чем форма, ритуал, вынужденная игра, за которой скрывается равнодушие и страх. В итоге, «другие» перестают быть «ближними» и становятся «дальними», чужими». Восстание евреев гетто Анджеевский называет «обреченным на одиночество», «самым трагическим восстанием из тех, какие происходили в ту пору в защиту жизни и свободы» (407). Одиночество означает бесправность и беззащитность «безоружных, со всех сторон осажденных людей, единственных в мире, кого судьба отторгла от попираемого, но все же существующего всеобщего братства» (414).

Исходное «различие судеб», контраст жизни в пределах нормы и существования на «пороге» смерти, проявляется при встрече Яна

Малецкого и Ирены Лильен. Недопонимание людей, в прошлом связанных дружбой и почти любовью, проясняется авторским комментарием: «.а ведь известно, какая пропасть разверзается меж людьми счастливыми и людьми страдающими» (405). Опыт «ночной» эпохи, в глазах Анджеевского, доказывает, что экстремальные ситуации часто вызывают не сострадание и взаимопомощь, а обратные явления - равнодушие и одиночество. По Шестову: «Любить страдальцев, особенно безнадежных страдальцев, прямо невозможно, и кто утверждает противное, тот заведомо лжет»9. Эта мысль, казавшаяся парадоксальной в начале XX века, в трагическом опыте «времен презрения» получает практическое выражение. На подвиг способны лишь избранные - неслучайно Шестов приводит пример Христа, единственного утешителя «трудящихся и обремененных», неслучаен и символический смысл Страстной недели: отречься от жизни и стать на сторону осужденных - значит пойти на Голгофу, разделив судьбу Христа.

Нерешительности Малецкого противостоит однозначный выбор и героическая смерть его младшего брата Юлека, сознающего, что вмешательство его и горсточки добровольцев не изменит исход неравного боя, но послужит «манифестацией» «обычной солидарности» (465), деятельного сочувствия героям гетто. Выбирая между возможностью «отсидеться», сохранив себе жизнь, и героической смертью, Юлек, Влодек и другие ценой собственной жизни подают погибающим знак надежды, протягивают руку помощи. Но жест традиционной солидарности и дружелюбия «тонет» в равнодушии большинства, скрытой или явной неприязни к жертвам.

В «Поверке» Трояновский, а в «Страстной неделе» Ирена формулирует главный экзистенциальный вопрос цикла «Ночь»: о безмерности зла и страданий, искупление которых личным подвигом и жертвой представляется невозможным. Анджеевский подчеркивает, что суть вопроса не сводится к страданиям еврейского народа, в вопросе о страдании «нет ни эллина, ни иудея», беды военного лихолетья обрушились на головы и поляков, и евреев, и многих других. Автор подмечает сходство судеб Ирены Лильен и Анны Малецкой, чтобы сделать почти наглядным контраст их экзистенциальных позиций. Ирена считает, что только бунт против бессмысленного ми-

ропорядка вернет человеку утраченные честь и достоинство, католичка Анна верит «в невозможное» - в то, что страдания обнаружат недоступный человеческому пониманию свет истины (знаковый нюанс диалога: Анна стоит на коленях, противополагая бунту Ирены смирение): «А когда гибнут тысячи лучших из лучших [говорит Ирена. - Л. М.], которые могли бы еще столько дать людям, столько доброго сделать, в этом тоже есть смысл? Какой? Ну, скажите, какой?» - «Не знаю, -сказала она [Анна. - Л. М.] минуту спустя. -Я не могу на это ответить. Однако верю, что миром правит порядок и ничего не может происходить без причины» (463).

Ирена в разных формулировках повторяет один и тот же вопрос («Зачем?», «Ну и какой в этом смысл?», «Ну, скажите, какой?»), на него однозначно отвечает Анна. В сознании Ирены, Анны и многих других людей, в авторском сознании, этот вопрос - не просто нерешенный, но застывший, «окаменевший», и потому особенно болезненный. Ирена и Анна олицетворяют разность атеистической и теистической экзистенциальных позиций. Героини задают вопросы с кардинально различной интонацией: ожесточение Ирены смягчается молитвенным спокойствием Анны. В приведенном фрагменте очевидна полифоническая специфика произведения. Коллизии разности «интонаций», характерных для теистического и атеистического сознания, не в состоянии разрешить автор.

Очередность проанализированных рассказов и повести из цикла «Ночь» не сводится к простому хроникальному воспроизведению оккупационных событий. Также это не по-

следовательная реализация художественнофилософской сверхзадачи, казалось бы, характерной для Анджеевского как «католического» прозаика - полемики с философскими тезисами художественного творчества Сартра. Три рассмотренных текста обнаруживают эволюцию польского писателя: от христианской заповеди любви к «ближнему» как надежной опоры - к трагедии отчужденности и, как следствие, констатации абсурдности бытия.

Примечания

1 Бердяев, Н. А. Новое средневековье // Бердяев, Н. А. Философия творчества, культуры и искусства : в 2 т. М., 1994. Т. 1. С. 408.

2 Там же. С. 409.

3 Andrzejewski, J. Noc. Krakow, 1954. S. 14. Перевод здесь и во всем тексте статьи Л. М.

4 Сартр, Ж. П. За закрытыми дверями // Сартр, Ж. П. Пьесы : в 2 т. М., 1999. Т. 1. С. 556.

5 Andrzejewski, J. Op. cit. S. 21.

6 Цитируется здесь и далее по изданию: Анджеевский, Е. Соч. : в 2 т. М., 1990. Т. 1 - с указанием страниц в тексте.

7 Andrzejewski, J. Op. cit. S. 14.

8 Рассказчик Боровского утверждает: во имя надежды в бесчеловечных условиях концлагеря человек способен на подлость, предательство, преступление (см. рассказ «Мы из Аушвица»).

9 Шестов, Л. И. Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического мышления. Л., 1991.

С. 167.

М. Х. Надергулов ОТ ИСТОРИЧЕСКОЙ БЕЛЛЕТРИСТИКИ К ЛИТЕРАТУРЕ И НАУКЕ

В статье делается хронологический обзор башкирских исторических сочинений XIX- начала XX века, которые постепенно лишаются синкретизма, элементов беллетристики и из года в год приобретают все более объективный, достоверный характер. Литература и наука начинают развиваться как отдельные области человеческого познания.

Ключевые слова: башкирские исторические сочинения, беллетристика, литература, наука.

Освещая историю развития русской литературы, известный литературовед М. И. Стеблин-Каменский пишет, что окончательное отделение историографии от художественной литературы произошло едва ли не в эпоху ро-мантизма1. Подобное явление можно наблюдать в башкирской литературе при хронологическом обзоре башкирских исторических сочинений конца XIX - начала XX века.

В числе башкирских письменных памятников, в которых обнаруживаются традиции средневековой восточной историографии, прежде всего следует назвать книгу «Ядкар» («Памятки») Мухаметсалима Уметбаева. Эта работа, увидевшая свет в 1897 году, носит энциклопедический, синкретический характер. Она представляет собою ценность не только как источник по башкирской историографии, но и как памятник фольклористики, этнографии, литературоведения, педагогики, лингвистики и ряда других наук.

При освещении далекого прошлого края автор широко использовал такие средневековые рукописные тюркско-башкирские источники, как «Чингизнаме» («Сочинение о Чингизе») неизвестного автора, «Таварих-и Булгария» («Булгариевы истории») Х. Мусли-ми и «Тарихнаме-и булгар» («Историческое сочинение о булгарах») Т. Ялсыгула. Это особенно заметно в разделах «Несколько слов о башкирах и торгаутских калмыках», «Ученые и религиозные деятели долин Агидели» и некоторых других. М. Уметбаев заимствовал не только сюжеты и мотивы этих сочинений, но и частично текстовой материал.

Сын известного башкирского поэта Г. Со-крыя Гарифулла Кииков был одним из прямых последователей М. Уметбаева. В конце XIX -начале XX века он написал большеобъемное сочинение по истории башкир. Об этом известно из его статьи «Скачки языков», опубликованной в 1910 году в сборнике «Состязание языков, организованное журналом “Шура”»

(Оренбург, составитель Р. Фахретдинов). К сожалению, данное сочинение не увидело свет в виде печатной книги и сохранилось до наших дней лишь фрагментарно. Один из черновых вариантов сочинения ныне хранится в Архиве востоковедов Института восточных рукописей (Санкт-Петербург) Российской Академии на-ук2 и называется «Таварих-и башкордиан ва ансаб-и ирактавиан» («История башкир и родословная ирактинцев»).

Предварительный анализ сохранившихся черновых записей показывает, что при освещении истории родного народа Г. Кииков использовал широкий круг источников. В начальной части его сочинения встречается много заимствований из устного народного творчества. Сюжетами местных легенд и преданий автор уместно пользуется при раскрытии значения этнонимов «башкорт», «бурзян», «венгр», «мишар», географических названий «Урал», «Яик» и других. Вообще об этногенезе народа он пишет, опираясь преимущественно на фольклорные материалы.

В «Таварих-и башкордиан.» много места уделено проблеме башкирских земель. Ссылаясь на записи древних и средневековых восточных авторов, в том числе Ахмеда ибн Фадлана, Идриси, Ибн Сагида, Казвини и Димашки, Г. Кииков называет точные границы исторической Башкирии. Надо сказать, его высказывания по данному вопросу во многом совпадают с мнениями современных исследователей. Им также в определенной степени освещена история насильственных захватов и разделов башкирских земель. Упомянуты земельные указы и законы 1818, 1823 и 1865 годов и раскрыта их колониальная имперская сущность.

При описании поздней истории Башкортостана Г. Кииков часто руководствуется работами русских ученых-краеведов. В сочинении имеются ссылки на записи П. С. Палласа, П. И. Рычкова, И. И. Лепехина, М. П. Красильникова и С. И. Куренкова, а также татарского

ученого-просветителя Ш. Марджани. Правда, в адрес Ш. Марджани автор высказывает и некоторые критические замечания. Он пишет, что в его книге «Мустафад ал-ахбар.» (Казань, 1885) относительно истории башкир допущены ряд ошибок и неточностей.

Один из фрагментов сочинения Г. Киико-ва интересен тем, что тесно перекликается с анонимным «Чингизнаме», особенно с его первой главой. Здесь те же самые герои, персонажи и те же события. Однако о полной идентичности говорить не приходится. Ибо повествование ведется в несколько ином плане и стиле. Начальная часть записей Г. Кииков по своему содержанию ближе стоит, чем сочинение неизвестного автора, к знаменитому «Джамиг ат-таварих» («Сборник историй») Рашид-Ад-дина Хамадани и древнемонгольским манускриптам «Юань чао би ши» («Сокровенное сказание») и «Алтан дептер» («Золотая тетрадь»). Она в определенной степени созвучна и сочинению «Чингизнаме» некоего Утемиша-хаджи из Хивы (XVI век). Наличие подобных различий между двумя письменными памятниками дает основание полагать, что в прошлые века у башкир бытовало несколько вариантов легенд Чингиз-хане.

Своеобразие «Таварих-и башкордиан .» состоит еще и в том, что его текст содержит конкретные даты и примечания. Автором указаны годы рождения и правления Чингиз-хана, даны сведения о потомках некоторых героев киссы. Так, ирактинские, балыкчинские и бай-кинские башкиры названы потомками Майкы-бея, башкиры «Стерлитамакского уезда» - потомками Юрматы-бея, башкиры «древнего Оренбургского и Самарского уездов» - потомками Бурзян-бея и т. д. Есть основание полагать, что Г. Кииков хорошо знал содержание многих местных шежере.

Не менее интересное рукописное наследие оставил другой башкирский ученый-просветитель Гарифулла Мухаммади углы Салихов. В 1900-1910 годах он написал ряд исторических сочинений, в том числе «Булгар тарихы» («История Булгара»), «Тарих-и булгар ва сакалиба» («История булгар и славян»), «Хуласат ал-ахбар фи тарих-и бургар ва булгар ал-мусамма би билад ас-сакалиба» («Основные известия по истории бургар и булгар, называемых странами сакалиба»), «Хуласат ал-ахбар фи тарих-и бургар, бургаз ва булгар» («Основные известия по истории бургар, бургаз и булгар»), которые в настоящее время хранятся в фонде Института восточных рукописей РАН3.

Эти работы посвящены главным образом древней и средневековой истории Урало-Поволжья. Автором приведены любопытные сведения о многих племенах, племенных объединениях и народах, населявших этот регион. Описаны кимаки, печенеги, гунны, древние тюрки и другие. Много сказано и о башкирах, их образе жизни, объяснены этимология названия «башкорт», освещены башкировенгерские этнические связи. Разносторонне охарактеризованы, описаны свадебные обряды славян.

Одним из первых в башкирской историографии Г. Салихов описывает историю как науку, указывает на ее цели и задачи. В своих рукописях он широко использует работы Шамс-Ад-дина ад-Димашки, Абу Исхака ал-Истахри, Баязита ал-Балхи, Якута Хамави и некоторых других восточных историков и путешественников. Часто ссылается и на труды западных ученых, в том числе И. Н. Смирнова, Х. Л. Френа, П. С. Савельева, Мовсеса Хорена-ци. Упоминает также сочинения Х. Муслими и Ш. Марджани.

В рукописях просветителя преобладает научный, деловой стиль. Тем не менее и записи Г. Салихова не свободны от традиционности и синкретичности. Их начальные части повторяют широко распространенные в средневековых «всеобщих историях» мифические сюжеты и эпизоды, исходящие из Библии и Корана.

Элементы беллетристики, сюжетной пове-ствовательности еще более реже встречаются в двухтомной книге Мурата Рамзи «Талфик ал-ахбар фи талких ал-асар фи вакаиг Казан ва Булгар ва мулюк ат-татар» («Выдуманные сведения и привитые сочинения о казанских и бул-гарских событиях и татарских правителях»), изданной в 1907-1908 годах в Оренбурге. М. Рамзи - выходец из юрматинских башкир. Его сочинение написано на арабском языке, лишь отдельные цитаты из местных письменных источников представлены на языке оригинала, т. е. на старотюркском.

«Талфик ал-ахбар ...» также можно отнести в разряд памятников региональной историографии. Опираясь в основном на труды восточных историков и географов, М. Рамзи разносторонне освещает прошлое Урало-Поволжья, излагает многие крупные события, происходившие в эпоху средневековья. Для обоснования своих выводов и концепций он привлекает и иллюстративный материал в виде рисунков, картин и фотографий. Автор, естественно, не обходит стороной и историю

башкир. К вниманию арабоязычных читателей он предлагает весьма интересные сведения из прошлого материальной и духовной культуры родного народа, приводит данные о некоторых известных поэтах, ученых и общественных деятелях.

Научный и деловой стиль явно преобладает и в книге Ахметзаки Валиди «Тюрк ва татар тарихы» («История тюрков и татар»), изданной в 1912 году в Казани (в 1915 вышло второе сокращенное издание). Эта работа состоит из 5 глав, в которых в хронологическом плане излагаются основные этнические, социальнополитические и культурные процессы, происходившие в тюркском мире с древнейших времен до конца XVI столетия. Автор много места уделяет описанию образа жизни, обычаев и обрядов тюркских племен, их вероисповедания, взаимоотношений с соседними народами и народностями, знакомит с жизнью и деятельностью известных исторических личностей. В книге большое место занимает повествование

о прошлом Урало-Поволжья. Довольно подробно излагается история Дешт-и Кипчака, Волжской Булгарии, Золотой Орды, Казанского ханства и некоторых других государственных образований. В конце книги упоминаются отдельные события, происходившие в регионе после завоевания войсками Ивана Грозного Казани.

Известно, что позднее А. Валиди написал продолжение этого сочинения. Однако по каким-то причинам оно осталось неопубликованным. В нем речь идет о падении Астраханского, Ногайского и Сибирского ханств, о присоединении Башкирии к России и башкирских восстаниях, а также приводятся новые сведения о материальной и духовной жизни тюркского населения Урало-Поволжья. Здесь автор больше опирается на документальные источники и работы известных русских востоковедов.

В 1912 году увидела свет работа еще одного башкирского историка - Мунира Хадыева. Называется она «Башкорт тарихы» («Истории башкир»). Отдельные ее главы автор, объединив под общим названием «Башкиры», сначала опубликовал на страницах журнала «Шура» («Совет»).

М. Хадыев тоже начинает с изложения древнейшей истории. Первые главы его книги изобилуют легендами и преданиями, почерпнутыми из разных источников. Автор много внимания уделяет освещению истории происхождения башкир, их этнокультурных связей с

венграми («маджарами») и волжскими булгарами. В отличие от своих предшественников, он более детально и достоверно описывает историю проникновения ислама в Башкирию. По его словам, принятию башкирами мусульманской веры способствовали арабские путешественники-миссионеры, а не чудотво-рения пророка Мухаммеда, как утверждала до этого феодальная историография.

В книге довольно широко и разносторонне изложены события, происходившие в Башкирии после вхождения ее в состав Российского государства. Опираясь на работы В. Н. Ви-тевского, Д. А. Хвольсона, Р. Г. Игнатьева, Н. А. Гурьевича, Ш. Марджани, М. Уметбаева и других исследователей, М. Хадыев подробно освещает историю башкирских восстаний, социально-политических и экономических процессов последующих столетий. Не оставляет без внимания и область духовной культуры. Дает сведения о фольклоре и письменной литературе башкир, знакомит с жизнью и творчеством таких известных поэтов, как Та-жетдин Ялсыгул, Абульманих Каргалы и Хи-батулла Салихов.

Таким образом, на стыке XIX-XX веков произведения башкирской историографии постепенно лишаются элементов беллетристики и из года в год приобретают все более объективный и достоверный характер. Язык и стиль их все сильнее тяготеют к деловому и нормированному, авторы чаще оперируют фактами и конкретными датами, наблюдается стремление к критическим и аналитическим размышлениям. Типичным становится использование документальных источников, а также работ известных восточных и западных историков. Помимо всего, среди авторов ширится понимание истории как отдельной науки со свойственными только ей специфическими целями и задачами, т. е. происходит дифференциация и обособление сосуществовавших до этого в нерасчлененном виде элементов исторической науки и художественной прозы.

Примечания

1 Стеблин-Каменский, М. И. Историческая поэтика. Л. : ЛГУ, 1978. С. 108.

2 Архив востоковедов Института восточных рукописей РАН. Ф. 131. Оп. 1. Ед хр. 2.

3 См.: Дмитриева, Л.В. Описание тюркских рукописей Института народов Азии / Л. В. Дмитриева, А. М. Мугинов, С. Н. Муратов. М. : Наука, 1965. Т. 1. История. С. 74-83.

О. Н. Новикова СТРУКТУРНЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ АНТРОПОНИМОВ КАК ФАКТОР РАЗВИТИЯ СОВРЕМЕННОГО ИМЕННИКА

Два способа структурных изменений личных имен - сокращение и расширение - рассматриваются с точки зрения их места в национальном антропонимиконе и участия в словообразовании. Делается вывод о том, что, являясь манифестацией творческих способностей индивида, формальные вариации выступают активным источником пополнения именника Британии на современном этапе его развития.

Ключевые слова: личное имя, сокращение слова, удлинение слова, словообразование, творческие способности.

Данное исследование строится на двух посылках: 1) варьирование языковых единиц является основным источником исторических изменений в языке и формой их реализации1;

2) процесс означивания мира есть процесс языкового творчества. Креативный характер антропонимов является их существенным свойством, обусловленным недолговечностью именуемой реалии - человека.

Изменение и развитие языка, определяемое потребностями общения, осуществляется в процессе бесконечного создания, использования, отбора различных форм. Наличие различных форм одного слова, или вариантов, является фактором непрерывности исторического развития языка. Наличие вариантов предопределяет их взаимодействие, функциональное распределение и их взаимоотношения с системой. Именно в этих процессах таятся будущие «сдвиги», приводящие систему в иное состояние2. Способность к варьированию является универсальным свойством языка и проявляется в его структурной организации и в процессе его функционирования, что поддерживается многообразием стоящих перед языком функциональных задач.

Умение увидеть новое в старом, разглядеть возможности для развития и изменения в чем-то давно известном, привычном как поверхностное выражение присущей человеку глубинной способности к творчеству в целом рассматривалось в философии языка, генеративной грамматике, психологии. С точки зрения активно развивающейся сегодня когнитивной науки создание нового имени - это не столько использование заранее заданных ментальных репрезентаций, сколько активный процесс установления разнообразных связей между ментальными пространствами, в кото-

рых происходит интегрирование различных аспектов информации. В таком случае языковая единица не просто возбуждает в нашем сознании определенную стереотипную когнитивную структуру, а запускает творческий процесс, при котором человек сам выбирает пути и способы конструирования ситуации или объекта.

Любое изменение структуры слова - это, как известно, процесс превращения одной единицы, представляющей собой единство звучания и значения, в другую единицу. Варианты - это «формально различающиеся модификации лингвистических единиц при тождественности основного лингвистического значения; образования, выполняющие одну и ту же функцию, различающиеся между собой по их распределению в социальном и географическом пространстве»3. В повседневном общении люди создают множество форм одного слова, в том числе и имен собственных личных (ЛИ), которые являются объектом нашего изучения. Однако, в отличие от речевых образований, чье возникновение диктуется различными прагматическими принципами и целеустановкой конкретной коммуникативной ситуации и чье существование зачастую и бывает ограничено этой ситуацией, структурное образование, закрепляемое юридически как ЛИ индивида, сразу начинает функционировать как отдельное слово; оно должно быть принято как данность во всех функциональных стилях речи, и оно никогда не исчезнет, закрепившись в документах и в памяти потомков. Судьба нового именования - это путь любого неологизма, проходящего языковую узуализацию через этапы порождения, активизации, адаптации, лексикографической фиксации.

Анализ именника современной Британии выявляет две разнонаправленные, но взаимо-уравновешивающие тенденции структурного варьирования имен: структурное сокращение имени vs структурное развертывание имени.

Процесс сокращения, или аббревиации личных имен есть ономастическая универсалия с давней историей. Так, О. Бехагель отмечает, что краткие формы образовывались уже в древненемецкий период путем опущения одного компонента длинного двучленного антропонима с добавлением к оставшейся части суффикса -о или -i; ср.: Ingraban > Ingo, Rudolf > Ruodi4. Сокращенная запись имен собственных наблюдается в древних памятниках славянской письменности. До XVIII века аббревиатуры образовывались контракцией и оформлялись с помощью надстрочных знаков-титл и выносимых букв; ср.: Исъ < Иисус, Двдъ < Давид5. Сокращенные имена начали широко распространяться в английском языке в средние века при обращении к родным и близким, ср.: Johan > Jan, Jen, Jon, Jankin, Jenkin, Jonkin, Janin, Jenin, Jonin. Форма Jack от John кажется невероятной. Предполагают, что исходным было французское имя Jankin, которое норманны произносили без [n]. Некоторое влияние могло оказать и французское имя Jacques. С XVIII века они начинают использоваться как самостоятельные имена в семейном кругу и в официальной обстановке, их начинают давать при крещении, хотя процесс идет очень медленно. Л. Данклинг приводит следующие данные: в 1700 году в 200 метрических книгах около 440 девочек были названы Elizabeth и только 3 - Betty; 341 получили имя Ann и только 1 - Nancy. Через сто лет картина иная: имя Elizabeth - у 355 новорожденных, Betty - у 82, Ann - у 360, Nancy

- у 476.

Особенностью британского именника со второй половины XX века является закрепление в нем сокращенных форм в качестве официального первого имени. Об активности деривационных процессов в сфере онимов свидетельствуют словари ЛИ. По данным САЛИ 1973 года7, женское имя Elizabeth имело максимальное число производных форм

- 36: Babbette, Babette, Bess, Bessie, Bessy, Bet, Betsey, Betsie, Betsy, Betta, Bette, Bettie, Betty, Bettina, Bettine, Elsa, Elsie, Eliza, Libby, Lilibet, Lilla, Lillah, Lisa, Lisbet, Lisabeth, Lise, Liselotte, Lisette, Liz, Liza, Lizette, Lizzie, Tetsy, Tetty, Tib, Tibbie . Этот же словарь 2000

года8 содержит большее число дериватов; добавились Betth, Betti, Bettye, Elisa, Elise, Lib, Lizbeth, Tibby. Имя Margaret имело 27 производных, зафиксированных в словаре в 1973 года, а в 2000 году их число увеличилось до 30, причем качественный состав варьирует по словарям (ср. словарь First Names9). У мужских имен больше всего образований от имени: Alexander: 14 - в САЛИ 1973 года, 16

- в САЛИ 2000 года. Увеличение числа сокращенных форм наблюдается и по другим именам; большую вариативность демонстрируют женские имена. Интересно, что среди самых частотных имен Великобритании последнего десятилетия сокращенные формы опережают свои полные корреляты по популярности.

Очень точным представляется замечание Ю. В. Горшунова о том, что «Редуцированная форма - сигнал несколько иного восприятия мира. Это явление берет начало в более глубоком процессе творческого характера, происходящем в нашем сознании»10. Таким образом, сокращение - это не простое механическое редуцирование формы, а способ осмысления действительности. Самое убедительное доказательство этому - различные виды сокращений, свидетельствующие о неиссякаемой творческой активности человека, и универсальный характер данного процесса.

В английском языке существует несколько способов сокращения имени: а) усечение начала слова - аферезис: Agnes > Ness, Albert > Bert; б) усечение середины слова - синкопа: Adeline > Aline; в) усечение конца слова

- апокопа: Patricia > Pat; г) смешанный тип: Abraham > Bram. Данные типы сокращений приводятся в словарях ЛИ, они традиционны. Количество и распространенность сокращенных вариантов у того или иного имени зависит от того, насколько привычно оно само. Множеством форм обладают старые, традиционные имена, при этом одни сокращения распространены повсеместно, а другие территориально маркированы, cр.: Gwill < William - в Уэльсе, Liam < William - в Ирландии, Kirsty < Christine - в Шотландии11.

Иногда усеченная форма настолько удаляется от исходной, что установить их общность можно только с учетом ступенчатости словообразовательной производности всех входящих в словообразовательное гнездо вариантов, ср.: Victoria > Vicky > Vic, Pamela > Penny > Pen, Alexander > Xander > Xan. Термин «вариант» используется здесь, чтобы по-

казать отношения производности слов, так как все онимы, данные в качестве ЛИ и закрепленные юридически, являются самостоятельными словами. И. Ю. Рахманова, рассматривая варьирование в аббревиации имен собственных английского языка, установила, что сокращенные формы различаются: 1) по принадлежности к речевым и языковым, 2) по месту сокращения, 3) по степени редукции, 4) по слогоделению, 5) по способу сокращения,

6) по наличию/отсутствию оценочного суффикса в составе формы, 7) по степени стандартности, 8) по принадлежности к разным типам имен собственных, 9) по стилистической соотнесенности, 10) по степени новизны,

11) по территориальной маркированности, 12) по социальной маркированности, 13) по параметру возраста, 14) по параметру пола, 15) по популярности, 16) по критерию совмещения формой нескольких характеристик12.

Новым явлением в сфере аббревиации ЛИ является появление графических сокращений, к которым относим и замену буквы надстрочным знаком (’), ср.: Em’ly. В перечне имен девочек, родившихся в Шотландии в 2009 году, зафиксировано имя KC. Вполне удобопроизносимое, оно, однако, не позволяет определить свой источник: или это новая запись имен Casey, Kasey или совмещение чьих-то инициалов. Что касается формы этого имени, то для англоязычного ареала - особенно для США - радиционным является упоминание известных людей по инициалам их имен, ср.: FDR<Franklin Delanoe Roosevelt. Нельзя также отбрасывать влияние моды: многие популярные бренды представляют собой совмещение инициалов их создателя (создателей), ср.: CK < Calvin Klein, D&G < Dolce and Gabbana.

Пределом сокращения является появление однобуквенного именования, ср.: A, C, J, T. Данное явление можно рассматривать или как сокращение какого-то отдельного имени, или как полную минимизацию феномена личного имени, субъективное превращение его в метку индивида.

Функционируя как слово, аббревиатура неизбежно вовлекается в процессы словоизменения и словообразования. Некий парадокс

- а, с другой стороны, понятная закономерность - видится в том, что сокращения выступают производящей основой новых слов по моделям других способов словообразования, тем самым лексикализуясь и дезаббре-

виируясь. Таким образом, мы переходим к структурному развертыванию антропонима, под которым понимаем графическое удлинение слова или «подключение» к имени добавочного имени через дефис, ср.: C’Jay, C-Jay, Cheri-Cherri-Cherry, Le’on, Nikita-Nikkita-Nikitta, John>John-Angus/Eric/Francis/Jacob/ James/Jay/Joseph/Lee/Paul, Louise-Mae/Raine/ Rose. Этот способ имятворчества более распространен в женских именах. Основой таких сочетаний выступает известное, хорошо освоенное в данной лингвокультуре имя. Наибольшей популярностью в качестве имен-основ пользуются имена Lily (11 производных), Lilly (10), Ellie (10), Katie (9), John (9).

Среди мужских дефисных имен выделяется группа со вторым компонентом Jay. Популярность этого компонента можно объяснить следующими факторами: 1) «Jay «является первой частью многих распространенных имен: Jace, Jaycon, Jaydan, Jaydin, Jaydon, jay-dyn, Jaycob, Jaymie, Jaymes, Jayson; 2) в санскрите [dgei] означает «победа», а индийская диаспора в Великобритании - самая большая в Европе.

Все большее распространение получает так называемый «meshing»: новое имя создается из произвольных частей нескольких имен. Так, например, британская модель Джордан (Jordan) соединила в имени своей дочери имена обеих ее бабушек: Thea+Amy=Tiaamii.

Графическая оболочка имеет для новых онимов больше значения, чем для других типов слов, поскольку новый, необычный образ привлекает внимание и при новизне формы позволяет не отрываться от традиции. Отсюда - неустойчивость написания и обилие вариантов форм онимов при сохранении фонетического облика имени, ср.: Aleczander, Aleksandar, Aleksander, Alexandre, Alexxan-der, Alexzander. С другой стороны, вариативность написания свидетельствует о неустойчивом статусе таких новообразований. В языке закрепляется только небольшая часть новых лексических единиц; выбор определяется сложным взаимодействием внутри- и внелингвистических факторов. Анализ графических вариантов позволяет выделить следующие основные способы структурных модификаций имени (как сокращений, так и расширений): - замены букв: «с» на «k», ср.: Casey>Kasey, «s» на «z», ср.: Susanna>Suzanna, «i» на «y», ср.: Kristin>Kristyn; - взаимозамены «f» и «ph», ср.: Fiona-Phiona; - передача

дифтонга [ei] буквой «a» или сочетаниями «ay» , «ai» , «ae», ср.: Jada-Jayda-Jaida-Jeighda;

- добавление букв: «у», ср.: Tatiana>Tatiyana, «h» - к именам, оканчивающимся на «a», ср.: Brianna>Briannah, «немой» «e» в конец слова, ср.: Taylor>Taylore, немой «h» - чаще всего, для снятия возможного двойного произношения имен типа Tara: [ta:ra] и ['teira], ср.: Sahra; - добавление апострофа - вместо гласной, если имя начинается со звука (звуков), соответствующего названию буквы, ср.: Gianna>G’anna; - появление строчной буквы в середине слова, чаще всего, чтобы показать составной характер имени, ср.: LeeAnn.

В результате сложных многоступенчатых процессов сокращения и расширения своей структуры, к которым мы относим и добавление/удаление/замену букв и пунктуационных знаков, одно имя может выступать «прародителем» целой группы независимо функционирующих имен, ср.: Rebecca, Rebecca-Ann, Rebecca-Lea, Rebecca-Lee, Rebecca-Louise, Rebecca-Rose, Rebecka, Rebeka, Rebekah, Re-bekah-Anne, Rebekka, Rebekkah, Becca, Becci, Becky, Beka, Bekka, и этот список является открытым.

Из рассмотренных выше процессов структурной модификации ЛИ именно аббревиация служит продуктивным средством пополнения именника, поскольку позволяет образовывать основы для создания новых имен. Оторванность ЛИ от понятия, неограниченность в выборе имени привели к сегодняшнему «креативному буму» в онимической сфере. Вариантность форм ЛИ обусловлена причинами, в основе которых лежат прагматические принципы экономии, эмфазы (принципы аффек-тивности, пейоративности, языковой игры и иронии, эстетичности), эвфемизации и табуи-рования, этичности, тактичности (регулятив-ности), криптичности (конспиративности), аттрактивности (рекламного воздействия)13, тенденция к моносиллабизму, рост непринужденности литературно-разговорного языка ХХ века. Формальное варьирование онима представляет собой некий компромисс между стремлением к необычности, уникальности и традицией. Манифестируя творческие способности имядателя, необычное имя, услож-

ненное добавочными буквами или знаками пунктуации, создает неудобства для носителя имени, создавая трудности при восприятии и письменной фиксации. По данным психолингвистических экспериментов, обычные имена предпочтительнее необычных14.

Безграничный творческий потенциал человека, реализующийся в структурных вариантах ЛИ, отражает глубинные процессы взаимоотношений «человек - общество» и свидетельствует об изменениях в отношениях «человек - личное имя».

Примечания

1 См.: Расторгуева, Т. И. Изучение количественных показателей грамматических вариантов в английском языке // Филологические науки. М., 1976. С. 53.

2 См.: Ярцева, В. Н. Проблемы языкового варьирования : исторический аспект // Языки мира : Проблемы языковой вариативности. М., 1990.

3 Расторгуева, Т. И. Указ. соч.

4 См.: Behagel, O. Die deutsche Sprache. Aufla-ge Halle (Saale), 1968. S. 262.

5 См.: Алексеев, Д. И. К истории аббревиации личных имен // Антропонимика. М., 1970.

6 См.: Dunkling, L. A. First Names First. L., 1977. P. 77-82.

7 См.: САЛИ 1973 : Рыбакин, А. И. Словарь английских личных имен. М., 1973.

8 См.: САЛИ 2000 : Рыбакин, А. И. Словарь английских личных имен. М., 2000.

9 См.: First Names // Cresswell, J. Collins Dictionary. First Names. Great Britain, 2003.

10 Горшунов, Ю. В. Прагматика аббревиатуры. М., 1999. С. 9.

11 Все примеры взяты из: www.statistics.gov. uk .

12 См.: Рахманова, И. Ю. Варьирование в аббревиации в английском языке : дис. ... канд. филол. наук. Уфа, 2004.

13 Горшунов, Ю. В. Указ. соч.

14 См.: West, St. G. Liking for Common and Uncommon First Names // Personality and Social Psychology Bulletin. 1976. Vol. 2, № 2.

ФОНЕТИЧЕСКАЯ ИНТЕРФЕРЕНЦИЯ В РУССКОЙ РЕЧИ КИТАЙЦЕВ

Статья посвящена межъязыковой интерференции в области фонетики. Дается сопоставление фонетических систем двух языков - русского и китайского, анализируются артикуляционно-акустические особенности согласных и гласных звуков, определяется возможное проникновение элементов родного языка в русскую речь китайцев, приводящее к отклонениям от нормы в реализации русских фонем.

Ключевые слова: русский язык, китайский язык, фонетика, интерференция,

артикуляционно-акустические особенности.

В методике обучения языкам отмечены явления, связанные с использованием уже имеющегося лингвистического опыта, то есть применением родного языка как вспомогательного средства в ходе освоения иностранного языка. Наряду с положительным переносом подобного опыта, который принято называть термином транспозиция [1], в методике отмечены и негативные последствия влияния родного языка, т. е. ранее приобретенные (на родном языке) речевые умения и навыки не способствуют, а, наоборот, препятствуют формированию новых речевых умений и навыков на изучаемом языке.

«Отрицательный результат неосознанного переноса прежнего лингвистического опыта, как тормозящее влияние родного языка на изучаемый второй, затрудняющее успешное овладение иноязычной системой» [5. С. 152] принято называть межъязыковой интер -ференцией.

Интерес к ошибкам как к результату взаимодействия родного и изучаемого языков возник в отечественной педагогике еще в 30-е годы XX века. Однако более широкое применение термин интерференция получил после выхода в свет монографии У. Вайнрай-ха «Языковые контакты». По определению У. Вайнрайха, интерференция - это «вторжение норм языковой системы в пределы другой» [4. С. 27].

Понимание интерференции как взаимопроникновение элементов одного языка в другой, приводящее к отклонениям от нормы, составляет лингвистическую основу и определяет стратегию методики обучения неродному языку.

Межъязыковая интерференция в обучении языку проявляется во всех областях, в

том числе и в области фонетики. «Слушая чужую речь, - писал Н. С. Трубецкой, - мы при анализе слышимого непроизвольно используем привычное для нас “фонологическое сито” своего родного языка. А поскольку наше «сито» оказывается неподходящим для чужого языка, постольку возникают и многочисленные ошибки, недоразумения. Звуки чужого языка получают у нас неверную интерпретацию, так как они пропускаются через “фонологическое сито” нашего родного языка». [12. С. 59].

Таким образом, «.интерференция возникает в тех случаях, когда двуязычный индивид отождествляет фонему вторичной системы с фонемой первичной системы и, воспроизводя ее, применяет к ней фонетические правила первичного языка». [7. С. 44].

Отрицательное воздействие фонетической интерференции, как считает Н. И. Самуйлова, наиболее существенно по сравнению с другими нарушениями языковой системы. Именно на ее долю приходится свыше 50 процентов всех речевых ошибок при обучении иностранному языку [11. С. 56]

Естественно, что в ситуации контакта разных языков механизм интерференции проявляется по-разному. Поэтому уже с момента обучения произношению чрезвычайно важно учитывать, каким набором фонем обладают два сравниваемых языка, существуют ли одинаковые структуры, а если нет, то необходимо выявить характер различий. А. А. Леонтьев отмечал, что эффективной может быть опора на универсальные и ареальные свойства языков, а не только традиционная опора на родной язык. «Совершенно невозможно, - пишет он, - строить курс фонетики или грамматики, скажем, русского языка для иностранцев “в

логике русского языка”. Такой логики просто не существует» [8. С. 83].

Фонетика русского слова представляет существенные трудности для китайцев, поэтому мы считаем необходимым специально рассмотреть этот вопрос. В связи с этим выявление возможных отклонений в реализации русских фонем в речи китайцев предполагает сопоставительное изучение системы фонем и их релевантных признаков, с одной стороны, и артикуляционно-акустических особенностей русских и китайских звуков - с другой. В ходе данного сопоставления мы использовали материалы систематического описания и научного освещения фонетической системы китайского языка в сравнении с русским языком ведущих представителей российской китаеведческой школы: А. Н. Алексахина, М. К. Румянцева, Н. А. Спешнева [2; 9; 10]. За основу артикуляционной характеристики звуков русского языка взяты лингвистические исследования Л. Л. Касаткина [6].

Усвоить произношение иностранного языка - значит овладеть его артикуляционной базой, т. е. совокупностью характерных для данного языка произносительных навыков. Уклад органов речи, необходимый для звукообразования, в большей или меньшей степени различен в разных языках: различна степень напряженности, сила выдоха, характер работы голосовых связок и т. п. Перестройка артикуляционной базы, по существу, основа всего процесса овладения фонемной системой иностранного языка.

Артикуляционной базе китайского языка присущи две физиологические особенности, определяющие ее специфику, которые значительно затрудняют овладение русской фонетикой:

1. Во-первых, фонационное дыхание, которое в китайском произношении значительно сильнее, чем в русском языке.

2. Во-вторых, более высокая степень напряженности органов речи при воспроизведении китайских фонем по сравнению с напряженностью, присущей русскому произношению.

Наибольшее количество отклонений в русской речи китайцев наблюдается в консонантной системе. Это свидетельствует о несимметричности консонантизма в китайском и русском языках.

Центр интерференции образует коррелятивность фонологического параметра

«глухость-звонкость» в русском языке, так как в китайском языке отсутствует характерное для русского языка противопоставление согласных по звонкости-глухости, зато имеется отсутствующее в русском языке противопоставление парных согласных по наличию-отсутствию придыхания, которое является важным смыслоразличительным признаком данного языка.

Так, в китайском языке нет привычного для русского уха противопоставления звонких и глухих согласных звуков [б] - [п], [д] - [ т], [г] - [к], которые определяются по отсутствию или наличию при их произнесении голоса. Соответствующие взрывные согласные образуют в китайском языке пары, различающиеся по иному признаку - наличию или отсутствию придыхания, то есть произнесения на сильном выдохе (придыхательным [р], Щ, [к] противостоят непридыхательные [Ь], ^], ^]). Поэтому данные русские фонемы произносятся китайскими учащимися с дополнительным [х]-образным шумом.

Особую трудность для китайцев составляют звонкие согласные [б], [д], [г], которые произносятся ими как полузвонкие [п], [т], [к]. Когда мы произносим звуки [б], [д], [г], голосовые связки начинают колебаться одновременно с образованием преграды. В результате еще до образования согласного слышен своеобразный рокот. При произнесении китайских [Ь], ^], ^] сначала образуется преграда, и лишь затем, в момент взрыва, начинают вибрировать (довольно слабо) голосовые связки. Китайцы отчетливо слышат разницу между своими придыхательными [р], [1|, [к] и русскими непридыхательными, но для них несущественно различие взрывных по звонкости, и они его не слышат, так как не могут определить наличие или отсутствие колебания голосовых связок, поэтому в русских словах как [п], [ т], [к], так и [б], [д], [г]

- одинаково воспринимаются ими как эквиваленты китайских [Ь], ^], ^]. Например: там и дам, год и кот, день и тень, когда и как-то, вода и вата, дело и тело, гости и кости, башня и пашня звучат для них, по существу, одинаково.

Таким образом, неразличение глухих/ звонких звуков приводит в русской речи китайских студентов к следующим нарушениям: город - [корат], бабушка - [папушкха], здравствуй - [страстхфуи], книга - [кхника], зной - [сноу], ботинки - [патинкхи].

Особенности артикуляции китайского языка вызывают отклонения от нормы в русской речи китайских студентов и при произнесении русских шипящих согласных [ц], [ч’], [ш’].

Китайский звук [с] по своей артикуляции сходен с русским [ц]. Сначала кончик и передняя часть языка прижимаются к альвеолам, но эта смычка тотчас же переходит в щель, так что образуется слитный звук, называемый аффрикатой. В отличие от русского [ц], китайский [с] является придыхательным, что приводит к следующей интерференции в русской речи китайских студентов: цена -[тсхэна], цирк - [тсхыркх].

Большую трудность при произнесении для китайцев представляет и русский согласный звук [ч’], так как китайский согласный [сЦ существенно отличается как по месту, так и способу образования. Если при произнесении русского [ч’] кончик языка опущен и поэтому смычку образует только передняя часть спинки языка, то в случае с китайским согласным [сЦ кончик языка поднят к альвеолам. Кроме того, китайский согласный [сЦ является придыхательным и, в отличие от русского [ч’], который произносится мягко, китайский [сЦ - всегда твердый. Такое различие звуков по способу образования и качеству звучания приводит к фонетической интерференции следующего вида: человек - [Лэ]ловек, Челябинск - [Слэ]лябинск, чудо - [Лу]до.

Ошибки в русской речи китайских студентов связаны и с произнесением шипящего [ш’], так как в китайском языке отсутствует такой звук. В русском языке разница между звуками [с’] и [ш’] заключается в том, что первый согласный является зубным, а последний - небно-зубным, поэтому китайцы легко заменяют его звуком [с’], что приводит к следующим нарушениям: щёки - [с’]ёки, щенок - [с’]енок.

Отсутствует в китайском языке и дрожащий звук [р], поэтому в русской речи китайцы часто заменяют его или звуком [л], приближающимся к китайскому [1]; или особым сочетанием [аыр], для произнесения которого - при растворе рта на [а] или [ы] - кончик языка загибается во внутрь и, почти касаясь нёба своей тыльной частью, устремляется к гортани; или жужжащим звуком [ж], при произнесении которого кончик языка загибается назад к нёбу и звук получается звучным и приглушенным; или картавым русским [р] (средним между [р] и [ж]).

Кроме того, в китайском языке отсутствует широко представленная корреляция в подсистеме русских согласных фонем - корреляция по твердости-мягкости, что приводит к неразличению китайцами в произношении и восприятии твердых и мягких согласных. Это также образует значительную трудность при усвоении русской фонетики.

Так, например, особую трудность на начальном этапе вызывает произнесение звуков [н] и [н’], так как китайский [п] существенно отличается своей артикуляцией как от мягкого русского [н’], так и от твердого [н]. Когда мы произносим русский мягкий [н’], кончик языка опущен к нижним зубам, передняя часть спинки языка прижата не только к альвеолам, но и к передним верхним зубам, а средняя часть языка приподнята к нёбу, чем достигается смягчение согласного. При произнесении русского твердого [н] кончик языка также опущен, и также прижата к верхним зубам и альвеолам вся передняя часть языка, но средняя часть спинки языка опущена, что создает твердость согласного. В отличие от русского твердого [н], при артикуляции китайского [п] кончик языка не опущен, а приподнят к альвеолам. Кроме того, средняя часть спинки языка не поднята к нёбу, а лежит плоско. Таким образом, наиболее существенным моментом в артикуляции китайского [п] является поднятие кончика языка к альвеолам. В этом заключается главное отличие китайского [п] от русских звуков - как мягкого [н’], так и твердого [н].

В целом соблюдение «твердости-мягкости» согласных является важным показателем степени языковой компетентности говорящего. Кроме того, с этим вопросом тесно связан и вопрос о варьировании гласных в русском языке под влиянием мягких согласных. Это явление также незнакомо китайским студентам по их родному языку и представляет трудность при усвоении русских гласных в структуре конкретных слов.

Так, русский гласный [и] произносится так же, как и китайский Щ, но, в отличие от русского, китайский И произносится напряженнее и не смягчает предшествующие согласные; поэтому китайцам трудно произносить такие слоги, как [т’и], [б’и], [д’и], [к’и] и др.: либо не смягчают [т], либо, стремясь смягчать [т’], превращают [и] в более напряженный.

Трудность произношения, проявляющаяся в системах гласных, реализуется и в звуке [ы],

так как звука, подобного русскому [ы], в китайском языке нет.

На овладение произношением изучаемого языка может влиять и строй языка. Е. Л. Бархударова отмечает, что «.фонетическая интерференция в русской речи иностранцев достаточно часто определяется особенностями структуры слога, а также слоговой структуры слова в родном языке» [3. С. 325].

Так, важным различием в строении слова в русском и китайском языках является двойное членение русского слова: фонетическое и морфологическое. Это разные процедуры, слог и морфема не обязательно совпадают. А в китайском языке нет отдельного деления на слоги, для китайского языкового сознания слог и морфема - одно и то же. Поэтому китайским студентам трудно осознать, что русское слово может делиться на незначимые части-слоги, которые не совпадают с морфемами.

Но трудность усвоения слоговой структуры русского слова связана не только с разными членениями. Сама структура слога создает для китайцев большие трудности, так как русский слог может содержать сочетания трех или четырех согласных, невозможные в китайском языке, например: -вств-, -встр- или -стр-. Вследствие этого, большую трудность составляет для китайских студентов произнесение и различение согласных звуков в словах: встреча, государство, страна, быстро, здравствуйте и др.

Таким образом, сопоставление фонетических систем двух языков - русского и китайского, а также анализ ошибок, возникших в результате отклонения от нормы на фонетическом уровне, позволяют:

• наглядно увидеть различия звукового строя языков и закономерности отклонений в языковых системах;

• наглядно увидеть картину фонетической интерференции;

• понять причины трудностей, с которыми сталкиваются китайские студенты при усвоении фонетики русского слова;

• помочь преодолеть неудачи при овладении фонетической нормой русского языка.

Список литературы

1. Азимов, Э. Г. Словарь методических терминов : теория и практика преподавания языков / Э. Г. Азимов, А. Н. Щукин. СПб. : Златоуст, 1999.

2. Алексахин, А. Н. Теоретическая фонетика китайского языка. М. : АСТ, 2006.

3. Бархударова, Е. Л. Лингвистические основы создания национально ориентированных курсов русской фонетики. М. : МГУ, 2007.

4. Вайнрайх, У. Языковые контакты. Киев : Вища шк., 1979.

5. Вафеев, Р. А. Выражение причинноследственных отношений в русском и татарском языках: учеб. пособие. Югорск : ЮГУ, 1988

6. Касаткин, Л. Л. Современный русский язык. Фонетика : учеб. пособие для студ. фи-лол. фак. высш. учеб. заведений. М. : Издат. центр «Академия», 2006.

7. Костомаров, В. Г. Методическое руководство для преподавателей русского языка иностранцам / В. Г. Костомаров, О. Д. Митрофанова. 3-е изд., перераб. и доп. М. : Рус.яз., 1984.

8. Леонтьев, А. А. Некоторые проблемы обучения русскому языку как иностранному : психолингв. очерки. М. : МГУ, 1970.

9. Румянцев, М. К. Фонетика и фонология современного китайского языка. М. : Восток-Запад, 2007.

10.Спешнев, Н. А. Фонетика китайского языка. М. : АСТ, 2006.

11. Самуйлова, Н. И. Вопросы лингвистического обоснования методики обучения произношению // Самуйлова, Н. И. Вопросы обучения русскому произношению. М., 1978.

12.Трубецкой, Н. С. Основы фонологии. М. : Просвещение, 1961.

СПЕЦИФИКА ОДНОЯЗЫЧНЫХ УЧЕБНЫХ СЛОВАРЕЙ (НА МАТЕРИАЛЕ БРИТАНСКИХ ЛЕКСИКОГРАФИЧЕСКИХ ИЗДАТЕЛЬСТВ)

В статье раскрывается специфика современной британской учебной лексикографической продукции, которая представляет собой лексикографическую систему словарей одного типа и помогает изучающим иностранный язык формировать навыки устной и письменной речи не только при ее восприятии, но и при ее порождении.

Ключевые слова: специфика языка, учебный словарь, британская лексикография, лексикографическая система, кодирование, декодирование.

Одним из перспективных и актуальных направлений лексикографии является создание словарей учебного типа, что обусловлено практическими нуждами процесса обучения, который направлен на формирование и совершенствование у учащихся умений активного владения иностранным языком, т. е. умения не только понимать иностранную речь, но и принимать полноценное участие в профессиональной и межкультурной коммуникации с представителями других культур.

«В основе языкового образования как процесса лежат субъектно-объектные взаимодействия учащегося с чужой лингвокультурой (языком и культурой)»1, поэтому обучение иностранному языку предполагает не только освоение нового кода и нового способа выражения мыслей, но и изучение языка «как носителя и источника национально-культурной информации»2. Изучающие язык как иностранный «не овладеют языком, пока не научатся производить слова - в рамках некоторого словарного объема - так же, как они научаются употреблять готовые слова»3.

Учебные словари выполняют обучающую функцию, в которых адекватная семантизация лексических единиц представлена не только лексической семантикой слова, но и грамматическими характеристиками, основными парадигматическими характеристиками (связью с тематически родственными словами, синонимами, антонимами, словообразовательными элементами и т. д.) и основными правилами употребления этого слова (то есть синтагматическими свойствами слова, правилами его грамматической и лексической сочетаемости с другими словами и др.)4.

Предметом нашего изучения является специфика одноязычных учебных словарей нового

поколения.

В качестве объекта были отобраны одноязычные учебные словари для общих целей (General Purpose Learner’s Dictionaries)5 британских лексикографических издательств, чья продукция отличается высоким качеством, поскольку лексикографический опыт Великобритании обладает многовековыми традициями, что признается во всем мире.

Человек, говорящий на языке, получает и производит сообщения, человек, изучающий язык, учится это делать. Процессы, происходящие при приеме и передаче информации, называются соответственно декодированием (decoding) и кодированием (encoding). Процесс декодирования происходит при восприятии текста, а процесс кодирования - при говорении и письме. Когда невозможно понять или передать информацию на родном языке, возникает необходимость обратиться к традиционному (толковому или энциклопедическому) словарю, но когда это касается изучаемого иностранного языка, то учащимся рекомендуется обращаться к одноязычному учебному словарю.

Толковые и энциклопедические словари используются носителями языка как помощь в декодировании слова или фразы, чьи значения невозможно вывести из прочитанного или услышанного контекста. Такие словари выполняют справочную функцию, в которых одна и та же лексическая единица может семантизироваться или с позиции обыденного бытового сознания (в толковых словарях), или с точки зрения научных знаний (в энциклопедических словарях). Для носителя языка правописание слов или их произношение (например, правильное ударение) — главная цель их кодирования в словаре6. Для учащихся к этому

прибавляется еще и правильный выбор слова, которое лучше всего могло бы соответствовать данному контексту, что и обеспечивают учебные словари.

Учебные словари предназначены для тех учащихся, которые изучают язык как иностранный, и используют их как помощь при кодировании предложений и текстов. Они помогают формированию навыков устной и письменной речи, и их цель - показать на примерах, как известное слово может использоваться в соответствующем контексте. Для иностранца учебные словари предоставляют легко находимую информацию о произношении, словообразовании, о грамматических структурах, в которых слова употребляются в определенных формах, о словосочетаниях различных типов,

о социальных и культурных ограничениях их использования6.

Например, возьмем лексическую единицу rich1. Можно назвать словом rich группу людей, имеющих много денег или имущества. Но rich, конечно, не единственное слово, которое можно применить к этой группе людей. Можно также использовать такие слова, как wealthy, well off, affluent, prosperous. Эти слова, однако, не могут быть применены ко всем представителям данной группы, так как wealthy предполагает владение землей и собственностью, well off - комфортную и легкую жизнь, affluent - способность покупать дорогие вещи, prosperous - успех в бизнесе. Как видно из вышеприведенного примера, у каждого слова имеются различные коннотации к их общему семантическому ядру, и выбор подходящей лексической единицы в словаре зависит от ситуации. Учебный словарь предлагает ряд лингвистических альтернатив, из которых можно выбрать то, что лучше всего подходит для определенной ситуации.

Новое поколение учебных словарей британских лексикографических издательств Cambridge University Press; Harper Collins Publishers, Ltd; Pearson Education, Ltd; Macmillan Publishers, Ltd; Oxford University Press рассчитано на следующие уровни знания английского языка: базовый (Beginner) -для широкого круга пользователей, средний (Intermediate) - для школьников, продвинутый (Advanced) - для студентов. Для продвинутого уровня знания английского языка учебные словари вышеназванных издательств выпущены в трех разновидностях - книжной8, электронной9 и on-line версии10.

Кроме того, каждый уровень знаний языка представлен серией из нескольких учебных словарей. Например, у издательства Oxford University Press базовый уровень знания языка представлен следующими учебными словарями - Oxford Essential Dictionary, Oxford Basic English Dictionary, Oxford Primary Dictionary for Eastern Africa; средний уровень - Oxford ESL Dictionary, Oxford Wordpower Dictionary, Oxford Leaner’s Pocket Dictionary, Oxford Leaner’s Pocket Dictionary of Business English; Oxford Leaner’s Wordfinder Dictionary; продвинутый уровень - Oxford Advanced Leaner’s Dictionary, Oxford Business English Dictionary for learners of English, Oxford Collocations Dictionary for Student’s of English, Oxford Guide to British and American Culture, Oxford Student’s Dictionary, Oxford Leaner’s Thesaurus11.

При создании учебных словарей лексикографические издательства использовали свой лингвистический корпус текстов и способ де-финиционного словника (Defining Vocabulary).

Так, при создании учебных словарей продвинутого уровня (Advanced) британские издательства использовали следующие лингвистические корпусы текстов:

- Cambridge Advanced Learner's Dictionary -Cambridge International Corpus (более 1 млрд. слов современного английского языка)12;

- English Dictionary for Advanced Learners. Collins - Bank of English Corpus (более 200 млн. слов современного английского языка)13;

- Longman Dictionary of Contemporary English - Longman Corpus Network (около 330 млн. слов современного английского языка)14;

- English Dictionary for Advanced Learners, Macmillan - World English Corpus (более 220 млн. слов современного английского языка)15;

- Oxford Advanced English Dictionary - The British National Corpus (100 млн. слов современного английского языка)16.

Обзор лингвистических корпусов текстов дает все основания полагать, что они отражают английский язык в его различных (в том числе современных) проявлениях. К примеру, письменный и устный корпус World English Corpus, содержащий более 220 млн. слов современного английского языка, словаря Macmillan, как и корпусы, используемые другими английскими лексикографическими изданиями, содержит следующие компоненты: 1) британский английский; 2) американский английский; 3) международный английский; 4) учебные тексты английского как иностранного. Корпус

охватывает следующие виды текстов: 1) научный дискурс; 2) новости печатных и электронных СМИ; 3) записи бесед, включая телефонные разговоры; 4) записи деловых бесед; 5) документальную прозу; 6) сообщения автоответчика; 7) электронные письма; 8) правовые документы; 9) университетские семинары; 10) культурологические тексты; 11) радиодокументалистику 12) интервью в электронных СМИ;

13) учебники английского как иностранного;

14) сочинения и экзаменационные работы11.

Дефиниционные словники британских

учебных словарей незначительно отличаются друг от друга и состоят из списка наиболее употребительных слов (около 2000), образующих стабильное и основанное на культурных ценностях ядро вокабуляра, которое используется составителями для того, чтобы стандартизировать описание семантики единиц словаря.

Учебные лексиконы содержат более 30 тыс. идиом и 100 тыс. слов и фраз, более 200 тыс. словосочетаний и 150 тыс. примеров употреблений слов, а также иллюстрации. Наиболее частотные слова устной и письменной речи (до 3000) имеют специальную маркировку. Например, частотные слова письменной речи: W1 (1000 слов), W2 (от 1001 до 2000 слов), W3 (от 2001 до 3000 слов), частотные слова устной речи: S1 (1000 слов), S2 (от 1001 до 2000 слов), S3 (от 2001 до 3000 слов)18.

Словарная статья электронных лексиконов британских лексикографических издательств имеет дефиницию, три вида иллюстраций: текстовую, визуальную (более 1500 обычных и цветных рисунков), звуковую, а также следующие виды дополнительной информации: этимологическую справку лексических единиц (Origin); особенности использования лексических единиц (Usage); тезаурус (Thesaurus); словообразование (Word Link); структуру слова (Word Partnership); энциклопедическую информацию (Word Web), выбор слова (World Choice).

Словарные статьи британских лексиконов для пользователей продвинутого уровня знания английского языка отличаются от словарных статей базового и среднего уровней. Например, полевое объединение слов по тематической группе Kindergarten охватывают следующие языковые единицы: для студентов - kindergarten, infant school, nursery, nursery school, day nursery, day care center, creche (creche), preschool, для школьников - kindergarten, infant school, day care, nursery. Для

школьников дается следующая словарная статья Kindergarten: A Kindergarten is a school for young children who are not old enough to go to a primary school, а для студентов словарная статья представлена шире: 1. American English a school or class for children aged five, 2. British English a school for children aged two to five [= nursery school], кроме этого дается информация о происхождении слова, о примерах использования слова, о выборе синонимичных

19

слов и так далее19.

Отличительной чертой лексиконов в британских учебных словарях нового поколения является то, что в каждом из них соединены элементы различных словарей. Например, словарная статья nature освещает следующие аспекты: словообразование: nouns - nature, naturalist, naturalization, naturalness, the supernatural; adjectives - natural, supernatural, unnatural, naturalistic; verbs - naturalize; adverbs

- naturally, unnaturally; сочетаемость слова: Nouns: the forces of, lawns of nature, a freak of nature, the cycle of nature; Verbs: be found in nature, commune with nature, get back to nature; Adjectives: (be) closer to nature; Prepositions: in nature; тезаурус: ablation, aeolian, alluvium, alluvial, atmosphere, atmospheric, the big bang, biosphere, cosmic, cosmically, cosmology, cosmological, the cosmos, erosion, the firmament, geo-, geocentric, geophysicist...; частотность: nature (life) E, nature (type) I, nature (character) I; грамматика: nature (life) [U - uncountable noun], nature (type) [S - Singular, or U], nature (character) [C or U] и так далее20.

В учебных словарях нового поколения английских лексикографических изданий (в отличие от переводных) можно выделить следующие типы лингвокультурологического комментария: 1) культурные пояснения (cultural notes), которые отсылают к политическим событиям, экономике, обычаям, традициям истории, географии и так далее (например, The American Civil War, Christmas, Big Ben, Labor Day, Labour Party, Horatio Nelson, the Great Fire of London, Diana, Princess of Wales, Queen’s Award, Queen’s Bench, Queen’s Counsel, Queen’s English, Scotland Yard, Wales, Boxing Day, Scotch tape); 2) этимологическую справку к изначальным лексическим единицам (origin);

3) особенности использования лексических единиц (usage); 4) лексические единицы, образующие отношения аналоговых соответствий (например, joint venture, joint custody, last call, picture rail, pine tree); 5) идиомы (by/through the

back door, a good/bad mixer, a good/bad name, a bag of bones, call a halt, damn all).

Приведем ряд примеров, культурологической информации о бытовых и культурных реалиях: (1) meal: A meal is an occasion when people eat. You can refer to the food that they eat at that time as a meal. The waiter offered him red wine or white wine with his meal. USAGE: The first meal of the day is called breakfast. The most common wordfor the midday meal is lunch, but in some parts of Britain, and in some contexts, dinner is used as well. ...school dinners. ...Christmas dinner. However, dinner is used mainly to refer to a meal in the evening. In British English, it may also suggest a formal or special meal. Supper and tea are sometimes also used to refer to this meal, though for some people, supper is a snack in the late evening and tea is a light meal in the afternoon; (2) pub: In Britain, a pub is a building where people can buy and drink alcoholic drinks. See note at cafe; (3) cafe: A cafe is a place where you can buy and have simple meals, snacks, and drinks. USAGE: In Britain, a cafe serves tea, coffee, soft drinks, and light meals, but not usually alcoholic drinks. If you want an alcoholic drink, you can go to a pub. In American English, a pub is more usually called a bar. Many pubs serve food, especially at lunchtime, but for a larger or more special meal, you might want to go to a restau-rant21.

Перечисленные словарные статьи не только дают страноведческие знания о системе питания, но также и дополнительные сведения о различиях системы питания в Великобритании и США, в которых содержится информация о культурных коннотациях к общим и специфичным реалиям для этих стран.

Таким образом, проведенное исследование одноязычных учебных словарей нового поколения на материале британских лексикографических издательств позволяет сделать следующие выводы:

1) традиционные словари декодируют слова или фразы для понимания ситуации из прочитанного или услышанного контекста, а учебные словари кодируют мысль или мысли и помогают выразить мышление говорящего/ пишущего адекватными словами или фразами на неродном языке применительно к различным ситуациям или к одной и той же ситуации при использовании различных лингвистических выражений;

2) современные одноязычные учебные словари по сравнению с традиционными словаря-

ми представлены целой лексикографической системой, расчлененной на несколько словарей одного типа, каждый из которых рассчитан на определенный уровень знания языка, с постепенным нарастанием объема сообщаемой в словаре лингвистической информации и усложнением ее характера и форм подачи, при учете нелингвистических факторов: этапа обучения, возраста обучаемых, национальности, общей культуры;

3) новое поколение учебных словарей совмещает различные элементы традиционных словарей, содержащие разнообразную, необходимую информацию для реализации акта познания и коммуникации в различных ситуациях. Основные составляющие микроструктуры британских учебных словарей (pronunciation, inflected forms, parts of speech, grammatical information (adjectives and determiners, intensifies, conjunctions, etc.), phrasal verbs, restrictive labels, usage labels, subject-field labels, meaning (scientific and technical definitions), cross-references, variant spellings, idioms, etymologies, dating, derived words, usage notes) дают подробное представление о слове и его современном употреблении и помогают адекватно воспроизвести мысль в определенной ситуации;

4) состав лексикографической информации учебных словарей включает в себя различные элементы традиционных словарей, а словарная, звуковая и визуальная формы слова представлены в словарной статье применительно к различным уровням языковой структуры слова;

5) словарные статьи в новом поколении учебных словарей в отличие, например, от обычных переводных, где дается только переводной эквивалент, воссоздают многослойное полотно жизни и культуры иноязычных обществ, которые зафиксированы в языковом сознании носителей языка.

Примечания

1 Гальскова, Н. Д. Теория обучения иностранным языкам : Лингводидактика и методика / Н. Д. Гальскова, Н. И. Гез : учеб. пособие для студентов лингв. ун-тов и фак. ин. яз. высш. пед. учеб. заведений. М. : Издат. центр «Академия», 2004. С. 13.

2 Верещагин, Е. М. Язык и культура. Три лингвострановедческие концепции : лексического фона, рече-поведенческих тактик и сапиенте-мы / Е. М. Верещагин, В. Г. Костомаров ; под

ред. и с послесл. акад. Ю. С. Степанова. М. : Индрик, 2005. С. 30.

3 Степанов, Ю. С. К формализации словообразования : «Логический квадрат» // С любовью к языку : сб. науч. тр. : посв. Е. С. Кубряковой. Москва ; Воронеж : ИЯ РАН, Воронеж. гос. ун-т, 2002. С. 12.

4 Денисов, П. Н. Лексика русского языка и принципы ее описания. М. : Рус. яз., 1993.

С. 211.

5 См.: Федорова, И. В. Учебная лексикография. Теория и практика = Dictionary Use : учеб. пособие для гуманит. фак. высш. учеб. заведений. М. : Издат. центр «Академия», 2006. С. 121.

6 Там же. С. 20.

1 См.: On-line версия Longman Dictionary of Contemporary English. URL : http://www.ldo-ceonline.com

8 См.: Cambridge Advanced Learner's Dictionary. Third Edition. Cambridge : Cambridge University Press, 2008. P. 1800; English Dictionary for Advanced Learners, Collins. Fifth Edition. Glasgow : Harper Collins Publishers, Ltd., 2006. P. 1800; Longman Dictionary of Contemporary English. New Edition. Essex : Pearson Education, Ltd. 2005. P. 1950; English Dictionary for Advanced Learners. New Edition. Oxford : Macmillan Publishers, Ltd., 2007. P. 1690; Oxford Advanced English Dictionary. 7th Edition. Oxford : Oxford University Press, 2005. P. 1940.

9 См.: Cambridge Advanced Learner’s Dictionary on CD-ROM. (3rd Ed., version 2.0a, 2005) [Электронный ресурс]. Электронный словарь (200 MB). Cambridge : Cambridge University Press, 2008. 1 электрон. опт. диск (CD-ROM); Collins Cobuild Advanced Learner’s English Dictionary on CD-R4OM. (5th Ed., 2006) [Электронный ресурс]. Электронный словарь (120 MB). Glasgow : Harper Collins Publishers, Ltd., 2006. 1 электрон. опт. диск (CD-ROM); Longman Dictionary of Contemporary English, writing assistant edition CD-ROM. (Updated 4th Ed., 2005) [Электронный ресурс]. Электронный словарь (460 MB). Essex : Pearson Education, Ltd. 2005. 2 электрон. опт. диск (CD-ROM); Macmillan English Dictionary for Advanced Learners CD-ROM. (2nd Ed., version 2.0.0702, 2007) [Электронный ресурс]. Электронный словарь (450 MB). Oxford : Macmillan Publishers, Ltd., 2007. 1 электрон. опт. диск (CD-ROM); Oxford Advanced Learner’s Compass. (7th Ed., 2005) [Электронный ресурс]. Oxford. University Press, 2005. 1 электрон. опт. диск (CD-ROM).

10 См.: On-line версия Cambridge Advanced Learner’s Dictionary. URL : http://www.dic-tionary.cambridge.org; On-line версия English Dictionary for Advanced Learners, Collins. URL : http://www.collinslanguage.com; On-line версия Longman Dictionary of Contemporary English. URL : http://www.ldoceonline.com; On-line версия English Dictionary for Advanced Learners, Macmillan. URL : http://www.macmillandic-tionary.com; On-line версия Oxford Advanced English Dictionary. URL : http://www.oup.com.

11 См.: On-line версия Oxford Advanced English Dictionary. URL : http://www.oup.com.

12 См.: On-line версия Cambridge Advanced Learner’s Dictionary. URL : http://www.diction-ary.cambridge.org.

13 См.: On-line версия English Dictionary for Advanced Learners, Collins. URL : http://www. collinslanguage.com.

14 См.: On-line версия Longman Dictionary of Contemporary English. URL : http://www.ldo-ceonline.com.

15 См.: On-line версия English Dictionary for Advanced Learners, Macmillan. URL : http:// www.macmillandictionary.com.

16 См.: On-line версия Oxford Advanced English Dictionary. URL : http://www.oup.com.

11 См.: On-line версия English Dictionary for Advanced Learners, Macmillan. URL : http:// www.macmillandictionary.com.

18 См.: Longman Dictionary of Contemporary English, New Edition. Essex : Pearson Education, Ltd. 2005. P. 1950; Longman Dictionary of Contemporary English, writing assistant edition CD-ROM. (Updated 4th Ed., 2005) [Электронный ресурс]. Электронный словарь (460 MB). Essex : Pearson Education, Ltd. 2005. 2 электрон. опт. диск (CD-ROM); On-line версия Longman Dictionary of Contemporary English. URL : http:// www.ldoceonline.com.

19 См.: On-line версия Longman Dictionary of Contemporary English. URL : http://www.ldo-ceonline.com.

20 См.: Cambridge Advanced Learner’s Dictionary on CD-ROM. (3rd Ed., version 2.0a, 2005) [Электронный ресурс]. Электронный словарь (200 MB). Cambridge : Cambridge University Press, 2008. 1 электрон. опт. диск (CD-ROM).

21 См.: Oxford Advanced Learner’s Compass. (7th Ed., 2005) [Электронный ресурс]. Oxford. University Press, 2005. 1 электрон. опт. диск (CD-ROM).

Е. И. Пинженина

МИР В ГЕРОЕ И ГЕРОЙ ВНЕ МИРА: ЭВОЛЮЦИЯ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ГЕРОЯ-ПОВЕСТВОВАТЕЛЯ В КНИГЕ ОЧЕРКОВ «ФРЕГАТ “ПАЛЛАДА”» И. А. ГОНЧАРОВА

В статье рассматривается проблема обусловленности поэтики художественного текста личностью автора. Выявляются причины авторской правки редакций книги очерков И. А. Гончарова «Фрегат “Паллада”». Утверждается, что изменение художественного мира книги явилось следствием жизненного эскапизма автора.

Ключевые слова: И. А. Гончаров, «Фрегат “Паллада”», личность писателя и текст, текстология.

Книгу очерков «Фрегат “Паллада”» (1854— 1855) И. А. Гончаров на протяжении всего творческого и жизненного пути называл «самым любимым своим детищем». Так, в 1879 году он убеждал собеседников: «Я бы вам рекомендовал мое любимое произведение, которое мне никогда не надоедает. <...> Читайте “Фрегат «Палладу»”!»1. Думается, эта авторская «привязанность» вполне объяснима: «история создания, публикации и восприятия критикой “Фрегата.” светла и безоблачна. »2. Действительно, критические отзывы, мнение публики были в основном положительными. По сравнению с тем, что другим произведениям Гончарова (за исключением «Обыкновенной истории») приходилось с достаточным трудом прокладывать себе путь в литературе, «Фрегат.» получил признание критики и читателей сразу же после первой публикации. Поддерживаемый читательским интересом, Гончаров решается сначала на издание книги отдельным томом (1858), а потом и на переиздания (которых в общей сложности при жизни писателя было 53). Переиздания продолжаются в течение почти 30 лет, вплоть до 1886 года.

Гончаров, профессиональный критик и цензор, через руки которого прошли сотни чужих произведений, всегда скрупулёзно подходил к правке и собственных текстов -рукописей, корректур и гранок. Каждая последующая редакция «Фрегата.» по сравнению с предыдущей имеет значительный корпус авторских исправлений. Сопоставление всех пяти редакций приводит к выводу о том, что исправления, вносимые автором, не были случайными. Более того, нельзя сказать, что они были подчинены исключительно стилевому совершенствованию текста (хотя и этот

мотив, безусловно, был). В совокупности и движении вносимые исправления ведут к изменению точки зрения героя-повествователя на мир: герой-повествователь в центре мира в ранних редакциях (или мир как реальность, отраженная в герое) и повествователь вне (над) миром - в поздних редакциях. В данной статье мы остановимся на прояснении причин изменения точки зрения героя-повествователя в книге очерков «Фрегат “Паллада”». Думается, что одной из главных причин были личные переживания писателя, обострившиеся в 6070-е годы. Таким образом, психологический план переживаний Гончарова-человека здесь смыкается с творческим планом выражения Гончарова-писателя - экзистенциальные состояния обусловливают поэтику его произведений.

Приведённое в 3 томе Полного собрания сочинений И. А. Гончарова сопоставление редакций4 «Фрегата.» содержит ряд существенных замечаний по интересующему нас вопросу. Так, исследователи отмечают, что Гончаров в поздних редакциях вносит многочисленную стилистическую правку, преимущественно изымая разные по объему фрагменты текста. Кроме того, писатель ведёт художественную обработку книги очерков: уточняет смысл высказываний, снимает «чрезмерности». Однако заметим, что исследователи не проясняют мотивы гончаровской правки, указывая лишь следующее: «Правка Гончарова связана с уточнением, углублением смысла, с появлением новых важных для него содержательных моментов»5. Это объяснение не может быть признано удовлетворительным, поскольку не выявляет существенных причин постоянного возвращения писателя к редактированию текста. На наш взгляд, лю-

бая авторская правка, тем более если между редакциями проходит значительное время, несет в себе рефлексию авторского мировоззрения. То есть мировоззрение Гончарова-человека влияет на всю конструкцию мира «Фрегата.» в целом, психологическая личность автора репрезентуется не просто в содержании, но в поэтике книги очерков.

На наш взгляд, причины множественности авторских исправлений кроются не в писательском перфекционизме, но в сознательном желании «изъятия» себя из текста. Это изъятие, к счастью, не было осуществлено полностью, иначе сейчас читатель был бы знаком с совершенно иной по характеру книгой очерков. Падение степени эмоциональности книги очерков выявляется в ходе сопоставления её рецепции читателями разных периодов (современниками писателя, критиками и исследователями нашего времени).

Современники, по-видимому, больше, чем нынешние читатели, чувствовали эмоциональную напряженность гончаровской книги. Так, обозреватель «С.-Петербургских ведомостей» не случайно заметил: «Всё в его [Гончарова. - Е. П.] рассказе сосредоточивается около личности самого автора»6. О характере же личности героя-повествователя точно сказал И. И. Льховский в написанном им предисловии «От издателя»: «.автор <.> мог <.> только <.> в своём быстром и случайном пути взглянуть на разнообразные картины сменявшейся перед ним панорамы. с точки зрения поэта»7. В данном случае атрибуция повествователя как «поэта» должна, вероятно, подчеркнуть не рациональность, а, напротив, эмоциональность, впечатлительность, красочность, чувствительность восприятия им окружающей действительности. Это определение неоднократно применяет к себе и сам герой-повествователь; причем показателен тот факт, что с 1879 года он меняет самона-именование «поэт» на более универсальное «литератор» (2: 12)8.

Существенными для доказательства повышенной эмоциональности первой редакции «Фрегата.» выглядят и противоречивые суждения, принадлежащие Д. И. Писареву. Критик замечает, что в книге очерков «Гончаров постоянно говорит о себе, о своих впечатлениях, о своем расположении духа, о влиянии внешней обстановки на его здоровье и духовную деятельность; личность автора не скрывается за описываемыми предметами»9.

Хотя в статье «Писемский, Тургенев и Гончаров», написанной в 1861 году, он же называет Гончарова постоянно спокойным и ничем не увлекающимся автором10. И далее: даже во «Фрегате.» «нам не представляется никаких данных для обсуждения личного характера нашего художника»11. На наш взгляд, уникальность «Фрегата.» и заключается в том, что это чуть ли не единственное произведение Гончарова, где он на самом деле «увлекается».

Подчеркнем, что речь идёт о ранних редакциях. Не случайно и современники, и исследователи отмечали, что с годами книга очерков приобрела характер обычной для Гончарова «выношенности»12. Так, Т. И. Орнатская, проведя скрупулёзное исследование истории создания текста «Фрегата.», отмечает, что первоначально книге Гончарова не хватало выношенности, что и определило необходимость её «капитальной» переработки13. Отметим, что и Б. М. Энгельгардт считал, что «Фрегат.» «в некотором смысле <.> можно назвать едва ли не самым завершенным, внутренне единым и зрелым из всех его [Гончарова. - Е. П.] произведений»14.

Изменением характера книги от редакции к редакции можно объяснить и то, что «философско-историческая проблематика книги, по сути, не была воспринята современной критикой» (3: 526). Характер и логика работы писателя над «Фрегатом.» позволяют предположить, что этот пласт в произведении усиливался со временем за счет сокращения эмоционально-личностного дискурса книги, поэтому, возможно, критикам поздних редакций и тем более современным исследователям этот уровень содержания виден яснее, чем современникам писателя.

Нам же важно диагностировать тенденцию к смене точки зрения героя на мир, а следовательно, и определённое им самим для себя место в этом мире. Эта тенденция, взятая в сопоставлении с хронологией внутренней жизни Гончарова в последний период его жизни и творчества, проясняет, как доминирующие экзистенциальные состояния писателя экстраполировались в поэтику его произведения. Последние годы жизни Гончарова характеризуются «нанизыванием» событий, которые вносили разлад в душевное спокойствие автора. Т. И. Орнатская описывает их так: «.последствия двадцатилетней мучительной работы над романом “Обрыв”;

писатель тяжело переносил резкое неприятие этого произведения многими современниками и критиками; разрушительно действовал на его творческое и психофизическое состояние незатухавший конфликт с Тургеневым; удручала несложившаяся личная жизнь; пугали материальные затруднения, вызванные необходимостью содержать чужую семью и обеспечить обучение воспитанников и т. д.» (3: 458).

От издания к изданию Гончаров правит текст: значительны стилистические правки, писатель подбирает нужное слово, меняет словоформы и т. д. Но важнее отметить существенные исправления, которые заключаются в том, что Гончаров «убирает» себя из текста, «вымарывая» собственные эмоциональные отступления, слишком, на его взгляд, откровенные выражения своих пристрастий, интересов, волновавших его вопросов, оставляя при этом почти нетронутым фактический материал очерков.

Гончаров, постоянно сомневаясь в собственных силах, объяснял это тем, что субъективные впечатления путешественника не могут быть интересны спустя 20, 30 лет после самого путешествия. Интересен фактический материал, описание жизни в ином географическом пространстве. Таким образом, писатель старался как будто усилить объективность звучания книги. Но характер внесенных исправлений свидетельствует о том, что писатель намеренно скрывает «высказывания» о собственной личности15.

Исправления, касающиеся изъятия или замены имён лиц, близко знакомых Гончарову, сопоставлений видимого автором и оставленного на родине русского, снижения сатирического звучания авторского высказывания

- наиболее заметны и просты для интерпретации: авторское мнение становится нейтральнее, приобретает пафос объективности. Ту же цель преследует изъятие лирических эмоциональных восклицаний, характеризующих повествователя как открытую, впечатлительную натуру.

Обширная группа изменений, внесённых Гончаровым, касалась замены Я-конструкции на безличную форму с отсутствием субъекта действия или на такое предложение, которое бы, заменяя местоимение «я» на «мы», ставило повествователя в круг его товарищей, не выделяя его специально: повествователь всё чаще присутствует имплицитно, не как

Я-субъект, а как «один из путешественников»: «вон и риф» вместо «я увидел риф» в ранней редакции (2: 500)16.

Наиболее значительны исправления, касающиеся изъятия развёрнутых Я-высказываний: это обращения к адресату, направленные на утверждение неожиданности авторских впечатлений, прямое выражение авторских эмоций: например, после слов «наши поехали, я нет» было: «надоело. Любопытство моё давно удовлетворилось этой природой, жителями, растительностью, другими небесами.» (2: 580). Изымаются также Я-высказывания, вводящие развёрнутое впечатление автора или эпизод с его участием: «9-го мы думали было войти в Falsebay, но ночью проскользнули мимо и очутились миль за пятнадцать по ту сторону мыса. Исполинские скалы, почти совсем черные от ветра, как зубцы громадной крепости, ограждают южный берег Африки. Я смотрел на эти исполинские скалы, почти совсем чёрные от ветра, которые как зубцы» (2: 126).

Исключает Гончаров и некоторые выражения своего отношения, суждения: так, после слов «стали хохотать» изначально было «нет, решительно японцы не так глупы, надуты и смешны, как о них говорят» (2: 326).

Наиболее сложными для интерпретации, но и показательными для решения поставленной задачи являются исправления, благодаря которым происходит изменение характера переживания, оттенка эмоции: например, «я радостно содрогнулся» вместо «я опять сладострастно содрогнулся» (2: 12); «грандиозное впечатление» вместо более раннего «страстное впечатление» (2: 42); «этот нежный воздух, который, как теплые волны, омывает, нежит и лелеет вас» вместо изначального «этот теплый, нежный воздух, который, как страсть, сладостно, но могуче проникает в организм» (2: 121) (в данных примерах курсив наш. - Е.П.). Отметим, что в приведённых примерах (перечень которых возможно расширить) исключается категория «страстности». Действительно, Гончаров в расхожем представлении современников никак не вязался с определением страстной натуры. Таким образом, приведенные нами примеры являются неким маркером, указывающим на наличие важных «сторон» личности писателя, ставящих под сомнение стереотипы восприятия личности Гончарова и чаще всего выпадающих из поля зрения исследователей.

Вообще, характер гончаровской правки указывает на «снятие» силы, выразительности эмоций: «проступает темно-зеленый» вместо более выразительного «проступает болезненно-зеленый» (2: 122). Или «отвечаем с улыбкой» и «ничего не отвечаем и едем» вместо первоначального «мы опять хохочем» и «мы хохочем и едем» (2: 352).

Таким образом, все многочисленные гончаровские правки текста «Фрегата “Паллады”» от редакции к редакции не ограничиваются стилевым усовершенствованием произведения. Исключение из текста Я-высказываний, Я-предложений, описаний эмоций героя-повествователя, эпизодов, раскрывающих его внутренний мир, на уровне языка ведёт к движению текста в сторону обезличенности повествования, повышению объективности описаний. Но происходит и содержательное изменение всего гончаровского мира.

Почему Гончаров столь последовательно «убирает» себя из текста? Мир ранних редакций «Фрегата.» - мир эгоцентрический. В центре художественного мира находится автор-повествователь. Всё пространство путешествия видится через призму его субъективного восприятия, впечатлений, эмоций. Россия для Гончарова - в центре, через неё он осмысляет другие национальности и государства17. Читатель сначала воспринимал героя-повествователя и только потом ту картину, которую тот ему нарисовал-рассказал. Красота живописных природных уголков такова не сама по себе, а благодаря восторженным восклицаниям повествователя. Тот или иной персонаж смешон потому, что он забавен самому повествователю. «Фрегат “Паллада” - это мир с героем-повествователем в центре. Неслучайным видится описание им «системы координат» «Фрегата»: «Мы останавливались и озирались кругом: немея от изумления, от восторга, не верили глазам, не верили себе, что мы не во сне и не на сцене видим эту картину, что мы в центре чудес природы (2: 247) [курсив наш. - Е. П.].

При характеристике героя-повествователя первых редакций возникает образ путешественника-романтика, восторженного мечтателя, чувствительного, открытого для впечатлений человека. Герой «Фрегата.» поздних редакций - иной. И его изменение, по-видимому, диктуется жизненными обстоятельствами автора.

К финалу жизни Гончаров пребывает в достаточно сложном психологическом состоя-

нии: это не становится открытым противостоянием с миром, но среди эмоциональных состояний писателя преобладают хандра, разочарование, ощущение ненужности и незначительности собственной личности, постоянное желание скрыться от окружающих в своём мирке, сознательное одиночество.

Последнее крупное произведение Гончарова - роман «Обрыв» - было встречено непониманием публики, критикой в адрес автора. По всей видимости, постепенная правка текста «Фрегата...» - это своеобразная защитная реакция Гончарова перед враждебным миром. Именно таков общий пафос и в эпи-столярии писателя: «Напрасно я ждал, чтоб кто-нибудь понял, успокоил, обласкал меня; напрасно обращался к женщинам - они не понимали этого и наносили беспощадные удары, не подозревая, что это всё равно, что бить слепого или ребенка», - так пишет Гончаров М. М. Стасюлевичу в 1868 году18. В книге очерков же Гончаров настойчиво «скрывает» повествователя-романтика, таким образом сохраняя то, что было дорого ему в себе самом, то, что не хотелось выставлять на суд читателей, так несочувственно отнёсшихся к последнему роману писателя. Поздний герой-повествователь книги очерков - меньше рассказывает о себе, убирает фактическую конкретику, происшествия, в которых раскрываются его характер, настроения, ценности.

Более того, правка текста ведёт к смене точки зрения на мир. Теперь эгоцентризм повествования (Я-позиция) уменьшается (не везде, но это существенная тенденция). Это не мир для героя, для его интересов, удовольствия, развлечения, а мир сам по себе, мир, который существует вне зависимости от него. Но в то же время мир героя впускает, позволяет быть, и видеть, и описывать. Автор-повествователь часто теперь становится одним из путешественников, но не центром повествования. Не столько важны его эмоции, впечатления, сколько объективная картина мира. Окружающее пространство герой поверяет не собственной, а общепринятой системой ценностей, оберегая таким образом свой внутренний мир. Подобное движение в восприятии мира будет свойственно некоторым героям Гончарова, например Райскому, который в финале романа учится не мир измерять собой, а быть его органической частью.

Таким образом, изменение личностной ситуации Гончарова, изменение взгляда на мир в

финале жизни обусловило движение поэтики книги очерков «Фрегата “Паллада”»: это отразилось на стилевом и, что существеннее, на уровне конструкции художественного мира произведения.

Примечания

1 Гончаров в воспоминаниях современников. Л., 1969. С. 190.

2 Гуськов, С. Н. Любимое дитя Гончарова: Книга очерков «Фрегат “Паллада”» // Лит. в шк. 2003. № 5. С. 9-14. С. 9.

3 Первоначально «Фрегат “Паллада”» издается фрагментами: часть «Ликейские острова» публикуется в журнале «Отечественные записки» в 1855 году. Кроме того, с 1855 по 1857 гг. очерки публикуются в «Современнике», «Русском вестнике», «Морском сборнике» и «Библиотеке для чтения». Критика и публика читает их с большим интересом. Отдельным изданием «Фрегат “Паллада”» выходит в 1858

г. (изд. А. И. Глазунов). Затем в 1862 и 1879 (изд. И. И. Глазунов). В Полном собрании сочинений Гончарова «Фрегат.» опубликован в 1884 и 1886 гг. (изд. И. П. Пожалостин).

4 Сопоставление проведено Т. И. Орнатской и Е. И. Кийко.

5 Примечания // Гончаров, И. А. Полн. собр. соч. : в 20 т. СПб., 1998- . Т. 3. С. 457.

6 С.-Петерб. ведомости. 1858. 17 мая. № 105.

7 Примечания. С. 451.

8 Здесь и далее текст книги очерков «Фрегат “Паллада”» цитируется по изданию: Гон-

чаров, И. А. Полн. собр. соч. : в 20 т. СПб.. 1998.

9 Рассвет. 1859. № 2. С. 69.

10 Писарев, Д. И. Литературная критика : в 3 т. Л., 1981. Т. 1. С. 139.

11 Там же. С. 143.

12 Примечания Т. И. Орнатской (3: 459); Кони,

А. Ф. // Гончаров в воспоминаниях. С. 240.

13 Орнатская, Т. И. История создания «Фрегата “Паллада”» // Гончаров, И. А. «Фрегат “Паллада”». Очерки путешествий в 2 т. Л., 1986. Т. 1. С. 775.

14 Энгельгардт, Б. М. «Путешествие вокруг света И. Обломова». Главы из неизданной монографии Б. М. Энгельгардта // Гончаров, И. А. Новые материалы и исследования. Т. 102. М.,

2000. С. 24-82. С. 69.

15 Т. И. Орнатская называет это освобождением от личных реалий (Орнатская, Т. И. История создания «Фрегата “Паллада”». С. 780).

16 О том же: «Вскоре показались» вместо более раннего «я не видал, но мне рассказывали.» (2: 324); «всё пустынные берега» вместо более раннего «а я смотрел на пустынные берега» (2: 611).

17 Краснощекова, Е. А. «Фрегат ”Паллада”» : путешествие как жанр (Н. М. Карамзин и И.

А. Гончаров) // Рус. лит. 1992. № 4. С. 20.

18 Гончаров, И. А. Собр. соч. : в 8 т. М. : Ху-дож. лит., 1972-1980. Т. 8. С. 337.

ФРАГМЕНТ КОГНИТИВНОЙ МОДЕЛИ МНОГОМИРИЯ В ЛИТЕРАТУРНОМ ТЕКСТЕ (НА МАТЕРИАЛЕ РОМАНА Л. Н. ТОЛСТОГО

«АННА КАРЕНИНА»)

Настоящая статья посвящена исследованию «многомирия» на материале романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина». В работе прослеживаются основные принципы вхождения в художественный мир произведения, а также принципы моделирования многомирия.

Ключевые слова: картина мира, художественная картина мира, многомирие, дейксис.

Художественный мир произведения является одной из ключевых тем исследования когнитивной лингвистики. Особый интерес вызывает и проблема многомирия. Доминирующим и системообразующим фактором в художественной картине мира является образ мира. Под образом мира понимают «целостную, многоуровневую систему представлений человека о мире, других людях, о себе и своей деятельности»1. Как отмечал Ю. М. Лотман, художественная картина мира представляет собой динамическую систему, внутренне сложную, и в то же время единственно возможную по отношению к конкретному произведению2.

Понятие «картина мира» является предметом изучения лингвокультурологии, когнитивной лингвистики, литературоведения, этнолингвистики, общего и частного языкознания, психолингвистики, семиотики. Однако в рамках данной статьи мы будем аппелировать понятием «многомирие», которое было введено в лингвокультурологию

Н. С. Новиковой и Н. В. Черемисиной. Согласно их теории, «человек живет в условиях социально-психологического многомирия, ограниченного своеобразием его деятельности, общественных связей, характера и т. п. И у каждого мира есть специфические речевые сигналы, известные определенному кругу носителей языка»3. Н. В. Черемисина отмечает и тот факт, что в «художественном тексте наблюдается сочетание, взаимосвязь и взаимодействие нормативно различных и даже противопоставленных миров»4.

Множественность создаваемых писателем картин мира отражает разные интерпретации последнего, разные подходы к миру, результатом которых и выступают разные модели реальности. Неисчерпаемость мира, его многомерность объясняют и многосто-

ронность его восприятия и описания. Так, например, линейное развертывание художественных приемов идентифицирует художественный менталитет писателя, который представляет в произведении образное видение мира5. Многообразие картин мира автора объясняется, таким образом, объективным существованием множества различных миров в когнитивной картине мира этноса. Среди них, конечно, и личные, внутренние, миры человека и личные, внутренние миры персонажа.

Обратимся непосредственно к проблеме моделирования многомирия персонажа в литературном тексте.

Многомирие в художественном произведении представляет собой вторичную моделирующую систему, в рамках которой происходит взаимосвязь внешнего мира и внутренних миров героев. Внешний мир - это фактуаль-ный мир, во времени и пространстве которого существует герой. Ему противопоставлен и в тоже время с ним взаимосвязан внутренний мир персонажей. Под внутренним миром мы понимаем концептуальную картину мира, в которой отражается концептосфера персонажа, его отношения с другими героями, эмоции, чувства, переживания, оценки и ценности реального фактуального мира.

В современной лингвистике методика выделения миров в художественном произведении до сих пор не выработана. Опираясь на труды таких ученых, как: М. М. Бахтин, А. Я. Гуревич, Т. В. Евсюкова, В. И. Карасик, Г. В. Колшанский, А. П. Кубрякова, Ю. М. Лотман, В. А. Маслов, Н. С. Новикова, Ю. С. Степанов, И. А. Стернин, Н. В. Черемисина, Р. Якобсон и др.; а также зарубежных авторов: Е. Abelson, E. Chrzanowska-Kluczewska, Т. А. ван Дейк, U. Eco, J. Gavins, D. MacIntyre, В. Кинч, R. W. Langacker, G. Lakoff, M. A. Minsky, S. E. Palmer, R. Ruth, M. L. Ryan, Schank,

Р. Werth и др., мы предлагаем собственную методику описания многомирия персонажа в литературном произведении.

Данная методика представляет собой когнитивную модель, показанную в виде схемы, интерпретирующей существования в произведении сразу нескольких миров персонажа.

с собственно пространственной семантикой (комната, гостиная, дом), предложных конструкций (в двадцати шагах от), пространственных наречий (там, здесь, туда), глаголов движения (двигался, подходил), временных наречий (уже), союзов (когда), видовременных форм глагола и неличных форм глагола

внутренний мир нерсоишв

^4-------------► шедшим мир персонажа

Рис.1. Модель многомирия персонажа

Модель (рис. 1) представляет собой «куб» (геометрическая фигура), внешние границы которого представляют собой контуры внешнего мира персонажа, а его внутреннее содержание - внутренний мир. Миры имеют точки соприкосновения, общие сегменты, что подтверждает их взаимосвязь.

Параметрами внешнего мира персонажа выступают дейктические категории, внутреннего же - концептосфера персонажа.

В рамках данной статьи мы продемонстрируем реализацию одного фрагмента когнитивной модели многомирия - внешнего мира персонажа.

Внешний мир персонажа представляет собой языковую реализацию фактуального мира, который включает предметы, действия, состояния, события, отношения, факты, операции с этими предметами и т. д. Данные феномены отражаются в концептуальной картине мира и кодируются в когнитивных категориях - пространстве и времени, пер-сональности и др. В соответствии с теорией, разработанной Дэниэлом МакИнтайром, категории представлены категориями когнитивного дейксиса: пространственный дейксис, временной дейксис, персональный дейксис, социальный дейксис, эмпатический дейксис6; ср. понятия личный, пространственный, временной, социальный и дискурсный в работе

Ч. Филлмора7.

В языковой системе эти дейктические категории реализуются посредством географический названий (Москва, Петербург), слов

(буду делать, сказал; здороваясь).

Статья основана на материале романа Л.

Н. Толстого8.

«Анна Каренина» - одна из великих книг мировой литературы, роман общечеловеческого значения. Из трех больших романов Толстого лишь один назван по имени его главного действующего лица. Как отмечал К. Н. Ломунов в своей работе «Лев Толстой: очерк жизни и творчества», писатель сохранил название в честь главной героини, стремясь показать значение образа, при этом в произведении поставлены вопросы русской жизни того времени9.

Роман повествует о жизни женщины в высшем обществе, которая была выдана замуж не по любви, но так и не смогла смириться с условностями брака. Полюбив по-настоящему, она отказалась от привилегий высшего общества, но эмоционально не справилась с нахлынувшим на нее чувством.

Внешние миры главной героини в произведении можно разделить на следующие микромиры:

- Анна в высшем свете:

a. Микромир Анны на балу

b. Микромир Анны в театре

c. Микромир Анны на скачках.

- Анна на вокзале.

Для того чтобы как бы «мысленно войти» в воображаемый мир, предложенный автором в романе, следует уделить внимание таким дейктическим категориям, как пространственный и временной дейксис. Сфера

дейксиса включает в себя и установку участников речевого акта (персональный дейксис)

- говорящего и адресата; указание на предмет речи.

Определим символические обозначения дейктических категорий, которые являются своеобразными контурами миров Анны Карениной:

Пространственный дейксис - Б1; Временной дейксис - Б2; Персональный дейксис -Б3; Социальный дейксис - Б4; Эмпатический дейксис - Б5.

Анна в Высшем Свете

В романе действуют лица из разных кругов и кружков высшего общества Москвы и Петербурга, представляя собой многомерные, сложные образы живых людей.

Рассмотрим подробнее фрагменты романа, в которых представлены дейктические поля, характеризующие мир Анны в высшем обществе.

Микромир Анны на балу

Бал представляется Л. Н. Толстым как особый мир со своими законами и социальной прослойкой. Бал в романе представлен в 1 части 22 главы. Определим контуры данного мира Анны Карениной, для этого выделим текстовые ассоциативно-смысловые микроблоки, наиболее ярко описывающие мир Анны.

Один из примеров, отражающих микромир Анны на балу, является фрагмент со страницы 95.

Выделим дейктические категории, обозначив, таким образом, контур мира Анны на балу:

1. Б1: там, туда;

2. Б2: прошедшее время «была», всегда, потом;

3. Б3: Анна Аркадьевна (Кити, цвет общества, Лидии, Жена Корсунского, хозяйка, Кривин, юноши, Стива)

4. Б4: Анна, Анна Аркадьевна (Кити, Стива, Лидии - по именам; Корсунский и Кривин

- по фамилии)

5. Б5: прелестная фигура и голова Анны, точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь, округлые руки с тонкою крошечною кистью

Там была до невозможного обнаженная красавица Лиди, жена Корсунского, там была хозяйка, там сиял своею лысиной Кри-вин, всегда бывший там, где цвет общества; туда смотрели юноши, не смея подойти; и

там она нашла глазами Стиву и потом увидала прелестную фигуру и голову Анны в черном бархатном платье...

...Корсунский поклонился, выпрямил открытую грудь и подал руку, чтобы провести ее к Анне Аркадьевне. Кити, раскрасневшись, сняла шлейф с колен Кривина и, закруженная немного, оглянулась, отыскивая Анну. Анна была не в лиловом, как того непременно хотела Кити, а в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью. Все платье было обшито венецианским гипюром. На голове у нее, в черных волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между белыми кружевами. Прическа ее была незаметна. Заметны были только, украшая ее, эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивавшиеся на затылке и висках. На точеной крепкой шее была нитка жемчугу.

Таким образом, нами определены контуры мира Анны на балу. В данном текстовом мире ассоциативно-смысловой микроблок представляет собой авторскую речь, композиционно-речевая форма которого представлена в виде описания, сообщающего

о внешних признаках Анны Карениной.

Портрет Анны определяет не только ее привлекательность, через такие лексические единицы, как «прелестная фигура», «ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью», но и социальную принадлежность героини, ведь одежда Анны: «нитка жемчуга и черное бархатное платье» - отражает определенный статус в обществе. Следует обратить внимание и на то, что для Л. Н. Толстого характерна развернутая и подробная характеристика внешности Карениной на балу: «платье обшито венецианским гипюром», «в черных волосах была маленькая гирлянда анютиных глазок», «на черной ленте пояса между белыми кружевами», «короткие колечки курчавых волос».

Описание эксплицитно несет авторскую оценочность и модальность через эмоционально-оценочные прилагатель-

ные «прелестную, точеные, крошечною», и экспрессивно-стилистический прием - «точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь» (метафора).

Пространственно-временная составляющая данного микромира представлена посредством наречий «там, туда», «потом», «всегда».

Микромир Анны в театре

Мир Анны в театре представлен уже в 5 части 33 главы. Следует отметить, что к данному моменту мир Анны в семье уже полностью разрушился, весь высший свет знал о падении семьи Карениных, ведь Анна связала свою жизнь с Алексеем Вронским.

Выделим ассоциативно-смысловой микроблок, красочно описывающие микромир Анны на странице 520.

Дейктический центр смещен к Вронскому, что и определяет характер дейктических категорий:

1. Б1: «в двадцати шагах от», «в ту сторону», «слева», «бал в Москве», «подле, куда-то»;

2. Б2: «вдруг», «опять», «когда», «бывало»;

3. Б3: Анна Каренина (Вронский, дама в тюрбане, плешивый старичок, Яшвин, княжна Варвара, Картасовы (супруги))

4. Б4: представлено через социальное определение «княжна Варвара»;

5. Б5: определяется через описательнооценочную лексику - «плешивый старичок», «сдержанно-возбужденное сияние ее глаз», «толстый плешивый господин», «худая, маленькая женщина».

Вронский, слушая одним ухом, переводил бинокль с бенуара на бельэтаж и оглядывал ложи. Подле дамы в тюрбане и плешивого старичка, сердито мигавшего в стекле подвигавшегося бинокля, Вронский вдруг увидал голову Анны, гордую, поразительно красивую и улыбающуюся в рамке кружев. Она была в пятом бенуаре, в двадцати шагах от него. Сидела она спереди и, слегка оборотившись, говорила что-то Яшвину. Постанов ее головы на красивых и широких плечах и сдержанновозбужденное сияние ее глаз и всего лица напомнили ему ее такою совершенно, какою он увидел ее на бале в Москве...

Когда Вронский опять навел в ту сторону бинокль, он заметил, что княжна Варвара особенно красна, неестественно смеется и беспрестанно оглядывается на соседнюю ложу; Анна же, сложив веер и постукивая им по красному бархату, приглядывается куда-то, но не видит и, очевидно, не хочет видеть того, что происходит в соседней ложе. На лице Яшвина было то выражение, которое

бывало на нем, когда он проигрывал. Он, насупившись, засовывал все глубже и глубже в рот свой левый ус и косился на ту же соседнюю ложу.

В ложе этой, слева, были Картасовы. Вронский знал их и знал, что Анна с ними была знакома. Картасова, худая, маленькая женщина, стояла в своей ложе и, спиной оборотившись к Анне, надевала накидку, подаваемую ей мужем. Лицо ее было бледно и сердито, и она что-то взволнованно говорила. Картасов, толстый плешивый господин, беспрестанно оглядываясь на Анну, старался успокоить жену. Когда жена вышла, муж долго медлил, отыскивая глазами взгляда Анны и, видимо, желая ей поклониться. Но Анна, очевидно нарочно не замечая его, оборотившись назад, что-то говорила нагнувшемуся к ней стриженою головой Яшвину. Картасов вышел, не поклонившись, и ложа осталась пустою.

Ассоциативно-смысловой микроблок представлен в виде авторской речи. Контуры микромира Анны в театре отражают некоторое изменение отношения общества к Анне, особенно ярко это отражено в поведении жены Картасова, которая даже не желала находиться рядом с «падшей женщиной».

Предложенный текстовый мир отражает все дейктические категории, подтверждая существование микромира Анны в театре.

Пространственный дейксис преимущественно представлен существительными, семантически представляющие театральные термины - бенуар, бельэтаж, ложи: и предложными конструкциями - в пятом бенуаре, на соседнюю ложу, в соседней ложе; а также существительными атрибутивными числительным - «в двадцати шагах от», существительным и указательным местоимением - «в ту сторону», наречием: «слева», фраза «бал в Москве» - ретроспекция на предыдущие события, а также « подле, куда-то». Особую динамику данному микромиру придают глаголы движения (перемещения в пространстве): «переводил», «навел бинокль», «оглядывается», «засовывал», «надевая», «вышла», «отыскивая глазами», «вышел».

Временной дейксис выражен преимущественно наречиями «вдруг», «опять», «бывало». Кроме того, темпоральный элемент выражен временной формой глагола: «бывало», на уровне синтаксиса выделяются и сложноподчиненные предложения с придаточным

времени, присоединенные к главной части временными союзом «когда».

Микромир Анны на скачках

Во второй части романа, в главе 25 представлено появление Анны на скачках. Это время отмечено скрытыми отношениями Анны и Вронского. Ассоциативно-смысловой микроблок данного микромира описан на странице 211, в котором прослеживаются следующие дейктические категории:

1. Б1: на скачках, беседка, издалека, близость, приближение, двигался, подходил, кончики ушей

2. D2: когда, уже, здороваясь

3. Б3: Анна (Алексей Александрович, Бетси, высшее общество)

4. D4: муж, любовник, толпа

5. Б5: вот все, что есть в его душе

Когда Алексей Александрович появился на

скачках, Анна уже сидела в беседке рядом с Бетси, в той беседке, где собиралось все высшее общество. Она увидала мужа еще издалека. Два человека, муж и любовник, были для нее двумя центрами жизни, и без помощи внешних чувств она чувствовала их близость. Она еще издалека почувствовала приближение мужа и невольно следила за ним в тех волнах толпы, между которыми он двигался. Она видела, как он подходил к беседке, то снисходительно отвечая на заискивающие поклоны, то дружелюбно, рассеянно здороваясь с равными, то старательно выжидая взгляда сильных мира и снимая свою круглую большую шляпу, нажимавшую кончики его ушей. Она знала все эти приемы, и все они ей были отвратительны. «Одно честолюбие, одно желание успеть - вот все, что есть в его душе, - думала она, - а высокие соображения, любовь к просвещению, религия, все это

- только орудия для того, чтобы успеть»

По его взглядам на дамскую беседку (он смотрел прямо на нее, но не узнавал жены в море кисеи, лент, перьев, зонтиков и цветов) она поняла, что он искал ее; но она нарочно не замечала его.

Данный ассоциативно-смысловой микроблок изображает еще один микромир Анны в высшем свете. Скачки - одно из популярных светских событий, для Анны они были важны, так как на них выступал её любимый человек, Алексей Вронский. Наличие всех дейктиче-ских категорий, очерчивающих микромир Анны на скачках, позволяют читателям войти в мир, представленный автором.

Данное повествование сообщает о развивающихся чувствах внутреннего мира Анны. Описание фиксирует внутреннее состояние главной героини, ее отношение к двум совершенно разным людям, которых она даже классифицирует по социальным установкам «муж» и «любовник» (а не «любимый»). Использование существительного «толпа» подчеркивает безразличие ко всем присутствующим. Анна лишь выделила из всей массы людей мужа и любовника.

Пространственный дейксис преимущественно выражен лексикой с семантическим значением дистанции, так, нами выделены существительные «близость, приближение» и глаголы движения «двигался, подходил». Таким образом, автор изобразил мировосприятие Анны на данном этапе. Время же обозначено через подчинительный союз «когда» и наречие «уже», причастие «здороваясь» несет в себе темпоральную окраску, начало действия, социальную манеру, принятую в обществе: здороваться при встрече.

Микромир Анны на вокзале

По роли в сюжете романа главным макро-локусом является вокзал, где впервые появляется главная героиня и где она прощается с жизнью. Рельсы - символичный образ в романе, ведь они представляют путь, с которого невозможно свернуть. Художественное пространство как интегральная характеристика литературного произведения придает роману целостность и завершенность.

Первоначальное упоминание об Анне представлено в ассоциативно-смысловом микроблоке именно на вокзале (часть 1, глава 18, страница 79). Однако выделим ассоциативносмысловой микроблок, представленный уже в 7 части, 31 главе, на странице 719. Эмоциональное состояние Анны резко ухудшено, она уже потеряла веру в любовь Вронского и в жизнь. И здесь она отправляется снова на перрон.

Выделим следующие категории, помогающие читателю войти в микромир Анны:

1. D1: поезд, к станции, на платформе, сюда, доски платформы, не в ту сторону, дальше, тут; глаголы движения - приехала, подбегали, оглядывали, сторонились, ехать;

2. Б2: прежде, теперь; союз - когда;

3. Б3: Анна (пассажиры, артельщики, молодые люди, кучер, граф Вронский);

4. D4: толпа, граф;

5. D5: как от прокаженных.

Когда поезд подошел к станции, Анна вышла в толпе других пассажиров и, как от прокаженных, сторонясь от них, остановилась на платформе, стараясь вспомнить, зачем она сюда приехала и что намерена была делать. Все, что ей казалось возможно прежде, теперь так трудно было сообразить, особенно в шумящей толпе всех этих безобразных людей, не оставлявших ее в покое. То артельщики подбегали к ней, предлагая ей свои услуги; то молодые люди, стуча каблуками по доскам платформы и громко разговаривая, оглядывали ее, то встречные сторонились не в ту сторону. Вспомнив, что она хотела ехать дальше, если нет ответа, она остановила одного артельщика и спросила, нет ли тут кучера с запиской к графу Вронскому

Показанный микроблок представляет собой авторскую речь, в котором пространственный дейксис выражен преимущественно локусами, семантически описывающей фрагменты вокзала: «поезд, станция, платформа», а временной опять же представлен противопоставлением «прежде - теперь», что подчеркивает изменения во внутреннем мире Анны.

Таким образом, нам удалось выделить концептуальные микромиры главного персонажа романа - Анны Карениной, составляющие внешнюю картину мира героини. Данные миры представлены посредством таких языковых средств, как: локусы, семантически описывающие фрагменты вокзала: «поезд, станция, платформа», лексикой с семантическим значением дистанции «близость, приближение» и глаголами движения «двигался, подходил», существительными, семантически представляющие театральные термины - бенуар, бельэтаж, ложи: и пред-

ложными конструкциями - в пятом бенуаре, на соседнюю ложу, в соседней ложе; временными наречиями «вдруг», «опять», «бывало», сложноподчиненными предложения с придаточным времени.

В заключение можно сделать вывод, что в романе, который по праву можно назвать «энциклопедией жизни», представлена модель многомирия персонажей.

Примечания

1 Березин, С. В. Словарь психологических терминов [Электронный ресурс] / С. В. Березин, К. С. Лисецкий, М. Е. Серебрякова. URL : http://vocabulary.ru/dictionary/22/.

2 Лотман, Ю. М. Структура художественного текста. М. : Искусство, 1970. С. 105.

3 Новикова, Н. С. Многомирие в реалии и общая типология языковых картин мира // Фи-лол. науки. 2000. № 1. С. 40-49. С. 45.

4 Черемисина, Н. В. Семантика возможных миров и лексико-семантические законы // Филол. науки. 1992. № 2. С. 111-117. С. 115.

5 Лотман, Ю. М. Структура художественного текста. С. 115.

6 Mc Intyre, D. Point of view in dramatic texts with special reference to Alan Bennett’s The Lady in the Van. Lancaster, 2003. 326 p.

7 Fillmore, Ch. J. Towards a descriptive framework for spatial deixis // Speech, Space and Action : Studies in Deixis and Related topics; eds. R. Jarvella, W. Klein. Chichester ; New York ; Singapore : John Wiley & Sons, 1982. P. 31-59.

8 Толстой, Л. Н. Анна Каренина : роман в 8 ч. / вступ. ст. Э. Бабаева ; худож. О. Верейский. М., 1985. 766 с.

9 Ломунов, К. Н. Лев Толстой : очерк жизни и творчества. М. : Дет. лит., 1978. С. 15.

О РИТУАЛЬНОЙ ФУНКЦИИ ПРИЧИТАНИЙ НЕВЕСТЫ В БАШКИРСКОЙ ТРАДИЦИОННОЙ СВАДЬБЕ

В статье рассматривается ритуальная функция причитаний невесты, обусловленная назначением базовых обрядов башкирской традиционной свадьбы. Наиболее подробно показывается ритуальная функция причитаний, сопровождающих поэтапный уход невесты из родительского дома. Работа опирается на сравнительный материал по фольклору и этнографии тюркских, угрофинских и восточнославянских народов. При написании статьи были использованы полевые записи, в том числе и авторские, которые впервые вводятся в научный оборот.

Ключевые слова: традиция, обряд, ритуал, дерево, причитания.

Башкирские свадебные причитания (сен-ляу) бытуют в северо-восточных районах республики Башкортостан (далее - РБ), расположенной на Южном Урале, а также на сопредельных территориях Пермской, Свердловской областей и Челябинского и Курганского Зауралья. В прошлом они исполнялись в стиле гетерофонной мелодии группой девушек и женщин, запевалами среди которых выступали от одного до 3 человек, выделяющихся красивым и ярким голосом.

Вопрос о ритуальной функции сенляу впервые был затронут исследователем башкирского свадебно-обрядового фольклора Р. А. Султангареевой, которая выделила катартическую функцию свадебных плачей1. Впоследствии она отметила уже не одну, а несколько функций: «плачевое самовыражение невесты как прощальное очищение перед обновлением; брачное испытание невесты и способ передачи картины мира “своей” и “чужой” сторон; умилостивление божеств, символичное оплакивание временной “социальной смерти” для своего и оживления для чужого рода»2.

Из литературы известно, что обрядовые действия и сопровождающие их фольклорные произведения имеют единую функциональную направленность. Поэтому в предлагаемой статье ритуальная функция сенляу определяется в соответствии с назначением свадебных обрядов.

Как видно из полевых материалов Р. Нафиковой и автора данной статьи, свадебные причитания используются в следующих обрядах: 1 Поиски и ловля убегающей невесты. 2. Прятание девушки в лесу. 3. Проводы невесты. Анализ различных источников при

функция, жених, невеста, инициации, мировое

помощи типологического и ретроспективного методов показывает, что ритуальная функция свадебных плачей обуславливается прежде всего базовыми обрядами, лежащими в основе приведенных выше трех обрядов.

Первый обряд «Поиски и ловля убегающей невесты». Зимой с появлением жениха в деревне девушка с подругами убегала далеко в лес, где ловить ее было легче именно в это время. Летом - в соседнюю деревню. Жених, его дружка и жены старших братьев невесты отправлялись на поиски девушек, которые могли длиться до полуночи, а иногда и до рассвета. В данном обряде причитания звучат при возвращении в деревню с невестой с це-

^ 3

лью оповещения о том, что она найдена3.

В изложении рассматриваемого обряда следующий факт обращает на себя особое внимание. В момент обнаружения невесты жених должен ее схватить не стоящую, а обязательно убегающую. Эта деталь, записанная нами в 1989 году в Челябинской области4, ранее отмечалась и Сергеем Рыбаковым во время его поездки в Башкирию. Оказавшись свидетелем богатой башкирской свадьбы, проводившейся в Кубаляк-Телевской волости Верхнеуральского уезда (ныне Учалинский район РБ), он обратил вниание на то, что «невесту прячут в одном из кошей [юрта. - Л. С.], а жених ищет ее; после того как он находит ее, невеста быстро выбегает из коша, а жених ловит ее, поймав, он уже вполне завладевает ею»5. Приведенный ритуал напоминает брачные состязания, характерные для периода «военной демократии»6.

Между тем, имеется ряд доводов, согласно которым обряд, посвященный поискам и

ловле убегающей невесты, можно представить как инициационный, совершаемый с целью перевода юноши в статус взрослого мужчины. Например, у юноши нганасан наступление половой зрелости отмечается только в том случае, когда он поймает дикого оленя7. В этой связи, по представлениям многих народов, в том числе и башкир, жених выступает в роли охотника, невеста - в роли охотничьей добычи. Так, башкирский посол церемонию сватовства начинал специальной словесной формулой:

У тебя [если] дикое животное или дичь есть,

То у меня - охотник8.

У тунгусов (эвенков и эвен) сват приходил

~ 9

к родителям девушки с уздой или ремнем9, у казахов он являлся с серьгами, кольцами и т.

д., которые назывались каргыбау (ошейник) или укитагар (мечение)10.

Невеста в качестве охотничьей добычи у разных народов идентифицируется с различными животными или птицей: у эвенков и нга-

11 ^ 12 насан - с диким оленем11, у казахов - с птицей12

и т. д. У башкир Челябинского Зауралья невеста отождествляется с жеребенком. Например, во время свадебного торжества, проводившегося в начале 50-х годов прошлого века, одна из женщин переодевалась в мужскую одежду и изображала кузнеца. При этом она держала в руках валенок и постукивала железками, как бы готовясь подковать подразумеваемого жеребенка13. Заметим, что в марийской свадебной песне невеста также символизируется в образе жеребенка-кобылицы:

Тихий дождик подождил,

Выросла стелющаяся трава.

Эту стелющуюся траву Поел жеребенок-кобылица.

Этого жеребенка-кобылицу Пришел один, поторговал,

Пришел другой, поторговал,

Ни один цены не додал,

Сын Константина Александр Додал цену да и взял14.

Таким образом, можно утверждать, что в основе первого обряда лежит ритуал посвящения юноши в статус охотника (воина), получающего тем право на брак. Отсюда следует, что в момент, когда жених возвращается в деревню с найденной и пойманной им девушкой, и провозглашается его право на невесту. Право это озвучивается пропеванием причитаний, начинающегося при входе всей процессии в деревню и продолжающегося

до самого дома, где новобрачную накрывают платком и усаживают рядом с женихом.

Второй обряд «Прятание девушки в лесу», так же как и первый, связан с изоляцией невесты. Он совершался в ночь перед ее проводами в дом жениха. Вечером новобрачную уводили далеко в лес, где при помощи аркана к ветвям большого дерева привязывали перину, на которую усаживали девушку. В летнее время концы веревки тщательно прятали, пропуская под корни дерева15; в зимнее - наиболее отчаянные парни, а иногда и девушки, мочили узлы на концах веревки с тем, чтобы они при-мезли, и что затруднило бы их развязывание16. Как видно из приведенной картины прятания девушки, в ней создается модель мирового дерева с колыбелью-жилищем на нем.

В располагаемых нами источниках о свадебной обрядности других народов подобный ритуал не прослеживается, за исключением восточнославянского материала. Так, в русской свадебной песне и в украинской русальной встречается выражение:

В сыром бору на клену

Висит колыбель на шелку17.

Содержание этого примера ассоциируется с башкирской девушкой, сидящей на перине, на ветвях большого дерева. Косвенную параллель можно провести и к русской волшебной сказке о спящей красавице.

Обращаясь к истокам этого обряда, можно представить, что жених, обнаружив девушку и вытащив концы веревки, спрятанные под корнями дерева, вступает в брачную связь с невестой подобно тому, как в обряде посвящения бурятский шаман соединяется в браке с небесной женой. Он поднимается к ней по дереву, соединяемому с другими с помощью шнура, свитого из синего и красного шелка18. Оба ритуала, и башкирский, и бурятский, можно возвести к обряду родин, где перерезание пуповины, связывающей ребенка с матерью, означает перевод ребенка из мира природы в мир людей19. Видимо, и в башкирском свадебном обряде жених, вытаскивая концы веревки из-под корней дерева, символически перерезает так называемую пуповину, способствуя рождению девушки в новом половозрастном статусе - статусе взрослой девушки.

Во время развязывания узлов на концах веревки жениху помогают женщины (невестки). Последним и адресуются корильные причитания, исполняемые в этот момент подругами невесты:

Сношенька, пироги [ты] испекла,

Испекла да прятала.

Эта ненавистная когда же уйдет, говоря,

Стеная и плача [ты], сидела20.

Таким образом, причитания выступают здесь в роли музыкального маркера перехода девушки в новый социальный статус.

Третий обряд «Проводы невесты» основан на похоронном, что ранее отмечалось и другими башкирскими исследователями21. В данном обряде ритуальная функция свадебных плачей связана с поэтапным уходом невесты из родительского дома. Проводы невесты начинаются с того, что на ее головное покрывало пришивается кусок белой ткани, свисающий на лицо. Каждый из родственников, с кем она прощается и кому подносит подарок с просьбой дать благословение, в ответ дарит ей серебряную монету в один рубль. Одна из сопровождающих ее подруг нашивает этот рубль на кусок белой ткани, и, если на нем не остается свободного места, новые монеты закрепляются уже на самом покрывале вокруг головы22. Получается так называемый головной убор из серебряных монет, в котором башкирская невеста напоминает проп-повскую девушку в шлеме, изолируемую при наступлении половой зрелости23. Как пишет

В. Родионов, во время похорон у чувашей умершим девушкам голову обертывают платком с пришитыми на месте лба тремя серебряными монетами. Исследователи данную деталь относят к особенностям захоронений в Танкеевском и Больше-Тиганском могильниках, датируемых серединой IX - серединой Х века, где лица покойников были закрыты серебряными масками. По мнению ряда ученых, эта традиция принадлежит ранним венграм24, с культурой которых, вероятно, и можно связать обычай нашивания серебряных монет на лицевое и головное покрывало башкирской невесты.

Исполнение причитаний во время проводов невесты представляет собой двухчастную сцену. Первая часть наиболее развернута, длится в течение 4-5 часов25 и связана с обходом 10-15 домов, где проживают ее родственники26. Во время хождения по домам на матицу каждого из них новобрачная обязательно повязывает пучок нитей, который остается в качестве ее заместителя, и в ответ получает благословения и одновременно серебряные рубли. Причитания звучат в каждом из таких прощальных моментов.

Обход начинается с получения благословения у матери, в чем, по-видимому, отражается элемент эпохи материнско-родовых отношений:

Чаша да чаша с лепешками,

Матушка пока не подойдет, не испробую. Монету, подаренную матушкой,

Узоры пока не сотрутся, не выброшу27. Затем она переходит к отцу и младшим братьям и сестрам. С последними она прощается во дворе28:

Белые сундучки не открывайте,

Белый жемчуг не рассыпайте.

Говоря, что сестрица уехала,

Братишек и сестренок моих не обижайте29. Далее она направляется в дома старших братьев и пожилых родственников:

Братушки моего бешмет

Пока я [вас] не навещу, не разрезайте.

Повязанную мною нить

Пока не сгниет, не срывайте30.

Эй, степь да степь,

В степи да выросшая калина, наверное. Дай, тетушка, свое благословение,

На твоих руках выросшее дитя, наверное31. Завершая обход, невеста возвращается в родительский дом, являющийся центром ее упорядоченного мира. Отсюда начинается вторая часть сцены прощальных причитаний, которая связана с пространственным поведением участников свадьбы, регулируемым поэтапным уходом новобрачной из родительского дома. Причитания, сопровождающие ритуал ухода невесты из «своего» мира в «чужой», обозначают каждый ее переход из ло-куса в локус, что характерно и для казахской свадьбы32. В русской же эту функцию берут на себя свадебные песни и приговоры друж-ки33. У карел причитаниями отмечаются этапы выноса покойника из дома и отправления его на кладбище34.

Началом поэтапного ухода башкирской невесты из родительского дома являются по-вязывание ею пучков нитей на матицу дома и ее обращение к отцу:

У моего батюшки в доме Нить повяжу в переднем углу.

Пока я [вас] не навещу,

Сняв нить, шитьем не занимайся35. Следующими границами, отмечаемыми повязыванием лоскутков и озвучиванием причитаний, являются двери и ворота36: Выходя за дверь, [в дверях] повисла,

За ворота вышла, разлучилась.

Отец и мать, оставайтесь в здравии,

Теперь уж я с вами разлучилась37.

Последняя граница, за которой начинается нейтральная зона, находится за деревней. Она связана с первым повстречавшимся деревом, на котором невеста оставляет разноцветные лоскутки или пучки нитей38:

Аршинами да аршинами белый позумент натянула

Моей светло-сивой лошади на вожжи.

Плача да плача лоскутки повязываю

Родной земле на пометку39.

Здесь она прощается и с подругами, поющими от ее имени в последний раз:

Смородину собирала, [на ветках] оставляя,

Правую руку свою доводя до усталости.

Подруженьки-ровесницы остались, [вслед] глядя,

Подобные смородинкам глаза свои [напрягая] до усталости40.

Таким образом, полевые записи и имеющаяся литература позволили выявить ритуальную функцию свадебных причитаний, определяемую базовыми обрядами - инициационными и похоронным. Выделенные обряды перехода становятся узловыми моментами башкирской традиционной свадьбы. Причитания, используемые во всех трех обрядах, являются музыкальным знаком, подчеркивающим их смысл и назначение. В обряде «добывания» девушки (Поиски и ловля убегающей невесты) звучанием сенляу объявляется право жениха-охотника на невесту, в обряде с мировым деревом акцентируется свершение перехода девушки в статус новобрачной. Ритуальная функция сенляу особо разработана во время расставания невесты с родственниками и родной деревней, где каждый дом, посещаемый ею, и каждая граница, которую она пересекает, маркируется причитаниями. Последние наряду с лоскутками или пучками нитей выполняют роль «заместителя» невесты, так как уходя в «чужой» мир, она оставляет вместо себя свой голос:

Тупыр да тупыр - стучат мои ножки,

Звук моих шагов пусть останется в этом месте.

Сдвоенному колокольчику подобный мой голос,

Гулкое его звучание пусть останется в этом

месте41.

Примечания

1 Султангареева, Р. А. Башкирский свадебнообрядовый фольклор. Уфа, 1994. С. 29.

2 Султангареева, Р. А. Жизнь человека в обряде. Уфа, 2006. С. 157.

3 Материалы, собранные Р. Нафиковой в Челябинской обл., 1978. Научный архив Уфимского научного центра (далее - НА УНЦ) РАН.

4 Зап. автором в 1989 году в дер. Ибрагимово Кунашакского района Челябинской обл. от Нафигиной К. Н., 1929 г. р.

5 Рыбаков, С. Музыка и песни уральских мусульман с очерком их быта. СПб., 1897. С. 235.

6 Жирмунский, В. М. Сказание об Алпамыше и богатырская сказка. М., 1960. С. 220.

7 Семейная обрядность народов Сибири : (Опыт сравнительного изучения) / отв. ред. И. С. Гурвич. М., 1980. С. 44.

8 Султангареева, Р. А. Башкирский семейнобытовой обрядовый фольклор. С. 81.

9 Семейная обрядность народов Сибири. С. 58.

10 Лобачева, Н. П. К истории сложения института свадебной обрядности (на примере комплексов свадебных обычаев и обрядов народов Средней Азии и Казахстана) // Семья и семейные обряды у народов Средней Азии и Казахстана. М., 1978. С. 147.

11 Новик, Е. С. Обряд и фольклор в сибирском шаманизме. М., 1984. С. 202.

12 Лобачева, Н. П. Указ. соч. С. 147.

13 Зап. автором в 1990 году в дер. Илембетово Аргаяшского района Челябинской обл. от Байгужиной Г. Н., 1927 г. р.

14 Тудоровская, Е. А. О внепесенных связях народной обрядовой песни // Фольклор и этнография. Обряды и обрядовый фольклор. Л., 1974. С. 83.

15 Бикбулатов, Н. В. Традиционная свадьба // Бикбулатов, Н. В. Семейный быт башкир XIX-XX вв. / Н. В. Бикбулатов, Ф. Ф. Фатыхова. М., 1991. С. 62.

16 Зап. автором в 1989 году в дер. Назыркино Аргаяшского района Челябинской обл. от Ситдиковой Р. Н., 1924 г. р.

17 Колесницкая, И. М. Символика в хороводных и свадебных песнях русских, украинских, белорусских // Фольклор народов РСФСР. Вып.

8. Уфа, 1981. С. 61.

18 Новик, Е. С. Указ. соч. С. 204.

19 Там же. С. 167.

20 Зап. автором в 1989 году в дер. Ибрагимово Кунашакского района Челябинской обл. от

Нафигиной К. Н., 1929 г. р.

21 Бикбулатов, Н. В. Указ. соч. С. 70; Султангареева, Р. А. Башкирский семейнобытовой обрядовый фольклор. С. 128.

22 Зап. автором в 1989 году в дер. Назыркино Аргаяшского района Челябинской обл. от Ситдиковой М., 1905 г. р.

23 Пропп, В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986. С. 42.

24 Родионов, В. Г. О системе чувашских языческих обрядов // Чувашская народная поэзия. Чебоксары, 1990. С. 49.

25 Зап. автором в 1989 году в дер. Акбашево Аргаяшского района Челябинской обл. от Гайфуллина В. А., 1936 г. р.

26 НА УНЦ РАН.

27 Башкирское народное творчество (далее -БНТ). Песни. Кн. 2 / сост., автор предисл. и коммент. С. А. Галин. Уфа, 1977. С. 250.

28 НА УНЦ РАН.

29 БНТ. С. 240.

30 НА УНЦ РАН.

31 Зап. в 1959 году А. Киреевым в дер. Казаккулово Альменевского района Курганской обл. от Илембаевой З., 42 лет // Научный отчет фольклорной экспедиции в Курганскую область. 1963. НА УНЦ РАН.

32 Бекхожина, Т. 200 казахских песен. Алма-Ата, 1972. С. 220.

33 См. об этом: Байбурин, А. К. К описанию организации пространства в восточнославянской свадьбе / А. К. Байбурин, Г. А. Левинтон // Русский народный свадебный обряд. Л., 1978. С.89-104.

34 Конкка, У. С. Карельская свадебная причитальщица. - ikettaja - возбудительница плача // Фольклор и этнография. Обряды и обрядовый фольклор. Л., 1974. С. 242.

35 НА УНЦ РАН.

36 Зап. автором в 1978 году в дер. Чишмы

Аргаяшского района Челябинской обл. от

Камаловой Н. Ж., 1927 г. р.

37 БНТ. С. 246.

38 НА УНЦ РАН.

39 Зап. в 1963 году Ф. Надршиной в дер.

Шакурово Нижне-Сергиевского района

Свердловской обл. от Аминевой В., 55-ти лет

// Научный отчет фольклорной экспедиции в Свердловскую область, 1963. НА УНЦ РАН.

40 Зап. автором в 1990 году в дер. Метелево

Аргаяшского района Челябинской обл. от

Хамитовой М. Ш., 1926 г. р.

41 БНТ. С. 228.

И. Н. Тупицына, Е. Ю. Скороходова ПРИРОДА МЕТАФОРЫ И ЕЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ В СОВРЕМЕННОЙ РОССИЙСКОЙ ПРЕССЕ

Авторы рассматривают основные свойства метафорического переноса: номинативное, эстетико-креативное, дидактическое и суггестивное. Указывается, что именно дидактический и суггестивный характер метафоры делает ее столь распространенной в современной российской прессе. Приведенные примеры метафор болезни и медицинских процедур, актуальные в последнее время, отражают также тенденцию к усложнению медийного дискурса, сближению его с научным.

Ключевые слова: метафора, дискурс, медиа-тексты, суггестия, дидактика, языковая картина мира, познание.

Традиционно метафора рассматривается как один из видов риторических фигур, или тропов, описанных еще в античных риториках. Тропы используются для «украшения» речи, для придания ей большей выразительности, что в равной степени необходимо и в художественном тексте, и в публичном выступлении. Поэтому рассмотрение метафоры в качестве специфического изобразительновыразительного средства мы можем найти как в пособиях по теории литературы, так и в учебниках по риторике.

Конечно, принципы рассмотрения будут несколько различаться - в поэтике метафора интересна прежде всего как средство создания художественного образа, как выражение индивидуально-авторского мировидения, стиля писателя, поэтому чем более яркой, неожиданной, «свежей» будет метафора, тем выше ее художественная ценность. Этот аспект использования метафоры рассматривается в литературоведческих работах, посвященных использованию различных метафорических образов в творчестве того или иного писателя, на это указывают и теоретики литературы. В частности, Б. Н. Томашевский в 20-е годы ХХ века, разъясняя сущность метафоры, отмечал ее использование прежде всего в художественных текстах: «Метафора представляет собой как бы сокращенное сравнение. Однако имеется большое различие между метафорой и сравнением. В сравнении назван и самый предмет, и основание сравнения. В метафоре ничего этого нет. Требуется, чтобы читатель сам догадался, о чем идет речь и почему привычное слово замещено другим, в необычном значении. Таким образом, метафора требует большей работы мысли и воображения»

[15. С. 26]. Назовем это свойство метафоры эстетико-креативным.

В риторике важнее не столько новизна или яркость метафоры, сколько ее уместность, ясность, доходчивость, то есть эффективность, которая и определяет степень воздействия на аудиторию. Метафора в этом случае рассматривается как средство повышения действенности речи.

Однако если метафора будет слишком сложной, непонятной для аудитории, то и смысл речи не будет понятен, отсюда общее требование в риторике не увлекаться чрезмерным использованием метафор. Таким образом, метафора предстает как нечто дополнительное, декоративное, чем можно легко пожертвовать, если под угрозой основные коммуникативные качества речи. Тем не менее, именно исследователи метафоры в риторическом аспекте обратили внимание на целый ряд ее свойств, выделяющих метафору из ряда более чем двухсот иных риторических фигур. Это свойство метафоры - возможность в конкретных образах воплощать и пояснять абстрактные понятия - отмечалось авторами классических трудов по риторике.

Таким образом, «ассоциации, возникающие в процессе формирования метафоры, дают основание, усматривая сходство или смежность между гетерогенными сущностями, устанавливать их аналогию, и прежде всего между элементами физически воспринимаемой действительности и невидимым миром идей и страстей, а также различного рода абстрактными понятиями, создаваемыми разумом в процессе «восхождения» от умозрительного, абстрактного представления

о действительности к конкретному ее пости-

жению. Наиболее характерный для метафоры параметр - ее антропометричность: сам выбор того или иного основания для метафоры связан со способностью человека соизмерять все новое для него по своему образу и подобию или же по пространственно-воспринимаемым объектам. Это уравнивает конкретное и абстрактное» [5. С. 396].

Способность метафоры «соотносить» абстрактное и конкретное широко используется в дидактике, и этот принцип настолько универсален, что применяется в самых различных ситуациях и представляется абсолютно естественным и логичным. Действительно, с помощью метафоры, особенно объемной, развернутой, можно быстро и доступно объяснить суть любого понятия, каким бы сложным или абстрактным оно ни было. Такой вид метафоры, называемой «дидактической», в настоящее время широко используется в учебной литературе.

Метафора как нельзя лучше подходит для выявления новых черт уже известного путем уподобления одного явления другому, путем выявления некоего подобия, которое и способствует взаимному раскрытию сущности явлений. Изъясняя природу и значение сложных отвлеченных категорий при помощи сравнения их с вполне конкретными, зримыми и понятными, педагог быстрее добивается поставленной задачи, когда использует заложенный в метафорическом переносе дидактический потенциал. «Суть метафоры заключается в понимании и переживании сущности одного вида в терминах сущности другого вида» [8. С. 115], это и объясняет высокую дидактическую ценность метафоры, поскольку таким образом можно всегда найти некий общий критерий, позволяющий уравнять уже известное и новую информацию, которую и предстоит разъяснить.

Метафорический перенос широко применяется не только в целях объяснения уже полученного знания, но и для формирования нового. Творчество, формирование нового знания, поиск и установления подобия, нередко ассоциативного - метафоры в этом случае получают самое широкое распространение, поскольку «ассоциации, возникающие в процессе формирования метафоры, дают основание, усматривая сходство или смежность между гетерогенными сущностями, устанавливать их аналогию, и прежде всего между элементами физически воспринимаемой дей-

ствительности и невидимым миром идей и страстей, а также различного рода абстрактными понятиями, создаваемыми разумом в процессе «восхождения» от умозрительного, абстрактного представления о действительности к конкретному ее постижению» [17. С. 177].

Наконец, еще одной особенностью метафоры, помимо формирования вторичных номинаций и дидактического воздействия, является способность отражать наиболее актуальные процессы в обществе. В наибольшей степени сейчас это относится к тем метафорам, которые используются в языке средств массовой информации, а именно в этом случае проявляются такие черты метафорического переноса, как эмоциональность, экспрессивность, оценочность. «Из всех тропов метафора отличается особой экспрессивностью. Обладая неограниченными возможностями в сближении самых различных предметов и явлений, по существу по-новому осмысливая предмет, метафора способна вскрыть, обнажить его внутреннюю природу; нередко метафора как своего рода микромодель является выражением индивидуальноавторского видения мира» [5. С. 116]. Н. Д. Бессарабова в «Предисловии к словарю метафорического фонда» указывает, что «такие понятия, как история, политика, экстремизм, такие жизненные реалии, как производство, займы, налоги, инфляция, ядерная энергия и др., являются универсальными, и метафоры, их определяющие, не имеют границ. Вместе с тем метафора - это обоюдоострое, сильно действующее средство, обращенное к эмоциям. С ее помощью можно сотворить «образ врага» как из капитализма-империализма, так и из нашего послереволюционного прошлого» [1. С. 10]. Действительно, такие метафоры, как паралич власти, оковы созданных мифов, политическая кухня, вирус экстремизма, галоп инфляции и пр., в 60-70-е годы применялись только для описания действительности зарубежных (капиталистических) стран. В настоящее время таких ограничений нет. Более того, такие выражения, как «правовой беспредел», «политический вес», «бюджет пошел на поправку», «депутаты похоронили программы развития малого бизнеса» постоянно встречаются в публицистических текстах о реалиях нашей страны. В такого рода примерах устанавливаются аналогии, часто неожиданные, уподобляющие экономику и

политику, например, зоологии, ботанике, медицине, театральным спектаклям или спортивным соревнованиям, известным литературным произведениям, семейно-бытовым отношениям и пр.

Метафоры современных средств массовой информации в полной мере отражают также актуальные процессы воздействия жаргонов, просторечий, заимствованной и профессиональной лексики. В условиях острой политической и идеологической борьбы, когда задачей полемики является не столько доказательство собственной правоты, сколько стремление убедить в своей правоте других, а именно широкие массы читателей и слушателей, публицисты широко используют яркие метафоры, которые позволяют одновременно и назвать явление, событие, деятеля, и дать ему оценку. Таким образом, в метафоре реализуются одновременно и информирующая, и воздействующая функция средств массовой информации, реализация и соотношение которых во многом и определяют специфику публицистических текстов. Например, «типичными для оппозиционной прессы являются образные осмысления “группа политических деятелей” - “насекомое”: тараканы, саранча, трупные черви (о демократах); “политический деятель” - «животное, птица»: хищники, псы, собаки, свинья, ястребы, планктон (о демократах). Приведенные примеры политических метафор относятся к числу частотных образов в текстах оппозиционных изданий» [6. С. 425].

Возможен и несколько иной принцип использования метафоры в современном публицистическом тексте. Этот принцип реализуется в условиях чрезвычайно актуального для современной публицистики (и культуры вообще) приема интертекстуальности, то есть использования при создании одного текста образов, приемов и выражений из других текстов. Тем самым создается некий «многоуровневый» текст, который требует от читателя определенных знаний и усилий, а чтение превращается в расшифровку, декодирование. Чем выше уровень подготовки читателя, тем больше информации он извлекает из такого текста. Хотя нередко такое «цитатное письмо» имеет иронический оттенок, тем самым осуществляется важный процесс - связь конкретного текста с памятью культуры. Метафорические по своей природе приемы уподобления одного другому - допу-

стим, историко-политического события эпизоду из литературного произведения - лежат в основании широко распространенного в современной публицистике принципа языковой игры, в частности, так называемой игры с реальным событием, особенности которой подробно описаны в монографии С. И. Сметаниной.

Таким образом, можно сделать вывод, что метафоры, используемые в текстах современных средств массовой информации являются не столько приемами художественного отображения реальной действительности, сколько средствами создания определенной концептуальной системы, отражающей авторские интенции. Такая концептуальная система, будучи широко растиражированной, будет оказывать несомненное воздействие на мировосприятие и мировоззрение читателей. «Метафора языка современной массовой печати социальна, это скорее способ мышления, способ восприятия мира, а не только прием изображения. Такая метафора способна вскрыть общественно-политические и идеологические изменения в обществе и одновременно обнаружить их влияние на семантические процессы в лексике. Исследователи метафоры и метафоричности языка применительно к определенному периоду жизни общества неоднократно отмечали, что по характеру метафоры, ее смысловой и социальной направленности можно понять менталитет самого общества» [13. С. 73].

Полемика по поводу ответственности прессы за формирование определенной системы ценностей, за нравственное состояние общества ведется уже давно, и хотя многие журналисты и отрицают «воспитательное» значение публицистических текстов, настаивая на том, что они всего лишь отражают актуальные тенденции в современном обществе, а не формируют их, на действенность медиатекстов указывают многие исследователи. Выше мы уже говорили о том, что грамотное использование метафор повышает эффективность, действенность текста, и это отмечалось еще в античных риториках. В медийных текстах действенность метафор усиливается и самой воздействующей природой этих текстов, поскольку их значимость для общества весьма высока. «Тиражирование текстов СМИ, рассчитанных на периодичность и воспроизведение в массовом количестве,

- это тиражирование образа жизни, миропо-

нимания, вкусов, оценок, т. е. формирование менталитета современников. Подобный подход к этой стороне журналистской практики отвечает современному состоянию развития общества и языка как важного компонента культуры» [12. С. 44]. Действенность метафорического переноса в средствах массовой информации столь велика, что некоторые исследователи считают ее применение проявлением речевой интолерантности. «К способам реализации языковой агрессии в СМИ следует отнести: немотивированное использование новых иноязычных слов; лингвосуггестивное воздействие рекламных текстов, экспансию лексики малых социумов; языковую демагогию; метафоризацию, создание специфической метафорической картины мира» [8. С. 24]. Система метафор оказывает самое непосредственное влияние на восприятие и оценку реальности, то есть на формирование определенной системы ценностей и мировоззрение в целом. Такого рода воздействие не воспринимается как нечто чужеродное и насильственное, поскольку не содержит явных призывов к действию или концептуальных выводов, не вызывает раздражения или отторжения, тем эффективнее оно влияет на адресата.

Таким образом, процессы формирования, освоения и использования метафор отражают как мыслительные процессы, свойственные отдельным индивидам, так и особенности национальных менталитетов, особенности социальной организации общества. «Очевидно, что опыт языка принадлежит к такому же археологическому срезу, что и познание вещей природы. Познавать вещи означало раскрывать систему сходств, сближающих и связывающих их между собой; но обнаружить подобия можно было только в той мере, в какой совокупность знаков образовала на их поверхности однозначный текст. Сами эти знаки были лишь игрой сходств, они отсылали к бесконечной задаче познать подобное, которая по необходимости не может быть завершена» [10. С. 187]. Недаром в настоящее время метафора стала предметом изучения не только лингвистов, но и философов.

По семантике метафор можно изучать политическую, экономическую и социальную историю страны, по распространенности тех или иных метафорических моделей - составить представление о ситуации, в которой она оказалась. Не случайно распространенными в наши дни оказались метафоры войны, бо-

лезненных состояний, животного мира. Метафора показывает, как картина мира отражается в общественном сознании.

Метафора - не только средство выражения, но и одно из основных орудий познания. Человек мыслит метафорами, высказывает при помощи них свои представления и формирует в сознании картину мира, в котором живет. В журналистике метафора помогает выстраивать живую картину мира, разрабатывая глубоко отдельные участки, чтобы сделать текст доступным и интересным. Несмотря на органически присущую любой метафоре многозначность, именно журналистская метафора обладает значительной семантической определенностью, что связано со спецификой газетных материалов, рассчитанных на быстрое понимание. В такой ситуации есть лишь один способ добиться ощущения новизны и нестандартности - максимально разнообразить репертуар языковых форм. Именно такой путь избирает журналист, использующий метафоры.

Метафора - это источник новых значений, особый вид речевого употребления, ассоциативный механизм, способ речевого мышления, наконец, - просто некий довольно оригинальный, но настоящий способ познания действительности. Мы нуждаемся в ней не просто для того, чтобы, найдя имя, довести наши мысли до сведения других, - нет, она нужна нам для нас самих: без метафоры невозможно мыслить о некоторых особых, трудных для ума предметов.

Человек не только выражает свои мысли при помощи метафор, но и мыслит метафорами, создает при помощи метафор тот мир, в котором он живет. Метафоры показывают, как картина мира отражается в общественном сознании и какова она, эта картина мира. Все это позволяет рассматривать метафору как своего рода микромодель индивидуального видения мира.

В коммуникационной деятельности (например, в журналистике) метафора - важное средство воздействия на интеллект, чувства и волю адресата. Эта проблема уже затрагивалась в современной научной литературе. В фундаментальной монографии М. Р. Желту-хиной при рассмотрении действенности текстов современных средств массовой информации особое внимание уделяется метафоре и сходным с ней типам переносных значений: «Метафора, метонимия, синекдоха как основ-

ные виды тропов оказывают наибольшее суггестивное воздействие в масс-медиальном дискурсе» [4. С. 6]. Соответственно, в настоящее время анализ метафорических образов - это еще и способ изучения ментальных процессов и постижения индивидуального, группового (партийного, классового и др.) и национального самосознания.

Метафора как лингвистический инструмент переноса известного на неизвестное, освоения сферы нового в терминах знакомого присуща всем без исключения естественным языкам и неизменно присутствует в семиотическом пространстве любой культуры. Следует при этом обратить внимание на культурную обусловленность каждой метафоры, на которую указывал М. Блэк: «В отличие от научного знания система общепринятных ассоциаций может содержать полуправду и даже ошибочные сведения, но для метафоры важна не истинность этих ассоциаций, а их быстрая активируемость в сознании. В силу этого метафора, действующая в рамках одной культуры, может оказаться абсурдной в другой» [2. С. 164].

Таким образом, метафора лежит в основе тех вторичных наименований, которые, хотя и представлены в каждом языке, имеют своеобразную, присущую только данному языку природу.

В лингвистике метафора относится к явлениям постоянно развивающимся, потому что она социальна. В метафоре отражаются как особенности мифологического сознания данной языковой общности, так и специфика конкретного исторического периода. В метафорическом переносе «отображены два важных признака, характеризующих природу метафоры: во-первых, ее креативность, то есть способность формировать новые понятия и языковые смыслы, исходя из имеющихся языковых смыслов; во-вторых, связь с опытом, как индивидуальным, так и опытом культурно-языковой общности, закодированным в лексических и фразеологических единицах языка с его эмотивными и культурными коннотациями» [3. С. 67].

Итак, метафора достаточно хорошо показывает, как отражаются в общественном сознании разные фрагменты картины мира, состояние общества и происходящие в нем процессы, поэтому она незаменима в журналистских публикациях. Крайне важен также воздействующий характер метафоры. Г. Я.

Солганик указывает, что «специфика газетнопублицистической метафоры проявляется в источниках метафоризации, в механизме и сущности (направлении) трансформации семантики лексической единицы, в характере функционирования и в стилистическом облике, качестве метафоры» [14. С. 98]. Он указывает также на традиционные источники метафоризации в публицистике - это военная лексика, лексика театра и спорта.

Рассмотрим еще одну, весьма актуальную в настоящее время метафорическую группу, популярность которой особенно возросла в условиях экономического кризиса - это метафоры болезни и медицинских процедур. Приведем некоторые примеры подобного рода метафор из публикаций российской прессы осени 2008 года:

В интересах тяжело работающих семей в нашей стране и в любой другой стране, чтобы эпидемия финансового кризиса не распространялась. Ведомости. 29.10.2008.

Вот этот спекулятивный метаболизм доллара - зловещий сигнал для валютного рын-ка.Профиль, № 40 от 27.10.2008.

И кредиторам США (Китаю, Японии, России и т. д.) неизбежно придется заниматься санацией американской экономики, после того как доллар (а следовательно, и их валютные резервы) обесценятся в разы. Профиль, № 40 от 27.10.2008.

Власти не лечат болезнь экономики. Газе-та.ру, 25.10.2008.

Я имею в виду разрушение политического пространства, уничтожение основных институтов государства, насаждение нетерпимости к инакомыслию и подавление альтернативных мнений, огосударствление экономики, раковое распространение коррупциогенных схем с участием государственных органов, пренебрежение законными интересами граждан и частного бизнеса. Газета.ру, 25.10.2008.

Рецепт выживания: теперь россияне вынуждены экономить на отдыхе, театре и даже алкоголе. Независимая газета, 11.11.2008.

Белый Дом не пережил нефтяного шока. КоммерсантЪ, 11.11.2008.

В Вашингтоне прошел консилиум по оздоровлению мировой экономики и финансов. Российская газета, 18.11.2008.

Антикризисный коктейль: «экономика

предложения» и «эффективный спрос» как рецепт выздоровления. Независимая газета,

21.11.2008.

Рынок находится в реанимации. Ведомости, 09.10.2008.

Как участник экономических и политических союзов, Россия всегда выступала донором остальных членов этих союзов. Профиль,

15.10.2008.

Таким «иммунопрепаратом», прежде всего, является применение инновационных технологий, которые, создавая прочную систему ценообразования, оптимизируют собственные издержки. Профиль, № 40 от 27.10.2008.

Теперь по решению Центробанка любая кредитная организация может быть направлена на «осмотр» в АСВ, которое будет решать, брать ли банк на «лечение» или нет. Кроме того, на реализацию банковской «диспансеризации» и дальнейшие «лечебные процедуры» агентство получило от государства 200 миллиардов рублей бюджетных средств. Профиль, № 42 от 10.11.2008.

Защитники нашей финансовой стратегии последних лет видят в нынешнем кризисе мощнейший аргумент для оправдания политики «стерилизации» денежной массы в форме вывоза «избыточных» доходов и размещения их в иностранных финансовых инструментах. Профиль, № 42 от 10.11.2008.

Как мы видим, при описании разного рода экономико-политических проблем авторы медийных текстов охотно прибегают к метафо-ризации, при этом реализуются одновременно две задачи: просвещения и воздействия, что соответствует дидактическому и суггестивному потенциалу метафоры. В первом случае авторам удается, уподобляя макроэкономические трансформации разного рода недомоганиям, объяснить читателю суть происходящего, более понятно и доступно изложить специфику того, что происходит в экономике и политике. Во втором случае, создавая с помощью указанных метафор общее впечатление нездоровья, недомогания, неблагополучия, авторы реализуют воздействующую и оценочную функцию метафоры, которая способна создавать устойчивые представления, формировать отношение к действительности. «С точки зрения стратегий построения текста, метафора - универсальный способ воздействия на адресата. Кроме того, там, где передача большого содержания в краткой форме является важнейшей задачей, метафора достаточно часто выступает в роли уплотнителя информации. В то же время следует подчеркнуть, что метафора выполняет не только

информационную, но и ответственную прагматическую функцию: она влияет на мнения и убеждения, вызывает определенные психологические и действенные реакции со стороны воспринимающего текст» [11. С. 18].

Укажем также, что современные медицинские метафоры стали несколько сложнее. Действительно, целый ряд такого рода средств выражения используется в средствах массовой информации довольно давно. Это такие речевые штампы, как паралич власти, вирус экстремизма, рубль пошел на поправку, болезни экономики, эпидемия финансового кризиса и пр. Однако, как мы видим, в настоящее время при формировании метафорического переноса используются и более сложные медицинские термины: санация, иммунопрепарат, метаболизм, консилиум, стерилизация. Это соответствует одной из тенденций развития языка современных российских средств массовой информации - интеллектуализации, по терминологии В. М. Лейчика [см. 9] или «онаучиванию» по терминологии Г. Н. Скляревской [см. 16]. Эта тенденция проявляется главным образом в широком применении научной терминологии, проникновения в медийный дискурс принципов создания научного текста.

Таким образом, можно говорить о том, что различные свойства метафоры оказываются востребованы в различных коммуникативных ситуациях. Номинативное качество метафоры в наибольшей степени используется в научных текстах, эстетико-креативное - в языке художественной литературы, дидактическое и суггестивное - в современных медийных текстах.

Список литературы

1. Бессарабова, Н. Д. Из метафорического фонда : предисл. к слов. // Журналистика и культура русской речи : сборник. М. : МГУ, 1997.

2. Блэк, М. Метафора // Теория метафоры / под ред. Н. Д. Арутюновой. М., 1990.

3. Валгина, Н. С. Активные процессы в современном русском языке : учеб. пособие. М. : Логос, 2003.

4. Желтухина, М. Р. Тропологическая суггестивность масс-медиального дискурса : о проблеме речевого воздействия тропов в языке СМИ. М. ; Волгоград, 2003.

5. Зарецкая, Е. Н. Риторика. Теория и практика речевой коммуникации. М., 2002.

6. Какорина, Е. В. Стилистический облик оппозиционной прессы // Русский язык конца ХХ столетия (1985-1995) : сборник. М. : Языки рус. культуры, 1996.

7. Купина, Н.А. Лингвистические проблемы толерантности / Н. А. Купина, О. А. Михайлова // Мир рус. слова 2002. № 5 (13).

8. Лакофф, Дж. Метафоры, которыми мы живем / Дж. Лакофф, М. Джонсон // Язык и моделирование социального взаимодействия. М., Прогресс, 1987.

9. Лейчик, В. М. Тенденции интеллектуализации и демократизации в современном русском языке и их выражение в публицистических текстах // Актуальные проблемы лингвистики и терминоведения : междунар. сб. науч. тр., посв. юбилею проф. З. И. Комаровой. Екатеринбург, 2007.

Ю.Опарина, Е. О. Исследование метафоры в последней трети ХХ в. // Лингвистические исследования в конце ХХ в. М., 2000.

11.Покровская, Е. В. Понимание современного газетного текста и его языковые ха-

рактеристики : автореф. дис. ... д-ра филол. наук. М., 2004. 43 с.

12.Роль человеческого фактора в языке. Язык и картина мира. М. : Наука, 1988.

13.Сметанина, С. И. Медиа-текст в системе культуры. Динамические процессы в языке и стиле журналистики конца ХХ века. СПб. : Изд-во Михайлова В. А., 2002.

14.Солганик, Г. Я. О специфике газетнопублицистической метафоры и метафориза-ции // Журналистика и культура на переломе тысячелетий : рабочие материалы междунар. конф. М., 2002. С. 96-100.

15.Томашевский, Б. В. Поэтика : краткий курс. М. : СС, 1996.

16.Толковый словарь русского языка начала XXI века. Актуальная лексика / под ред. Г. Н. Скляревской. М. : Эксмо, 2007.

17.Фуко Мишель. Слова и вещи. М. : Прогресс, 1977.

Я. Л. Скуратовская

ОПЫТ ОПИСАНИЯ КОММУНИКАТИВНОЙ ЛИЧНОСТИ ПРОФЕССИОНАЛА

В статье представлена попытка описания коммуникативного поведения профессионалов консалтинговых групп и трудовых агентств г. Челябинска. Анализ выступлений на оперативках, деловых телефонных разговоров позволил предложить эффективные модели речевого поведения.

Ключевые слова: коммуникативная личность профессионала, коммуникативное поведение, модели речевого поведения, свободный ассоциативный эксперимент.

Одним из приоритетных направлений в лингвистической науке становится исследование личности в процессе коммуникации. В современном обществе в связи с изменением социально-экономических отношений, развитием различного вида услуг особый интерес представляет профессиональная коммуникация. Вопросы профессиональной коммуникации активно разрабатываются в современной науке о языке. Усилено внимание к рассмотрению профессиональной коммуникативной личности. В частности, коммуникативная личность и типы ее коммуникативного поведения обсуждались в работах В. В. Дементьева, В. И. Карасика, О. А. Дмитриевой, С. А. Сухих и В. В. Зеленской, Е. А. Ярмаховой и др.1 В. Б. Кашкин под коммуникативной личностью понимает «совокупность индивидуальных коммуникативных стратегий и тактик, когнитивных, семиотических, мотивационных предпочтений, сформировавшихся в процессах коммуникации как коммуникативная компетенция индивида», его «коммуникативный паспорт», «визитная карточку»1. М. С. Саломатина предлагает следующее определение коммуникативной личности: коммуникативная личность определяется как «коммуникативная индивидуальность человека (индивидуальная коммуникативная личность) или усредненная коммуникативная индивидуальность некоторого социума (коллективная коммуникативная личность), представляющая собой совокупность интегральных и дифференциальных языковых характеристик и особенностей коммуникативного поведения личности или социума, воспринимаемых членами соответствующей лингвокультурной общности как характерные для данного типа личности»2. Таким образом, коммуникативная личность - это личность, которая характери-

зуется некоторым типовым коммуникативным поведением. Коммуникативное поведение, по мнению И. А. Стернина, - это «поведение (вербальное и сопровождающее его невербальное) народа, личности или группы лиц в процессе общения, регулируемое нормами и традициями общения данного социума»3. Профессиональное коммуникативное поведение представляет собой совокупность типовых дифференциальных особенностей речевой деятельности представителей определенной профессии. Системное описание профессионального коммуникативного поведения позволит разработать рекомендации по оптимизации профессионального общения.

Область нашего интереса представляет коммуникативное поведение профессионала в области предоставления консалтинговых услуг. В современной лингвистической литературе нет опыта исчерпывающего комплексного описания образа профессионала. Представляется необходимым выяснить, как воспринимают профессионала, какие требования к нему предъявляют. Изучение профессиональной коммуникативной личности имеет прагматическую направленность. Результаты описания могут быть использованы при разработке моделей поведения в профессиональном общении.

Согласно «Толковому словарю русского языка» С. И. Ожегова и Н. Ю. Шведовой, профессионал - это «человек, который (в отличие от любителя) занимается каким-н. делом как специалист, владеющий профессией»4. Вслед за Е. В. Харченко, под профессией будем понимать «основной вид трудовой деятельности, для занятия которым человек получает соответствующую подготовку, как правило, эта трудовая деятельность является основным источником доходов, то есть получения

материальных благ»5. Профессионал является носителем определенной культуры, формируемого в рамках одной профессии.

К профессионалу предъявляются высокие требования в области культуры речи. Профессионал должен уметь выслушать и понять, объяснить и доказать, убедить, создать атмосферу доверительности в беседе, разрешить конфликт, знать речевой этикет и уметь его использовать, организовать общение и управлять им, владеть навыками и приемами делового общения, вести беседу, полемику, деловое совещание, переговоры, уметь предотвращать и анализировать конфликты, владеть риторическими приемами.

Важным, на наш взгляд, является анализ устной речи профессионала. Область нашего интереса представляют вербальные компоненты коммуникативного поведения профессионала. Мы проанализировали устные коммуникации: выступления на оперативках, совещаниях, деловые телефонные разговоры. Описание коммуникативного поведения проводилось как путем непосредственного наблюдения за общением профессионалов, так и путем обращения к коммуникативному сознанию носителей языка через свободный ассоциативный эксперимент.

Наше исследование проводится на материале коммуникативного поведения профессионалов консалтинговых групп и трудовых агентств г. Челябинска.

Исследование позволит выявить проблемные конфликтные ситуации в профессиональной сфере, что поможет сформировать благоприятный психологический климат в коллективе и повысить эффективность деловой коммуникации.

Для выяснения места профессиональных культур в русском национальном сознании мы использовали свободный ассоциативный эксперимент. В качестве стимула была взята лексема «профессионал». В эксперименте участвовало 69 человек, 63 из которых - студенты филологического факультета Челябинского государственного университета, 6 опрашиваемых - сотрудники одной из консалтинговых групп г. Челябинска. Опрос проходил в форме анкетирования: слово стимул было написано на листе-опроснике, в конце которого необходимо было указать сведения об опрашиваемом: пол, возраст, профессия.

При классификации полученных ассоциаций мы выделили следующие группы:

- синонимы: профессионал - специалист (9), ас (5), человек, знающий свое дело (4), мастер (3), мастер своего дела (3), специалист в своем деле (3), ас в своем деле (2), знаток своего дела (2), гений, знаток, интеллектуал, карьерист, квалифицированный работник, киллер, лидер, личность, образованный человек, опытный сотрудник, опытный человек, работник, работник банка, тот, кто хорошо владеет своей специальностью, уважаемый человек, уверенный человек, учитель, человек, который знает все в определенной научной области, человек, который хорошо в чем-то разбирается, человек, лучший в своем деле, человек, любящий и знающий свое дело, человек, уверенный в том, что делает, человек, у которого высшее образование;

- антонимы: профессионал - дурак;

- характеристики: профессионал - опытный (4), компетенция (3), высокий уровень знания (2), мастерство (2), блестяще справляется с делом, знает свое дело, качественно, надежно, надежность, состоявшийся в чем-то, умеющий выйти из любой ситуации, умный, успешный, хорошо осведомлен в определенной сфере, хорошо умеет;

- абстракции: профессионал - дело (2), деньги (2), знание (2), качество (2), наука (2), профессия(2), работа (2), успех (2), авторитет, быстро, высший пилотаж, жестко, интеллект, карьера, позиция, полет, труд, французский фильм;

- внешность: профессионал - костюм, очки;

- место труда: профессионал - стол.

Внимание к внешнему облику профессионала объясняется тем, что именно внешность является важным признаком, выполняющим регулятивную функцию, благодаря которой человек «опознается» как часть какой-либо профессиональной группы. Определенные символы, например, очки встречаются у многих профессий: юрист, учитель, бухгалтер, врач. Однако данный символ отсутствует при характеристике таких профессий, как военный, водитель, официант. Это может говорить о том, что в нашей культуре предмет очки при оценке человека как представителя профессиональной группы имеет дополнительное, символическое значение6. В Русском ассоциативном словаре у стимула очки можно выделить следующие значимые для нас реакции: серьезный 7, интеллигент 4, начальник

2, умник 3, эксперт 2, талант, учить,

Опыт описания коммуникативной личности профессионала

Таким образом, анализ данных, полученных в результате эксперимента, а также их сопоставление с данными Русского ассоциативного словаря позволяет утверждать о выделении типичных характеристик человека, который носит очки: умный, культурный, интеллигентный. Благодаря устойчивым словам-реакциям возникает вполне узнаваемый образ профессионала, доминирующими признаками которого являются: опыт, компетенция, высокий уровень знания, мастерство.

Результаты ассоциативного эксперимента подтвердили, что существует ряд устойчивых связей в сознании представителей организационной культуры и простых обывателей. Профессионал воспринимается как специалист, мастер своего дела, обладающий исключительно позитивными характеристиками, способствующими завоеванию позитивной известности и признания.

Сравнение слов-стимулов показало, что ассоциативные реакции студентов и сотрудников организации в большинстве совпадают с лексемами, отмеченными в Русском ассоциативном словаре7, но есть определенные изменения, обусловленные спецификой организационной культуры предприятий, а также восприятием слов-стимулов студентами-филологами.

Для установления особенностей языковой картины мира профессионалов мы наблюдали за устной речью профессионалов на оперативках, совещаниях и др. Рассматриваемые тексты представляют различные типы делового общения: строго официальное общение (телефонные переговоры); менее официальное общение (оперативки); повседневное межличностное общение (разговор с сотрудниками).

Наибольший интерес представляет материал менее официального общения, так как в жестком официальном общении контроль за собственным коммуникативным поведением достаточно силен. В устной речи сотрудников организации встречаются ошибки в употреблении падежных форм числительных (четырехстам), встречаются акцентологические нарушения норм (подписЯми, диспетчерАми, тренерАми).

Наблюдается большое употребление профессионализмов (программа, тренинг, мониторинг, рекрутинг и др.).

Особенностью речевого поведения профессионалов является использование импе-

117

ративных указаний: садитесь, послушайте, выполняйте, опишите и др.

Руководитель одной из организаций употребляет такие окказиональные выражения, как «несрастушечки» (от «не срослось»), в его речи встречается и иностранная лексика (sehr gut - «очень хорошо»).

В речи профессионалов присутствуют жаргонные выражения («полный абзац», «со-звон», «женщина на своей волне», «перец», «персональщик», «ни о чём», «крутая тётка», «электронка», «замануха», «окучивать», «забабахать»).

Для языка профессионалов характерно использование глаголов и различных глагольных форм: озвучить, прописать, переговорить.

Таким образом, анализ устной речи руководителей и сотрудников организаций показал некоторое нарушение норм современного литературного языка (акцентологические и морфологические ошибки). Полученные результаты позволяют говорить о наличии определенной специфики речи профессионалов, при этом, учитывая тип руководства и индивидуальные особенности личности, можно сформировать эффективные модели речевого поведения.

В настоящее время образы представите -лей корпоративных культур противоречивы, поскольку отражают старое и новое сознание. Они формируются под влиянием новых социально-политических и экономических отношений.

Исследование коммуникативной личности чрезвычайно актуально в современном обществе. Анализ коммуникативного поведения профессионалов различных сфер жизнедеятельности позволит разработать эффективные модели речевого поведения, что, в свою очередь, поможет избежать конфликтов.

Примечания

1 Лазуренко, Е. Ю. Профессиональная коммуникативная личность / Е. Ю. Лазуренко, М. С. Саломатина, И. А. Стернин. Воронеж : Истоки, 2007. С. 7.

2 Там же. С. 7-8.

3 Там же. С. 8.

4 Ожегов, С. И. Толковый словарь русского языка : 80 000 слов фразеологических выражений / С. И. Ожегов, Н. Ю. Шведова ; РАН. Ин-т рус. яз. им. В. В. Виноградова. 4-е изд., доп. М. : Азбуковник, 1999. С. 626.

5 Харченко, Е. В. Модели речевого поведения в профессиональном общении. Челябинск : Изд-во ЮУрГУ, 2003. С. 148.

6 Там же. С. 157.

7 Русский ассоциативный словарь. Кн. 1. Прямой словарь : от стимула к реакции. Ассоциативный тезаурус современного русского языка. Ч. 1 / Ю. Н. Караулов, Ю. А. Сорокин, Е. Ф. Тарасов, Н. В. Уфимцева, Г. А. Черкасова. М. : Помовский и партнеры, 1994. 224 с.; Кн. 2. Обратный словарь : от реакции

к стимулу. Ассоциативный тезаурус современного русского языка. Ч. 1. М. : ИРЯ РАН, 1994. 358 с.; Ч. 2. М. : ИРЯ РАН, 1996. 324 с.; Кн. 3. Прямой словарь : от стимула к реакции. Ассоциативный тезаурус современного русского языка. Ч. 3. М. : ИРЯ РАН, 1996. 212 с.; Кн. 5. Прямой словарь : от стимула к реакции. Ассоциативный тезаурус современного русского языка. Ч. 3. М. : ИРЯ РАН, 1998. 178 с.

БУНТ ПРОТИВ БИБЛИОТЕКИ: К ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРНОГО МОТИВА

Статья посвящена вопросу происхождения и функционирования в зарубежной литературе мотива бунта героя-читателя против библиотеки. Генезис данного мотива связывается с позднеренессансным переживанием разочарования в книге, нашедшим свое воплощение в главных текстах литературы трагического гуманизма: трагедии Шекспира «Гамлет» и романе Сервантеса «Дон Кихот». В центре статьи - разбор хронологически позднейшей реализации данного мотива в романе современного латино-американского автора К. М. Домингеса «Бумажный дом». Анализ осуществляется в контексте латино-американской традиции решения темы взаимоотношения человека с литературой.

Ключевые слова: герой-читатель, тема чтения в литературе, мотив обиды на литературу, мотив бунта против библиотеки, тема поражения герменевта, К. М. Домингес, Х. Л. Борхес.

Пиетет европейской культуры перед книгой общеизвестен, как общеизвестна его мировоззренческая основа: христианский культ сакрального текста. На почве сакрализации письменного слова в рамках средневековой словесности возникла универсальная для последующей литературы метафорика книги, чтения и библиотеки. В рамках этой традиции библиотека устойчиво отождествляется с раем, «землей обетованной», «горним миром»; книга - со «священным сосудом» знания, мудрости и добродетели, «сокровищницей разума и духа»; а чтение - с благородным трудом совершенствования души и счастливым актом «соприкосновения с блаженством»1. Впрочем, средневековая сакрализация книги распространялась только на ту литературу, которая была проводником нормативной этики, то есть рассматривалась в качестве источника этического и поведенческого идеала, соответственного «категорическому императиву» средневековья о подражании Христу. С этой точки зрения тенденция сакрализации «легитимной» литературы неизбежно сопровождалась тенденцией демонизации той литературы, которая «предлагала <...> имитацию божественного культа, заменяя единственно возможный объект поклонения - <.> распятого Христа - вымышленными подделками»2. Это литература светская, с точки зрения средневековых теологов, побуждавшая читателя к ложному самоотождествлению - самоото-ждествлению с литературным персонажем.

В полемике со средневековым запретом на самостоятельный выбор человеком формы поведения и формируется этика альтернативной идеологии - этика ренессансного гума-

низма: она провозглашает право человека на индивидуальные стратегии творческой самореализации, противопоставляя средневековому культу смирения культ доблести, понимаемой именно как идеал сугубо личностного осуществления человеком собственного Я. В связи с этим начинается процесс реабилитации права индивидуального выбора читателем текста. Чтение, в том числе и светское, начинает рассматриваться гуманистами как исключительно важная стратегия самофор-мирования3, причем стратегия сугубо личностная.

Однако в европейской литературе трагического гуманизма концепция, идеализирующая книгу и чтение, начинает оспариваться, причем оспариваться самой литературой. Мы имеем в виду формирование в литературе данного периода мотива обиды на книгу как обманувшую надежды героя. На страницах позднеренессансной литературы авторитет книги явно переживает свой кризис в том плане, что она оказывается представлена как носитель содержания, мало соотносящегося с реальной действительностью и невоплотимо-го. Свое наиболее яркое выражение этот мотив нашел у Шекспира и Сервантеса, герои которых - Гамлет и Дон Кихот - переживают глубокое разочарование в отношении книги4. Герой Сервантеса, напомним, в финале своей романной истории проклинает рыцарские романы, убедившись в утопичности собственного взгляда на мир, сложившегося под их влиянием. Герой Шекспира уже в рамках одного из первых появлений в пьесе выражает скепсис в отношении книги как источника достоверного знания о жизни, когда отвечает

на вопрос Полония в отношении предмета его чтения: «Слова, слова, слова».

В литературе ХХ века мотив разочарования в литературе получил свою крайнюю степень трансформации в мотиве бунта против библиотеки. Этот мотив обнаруживается в разных национальных литературах, что позволяет говорить о универсальном характере его присутствия в литературном пространстве ХХ века. Необычайно выразительные, хотя и разные формы сюжетной реализации этого мотива обнаруживаются в романах австрийского писателя Э. Канетти «Ослепление» (1960), французского романиста Ф. Арру-Виньо «Урок непослушания»5, уругвайца К. М. Домингеса «Бумажный дом» (2001), наконец, ряде новелл Х. Л. Борхеса. Обратимся к латиноамериканскому варианту и начнем с хронологически последнего решения темы.

В романе Карлоса Марии Домингеса6 «Бумажный дом» (рус. перевод с испанского, 2007) предметом изображения становится содержание судьбы библиофила. Героя романа

- Карлоса Бауэра - отличает необыкновенно личностное отношение к книгам. Все свое состояние он тратит на приобретение книг, каждую из которых прочитывает, испещряя комментариями ее поля в попытке, по его собственному слову, «завладеть смыслом». Его цель - не обладание книгами как артефактами, а овладение тайной их содержания. Здесь появляется столь распространенная в европейской литературе о библиофиле эротическая метафорика7, но с эротическими переживаниями герой сопоставляет именно переживания чтения, проникновения в смысл, а вовсе не удовлетворение от обладания редким, дорогостоящим или красивым предметом.

Не знающая пределов страсть описана в романе в совокупности изысканно-болезненных форм, имеющих подчас откровенно первер-сивный характер. Герой предоставляет книгам все пространство дома, заселяя ими не только комнаты, но также кухню, спальню и даже ванную. Он отказывается от использования горячей воды и принимает только холодный душ, опасаясь, что пар может испортить книги. Повествователь сообщает и о других почти гротескных формах проявления любви героя: он дарит другу машину, чтобы освободить гараж для новых библиотечных шкафов, или ужинает в обществе «чудесного издания» «Дон Кихота», располагая его на книжной

подставке напротив себя и предлагая ему бокал изысканного вина. «Еще более странное откровение» явилось одному из гостей Бауэра, обнаружившему в спальне хозяина книги, тщательно разложенные на кровати так, «что они воспроизводили все объемы и контуры человеческого тела»8. Обращает на себя внимание то, что градация гротескных форм проявления книжной страсти героя не находит своего выражения в иронической тональности повествования: повествование от начала и до финальной точки исполнено сокровенно печальной интонации.

Свое абсолютное выражение любовь Бауэра к книгам находит в изобретении им особого способа каталогизации библиотеки. В основе библиографического изобретения героя - принцип учета смысловой связи между книгами и отношений между авторами, то есть принцип учета привязанностей или неприязни, заимствований или конфликта, стилевой близости или полемики. «К примеру, он не решался поставить книгу Борхеса рядом с томиком Гарсиа Лорки, которого аргентинец называл “профессиональным андалузсцем”. Не мог поставить произведения Шекспира вместе с трагедиями Марло, принимая во внимание коварные взаимообвинения в плагиате между этими авторами, хоть из-за этого ему пришлось нарушить серийную нумерацию томов своей коллекции. И, конечно, книга Мартина Эмиса не могла стоять рядом с книгой Джулиана Барнса после того, как эти двое друзей поссорились, а романы Варгаса Льосы не могли находиться рядом с Гарсией Маркесом»9. Предполагая на основе каталога расставить книги в соответствии с идеей привязанностей, герой фактически материализует метафору интертекста: он пространственно сопрягает книги, между текстами и авторами которых предполагает коммуникацию. При этом герой исходит из убеждения, что его представление о характере этой коммуникации является верным и именно оно способно обеспечить комфорт «душам» книг

- их текстам, несущим в себе выражение авторской индивидуальности, и освободить их от бремени нежелательных отношений10.

Рассказчик истории Бауэра квалифицирует его увлечение как умопомешательство. Именно он (рассказчик) вводит типологическое деление читателей на «завоевателей» и «путешественников». В соответствии с этой классификацией, Бауэр - завоеватель, он чи-

тает ради смысла, не умея почтительно относиться к материальной оболочке текста. Он не хранитель книг, а «исследователь», герме-невт, читатель.

Другой тип читателя - «путешественник». Это читатель-сибарит, читатель-эстет, он читает ради удовольствия «побродить по человеческому времени», приобщиться к таинственному ландшафту незнакомых миров. Для него книга - единство текста и его издательского оформления, он получает наслаждение от «шрифта, размера букв, ширины полей, качества бумаги, способа нумерации страниц» и «от дорожек» - длинных белых линий, образованных пробелами между словами и в свою очередь образующих на полотне страницы замысловатые фигуры. Такой читатель - маниакальный хранитель книги, его перо не коснется ее полей, он заказывает застекленные книжные шкафы с полками из десяти слоев дерева особого вида, проклеенные составом, отпугивающим насекомых, при этом он периодически окуривает свою библиотеку ради обеспечения ей еще большей сохранности.

Впрочем, «захватнический» характер чтения у Бауэра вовсе не исключает эстетического переживания. Более того, он открывает способ усилить «удовольствие от текста» через привлечение факторов, акцентирующих принадлежность книги к эпохе ее создания. Так французов XIX века он читает при свечах в старинном серебряном канделябре и с соответствующим музыкальным сопровождением. Герменевтическая установка (понять смысл) для него неотделима от установки гедонистической (пережить наслаждение). Однако из-за падения горящей свечи каталог - результат герменевтических усилий и сокровенно-личностного общения героя с книгами - погибает в пожаре.

С момента изображения утраты героем каталога его история лишается уверенной психологической мотивировки, которой она обладала до сего момента, теряя качества психологического повествования «о свойствах страсти» и получая обработку в духе магического реализма. Утратив каталог, герой мучительно пытается разорвать узы с библиотекой, той смысловой вселенной, творение которой ему и принадлежало. Это загадочный бунт творца против творения, бунт, направленный на обезличивание творения и обессмысливание собственной жизни, так как «библиотека

- это жизнь», как говорится в романе устами рассказчика: уничтожение библиотеки равнозначно уничтожению жизни ее собирателя. После пожара герой продает дом и на нескольких грузовиках вывозит свою библиотеку на песчаный морской пляж, где, «онемев от собственной жестокости», строит из книг дом, скрепляя тома цементным раствором. Превращая книги в строительный материал и так лишая их смысловой функции, герой «Бумажного дома» пытается «заглушить их зов», «освободиться из заточения» и переделать свою судьбу, центром которой ранее была любовь, как оказалось, «бесполезная».

Форма бунта - кладка стен из книжных томов - противоположна библиографической идее героя: она отменила принцип привязанностей, «отвратительно связав цементным раствором» книги, которые, по мысли Бауэра, должны были страдать от соседства друг с другом. Устранившись как читатель, герой предписывает книгам обезличивающую их функцию - защищать от холода, укрывать от ветра, давать тень от яростного солнца. Если раньше герой предоставил книгам свой собственный дом, признав их право жить в нем «собственной жизнью» и отказавшись во имя любви от элементарного комфорта, то теперь он подчиняет книги служению себе самому, своему телу. Герой выворачивает наизнанку свою жизнь; лишая книги души, он овеществляет традиционную метафору «библиотека -дом», «библиотека - укрытие».

Конечно, проблематика романа касается не частного случая безумия, приключившегося на почве книжной страсти. Это роман о взаимоотношениях человека и литературы, о драматизме существования человека в пространстве книжной культуры, о парадоксах книжной судьбы. С одной стороны, Домингес изображает Бауэра как человека, в котором чтение воспитало магическую прозорливость: он предсказывает обстоятельства смерти своей недолгой возлюбленной, профессора филологии, предрекая ей гибель под колесами машины в тот момент, когда она будет переходить дорогу, увлеченная чтением Эмили Дикинсон, что и происходит на самом деле. Чтение в погоне за смыслом концептуализировало видение героем жизни, сформировало в нем колдовское понимание ее иррационального, волшебного среза, но, с другой стороны, лишило его собственную жизнь простых человеческих смыслов, простого человеческо-

го содержания. Очевидный аспект трагедии героя-книжника - одиночество. Бауэр, несмотря на всю интенсивность читательских переживаний, в пространстве собственной библиотеки глубоко одинок. Недаром он слагает из книг человеческую фигуру, недаром приписывает книгам человеческую потребность понимания и диалога, лелея надежду осуществить ее для любимых книг, если уж в отношении любимой женщины это ему не удалось. Утрата иллюзий, оскорбление случаем сокровенного замысла повлекли за собой жестокую расправу, нежелание более внимать зову книг и принимать свою зависимость от них.

Впрочем, в истории Бауэра можно разглядеть и трагедию логоцентрического сознания, вознамерившегося наложить на жизнь вселенной собственную логическую сетку, упорядочить бесконечно многосмысленную реальность - реальность литературы. И если в отношении обстоятельств смерти возлюбленной судьба пошла ему навстречу, то в отношении замысла гармонизировать отношения в смысловом универсуме, присвоив ему однозначную семантику, - отказала. Библиотека бунтует против каталога - орудия сведения ее бесконечной смысловой множественности к одномерному пространству четко обозначенных смыслов.

Интересно, что сам роман Домингеса выстроен как роман с «привязанностью», роман «с потребностью» в сочетании с другим романом, а именно с романом Джозефа Конрада «Теневая черта». Текст Домингеса открывается посвящением «великому Джозефу», отношения героев с его романом образуют важнейший элемент сюжета, а образность «Теневой черты» составляет глубинный символический подтекст «Бумажного дома», в свете которого становится возможной версия загадочного поступка героя. Взбунтовавшись против библиотеки, Бауэр Домингеса пересекает свою теневую черту, преодолев иллюзии и приняв страдальческую расплату, подобно тому, как принимает ход вещей герой Конрада, расстающийся с иллюзией благоволия судьбы. Так роман Конрада становится ин-терпретантой иррационального содержания романа Домингеса при условии осуществления читателем «привязанности» между ними, стимуляция чего, как нам представляется, входила в замысел автора: подобно своему герою, Домингес предпринимает попытку обе-

спечить своему роману «нужное» ему самому положение в пространстве «универсальной библиотеки», а именно «рядом» с «Теневой чертой».

Прояснению мотивов загадочного поступка Бауэра (или самой авторской интенции присвоения герою столь парадоксального жеста) способствует не только актуализация того литературного контекста, к которому принуждает сам роман Домингеса (через серию отсылок к «Теневой черте» Конрада), но и обращение к тому национальному литературному контексту, к которому роман Домингеса непосредственно принадлежит. Это латиноамериканская литература, которая, как известно, проблему взаимоотношений человека с книгой, с библиотекой и, шире, с культурой на протяжении ХХ века решала усилиями ряда знаменитых авторов. Одна из аллюзивных «тропок», прокладываемых читателем в интертекстуальном окружении романа Домингеса, с неизбежностью выводит к Борхесу - философу чтения и библиотеки.

Напомним известную многосмысленность решения данной темы у Борхеса. С одной стороны, новеллистика и эссеистика Борхеса последовательно утверждает культ книг и культ чтения. Сакрализацию книги - тенденцию, сменившую античную сакрализацию устного слова в противовес письменному - Борхес объясняет пришедшей с Востока традицией ее обожествления в качестве формы выражения Бога. В рамках иудаизма, христианства, ислама (так называемых религий Книги) Священная Книга мыслилась как «атрибут Бога», результат его творящей деятельности, предшествующий созданию Вселенной.

Для современного же человека, по Борхесу, книга сохраняет свой божественный и священный статус в силу причин сугубо экзистенциальных. В сборнике «Думая вслух» книга определяется им как «орудие» производства «памяти, воображения» и «радости». «Книга -это надежда обрести счастье», а «чтение - это род счастья» (эссе «Книга»). Очевидно, что Борхес, рассуждая о счастье встречи с книгой

- тем, что удовлетворяет нашу потребность в опоре и в то же время принимает нашу изменчивость и наше участие в собственной сокровенной жизни, - имеет в виду переживания эстетического плана. «Просто взять книгу в руки, открыть ее - это уже эстетическое наслаждение. Что такое слова, составляющие книгу? Что такое эти мертвые сим-

волы? Абсолютно ничего. Что такое книга, если ее не открывать? Просто параллелепипед из кожи и бумаги. Но если ее читать, то происходит нечто странное - она всякий раз иная. Гераклит сказал (я не раз повторял это изречение), что никто не войдет дважды в одну и ту же реку. Никто не войдет дважды в одну и ту же реку, потому что воды текут, но самое ужасное в том, что мы не менее текучи, чем вода. Каждый раз, когда мы читаем книгу, она меняется, слова приобретают иную коннотацию» («Книга»)11. «Мы можем сделать вывод, - пишет Борхес в финальных абзацах новеллы «Стена и книги», - что все формы обладают смыслом сами по себе, а не в предполагаемом “содержании”. Это схоже с мыслью <...>, что каждое искусство стремится быть музыкой, которая не что иное, как форма»12. Книга для Борхеса и есть уникально выстроенная форма, воплощение совершенной упорядоченности: «В <... > книге ничто не случайно: ни порядок букв, ни количество слогов в каждом стихе, ни возможные огласовки, ни числовые значения букв»13.

Именнотакойтип чтения,сосредоточенный на переживаниях эстетического плана, переживаниях красоты, гармонии, упорядоченности при встрече с книгой Домингес запечатлел в деятельности читателя-путешественника, противопоставив ему читателя-захватчика. Думается, что Домингес развернул борхесовское противопоставление разных типов отношения к книге, не столь эксплицированное и не столь определенно развернутое у последнего. Но помимо чтения как эстетического удовольствия, как счастливого путешествия по мирам смысловой Вселенной, «по человеческому времени», у Борхеса со всей очевидностью присутствует и другая концепция чтения - как захватнической деятельности, деятельности, направленной на создание универсальных концепций, на поиск готового универсального смысла и универсального опыта, и с этой точки зрения обреченной на поражение. Наверное, с наибольшей степенью определенности концепция такого отношения к книге представлена в новелле «Вавилонская библиотека». Представляя здесь знаковую реальность как воплощение рациональности и «презумпции порядка» (Б. Дубин), Борхес решает проблему познаваемости ее смысла. Как «не лишенное оснований» подано в новелле мнение о том, что «искать в книгах смысл» есть «суеверная и напрасная привычка». «Би-

блиотекари», о которых в данном случае идет речь, «признают, что те, кто изобрел письмо, имитировали двадцать пять природных знаков, но утверждают, что их применение случайно и что сами по себе книги ничего не означают»14. Далее, во фрагменте, описывающем поиски Оправданий - «книг апологии и пророчеств, которые навсегда оправдывали деяния каждого человека во вселенной и хранили чудесные тайны его будущего» - вера в постижимость смысла определяется как трагическая иллюзия: «Тысячи жаждущих покинули родные шестигранники и устремились вверх по лестницам, гонимые напрасным желанием найти свое оправдание. Эти пилигримы до хрипоты спорили в узких галереях, изрыгали черные проклятия, душили друг друга на изумительных лестницах, швыряли в глубину туннелей обманувшие их книги, умирали, сброшенные с высоты жителями отдаленных областей. Некоторые сходили с ума... Действительно, Оправдания существуют.. , но те, кто пустился на поиски, забыли, что для человека вероятность найти свое Оправдание или какой-то его искаженный вариант равна нулю... На смену надеждам пришло безысходное отчаяние»15.

Итак, погоня за сакральным содержанием, которое могло бы обеспечить читателю оправдание и сделать его «подобным Богу» (в новелле излагается такого рода «суеверие», возникшее в среде обитателей библиотеки, в соответствии с которым некий библиотекарь прочел книгу, содержащую суть всех других, и сделался подобен Богу) обречена. «Потаенный смысл <...> записан и существует в Библиотеке»16, но надежда на обретение откровения иллюзорна и обязательно обернется отчаянием. С этой точки зрения герменевтика как претензия на постижение смыслового содержания знаковой реальности невозможна: книга (библиотека, Вселенная) не является носителем четко зафиксированных смыслов, она непознаваема, так как бесконечно многозначна, неисчерпаема в неограниченном количестве смысловых вариантов и оттого «чудовищна» (как говорится в «Книге песка») и равнодушна к человеку (это мотив ряда текстов Борхеса, например, эссе «О культе книг»). «Поливалентность знака <...> воспринимается Борхесом как трагедия», так как «абсолют не может быть измерен человече-

17

скими мерками»17.

Поражение герменевта изображено и в

другой новелле Борхеса - «Смерть и буссоль». Правда, здесь усилия герменевта направлены не на интерпретацию книги, а на интерпретацию события, но через посредничество книги. Герой новеллы детектив Ленн-рот, предпринимая расследование убийства, «становится библиофилом»18: для раскрытия тайны преступления он предпринимает изучение книг убитого гебраиста. Предполагая в «тексте» преступления наличие ссылки на ка-баллистическое учение и привлекая для расшифровки загадки книжный код, герой фактически осуществляет интертекстуальную стратегию. Возникает предположение, что этот герой Борхеса предвосхитил концепцию образа детектива в романе У. Эко «Имя розы»: Вильгельм Баскервильский для раскрытия преступлений также сделает ставку на книжный код, а именно код Апокалипсиса. Результатом мыслительных усилий героя Борхеса, как и впоследствии героя Эко, становится

19

«гиперинтерпретация»19, парадоксальным

образом превратившая собственного создателя в собственную же жертву: книжный код детектива использует убийца - и для того, чтобы заманить своего противника в смертельную ловушку. В данном случае роковой оказывается сама ставка на книгу как универсальный ключ к событиям действительности и источник универсальной модели поведения. От очевидной и, как окажется впоследствии, единственно правильной версии преступления герой отказывается лишь по той причине, что уже в рамках одного из первых появлений в пьесе та «не интересна», а гипотеза, по его мнению, «обязана быть интересной». Получается, что в разгадке тайны преступления он был заинтересован даже в меньшей степени, нежели в намерении разыграть свою роль по образцу детектива Эдгара По, ведь, как сообщается в первом абзаце новеллы, он считал себя «неким Огюстом Дюпеном», и «была в нем <...> жилка авантюриста, азартного игрока»20. Итак, героя губит не только то, что он ошибочно приписывает преступнику книжную логику, но и то, что сам он также действует исходя из литературной модели.

Еще один герой Борхеса, также терпящий поражение в воплощении совсем другого, к тому же невольного замысла, но также связанного с книгой, - студент с гофмановским (что не случайно) именем Балтасар из новеллы «Евангелие от Марка».

«Он был складом <.> избитых мнений»21,

и одно из них, очевидно, и сыграло в его истории свою роковую роль. Это мнение о спасительном действии евангельской истории

- истории, которую, по его мнению, «люди пересказывают поколение за поколением» и которую он решил читать для семьи гаучо, утратившей родовую память и язык. Однако результатом чтения и толкования Евангелия становится не ожидаемое «подражание Христу», а отождествление слушателями себя с теми, кто «его распинал». Действие Книги оказалось прямо противоположным тому, которое культивировала христианская традиция и которой герой «чувствовал себя обязанным держаться», «хоть сам и не верил». Слушатели Бальтасара формируют семантику Евангелия следуя прагматике своих жизненных целей, а не тому этическому императиву, носителем которого его принято считать. Так новелла свидетельствует о парадоксальной множественности читательского потенциала Книги, которой тысячелетняя традиция приписывает однозначный смысл. Стереотипное, готовое представление о действии Книги и вряд ли осознанная игра в евангельского героя (ораторствовал по поводу содержания притч, принимал поклонение, отдавал приказания, очевидно, благословил просящих о том перед своей казнью) оказались губительны для героя, подобно тому, как губительны оказались для героя выше разобранной новеллы ставка на книжную логику и книжный образ. Хотя, в отличие от Лённрота, Бальтасар, конечно, не герменевт, «его ум не изнурял себя работой»22, он, по определению автора, «соглашатель», ритор, чтец, но не читатель.

На особых причинах поражения герменев-та Борхес останавливается в новелле «Поиски Аверроэса». В отношении неудачи Аверроэса, не сумевшего понять значение аристотелевских понятий «трагедия» и «комедия», одной из них является принадлежность интерпретатора к иному контексту («замкнутость [Аверроэса] в границах ислама»). Но Борхес в рамках заключительного пассажа новеллы присваивает герменевтическую неудачу и себе самому. Он сам представляется себе не менее смешным в претензии вообразить Аверроэса по реконструкциям французского, английского и испанского востоковедов, нежели сам Аверроэс в претензии «оправдать свое бытие перед человечеством» через комментарий к Аристотелю, не имея понятия о том, что такое театр. И причиной является не

только сакральность культурной дистанции, отделяющей герменевта от предмета его интерпретации, делающая его непроницаемым, но и неизбежный субъективизм реконструкции, которая всегда есть «отражение того человека», который является ее автором, и более того, репрезентирует именно его (автора) облик, а не облик того, кто является объектом исследования.

Итак, тема поражения человека перед лицом книги и библиотеки - сквозная в новеллистике Борхеса. Человек у него - «несовершенный библиотекарь» в поисках универсальной книги или в попытках создания универсального каталога, обманувшийся герменевт или наивный читатель (носитель сознания не подлинного, а подмененного готовыми, в том числе и книжными мнениями).

История поражения герменевта и составляет центральное содержание романа Домингеса. Его герой переживает «безысходное отчаяние» вавилонских библиотекарей: утрата каталога, очевидно, убедила его в невозможности расшифровать смысловые привязанности книг и пространственно закрепить движение смыслов внутри библиотеки. Отказ героя от герменевтических притязаний (как, впрочем, и от эстетических) выражается в развенчании книги как носительницы смысла и «орудия счастья» и превращении ее в «простой параллелепипед из кожи и бумаги» (Борхес, «Книга»), вполне эквивалентный строительному блоку. (Кстати, борхесовский обладатель Книги песка - книги, которую невозможно читать и понимать, - размышлял «о костре» для нее, но потом «спрятал» среди томов Национальной библиотеки, принудив себя забыть о ее местоположении, то есть фактически тоже уничтожил. А вавилонские библиотекари, напомним, в отчаянии разочарования «швыряли в глубину туннелей обманувшие их книги».)

Расшифровке жеста уничтожения библиотеки у Борхеса посвящена отдельная новелла-эссе - «Стена и книги» (1950) из цикла «Новые расследования». Лишенная фантастического аспекта, новелла целиком сосредоточена на поиске возможного объяснения распоряжения легендарного китайского императора возвести великую китайскую стену и сжечь «все книги прежних времен». Борхес выдвигает две совокупности версий: при условии, что эти действия не были одновременными, и при условии, что они были совершены одно-

временно. В первом случае, в зависимости от того, какая последовательность действий императора будет выбрана, Борхес считает возможными трактовки легенды и как истории прозрения, и как истории разочарования: «Это <... > даст нам образ правителя, начавшего с разрушения, от которого он затем отказался, чтобы оберегать, или разочарованного правителя, разрушающего то, что прежде берег»23. Во втором случае, если действия императора считать одновременными, его жест может быть рассмотрен по-разному. Во-первых, как попытка «уничтожить прошлое» (ибо книги «обременены прошлым», как говорится в эссе «Книга»)24. Во-вторых, как попытка «обрести бессмертие» в соответствии с верой в то, что «бессмертие изначально и в замкнутый мир тлению не проникнуть», и потому стена и костер из книг могут стать «магическим барьером, способным задержать смерть». В-третьих, жест императора может быть понять как бунт бессилия, вызов Вселенной, намерение вопреки ее законам сохранить непрочное и уничтожить вечное. «Быть может, Шихуанди окружил стеной империю, осознав ее непрочность, и уничтожил книги, поняв, что они священны или содержат то, что заключено во всей Вселенной и в сознании каждого человека. Быть может, сожжение библиотек и возведение стены - действия, таинственным образом уничтожающие друг друга»25.

В романе Домингеса, как кажется, разрушительный и созидательный акты непосредственно сопряжены, спаяны друг с другом: уничтожение библиотеки сопровождается возведением стен, вернее, возведение стен из книг и выражает деятельность по уничтожению библиотеки. Однако о созидательном начале в деятельности героя можно говорить только условно, так как строительство из книг разрушительно и ничем не отличается от костра, так как задумано оно ради уничтожения и оскорбления библиотеки. Поэтому, если в качестве интерпретанты поступка героя Домингеса выбирать новеллу Борхеса, мы должны предпочесть версию о том, что история Бауэра представляет собой историю разочарования, историю о человеке, который разрушает то, что прежде берег. Бауэром руководят сугубо личные мотивы, он мучается своими собственными взаимоотношениями со своей собственной библиотекой, оставшейся равнодушной, не принявшей дара его люб-

ви и существующей по своим непостижимым ему внутренним законам. Потому, уничтожая библиотеку, герой пытается расквитаться и со своим собственным прошлым, «освободиться из заточения». В этом плане его намерение не имеет ничего общего с предполагаемыми грандиозными претензиями китайского императора относительно уничтожения истории, обретения бессмертия или бунта против всеуничтожающего времени. Борхесовские смыслы здесь опрокинуты в индивидуальную историю взаимоотношений человека с книгой, при всем своем магическом потенциале, безусловно, исполненную в психологическом ключе.

Обратим внимание на соответствие друг другу интерпретационных прочтений романа Домингеса, сложившихся при обращении к разным элементам его интертекстуального контекста - к роману Конрада и к новеллам-эссе Борхеса. И в том, и в другом случае история Бауэра прочитывается как история

об утрате героем иллюзий в отношении собственных возможностей перед лицом универсума (в данном случае, смыслового). В соответствии с борхесовской типологией литературных историй, представленной в эссе «Четыре цикла», она с очевидностью входит в парадигму цикла о поиске, «обреченном на провал».

Архетипически же история о поражении читателя, конечно, восходит к сюжетной схеме «Дон Кихота», так любимого Борхесом. В миниатюре «Действие книги» Борхес предлагает «фантазию», которая, с его точки зрения, вполне могла бы конкурировать с идеей предопределения или идеей свободы воли. Это фантазия о том, что «каждый шаг и каждое слово человека» могут быть пророчески предсказаны в «волшебной» книге. Совершенно очевидно, что в миниатюре речь идет

о «Дон Кихоте» и Сервантесе, якобы купившем арабскую рукопись на толедском рынке, как о том и сообщается в девятой главе романа. В литературе о читателе «фантазия» Борхеса фактически осуществилась. Сюжетная матрица «Дон Кихота», основу которой составляет история поражения «литературного человека»26, повторяется в целом ряде произведений о читателях, «предсказывая» ту драматическую тональность, в которой решается авторами тема литературоцентричной судьбы.

Примечания

1 Приведенные метафоры воспроизводятся из латинского трактата средневекового латинского библиофила Ричарда де Бери «Филоби-блон, или О книголюбии» (1345) по изданию: Бери, Р. де. Филобиблон, или О книголюбии. М. : Кн., 1984.

2 Старобинский, Ж. Критика и принцип авторитета // Старобинский, Ж. Поэзия и знание. История литературы и культуры. М. : Языки славян. культуры, 2002. Т. 1. С. 314.

3 Например, у Ф. Петрарки, Дж. Боккаччо, М. Монтеня.

4 Об этом подробно в нашей статье: Герой-читатель в литературе трагического гуманизма // Изв. Урал. гос. ун-та. Сер. 2. Гуманит. науки. 2008. № 55.

5 Опубликован в: Иностр. лит. 2002. № 6.

6 К. М. Домингес (Carlos Maria Domingues) -современный писатель, родился в 1955 году в Аргентине, живет в Уругвае. «Бумажный дом» - четвертый роман писателя.

7 Яркие примеры: новелла Г. Флобера «Библиоман», новелла Ж. Дюамеля «О любителях» (из цикла «Письма к другу-патагонцу»). Впрочем, корни уподобления удовольствия от чтения эротическому удовольствию опять же следует искать в религиозной литературе средневековья. С одной стороны, она противопоставляла радость чтения «всем другим сладостям мира» (последние, дескать, «горчат» в сравнении с «упражнениями чтения», как писал средневековый философ Иоан Солсбе-рийский). Недаром чтение описывалось как деятельность, отвлекающая от грехов плоти. С другой стороны, это противопоставление очевидно провоцировало представление о соответствии друг другу радостей чтения и эротических радостей, а также представление о возможности описать одно через другое: чтение - через совокупность эротических метафор, любовь - через метафору чтения (второе

- значительно позднее, начиная с литературы XIX века). Влияние этой традиции ощутимо у М. Монтеня: в третьей главе III тома «Опытов» он описывает сомнения выбора лучшего типа общения, в конце концов предпочитая общение с книгами любовному общению.

8 Домингес, К. М. Бумажный дом. М. : АСТ : АСТ-МОСКВА : Хранитель, 2007. С. 84.

9 Там же. С. 78-79.

10 Здесь можно предполагать аллюзию на свифтовскую «Битву книг»: в сочинении Свифта

Бунт против библиотеки: к истории литературного мотива

127

сражение между новыми и древними книгами началось в том числе из-за библиотекаря: по причине его «жестокой злобы» по отношению к древним, которую он решил удовлетворить, выказывая знаки расположения только новым книгам; а также по причине его простого нерадения: «расставляя книги, он вполне мог ошибиться и запихнуть Декарта рядом с Аристотелем, Бедный Платон оказался между Гоббсом и «Семью мудрецами», а Вергилий был стиснут Драйденом с одной стороны и Уитером с другой» (Свифт, Дж. Битва книг // Кораблимысли. Английские и французские писатели о книгах, чтении, бибилиофильстве. М. : Кн., 1986. С. 40).

11 Борхес, Х. Л. Соч. : в 3 т. Т. 3. М. : Полярис, 1997. С. 276.

12 Там же. Т. 2. С. 11.

13 Борхес, Х. Л. Книга // Борхес, Х. Л. Соч. : в

3 т. Т. 3. С. 273.

14 Борхес, Х. Л. Проза разных лет. М., 1989. С. 82.

15 Там же. С. 83.

16 Там же. С. 85.

17 Завадская, Е. В. Борхес о книге как феномене культуры // Книга : Исследования и материалы. М. : Кн., 1991. Сб. 62. С. 218.

18 Борхес, Х. Л. Проза разных лет. С. 106.

19 Термин У. Эко.

20 Борхес, Х. Л. Проза разных лет. С. 104.

21 Там же. С. 270.

22 Там же. С. 269.

23 Борхес, Х. Л. Стена и книги // Борхес, Х. Л. Соч. : в 3 т. Т. 2. С. 10.

24 Именно эту мотивацию поступка китайского императора Борхес подробно разрабатывает в лекции о Готорне, где возвращается к этой легенде. В новелле же делаются множественные предположения относительно мотивов уничтожения библиотеки.

25 Борхес, Х. Л. Стена и книги. С. 11.

26 Термин М. М. Бахтина.

ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЕ ЧЕРТЫ КЭНТА В АНГЛИЙСКОМ ЯЗЫКЕ НАЦИОНАЛЬНОГО ПЕРИОДА

Статья посвящена рассмотрению социолингвистических особенностей кэнта как субстандартной лексической формы существования английского языка национального периода и мобильности кэнтизмов в ареально-территориальном, темпорально-историческом и профессионально-корпоративном аспектах на примерах, взятых из словарей английского лексического субстандарта Э. Партриджа, Дж. Лайтера, Г. Уэнтворта и Б. Флэкснера.

Ключевые слова: кэнт, форма языка, лексический субстандарт, арго, сленг, маргинальная

криминальная субкультура, экзистенциальные

Кэнтом (cant) принято именовать древнее арго в британском варианте английского языка. Он является, по мнению некоторых ученых, одной из форм существования субстандартной лексики, противостоящей литературному стандарту. Мы определяем кэнт как эзотерическую социолектную форму существования английского лексического субстандарта, обслуживающую криминальную субкультуру антисоциальных и асоциальных групп людей, выполняющую в ней основные функции конспиративного общения, пароля и эмоционально-экспрессивного языкового средства, употребление которой приводит к возникновению социальной диглоссии в речи ее носителей.

Экзистенциальные черты кэнтиз-

мов в английском языке национального периода представлены ареальной, локально-территориальной, темпоральной и профессионально-корпоративной вариативностью, отражающей соответствующие характеристики того социума, который обслуживается этим компонентом лексического субстандарта. Рассмотрим названные особенности на примерах, взятых из словарей, в которых кэнтизмы снабжены соответствующими социолингвистическими пометами и указателями. При этом основным формальным маркером кэнта выступает в данных словарях помета с. (= cant), выделяемая нами, как и более частные социолингвистические маркеры, полужирным курсивом1.

Важным стимулом к распространению английского языка по всему миру стала эпоха колонизации, в результате чего появилось Британское содружество наций и соответствующие национальные варианты английского языка, ставшего полинациональным.

черты.

На этом основании выделяются семь основных ареалов распространения английского лексического субстандарта, отражающих семь основных национальных вариантов английского языка: Британский, Американский, Австралийский, Новозеландский, Канадский, Индийский и Южноафриканский. Рассмотрим их на примерах: 1. Кэнт британского ареала (Британский ареал в большинстве случаев не имеет указателей в виде соответствующей словарной пометы, поскольку основная часть корпуса цитируемых словарей относится к британскому варианту английского языка, однако в отдельных случаях лексикографы приводят помету Brit. (= British): Bellows. A cant term for the lungs2; 2. Кэнт американского ареала: cheese n. A lie, nonsense, cant. 19513;

3. Кэнт канадского ареала: skinner. One guilty of indecent assault, esp. on children’: Can. c.: since ca. 1950 - or earlier; 4. Кэнт австралийского ареала: curler. A sweater of gold coins: Aus. c.: late C. 19-20; 5. Кэнт новозеландского ареала: tank, n. A safe: NZ c.: -1932; 6. Кэнт индийского ареала (Со времени формирования на территории метрополии индийских анклавов, выходцы из Индии, поселившись в Лондоне, стали осваивать «остатки» британского кэнта. Кэнт индийского ареала представлен в словарях лексического субстандарта малым количеством примеров): dropstick. Pickpocketing: West Indian c.: since ca. 1955; 7. Кэнт южноафриканского ареала: bok. A girl.

S. African c.: C. 20.

Миграции населения в рамках Британского содружества наций, ее отражение в художественной литературе, а также развитие кинематографии и СМИ способствовали передвижению различных компонентов англоязычного лексического субстандарта, включая кэнт,

между основными национальными вариантами английского языка. Это позволяет проследить ареальную мобильность тех кэнтизмов, которые снабжены в словарях соответствующими ареальными пометами. Поскольку британский вариант английского языка исторически предшествует его другим национальным вариантам, то правомерно предположить первоначальное движение британского кэнта в его другие ареальные разновидности, сложившиеся по мере колониальной экспансии Великобритании. В этой связи целесообразно рассмотреть следующие три основные группы межареальной мобильности кэнтиз-мов: 1. Переход кэнтизмов из британского ареала непосредственно в другие ареалы: А) переход кэнтизмов из британского ареала в американский ареал: squeal, v.i.; v.t. with on. To turn informer: c., orig. (-1864), North Country; but in late C. 19-20 mainly US; Б) переход кэнтизмов из британского ареала в австралийский ареал: fi(p)penny. A clasp knife: Aus. c.: ca. 1860-1910. Ex England; В). переход кэнтизмов из британского ареала в новозеландский ареал: do a job. To commit a burglary: c., Eng. and, in C.20, also NZ: since latish C. 19; Г) переход кэнтизмов из британского ареала в южноафриканский ареал: canned. Tipsy: c.: since ca. 1910 in Britain and ca. 1938 in S. Africa; 2. Переход кэнтиз-мов в британский ареал из других ареалов кэнта; А). переход кэнтизмов из американского ареала в британский ареал: stuffy, adj. Wealthy: c.: adopted, ca. 1930, ex US; Б) переход кэнтизмов из австралийского ареала в британский ареал: front man. He who lures the victim into a crooked game of cards: Aus. c.: since ca. 1935, by ca. 1940, Eng. c.; В) переход кэнтизмов из американского ареала в британский ареал (а также одновременно с этим в канадский ареал): ditched, be. To get into trouble, be abandoned: Can. and Eng. c. (mainly vagrants’): C.20. Orig. US; Г) переход кэнтизмов из американского ареала в британский ареал (а также одновременно с этим в южноафриканский ареал): canned. Tipsy: c.: since ca. 1910 in Britain and ca. 1938 in S. Africa; adopted ex US; 3. Межареальные переходы кэнтизмов за пределами британского ареала: А) переход кэнтизмов из американского ареала в канадский ареал: bindle stiff. A hobo: Can. c. : since ca. 1910. Ex US; Б) переход кэнтизмов из американского ареала в австралийский ареал: strong-arm, v. To

bully; to manhandle: Aus. c.: since late 1920s. Adopted from US; В) переход кэнтизмов из австралийского ареала в канадский ареал: shill, schill. A confidence-trickster’s confederate: Can. and Aus. c. : since early C. 20; Г) переход кэнтизмов из американского ареала в австралийский ареал (а также одновременно с этим в канадский ареал): mechanic. A dishonest card-player; a card-sharp: Aus. and Can., adopted ex US where orig. c.: since ca. 1940; Д) переход кэнтизмов из австралийского ареала в новозеландский ареал: shelfer. An informer to the police: Aus. and NZ c. :-1932.

Национальные варианты английско-

го языка в Великобритании, США, Канаде. Австралии, Новой Зеландии, Индии и ЮАР выступают в качестве государственных или одного из государственных языков, функционирование которых на территориях соответствующих государств может проявляться в исторически сложившихся геолектах - регио-лектах, территориальных и локальных диалектах (локалектах и полудиалектах) и различных говорах. Подобная географическая дифференциация названных национальных вариантов английского языка воздействует и на территориально-локальную дифференциацию различных компонентов английского лексического субстандарта, включая и кэнт. Это обусловливает правомерность и необходимость учитывать не только ареальные, но и геолектные особенности функционирования кэнта в макросистеме полинационального английского языка. В связи с этим, целесообразно рассмотреть отдельно ареальную и, на ее базе, локально-территориальную вариативность англоязычного кэнта.

Анализируя англоязычный кэнт национального периода, в рамках британского ареала мы выделили следующие локальнотерриториальные виды кэнта: 1. Кэнт, использующийся в разных административных частях Великобритании: А) англоирландский кэнт: whack, n. A pickpocket: Anglo-Irish c. : C. 19; Б) кэнт Англии: boozer. A public-house: English c. since late C. 19; В) ирландский кэнт: counsellor. A barrister: Irish c. (-1889); Г) шотландский кэнт: kid’s-eye. A fivepenny piece: Scottish c. of ca. 1815-50;

2. Кэнт, использующийся в разных городах Великобритании: А) ливерпульский кэнт: briffen (-fin). Bread and dripping: Liverpool street arabs’, and tramps’ c.: since ca. 1900; Б) Дартмурский кэнт: slop. A prisoner’s over-

coat: Dartmoor c. : C. 20; В) кэнт Нориджа (Норвича): heigh-ho. Stolen yarn: Norwich c.: ca. 1855-1910; Г) кэнт Глазго: jostler. A swindler: Glasgow c.: mid-C. 19-20; Д) кэнт Лондона: fox, v.t. and v.i., to watch closely though slyly: London c. (-1859); З. Кэнт, использующийся на отдельных территориях Великобритании: А) локальный кэнт: retriever. A 'verser' (q.v.): local c. of ca. 1592; Б) северный кэнт: side! Yes: Northern c. :-1864; В) кэнт Ист-Энда (беднейшей части Лондона): bawl. 'To suck or swallow’: East End of London c. :-1933; 4. Кэнтизмы, использующиеся в учреждениях: А) кэнт, использовавшийся в долговой тюрьме Лондона: tekelite. A defaulting debtor: ca. 1830-50: c. of the Debtors’ Prison in Whitecross Street, London; Б) кэнт Ньюгейтской долговой тюрьмы: leave the world with (one’s) ears stuffed full of Cotton. To be hanged: Newgate c. of ca. 1820-40.

Анализируя локально-территориальную вариативность англоязычного кэнта в рамках австралийского ареала, мы выделили кэнт Сиднея: fiz(z)-gig. An informer to the police: c. of Sydney, NSW: from ca. 1930.

Локально-территориальная мобильность кэнтизмов прослеживается только на материале кэнта британского ареала. В этой связи целесообразно рассмотреть следующие основные типы локально-территориальной мобильности кэнтизмов: 1. Переход кэнтиз-мов из шотландского диалекта в Ирландию: counsellor. A barrister: Irish c. (-1889). Ex Scots (C. 19-20); 2. Переход кэнтизмов, существовавших изначально в северной части Англии в качестве диалектизмов, в использование в Великобритании повсеместно: crash, v. To kill: c.: C. 17-19. Prob. ex N. Country dial. crash, to smash; З. Переход кэнтизмов, изначально бывших в употреблении только в шотландском диалекте, в использование на территории всего британского ареала: snell. A needle: c.: from ca. 1845. Ex Scots snell. sharp; 4. Переход кэнтизмов, первоначально существовавших в качестве диалектизмов в шотландском и английском диалектах, в повсеместное использование в британском ареале: yegg. A traveling burglar or safe-breaker: c., anglicised by 1932. Possibly ex Scottish and English dial. yark or yek, to break.

В темпоральном аспекте дифференциация кэнта в английском языке национального периода проявляется во времени появления кэнтизмов в использовании социума, периоде функционирования и времени выхода из упо-

требления. Вариативность кэнта в диахронии определяется по темпоральным (временным) и историческим пометам. Темпоральная вариативность прослеживается по соответствующим пометам, представленным в словаре Э. Партриджа в форме указаний нескольких столетий, конкретных веков, частей веков, десятилетий или конкретных годов. Проследим это на примерах: 1. Кэнт XVI века (Англоязычный кэнт XVI века представлен в словаре Э. Партриджа только на материале британского ареала. Причина этого, вероятно, в том, что британский кэнт является самым ранним, и оттуда кэнтизмы распространялись в другие ареалы): tartar, T. A thief, strolling vagabond, sharper: c.: 1598; 2. Кэнт XVII века (Кэнт XVII века представлен в основном примерами кэнтизмов, относящихся к британскому ареалу. Незначительное количество примеров относится к американскому ареалу): red rogue. A gold coin: c.: C. 17; 3. Кэнт

XVIII века (Кэнт XVIII века представлен лексическими единицами, относящимися к британскому ареалу. Американский ареал представлен малым количеством примеров): cod, v. To cheat: c.: C. 18; 4. Кэнт XIX века (Кэнт

XIX века представлен лексическими единицами, относящимися к британскому ареалу, американском, австралийскому и южноафриканскому ареалам): under-shell. A waistcoat, as upper-shell is a coat: c. : C. 19; 5. Кэнт XX века (Кэнт XX века представлен лексическим единицами, относящимися к британскому, американскому, австралийскому, новозеландскому, индийскому и южноафриканскому ареалам): rim. To bugger (a woman): c.: C. 20.

Вариативность англоязычного кэнта в диахронии представлена, кроме темпоральных помет, историческими пометами. Вслед за Э. Партриджем, целесообразно разграничивать древний кэнт, использовавшийся до первой мировой войны, и современный кэнт, функционирующий с первой мировой войны до настоящего времени. Данное историческое явление является основанием для такого деления, так как первая мировая война вызвала большие изменения в социальной дифференциации и социальной структуре общества. Это привело к рассекречиванию как социума носителей кэнта, так и самого кэнта как языкового явления. Ср., например: bridge, n. In NZpost-WWl c., a look, a glance.

Период функционирования кэнтизмов может охватывать от двух до пяти веков, и в этом

проявляется темпорально-историческая мобильность англоязычного кэнта национального периода. Это явление характерно для кэнта британского, американского, австралийского и южноафриканского ареалов. Ср., например:

1. Кэнтизмы, функционировавшие в течение двух веков: curler. A sweater of gold coins: Aus. c. : late C. 19-20; 2. Кэнтизмы, функционировавшие в течение трех веков: catch, n. A prize; a booty: c.: C. 17-19; 3. Кэнтизмы, функционировавшие в течение четырех веков: piked off, ppl adj . Clear away, safe; dead: c. : late C. 17-20; 4. Кэнтизмы, функционировавшие в течение пяти веков: gage. A quart pot: c.: mid-C. 15-19.

Профессионально-корпоративная вариативность англоязычного кэнта национального периода проявляется в дифференциации кэнтизмов по различным профессиональнокорпоративным группам и классам элементов, относящихся к маргинальным криминальным антисоциальным и асоциальным субкультурам.

Существует много определений понятия «субкультура». Согласно определению Н. Смелзера, субкультура - это «система норм и ценностей, отличающих культуру определенной группы от культуры большинства общества»4. Когнитивный подход М. Соколова состоит в понимании субкультуры как системы познавательных теоретических конструктов, сквозь призму которых воспринимается окружающая действительность5. К. Б. Соколов предложил концепцию социокультурной стратификации, согласно которой субкультура - это социально-психологическое и художественное явление. Это картина мира, присущая определенной большой группы лю-дей6.

В своем исследовании мы затрагиваем лексиконы маргинальных асоциальных и антисоциальных субкультур. С. Сусарева понимает «маргинальность» как «состояние групп и индивидов в ситуации, вынуждающей их под влиянием внешних факторов, связанных с резким социально-экономическим и социокультурным переструктурированием общества в целом, изменять свое социальное положение и приводящей к существенному изменению или утрате прежнего статуса, социальных связей, социальной среды, а также ценностных ориентаций»7. В. П. Коровушкин понимает под маргинальной асоциальной субкультурой «систему ценностей, традиций,

норм и форм поведения, присущих определенному социуму, представители которого (чаще добровольно, реже вынужденно) исключены в разной степени из существующей в данном обществе и в данное время привычной среды, сферы деятельности и образа жизни, из общепринятого социокультурного пространства, вытеснены на обочину окружающего, часто навязываемого порядка вещей, оторваны от прежнего окружения». У такой общности людей существует свое видение окружающий действительности, своего места в ней и свои ценности8. Маргинальной антисоциальной субкультурой можно считать систему традиций и форм поведения общности людей, нормы которой прямо противоположны нормам общества. Члены такой общности характеризуются стремлением противопоставить себя обществу, разрушить общественные нормы и нарушить традиции.

В. П. Коровушкин говорит о существовании лексиконов маргинальных субкультур, которые представляют собой полуавтономные или неавтономные экзистенциальные формы языка. Это субстандартные лексические системы с иерархической структурой, которые в функциональном и понятийном планах соотносятся с конкретным субкультурным социумом. Их отличительными чертами являются этикостилистическая сниженность, инвективность и социально-корпоративная детерминированность, которая отражает субкультурную специфику данного социума. Функционирование лексиконов маргинальных субкультур создает в социуме ситуацию частичной лексической диглоссии. Доминирующая экзистенциальная форма - литературный язык - используется в качестве целостного языкового кода и обеспечивает общение на данном языке, а подчиненная форма существования языка - лексикон маргинальной субкультуры - присутствует в речи носителей языка только в качестве элементов языкового кода9.

Рассмотрим указанные характеристики кэнта на примерах: 1. Кэнт корпоративномаргинальных антисоциальных субкультур криминальных элементов: А) кэнт браконьеров: tunnel, v.i.; go tunnelling. To catch partridges at night: poachers’c.: mid-C. 19-20; Б) кэнт преступников: titter. A girl or young woman: criminals’ c. (-1812); В) кэнт карточных игроков: ton. £100; gamblers’c. : since ca. 1940; Г) кэнт карточных шулеров: old lady. A card broader than the rest: cardsharpers’ c.: 1828; Д)

кэнт проституток: fancy house. A brothel: prostitutes’ c. : from ca. 1860; Е) кэнт торговцев «белыми рабынями» (проститутками): double, v. (Of a pimp) to take a second woman: white-slavers’ c.: C. 20; Ж) кэнт «белых рабынь» (проституток): franchucha. A French prostitute in the Argentine: white-slave c. : late

C. 19-20; З) кэнт заключенных: works, the. A convict establishment: prisoners’ c. : from ca. 1870; И) тюремный кэнт: wheel-of-life. The treadmill: prison c.: ca. 1870-1910; К) кэнт каторжников: kinchen, kinchin. A child; a young boy (or girl), a young man. In C. 19-20, convicts’ c.; Л) кэнт воров-взломщиков: it won’t do. Signal for desisting from a burglary:

c. esp. burglars’: ca. 1800-80; М) кэнт воров-карманников: trim, n. A back trouser pocket: pickpockets’ c.: since ca. 1930; Н) кэнт уличных воров: fat’s running! The brat who grew up begging and pilfering, who learned when he saw a badly loaded dray to yell “The fat’s run-nin’!” and bring his fellows swarming round the tailboard: street thieves’ c. : mid-C. 19; О) кэнт речных воров: salmon. A corpse fished from a river (esp. the Thames): water rats’ c.: mid-C. 19-20; П) кэнт магазинных воров: goose, n. A shop assistant: shoplifters’ c. : since ca. 1930; Р) кэнт мошенников: carpet, n. The sum of £3: spivs’ c.: since ca. 1942; С) кэнт фальшивомонетчиков: white, n. a half-crown: counterfeiters’ c.: -1823; Т) кэнт торговцев лошадьми: liker. A hobble or a halter: horse-copers’ c.:-1914; У) кэнт уличных торговцев: jam stores. Auction stores: pitchmen’s cant1G; 2. Кэнт корпоративно-маргинальных асоциальных субкультур деклассированных элементов: А) кэнт нищих: road-starver. A long coat without pockets: mendicants’ c. : ca. 1881-1914; Б) кэнт попрошаек: oil of angels. Money: beggars’ c.; В) кэнт бродяг: old donah. A mother: tramps’ c. (-1893); Г) кэнт беспризорников: briffin. Bread and dripping: Liverpool street arabs’ c. : since ca. 1900; Д) кэнт цыган: mumper. A half-bred gipsy: later

C. 19 gipsies’ c.; З. Кэнт профессиональных субкультур: А) морской кэнт: ‘ark-pirate. A thief «working» navigable rivers: nautical c. (-1823); Б) кэнт скачек: case, n. In C. 20 racing c., a fool, a ‘mug’; В) политический кэнт: Heeler. One who follows at the heels: specif, a subservient hanger-on of a political patron. polit. сant, U.S.10

Мобильность кэнтизмов в профессионально-корпоративном аспекте проявляется в од-

новременном использовании кэнтизмов представителями нескольких асоциальных или антисоциальных субкультур: 1. Кэнтизмы, использовавшиеся одновременно преступниками и бродягами: titter. A girl or young woman: criminals’ and tramps’ c. (-1812); 2. Кэнтизмы, использовавшиеся одновременно попрошайками и бродягами: prick. A pin: tramps’ and beggars’ с.: -1933; 3. Кэнтизмы вошедшие в лексикон проституток и торговцев «белыми рабынями»: counter. An occasion of sexual intercourse (from the angle of the prostitute): prostitutes’ and white-slavers’ c. : C. 20; 4. Кэнтизмы, использовавшиеся одновременно бродягами и цыганами: shab, v.i. V.i., to run away: tramps’ and gipsies’ c. : C. 19-20;

5. Кэнтизмы, одновременно функционировавшие в речи беспризорников и бродяг: briffen (-fin). Bread and dripping: Liverpool street arabs’, and tramps’ c. : since ca. 1900.

Анализ экзистенциальных особенностей кэнта в английском языке национального периода позволяет сделать следующие выводы: 1) кэнт функционирует в семи основных ареальных формах, соотнесенных с соответствующими национальными вариантами полина-ционального английского языка; 2) кэнт характеризуется локально-территориальной вариативностью по административным частям Великобритании; по городам; по отдельным территориям; по отдельным учреждениям; 3) англоязычный кэнт проявляет очевидную темпорально-историческую вариативность в рамках XVI, XVII, XVIII, XIX, XX веков; 4) кэнт маргинальных криминальных антисоциальных субкультур связан с родом деятельности представителей данных субкультур; 5) кэнт маргинальных асоциальных субкультур связан с видами этих деклассированных элементов; 6) корпоративная вариативность англоязычного кэнта национального периода отражает соотнесенность кэнта с различными языковыми коллективами социума, объединенными общим делом или увлечением; 7) кэнт характеризуется ареальной, локальнотерриториальной, темпорально-исторической и профессионально-корпоративной мобильностью.

Примечания

1 Основное количество примеров приводятся из следующего словаря: Partridge, E. A Dictionary of slang and unconventional English

/ еd. by Paul Beale. New York : Macmillan Publishing Co., 1984. XXIX. 1400 p. Примеры приводятся без ссылок на страницы, так как словари являются алфавитными.

2 Random House historical dictionary of American slang. Vol. 2, H-O. / еd. J. E. Lighter. New York : Random House, 1997.

3 Wentworth, H. Dictionary of American Slang. Second Supplemented Edition / H. Wentworth,

B. S. Flexner. New York : Thomas Y. Crowell Publishers, 1975. 766 p.

4 Смелзер, Н. Социология : пер. с англ. М. : Феникс, 1998. 688 с. URL : http://scepsis.ru/li-brary/id_580.html.

5 См.: Соколов, М. Субкультурное измерение социальных движений : когнитивный подход // Молодежные движения и субкультуры Петербурга. СПб., 1999. URL : http://subcul-ture.narod.ru/texts/book2/sokolov.htm.

6 См.: Соколов, К. Б. Субкультуры, этносы и искусство: концепция социокультурной стратификации // Вестн. Рос. гуманит. науч. фонда. 1997. № 1. С. 134-143.

7 Сусарева, С. Маргинальная ситуация переходного периода // Человеческие ресурсы.

2001. № 2. URL : http://www.pmuc.ru/jornal/ number13/susareva.htm.

8 Коровушкин, В. П. Английский лексический субстандарт versus русское лексическое просторечие (опыт контрастивносоциолектологического анализа) : монография. Череповец : ГОУ ВПО ЧГУ, 2008. С. 58.

9 Там же. С. 58-59

10 Random House historical dictionary of American slang. Vol. 2, H-O. / еd. J. E. Lighter. New York : Random House, 1997

АЛЛЮЗИИ ИНФЕРНАЛЬНОГО В СОЗДАНИИ ОБРАЗА НОЧЛЕЖКИ В ДРАМЕ М. ГОРЬКОГО «НА ДНЕ»

В статье рассматриваются аллюзии инфернального, к которым обращается Горький, создавая образ ночлежки в пьесе «На дне». Раскрываются ассоциации обстановки действия драмы с преисподней. Выявляется связь писателя с национальной духовной культурой, устанавливается генетическая цепочка архетипов, являющихся важной составной частью творческого мышления художника.

Ключевые слова: аллюзии, ассоциации, инфернальное, мифология, апокрифы, духовные

стихи.

Образ ночлежки в драме Горького «На дне» имеет в горьковедении разные интерпретации. Так, исследователю П. Долженкову ночлежка представляется «адом, где есть свой бес, лукавый - Лука и свой сатана - Сатин»1. В противоположность ему В. Турбин видит в костылёвской ночлежке «храм, какие-то катакомбы первых веков христианства, новозаветные персонажи: и разбойники, и блудницы, и врачеватель-апостол Лука, тёзка евангелиста»2.

Думается, что более точной является интерпретация П. Долженкова, хотя вряд ли следует так прямолинейно уподоблять Сатина сатане, а Луку - лукавому, бесу. К аллюзиям инфернального Горький обращается уже в самом начале описания ночлежки. Перед нами «подвал, похожий на пещеру. Свет - от зрителя и, сверху вниз, - из квадратного окна с правой стороны». Описание подвала-ночлежки вызывает впечатление тесноты, мрака, беспросветности. По сути дела, здесь имеется лишь один источник света - окно, так как во время спектакля зрительный зал освещён слабо. Причём свет из окна падает сбоку и сверху вниз, не распространяясь по всему подвалу. И хотя события первого акта происходят в начале весны, утром, но это серое, сумрачное утро. Затем от действия к действию мрак в ночлежке усиливается. Так, второе действие свершается вечером. Мрачная ночлежка освещена лишь двумя лампами. События четвертого акта вообще происходят ночью, и подвал освещён единственной лампой.

Даже потолок - тяжёлые, каменные своды в подвале-ночлежке закопчённые, т. е. чёрные.

О закопчённом до черноты потолке, о чёрных стенах жилища босяков говорит Горький и в рассказе «Бывшие люди»: «Внутри ночлежки - длинная, мрачная нора <...> Кирпичные стены её черны от копоти, потолок тоже про-

коптел до черноты». Из всех цветов у чёрного самая конкретная и однозначная символика. Чёрный цвет означает принадлежность к гибельным силам хаоса - это мрак, тьма3.

Сгущающимся сумеркам костылёвской ночлежки вполне соответствует метафорическое название драмы - «На дне». Важнейшим смыслом этого названия является темнота: сквозь толщу воды не проникают солнечные лучи, и поэтому всё окутано тьмой. Отсюда мрак, беспросветность жизни на «дне», которое становится символом бездомности, ненужности, сиротства. Все эти смыслы в той или иной степени содержались в первоначальных названиях горьковской пьесы: «Без солнца», «Ночлежка», «Дно», «На дне жизни». Окончательное название «На дне», представляющее собой усечённую метафору, стало более ёмким, вместив в себя все те смыслы, которые имелись в прежних названиях.

Усиливая тёмные тона в изображении ко-стылёвского подвала, Горький в итоге наделяет ночлежку инфернальными признаками. Так, в Псалтыри ад - это «ров преисподней, страна мрака». Именно таким - тёмным, беспросветным - предстаёт «мир иной» в народном воображении. В частности, в апокрифе «Хождение Богородицы по мукам» пресвятая Богородица видит многих грешников, которые «во мраке злом находятся», видит «тьму великую»4. Исследователь отречённых книг Н. С. Тихонравов отмечает, что, по народным представлениям, «неверовавшие в Бога мучаются в тёмных колодцах <.> В аду над неверовавшими в Христа лежит глубокая тьма»5.

В изображении Горького костылёвская ночлежка - это «подвал, похожий на пещеру, с тяжёлыми каменными сводами». С описанием этого подвала во многом сходно изображение пекарни в рассказе «Двадцать шесть и одна»: «.каменная коробка под низким и

тяжёлым потолком». Именно в виде пещеры с тяжёлыми каменными сводами нередко изображается преисподняя в иконописи, такой же она предстаёт и в апокрифах. По мифологическим представлениям, грешники на «том свете» мучаются в мрачных погребах, пещерах, ямах. Вот что по этому поводу пишет Н. С. Тихонравов: «Будущие наказания грешникам представлялись в виде заключения в погребах <...> В русских сказках злая жена падает в бездонную яму и попадает к чертям в преисподнюю»6.

Аллюзии инфернального в изображении жилища босяков вызывают и каменные своды подвала, и его каменные стены. И видимо, не случайно, описывая ночлежку, слово «каменные» Горький повторяет дважды. Камень

- универсальный знак упразднения, вычёркивания из жизни7. Смерть по своей природе губит жизнь, живое обращая в камень. Примечательно, что славянские космогонические апокрифы связывают холмы, горы (камни) с деятельностью сатаны. Исследователь славянской мифологии А. Н. Афанасьев отмечает: «Господь сотворил ровные места и пути-стые поля, а сатана понаделал непроходимых пропастей и высоких гор»8.

Показательно и то, что в апокрифе «Исповедание Еввы» Каина, не умевшего убивать, именно дьявол научил ударить Авеля камнем. Так же описывается первоубийство и в «Повести временных лет»: «И восстал Каин на Авеля и хотел убить его, но не умел этого сделать. И сказал ему Сатана: «Возьми камень и ударь его». Он взял камень и убил Авеля»9. Данный мотив использован Горьким в рассказе «Челкаш». Гаврила (земледелец, как и Каин!) пытается убить Челкаша камнем, а вернувшись к поверженному босяку, кается: «Брат!.. дьявол это меня». Не случайно, видно, и то, что Гаврила и Челкаш называют друг друга «братом». Горький на данном обращении делает особый акцент.

Итак, костылёвская ночлежка - это, прежде всего, символ ненормальной жизни, символ бездомности, бесприютности. Дома как такового у «бывших людей» нет. Они живут в подвале, а не в доме, поскольку это лишь строение, а не социально-бытовое или этическое понятие. В народной культуре «дом» -средоточие основных жизненных ценностей, счастья, достатка, единства семьи и рода. Его важнейшая функция - защитная, поскольку «дом противопоставлен окружающему миру как пространство закрытое - открытому, безо-

пасное - опасному, внутреннее - внешнему»10. Ночлежка-подвал всем этим не обладает. В художественном сознании Горького она ассоциируется с «тем светом», где властвуют тёмные начала. И это вполне соответствует мифологическим представлениям. «По народным понятиям, - отмечает А. Л. Топорков, - фундамент дома, его подвал соотносим с преисподней»11.

С нашей точки зрения, не случайным является и то, что действие пьесы, погруженное в полумрак, начинается с рычания Сатина. Причём о рычании Сатина Горький говорит трижды, тем самым подчёркивая его особый смысл: «Сатин лежит на нарах и рычит»; «Сатин рычит»; «Сатин громко рычит». В полумраке ночлежки рычание Сатина создаёт эффект присутствия Сатаны. Перед нами прямая аллюзия апокалипсического «зверя из бездны», да и само имя героя - Сатин образовано от имени Сатана, Сатанаил.

Заметим, что о рычании, вызывающем ассоциации с образом дьявола, речь идёт и в рассказе Горького «Челкаш». В нём портовый босяк Гришка приводит Гаврилу в кабак. Сам кабак - обиталище беса - находится в подвале, т. е. под землёй. Здесь, в кабаке, «пьяный человек с рыжей бородой, весь в угольной пыли и смоле урчал песню, всю из каких-то изломанных слов, то страшно шипящих, то гортанных. Сзади его поместились две молдаванки; они тоже скрипели песню пьяными голосами». Горький замечает, что шум в трактире напоминал «рычание какого-то огромного животного», которое «слепо рвётся вон из каменной ямы».

АпокалипсическоезначениедрамыГорького «На дне», её инфернальную символику попытались выразить некоторые современные театральные режиссёры. Например, в постановке московского театра на Юго-Западе (режиссёр

В. Белякович) ночлежка теряет бытовые приметы и превращается в тёмное пространство с рядами двухэтажных нар, а все действующие лица надевают нательные крестики и белые одежды, словно в ожидании Судного дня. Ход спектакля перебивается явно «экзистенциальными» сценами, когда ночлежка заполняется мёртвенно-синим, «загробным» светом и клубами дыма, а её обитатели вдруг замолкают, начинают корчиться, перекатываться по нарам, будто их души терзает неведомая злая сила. И всегда подвал погружён в полумрак.

Однако тёмные тона доминируют у Горького не только в изображении подвала-пещеры, но и в описании пустыря, на котором развёртыва-

ются события третьего акта. Пустырь в драме «На дне» является своеобразным продолжением ночлежки. Не случайно её единственное окно, расположенное у самой земли, выходит на пустырь, что подчёркивает связь этих образов. И ночлежка, и пустырь в художественном изображении Горького становятся символами «дна» жизни, символами жалкого, униженного существования.

Описывая обстановку третьего акта, Горький слово «пустырь» ставит в кавычки. Тем самым он подчёркивает его особую значимость и на протяжении действия трижды повторяет данное слово. Пустырь - это запущенное, незастроенное место между жилья. По народным представлениям, пустыри являлись местами никчёмными, неудобными для какой-либо деятельности. В. И. Даль по этому поводу приводит пословицу: «Село под пустырём

- усадьба под банным озером. Что значит - ничего, ничто»11.

По народным обычаям, на пустырях хоронили заложных покойников. К ним относили самоубийц, а также тех, кто умер насильственной смертью. «По мнению русских крестьян,

- отмечает Л. Н. Виноградова, - местами захоронения заложных покойников должны служить пустыри, овраги»12. Именно на пустыре кончает жизнь самоубийством Актёр. Он осознаёт ужас своей жизни, прожитой впустую.

Действие третье, перенесённое Горьким на пустырь, происходит в лучах заходящего солнца. Однако, указав на вечерний закат, автор всё же отмечает, что высокий кирпичный брандмауэр на заднем плане сцены закрывает небо, «направо - стена какой-то надворной постройки, а налево - стена того дома, в котором помещается ночлежка». Снова возникает ощущение замкнутого пространства, подвала, ямы. Подчёркивает Горький и то, что на сцене стоит «вечерний сумрак». Естественно, по ходу развития событий этот сумрак сгущается. Вместе с тем усиливается и трагичность происходящего: изувечена Наташа, убит Костылёв.

Характерно, что в устном народном творчестве заход солнца - метафора смерти. Рассматривая мифическое значение некоторых религиозных обрядов, А.А. Потебня реконструировал происхождение этой метафоры: «.смерть есть мрак, мерцание, слабый цвет. Закат солнца есть его смерть. Отсюда сравнение умирающих людей с заходящим солнцем»13. В духовных стихах и апокрифах говорится, что «солнечный рай», «пресветлый

рай» располагается на востоке, ад локализуется на западе и погружён во тьму. Освещая землю, солнце как бы передаёт её во власть божественных сил, а скрываясь на ночь, оставляет во власти зла. В драме «На дне» во время третьего акта, когда изувечена Наташа, убит Костылёв, как бы действительно происходит разгул нечисти.

Изображая обстановку действия на пустыре, Горький называет конкретные цвета. Следует отметить, что цветовая гамма пьесы «На дне» вообще скупа: используются в основном три цвета - красный, чёрный и серый, что определяется хронотопом изображаемых событий. Причём явно преобладают красный и серый, о которых на протяжении действия пьесы упоминается шесть раз. Так, описывая обстановку третьего акта, Горький говорит о высокой красной стене брандмауэра, которая закрывает небо. Подмечает он и то, что заходящее солнце освещает брандмауэр красноватым светом. Здесь же автор обращает внимание на серую стену дома, в котором помещается ночлежка. Усиливая впечатление, он подчёркивает, что в этой серой стене два окна. Тут же говорится и о чёрных сучьях бузины, и о тёмной стене какой-то надворной постройки. Заметим, что слово «темно» употребляется и в той песне, которую неоднократно поют ночлежники: «Солнце всходит и заходит. / А в тюрьме моей темно». Слово «тёмный» означает отсутствие света, его недостаток. По своему значению оно близко к слову «чёрный».

Обычно у Горького красный и чёрный цвета противостоят друг другу. В частности, в аллегорической поэме «О Сером», говоря о постоянной борьбе Красного и Чёрного, он пишет: «На земле спорят Красный и Чёрный. Чёрный

- жестокий, жадный, злой, он распростёр над миром свои тяжёлые крылья и окутал всю землю холодными тенями страха перед ним <.> Сила Красного - его горячее желание видеть жизнь свободной, разумной, красивой <...> Между Чёрным и Красным суетливо и робко мечется однообразный маленький Серый».

Подобная символика красного и чёрного цветов вполне объяснима. Издавна красный цвет символизирует жизнь, доброту, красоту. Красный цвет связан с образами «красного солнышка», «белого дня», «белого света». Свет же есть воплощение миропорядка, правдивости. В духовных стихах эпитет «светлый» сближается с эпитетом «святой»: святоносность рассматривается как проявление истинности

и святости14. Именно о «правде святой» ведут спор в драме Горького ночлежники. Чёрный цвет (как уже было отмечено) означает мрак, тьму. Исследователь В. В. Иванов указывает, что противостояние красного и чёрного означает противостояние жизни и смерти. С его точки зрения, уже само появление охры можно считать одним из надёжных свидетельств «очеловечивания»15.

Однако в драме «На дне» красный, чёрный и серый спокойно «уживаются» друг с другом. Нет ли здесь противоречия? С точки зрения народного миропонимания - нет. Дело в том, что в народном сознании красный цвет наделяется амбивалентными свойствами, он может вызывать и положительные, и отрицательные эмоции. В частности, в «Толковом словаре» В. И. Даля отмечено, что в народном представлении «красный человек - это то же, что дикий, полоумный». Приводит Даль и соответствующие пословицы: «Рыжий да красный - человек опасный»; «Красно, пестро, а толку нет»16. В связи с этим весьма любопытным представляется высказывание А. Н. Афанасьева по поводу народных суждений об окружающих предметах и природных явлениях. «Одно и то же явление природы, - пишет исследователь, -при разных условиях могло быть и благотворно и враждебно для человека, и смотря по этому, он придавал ему тот или другой характер»17.

С нашей точки зрения, в драме «На дне» красный цвет имеет негативное значение и ассоциируется с опасностью. Не случайно, рисуя сцену убийства Костылёва, Горький замечает, что «все сталкиваются у красной стены». Кроме того, красный и чёрный (= тьма) являются важнейшими признаками преисподней. Н. С. Тихонравов пишет: «В аду над неверовавшими в Христа лежит глубокая тьма <...> На миниатюрах рукописей, содержащих описания загробного царства, Страшного суда, постоянно изображается и “лютый мраз” в виде озера, красного, как огненная река»18. В изображении пустыря снова возникают аллюзии инфернального.

Итак, изображая обстановку действия в драме «На дне», Горький активно обращается к аллюзиям инфернального. И ночлежка, и пустырь, ассоциируясь в художественном сознании автора с преисподней, усиливают впечатление о тяжёлой, беспросветной судьбе бо-

сяков, которые как бы поставлены на край пропасти, оказались в «пограничной ситуации». Опираясь на мифологические представления о тёмных началах бытия, Горький сумел создать выразительный образ «дна» жизни, ставший символом бездомности, сиротства и вместе с тем страстного желания познать «святую правду».

Примечания

1 Долженков, П. Н. Существует только человек : о пьесе М. Горького «На дне» // Лит. в шк. 1990. № 5. С. 42.

2 Турбин, В. Дни на дне // Лит. газ. 1990. 1 авг.

С. 6.

3 Раденкович, Л. Символика цвета в славянских заговорах // Вопр. славян. языкознания. Вып. VI. М., 1962. С. 128.

4 Памятники литературы Древней Руси : XII век. М. : Худож. лит., 1980. С. 169.

5 Тихонравов, Н. С. Соч. М., 1898. С. 209.

6 Там же. С. 195.

7 Топоров, В. Н. Конные состязания на похоронах // Исследования в области балто-славянской духовной культуры. Погребальный обряд. М., 1990. С. 124.

8 Афанасьев, А. Н. Поэтические воззрения славян на природу : в 3 т. Т. 2. М., 1868. С. 462.

9 Повесть временных лет. М. ; Л. : АН СССР, 1950. С. 261.

10 Топорков, А. Л. Дом // Славянская мифология : энцикл. слов. М. : Эллис Лак, 1955. С. 168.

11 Даль, В. И. Толковый словарь живого великорусского языка : в 4 т. Т. 3. М. : Рус. яз., 1980.

С. 542.

12 Виноградова, Л. Н. Заложные покойники // Славянская мифология : энцикл. слов. С. 187.

13 Потебня, А. А. О мифологическом значении некоторых обрядов и поверий. М., 1965. С. 32.

14 Топорков, А. Л. Свет // Славянская мифология. С. 349.

15 Иванов, В. В. Чёт и нечет. Асимметрия мозга и знаковых систем. М., 1978. С. 84.

16 Даль, В. И. Толковый словарь живого великорусского языка : в 4 т. Т. 2 / В. И. Даль. М. : Рус. яз., 1979. С. 188.

17 Афанасьев, А. Н. Поэтические воззрения славян на природу : в 3 т. Т. 1. М., 1865. С. 526.

18 Тихонравов, Н. С. Соч. С. 209.

Н. А. Хуббитдинова ЭВОЛЮЦИЯ ФОЛЬКЛОРНОГО ОБРАЗА В ПОВЕСТИ Т. С. БЕЛЯЕВА

В статье рассматриваются вопросы эволюции башкирского фольклорного образа в «Башкирской повести» Т. С. Беляева путем художественной интерпретации в контексте проблемы русско-башкирских фольклорно-литературных взаимодействий.

Ключевые слова: Баба-Яга, мяскяй, фольклорный образ, Т. С. Беляев, «Башкирская повесть», эволюция, художественная интерпретация.

Проблема взаимодействия литературы и фольклора в филологической науке всегда являлась предметом исследований. Она особенно актуализируется, когда творческое наследие одного народа находит художественное переосмысление в произведениях писателей иной национальности, в частности башкирской фольклорной традиции в русской литературе XIX века.

Устно-поэтическое творчество представляет собой драгоценный кладезь духовного наследия народа, из которого многие поколения черпают знания о его (народа) прошлом, познают национальный дух, самобытные традиции, мировоззрение предков и т. д. Оно также является неповторимым материалом для литературного творчества. Как известно, «Куз-Курпяч, башкирская повесть, писанная на башкирском языке одним курайчем и переведенная на российский в долинах гор Рифей-ских, 1809 года» (Казань, 1812) Т. С. Беляева была создана на сюжет башкирского эпоса «Кузыйкурпес и Маян-хылу» и представляет собой литературную ценность, уникальный образец своеобразной интерпретации фольклорного памятника.

В отличие от своего оригинала - народного эпоса, варианты версий которого широко распространены среди татар, казахов, алтайцев, барабинских татар, повесть полнее и подробнее описывает картины из жизни и быта башкир, их обычаи и традиции, его историческое героическое прошлое. Более того, авторская версия эпоса пронизана мифическими, сказочными мотивами, насыщена фольклорными образами, которые эволюционировали в повести, претерпев художественную обработку. Целью данной статьи является не всеобъемлющее исследование всей фольклорной системы образов, художественно использованных автором в повести, а рассмотрение

лишь одного уникального по своей природе персонажа - Мяскяй.

В фольклоре, как известно, статус героя, его предназначение обычно совпадают с видом его деятельности. К примеру, под словом «батыр» мы понимаем физически сильного, смелого, меткого и находчивого юношу-батыра. С точки зрения эстетики башкир он должен хорошо владеть не только мечом и палицей, но и душевно играть на курае, быть певцом-импровизатором - сэсэном. И Сура-батыр, и Салават-батыр, и Кахым-туря обладали этими качествами.

Говоря о мифическом образе «аждахи», нам представляется змея огромных размеров. А наличие большого количества головы у «дэва» говорит о его силе и мощи. Он одним дыханием может притягивать целый табун лошадей и т. д.

В башкирских, татарских сказках мяскяй представляется худой и горбатой старухой с седыми волосами и т. д. В народе этот мифический образ имеет несколько значений: она также именуется «убыр», «сихырсы» - в значении «колдунья», «чародейка». Согласно древним народным верованиям и суевериям, «мяскяй» или «убыр» - это проданная человеком душа. По ночам она, якобы, вылетает из могилы, насылает на людей и их хозяйство порчу и болезни, учиняет пожар, наводнения и другие бедствия. Если будет установлено место выхода демонического духа, то необходимо было эксгумировать останки усопшего, пригласить священнослужителя - муллу, который читал молитву, в грудь покойника вонзить осиновый кол или в пятку - иглу. Только после совершения всех этих обрядов душа обретала покой.

В сказках и детском фольклоре «мяскяй» в сочетании с «эбей» - старухой представляется антиподом героя. Сказочная мяскяй обыч-

но оборотень, имеет способность принимать вид различных зверей и птиц, а также облик красивой женщины, девушки («Бедная сноха», «Убыр-свекровь», «Мяскяй», «Камыр-батыр» и т. д.).

В рассматриваемой «Башкирской повести» Т. Беляева также присутствует Мяскяй, но она, в отличие от многих своих сородичей, является положительным персонажем и выступает помощницей героя. От сказочных прообразов она отличается не только положительным характером, но и внешним видом и образом, воплотившим в себе идеалы добра и справедливости. В повести она имеет собственное имя Мяскяй, претендуя на свою исключительность. Мы попытались выяснить, почему автор в своем произведении отдал свое предпочтение этому уникальному по своей природе фольклорному образу.

Предшественники, сколько-нибудь рассматривавшие повесть Беляева в своих исследованиях или наблюдениях, либо обходили стороной этот образ, либо объясняли однобоко, представляя его «рупором царской идеологии». Но для нас важна природа генезиса этого уникального фольклорного персонажа, своеобразно эволюционировавшего в литературном творчестве.

В древнеславянском языческом мире, как известно, помимо чуда-юда, русалок, оборотней был известен образ мифического существа - Бабы-Яги, выступающей в роли помощницы и покровительницы человека -Ящура.

Изначально Баба-Яга - Ящура была возведена в ранг положительного персонажа, обожествленного каноном древних славян, хранительницей рода, его традиций и обычаев, детей и околодомашнего мира. Известно, что с принятием и распространением христианства всем языческим божествам и духам стали навязываться злые демонические черты, уродливость внешнего вида и скверность характера, подлые намерения1.

О том, что Баба-Яга когда-то входила в число положительных персонажей в системе образов, свидетельствуют и русские народные сказки. В сборниках сказок А. Афанасьева, М. Кордуева, Н. Онучкова и др. можно встретить Бабу-Ягу-помощницу, покровительствующую главному герою. В подобных сказках образ положительной Яги изображается подробнее, «демонстрируются разнообразия и многоплановость» в описании как внешних

данных, так и внутренних качеств2.

В «Башкирской повести» также дается подробное описание внешнего облика Мя-скяй - башкирского прообраза русской Бабы-Яги. Через внешние качества можно судить о ее внутренней составляющей. В повести ее внешний облик описывается следующим образом: «.Вид ее [Мяскяй. - Н. Х.] не был суров, и хотя она казалась стара, но еще довольно свежа. Волосы ее переплетены были мелкими косичками в знак того, что она была дева. Платье на ней было белое; в руках держала она четки и, перебирая их, произносила таинственные слова»3. Она почтительна и доброжелательна; на нее в повести возложена особая художественная функция, заключающаяся в проведении обряда инициации, посвящения Куз-Курпяч-батыра, а именно предсказание его будущего.

Призвание Мяскяй-вещуньи в повести также напоминает языческую Ящуру, которая обладала магической способностью совершения инициации или посвящения героя. Согласно традициям русских народных сказок, жилище Бабы-Яги представляется, по выражению В. Проппа, «пограничной заставой между мирами» - жизнью и потусторонним миром. Именно в этом жилище и происходит совершение обряда посвящения героя4.

В повести особый интерес представляет эпизод с проведением этого обряда, для чего Мяскяй ведет героя в пещеру, «затворенную медной дверью и запертую стальными замками: «Она выговорила три слова; замки тотчас поспадали, и дверь с ужасным скрипом отворилась»5. Как видим, при помощи неких магических слов колдунья сумела отпереть замки. Войдя внутрь пещеры, она переодевается во все черное, покрывает голову покрывалом, затем в одну руку берет четки, а в другую - «курильницу с благовоньями» и окуривает героя. Под переодеванием вещуньи, сменой белого платья на черный и покрытием головы покрывалом можно понимать процесс перехода в потусторонний мир. Пещера, в свою очередь, также олицетворяет собой иной мир. Окурив героя, Мяскяй осуществляет обряд очищения, только после этого ему позволяется войти в глубь пещеры, точнее, перешагнуть границу между мирами.

О месте и роли огня и воды в языческих обрядах и обычаях в научных исследованиях было сказано достаточно много. Мы же ограничимся лишь тем, что вода и огонь в древ-

них верованиях обладали особым значением, их воспринимали как «силу, очищающую и возрождающую жизнь». В русских народных сказках Баба-Яга может обитать на зеленом лугу у реки, в ее очаге всегда горит огонь и т. д.

Примером этому могло бы послужить и жилище Мяскяй, описанное в «Башкирской повести» достаточно подробно. Она жила в белой кибитке, расположенной на прекрасном зеленом лугу недалеко от реки. Более того, в процессе магического действа предсказания будущей судьбы Куз-Курпяча неизменно присутствуют атрибуты в виде тлеющего огня, от которого исходит дым с благовониями, и сосуда с чистой водой, символизирующие возрождение путем очищения.

Подходя ближе к преследуемой цели наших наблюдений, скажем, что в «Башкирской повести», как в литературно целостном произведении, ничего просто так не происходит, все служит известному творческому замыслу автора и несет в произведении определенную художественную нагрузку. Будучи православным и грамотным человеком, Т. Беляев, конечно же, имел познания в области русских народных традиций, верований и суеверий. Его пытливый ум и любознательность способствовали постижению знаний в области истории и культуры русского народа, которые он, с позволения хозяина Н. И. Тимашева, мог черпать из книг, хранящихся в домашней библиотеке. Живя среди башкир, он хорошо был знаком с их обычаями и традициями, сказочными и эпическими образцами народа. Все это наложило отпечаток на его мировоззрение, способствовало формированию его эстетических взглядов, вкусов. А для того чтобы выразить «идею имперской политики», пропагандировать «царистскую идеологию», ему понадобился дополнительный персонаж. Но такой персонаж, который обладал бы исключительными, необычными качествами, был бы окутан мифической дымкой, что бы отличило его от других героев. Подобным своеобразным персонажем могла быть только мифическая Мяскяй - по мнению автора, прообраз древнеславянской языческой Ящуры-помощницы.

Если бы на месте Беляева был башкирский сказитель-сэсэн, как полагают некоторые исследователи, то он, обратившись к мифическим или фольклорным образам своего народа, использовал бы кого-то наподобие столетнего старика, как в эпосе «Урал-батыр» или сороки-убыр из эпоса «Идукай и Мура-дым» и т. д. Однако происхождение Тимофея Беляева, его корни, менталитет делают свое дело: свой персонаж он лепит из более близкого языческого образа Ящуры-помощницы. Видимо, автор понимает, что русская Баба-Яга по своей эстетической направленности и художественной функции в принципе напоминает башкирскую сказочную мяскяй, т.

е. предполагает, что в «прошлом» она также могла быть положительным существом. В результате образ злобной сказочной мяскяй эволюционирует в добропорядочную волшебницу и вещунью Мяскяй, под которой следует подразумевать языческую прародительницу Ящуру.

Таким образом, Мяскяй из «Башкирской повести» и сказочную мяскяй объединяет одно название, но они различаются по функциям и предназначению. «Окультуренный» фольклорный образ, претерпев, согласно авторскому замыслу, своеобразную трансформацию, вобрал в себя черты прародительницы Ящуры - позже сказочной Бабы-Яги-помощницы. В результате под влиянием художественной интерпретации он приобрел совершенно иной смысл и новое прочтение в русской литературе XIX века.

Примечания

1 Мифы древних славян. Саратов : Надежда, 1993.С. 5.

2 Никитина, А.В. Баба-Яга в сказках русского севера / А. В. Никитина, М. В. Рейли // Русский фольклор. XXXIII : ст. и материалы. Спб. : Наука, 2009. С. 58.

3 Башкирия в русской литературе / сост., авт. предисл., коммент. М. Рахимкулов. Уфа : Башк. книж. изд-во, 1989. С. 282.

4 Пропп, В. В. Исторические корни волшебной сказки. Л. : Наука, 1986. С. 53.

5 Башкирия в русской литературе. С. 284.