CC BY
47
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
В начале 2014 года при Институте истории и филологии РТТУ было создано новое структурное подразделение — учебно-научная лаборатория мандельштамоведения. Ее основной задачей стало объединение усилий ученых и преподавателей вузов, занимающихся изучением биографии и творчества Осипа Эмильевича Мандельштама, а также внедрение научныхнаработок,, специалистов в практику преподавания вузовскихкурсов истории и теории литературы. Необходимо сказать, что РТТУ давно стал общероссийским центром по изучению О. Э. Мандельштама: в его стенахработали и работают такие ведущие специалисты в этой области, как, С. Аверинцев, М. Гаспаров, Ю. Левин, О. Лекманов, И. Сурат, Ю. фрейдин. На базе РТТУ много лет работало Мандельштамовское общество, под эгидой которого прошло несколько представительных научных конференций, собиравшихученыхизразных,городов и стран мира.
В декабре 2014 года в РТТУ состоялась первая научная конференция «Мандельштам и его время», в декабре 2015 года — вторая, на каждой из которыхвыступило около 20 ученых, в том числе — аспирантов.
Некоторые материалы этой конференции представлены в данном разделе.
УДК 82
В. И. Тюпа
Эвиденции О. Э. Мандельштама 1937 года
Автор аргументирует возможность выявления и конструктивной характеристики неизвестного научной поэтике лирического жанра. Такая возможность иллюстрируется на материале поэтических текстов Осипа Эмильевича Мандельштама, созданных в 1937 году (последнем году творчества поэта).
Ключевые слова: лирика, жанр, перформативная стратегия, эвиденция, Мандельштам.
LITERARY CRITICISM
At the beginning of 2014, a new structuralunit was organized at the Institute of History and Philology, The Russian State University for the Humanities (RSUH) — educationalandscientific laboratory for studying the work^of MandeCshtam. Its main aim is to unite the efforts of scientists and professors engaged in studying the biography and creative work^ofOsip Emilievich MandeCshtam as weCCas applying the results of the research to teaching History and Literary Theory at university. It should be noted that RSUH has for a long time been the Russian centre for studying O. E. MandeCshtam, with leading specialists in the field working here: S. Averintsev, M. Qas-parov, Yu. Levin, O. Lekmanov, I. Surat, Yu. Freidin. The MandeCshtam society has worked on the basis of RSUH for many years; several representative scientific conferences were held under the aegis of the society and scientists from different cities and countries took,I part in them.
The first scientific conference "Mandelshtam and his time" took^pCace in RSUHin December 2014 and the second one in December 2015. About 20 scientists and post-graduate students tookpart in each of them.
Some materials of the conferences are presented in this section.
V. I. Tyupa
O. E. Mandelshtam's 1937 evidences
The author substantiates the possibility to identify and characterize a lyric genre unknown to scientific poetics. This possibility is shown through the analysis of poems by Osip Emilievich Mandelshtam written in 1937 (the last year of the poet's creative work).
Key words: lyrics, genre, performative strategy, evidence, Mandelshtam.
© Тюпа В. И., 2016
В области изучения жанровой природы художественного письма встречаются два альтернативных подхода: инвариантный и кластерный. Первый состоит в поиске глубинных жанровых стратегий художественных высказываний (порой несхожих внешними своими параметрами). Второй - в накапливании и группировке многочисленных жанровых признаков. Как тут не вспомнить заповедь Ю. Н. Тынянова: «Конструктивный принцип познается не в максимуме условий, дающих его, а в минимуме» [9, с. 17].
В отношении нарративной прозы инвариантный подход достиг общеизвестных значительных успехов. Изучение же лирических жанров топчется на месте. Описанию достаточно легко поддаются так называемые канонические жанры, а то состояние лирического письма, которое наступает после кризиса нормативной жанровой системы, часто трактуют как торжество «внежанровых лирических произведений» [3; с.52]. Однако, порывая с жанровостью, поэт порывает и с традицией (в элиотовском понимании), то есть уходит за пределы литературной культуры. «Каждое хорошее, получившееся стихотворение обладает способностью встраиваться в литературные ряды, образуемые жанрами, поскольку хорошее стихотворение возможно только при наличии связи с традицией. Если эту связь выстроить не удается, слово не становится поэтическим, остается плоским» [5, с. 162].
Подобно В. И. Козлову [6] и некоторым другим современным литературоведам, я исхожу из того, что внежанровой лирической поэзии не бывает. Это исследователям порой не достает «ключа» к лирической жанровости. Искомый ключ обнаруживается в перформативной природе лирического художественного письма, уходящего своими корнями в архаическую культуру заклинания, воздействия на окружающий мир посредством слова. Лирическое стихотворение - это перформатив хоровой значимости, иначе говоря, суггестивный перформатив [см. 10].
На заре теоретического литературоведения суггестивность поэтического речевого действия (жеста) чутко уловил Николай Гумилев: «Под жестом в стихотворении я подразумеваю такую расстановку слов, подбор гласных и согласных звуков, ускорений и замедлений ритма, что читающий стихотворение невольно становится в позу его героя, перенимает его мимику и телодвижения и, благодаря внушению своего тела, испытывает то же, что сам поэт» [4, с. 48].
Из далеко еще не реализованных возможностей теории перформативности художественного письма и следует исходить в поиске инвариантных Эвиденции О. Э. Мандельштама 1937 года
жанровых стратегий лирики. На мой взгляд, к необходимому минимуму инвариантных характеристик лирического опуса принадлежат:
- ценностная архитектоника лирического мира (в котором позиционируются объекты лирического говорения);
- интенция лирического субъекта;
- суггестия лирического впечатления (позиционирование адресата).
К числу базовых для речевой культуры человека суггестивных интенций принадлежат хвала и хула. Согласно рассуждению М. М. Бахтина, хвала и брань «составляют древнейшую и неумирающую подоснову основного человеческого фонда языковых образов» [1, с. 84]. Не менее важными в жизни первобытного человека были, несомненно, такие перформативы хоровой значимости, как перформатив угрозы (тревоги, устрашения), и, напротив, - покоя, умиротворения. Наконец, пристального внимания заслуживают перформативы жалобы (плач, оплакивание), желания (любовный зов, мольба, волеизъявление) и радости. Данный круг протолитературных пер-формативов представляется кругом «жанровых зародышей» (М. М. Бахтин) лирики. От архаичного речевого жанра хвалы достаточно очевидная нить традиции ведет к оде; от брани - к лирической инвективе; от перформативов покоя и тревоги - к идиллии и балладе.
Все четыре перечисленные жанровые традиции характеризуются пространственными оппозициями своих ценностных архитектоник: вечного верха и казусного низа в оде и инвективе; замыкания и размыкания бытийной границы своего и чужого миров в идиллии и балладе. Иное дело -элегия, представляющая индивидуальную жизнь как странствие во времени.
Внепространственная, временная архитектоника элегического мира - архитектоника ценностной ретроспективы - формировалась в древнем пер-формативе ритуального оплакивания. Доминирующий мотив такого плача - невозвратность того, чья жизнь прервалась и более не продолжится (в отличие от символической смерти переходного обряда). Ритуальный плач служил, прежде всего, прославлению умершего (вождя, например) и мог сводиться к нормативной хвале. Но в той мере, в какой скорбь была искренней, она выявляла субъективную значимость утраты для продолжающих свое пребывание в мире. В такого рода личностном плаче зарождается окказиональная (случайностная), вненормативная система ценностей жизненного пути (согласно пушкинской формуле, «что пройдет, то будет мило»). В пост-
классицистическую литературную эпоху «выпавший из реальности "письма" и впервые обнаруживший свое, отличное от его знакового выражения, "бытие", элегический человек оказался один на один с "быстротекущим временем" и смертью» [8, с. 24]. На этом фундаменте укрепляется эгоцентрическая суггестивная интенция самоуглубления, обнаружения уникального ядра личности, порождающая суггестию ностальгии.
Но интенция самоуглубления лирического героя (рожденного элегией) легко могла быть повернута в противоположном направлении - в сторону будущего времени, а не прошедшего - и опереться на речевую традицию перформативов желания (чем, собственно говоря, и являлись заклинания первобытного человека). Пушкинская «Элегия (Безумных лет угасшее веселье...)» оборачивается антиэлегией: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать» и т. д. Стихи «Что в имени тебе моем.» А. С. Пушкина или «Выхожу один я на дорогу.» М. Ю. Лермонтова не обладают ретроспективной архитектоникой, их временная архитектоника, напротив, проективная архитектоника «мечты» (одно из наиболее частотных слов романтической поэзии). Самоактуализацию лирического героя в этих случаях можно назвать не «апофатической», как в элегии, но «катафатиче-ской»: лирическое «я» раскрывается не в переживании утраченных ценностей, а в интенции самореализации, в стремлении стать «самим собой». Лирическая интенция такого рода ведет к суггестии воления (волевой направленности личного бытия).
В романтическом порыве разрушения прежних нормативных рамок художественного письма зарождение нового лирического жанра осталось незамеченным. Согласно принятой в нашем литературоведении модели наименования основных лирических жанров (существительные женского рода греко-латинского происхождения), незамеченному в период своего возникновения и не имеющему пока еще научного термина жанру лирического «воления» целесообразно было бы присвоить имя волюнты (от лат. voluntas - волеизъявление) [см. 10, с. 140-143].
У О. Э. Мандельштама также имеются лирические тексты, принадлежащие к обозначенному жанровому инварианту. Равным образом, как и ко всем названным ранее исторически более протяженным жанровым традициям. Но меня будут занимать стихотворения, не сводимые к перечисленным выше жанрам.
В последнем для поэта Мандельштама 1937 году из 50 более или менее завершенных поэтических текстов (жанровая форма лирического от-
Т08
рывка здесь доминирует) 20, то есть 40 % написанного, остаются вне очерченной жанровой классификации. Но зато в них обнаруживается их собственная инвариантная общность.
Ценностную архитектонику этих поэтических творений следует определить как временную, но она не имеет временной протяженности. Прошлое или будущее могут упоминаться (как, например, в стихах «Не сравнивай: живущий несравним.»), но они здесь не становятся ценностными векторами лирического переживания. «Ясная тоска» лирического героя в данном стихотворении не ретроспективна, как в элегии, и не проспективна. Она «не отпускает / От молодых еще воронежских холмов / К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане», то есть не отпускает из приземленного, но действительного настоящего.
Мы имеем дело с архитектоникой присутствия: «до бесконечности расширенного часа», останавливаемого (ср.: «Остановись, мгновенье! Ты не столь / прекрасно, сколько ты неповторимо» [2, с. 291]), длящегося мгновения («И век бы падал векши легче.»), концентрированного настоящего, заключающего в себе прозрение некоторой экзистенциальной правды о себе и мире. Разумеется, подлинная лирическая поэзия всегда претендует на такого рода откровение. Но в ман-дельштамовских текстах выявляемого типа суггестия эвристического прозрения, актуализируемая «В сознании минутной силы, / В забвении печальной смерти» (1909 г.), становится жанрообразую-щей, отмежевываясь от элегических переживаний.
Настоящее в рассматриваемых стихотворениях перестает сводиться к границе между прошлым и будущим, приобретая самодостаточность некоторого экзистенциального присутствия в мире (вечного настоящего) как образа человеческого существования, отличного от элегического «странствия» или контрэлегического «проекта». Жанровая интенция лирического субъекта, который «глубоко ушел в немеющее время», может быть названа интенцией самоопределения. Например:
Неограниченна еще моя пора: И я сопровождал восторг вселенский, Как вполголосная органная игра Сопровождает голос женский.
Прошедшее грамматическое время («сопровождал») в данном случае не имеет отношения к элегической невозвратности. Причастность сопровождения как раз и обеспечивает лирическому герою «неограниченность» во времени - несмертность.
Протохудожественные корни выявляемой жанровой стратегии уходят, по-видимому, к перформативу радости (в особенности эвристической радости откровения). Корни эти обнажаются, например, в стихах 1914 года:
Развеселился наконец, Изведал духа совершенство, Испробовал свое блаженство И успокоился, как царь, Почуяв славу за плечами...
Но у позднего Мандельштама лирическое присутствие в мире, сохраняя обозначенную жанровую стратегию своей манифестации, часто оказывается неблагополучным:
Я около Кольцова, Как сокол, закольцован, И нет ко мне гонца, И дом мой без крыльца.
Здесь настоящее тоже не ограничено, но по-другому. Оно длится, поглощая и прошлое, и будущее: «И все идут, идут / Ночлеги, ночи, ночки -Как бы слепых везут...»
Однако в акте эвристического самоопределения лирический герой способен преображать внешние атрибуты неблагополучия:
В роскошной бедности, в могучей нищете Живи спокоен и утешен, Благословенны дни и ночи те, И сладкогласный труд безгрешен.
В этом стихотворении «несчастлив тот», кто мысленно покидает длящееся настоящее. Временная архитектоника присутствия до известной степени аналогична идиллической пространственной архитектонике замкнутого круга жизни. Но суть здесь не во внешней отгороженности, а во внутренней сосредоточенности лирического «я»:
Люблю морозное дыханье И пара зимнего признанье: Я - это я; явь - это явь.
В эвристическом озарении сосредоточенности идиллическая ценность «дома» (как и многие иные ценности) преображается: открывается, например, «счастливое небохранилище - Раздвижной и прижизненный дом». Преображается и одически-инвективная вертикаль: «явь» между «пароходиком», который «по небу плывет», и человеком в «крапивах пыльных» - это всего лишь «Полторы воздушных тонны, / Тонны полторы».
Эвристическая суггестивность нежданных откровений составляет жанрообразующую эмоционально-волевую тональность обсуждаемых стихо-
творений, некий скрытый «нерв» текста. Однако она может порой и явно манифестироваться в нем:
Поглядит, как я крепну и слепну, Подчиняясь смиренным корням, И не слишком ли великолепно От гремучего парка глазам?
Образцом жанровой стратегии выявляемого, пока еще неизвестного науке, инварианта представляется последний из главнейших шедевров Мандельштама - стихи «Может быть, это точка безумия.»
Композиция данного текста соотносима с неоплатонической схемой эманации. Порядок четверостиший соответствует четырем онтологическим уровням бытия в неоплатонизме: единое -дух - душа - многое (чувственное бытие вещей). В первом четверостишии лирический сверхобъект «узла жизни», как и положено по Плотину, только угадывается в экстазе «безумия»; во втором он предстает умопостигаемым (по аналогии со светом) и воистину благим («добро-совестным») средоточием эйдосов («кристаллов сверхжизненных»); в третьем - оказывается единодушием многих душ («Соберутся, сойдутся когда-нибудь, / Словно гости с открытым челом»); наконец, в четвертом говорится о хрупкой вероятности («не спугнуть, не изранить бы») осуществления конвергенции разрозненных существований в ее земных, чувственных формах практической жизни, обремененной по Плотину злом («Хорошо, если мы доживем.»).
Перед нами универсально всеобъемлющая концептуальная модель экзистенциального присутствия. Ибо, если «узел жизни» все же не «точка безумия», то всякое сущее «я» принадлежит одновременно всем четырем пластам бытия, а не только нижнему, диахронному, где течение жизни завершается смертью. В данной синхронистической архитектонике художественного целого одическая ценность верха («неба» и «света») сопрягается с идиллической ценностью «дома» и пиршественного стола - в некую сверхценность пульсирующего («распуская ... собирает») настоящего, в архитектонику соборной встречи экзистенциальных жизненных путей.
Заключительное двустишие - «То, что я говорю, мне прости... / Тихо, тихо его мне прочти... » - прямым обращением к собеседнику возвращает нас к началу стихотворения, повторяя тем самым возвратное движение «чистых линий». Нисхождение по онтологическим ступеням бытия - в полном соответствии с неоплатонизмом -оборачивается восхождением: поменявшиеся местами субъект и адресат стихотворения возобнов-
ляют его начало. Такой финал свидетельствует, что «совесть твоя» принадлежит диалогу, а не автокоммуникативному обращению к себе самому (как это было, например, в «Silentium'e» Ф. И. Тютчева). Более того, метаболическое совмещение открывшегося мне «узла жизни» с «совестью» Другого наделяет художественное откровение той интерсубъективной реальностью «причастной вненаходимости» (М. М. Бахтин), какой недостает субъективной «точке безумия» - безумия как моего эвристического откровения, ищущего диалогической опоры в твоей «совестной» (ответственной) экзистенциальной позиции. Уникальная концовка поэтического дискурса с очевидностью обнажает еще два жанрообразующих инвариантных параметра, дополняющих архитектонику присутствия - как интенцию самоопределения лирического субъекта, так и эвристическую суггестию лирического прозрения.
Согласно отмеченной выше традиции наименования основных лирических жанров существительными женского рода греко-латинского происхождения я предлагаю жанру лирических прозрений подобного рода присвоить термин эвиденция (от лат. evidens - очевидный, явный). А. В. Михайлов удачно переводил это латинское слово как «разверзание вйдения» [7, с. 147].
Жанровая стратегия лирической эвиденции весьма характерна для поэтического творчества Мандельштама, но едва ли он является единоличным изобретателем новейшей лирической жанровости. Во всяком случае, она предугадывается уже в «Царскосельской статуе» Пушкина, например, и в ряде стихотворений позднего Лермонтова [см. 11].
Библиографический список
1. Бахтин, М. М. Собр. соч.: в 7 т. Т. 5 [Текст] / М. М. Бахтин. - М., 1996.
2. Бродский, И. Сочинения: в 7 тт. Т. 2 [Текст] / И. Бродский. - СПб., 2001.
3. Гинзбург, Л. Я О лирике [Текст] / Л. Я. Гинзбург. - Л., 1974.
4. Гумилев, Н. С. Письма о русской поэзии [Текст] / Н. С. Гумилев. - М., 1990.
5. Козлов, В. И. Архитектоника мира лирического произведения [Текст] / В. И. Козлов. -Saarbrücken, 2011.
6. Козлов, В. И. Использовать при прочтении: О жанровом анализе лирического произведения [Текст] // Вопросы литературы. - 2011. - № 1.
7. Михайлов, А. В. Языки культуры [Текст] / А. В. Михайлов. - М., 1997.
8. Савинков, С. В. Творческая логика Лермон-
това [Текст] / С. В. Савинков. - Воронеж, 2004.
9. Тынянов, Ю. Н. Проблема стихотворного языка [Текст] / Ю. Н. Тынянов. - Л., 1924.
10. Тюпа, В. И. Дискурс [Текст] / Жанр. - M., 20i3. - Гл. 7.
11. Тюпа, В. И. Жанровый репертуар лирики Лермонтова 1840-1841 годов [Текст] // M^ Лермонтова. - СПб., 2015. - С. 115-i3i.
12. Впервые доклад был опубликован под заглавием «Нераспознанный жанровый инвариант в лирической поэзии Mандельштама» в журнале «Новый филологический вестник» №1(32), 2015.
Bibliograficheskij spisok
1. Bahtin, M. M. Sobr. soch.: v 7 t. T. 5 [Tekst] / M. M. Bahtin. - M., i996.
2. Brodskij, I. Sochinenija: v 7 tt. T. 2 [Tekst] / I. Brodskij. - SPb., 200i.
3. Ginzburg, L. Ja. O lirike [Tekst] / L. Ja. Ginzburg. - L., i974.
4. Gumilev, N. S. Pis'ma o russkoj pojezii [Tekst] / N. S. Gumilev. - M., i990.
5. Kozlov, V. I. Arhitektonika mira liricheskogo proizvedenija [Tekst] / V. I. Kozlov. - Saarbrücken, 20ii.
6. Kozlov, V. I. Ispol'zovat' pri prochtenii: O zhanrovom analize liricheskogo proizvedenija [Tekst] // Voprosy literatury. - 20ii. - № i.
7. Mihajlov, A. V. Jazyki kul'tury [Tekst] / A. V. Mihajlov. - M., i997.
8. Savinkov, S. V. Tvorcheskaja logika Lermontova [Tekst] / S. V. Savinkov. - Voronezh, 2004.
9. Tynjanov, Ju. N. Problema stihotvornogo jazyka [Tekst] / Ju. N. Tynjanov. - L., i924.
10. Tjupa, V. I. Diskurs [Tekst] / Zhanr. - M., 20i3. - Gl. 7.
11. Tjupa, V. I. Zhanrovyj repertuar liriki Lermontova i840-i84i godov [Tekst] // Mir Lermontova. - SPb., 20i5. - S. ii5-i3i.
Дата поступления статьи в редакцию: 20.04.2016 Дата принятия статьи к печати: 29.06.2016
