CC BY
9ЭТОС НАУКИ В ПЕРСПЕКТИВЕ В. ГОЛОФАСТА
Наталия Демина магистр социологии (МВШСЭН) обозреватель раздела «Наука» на «Полит.ру» E-mail: demina@universitas.ru
Светлой памяти Валерия Борисовича Голофаста
Данная статья представляет собой попытку реконструкции системы взглядов на этос научного сообщества известного питерского социолога Валерия Борисовича Голофаста (1941-2004), в основе которой лежат его статьи, интервью, ответы на вопросы экспертного опроса, а также реальные поступки, отраженные в воспоминаниях коллег.
На наш взгляд, В. Голофасту удалось зафиксировать ряд ключевых проблем этической составляющей жизни ученых, выявить нервные узлы в не всегда явных и поддающихся вербализации этических практиках научного сообщества, со всеми их амбивалентностями, противоречиями, сложным смешением конформного и девиантно-го поведения. Вместе с тем, его служение научной истине на перекрестье этоса науки и этоса идеологии, трагическая история с неопубликованной книгой, его желание сохранять свободу мысли и быть свободным от старых и новых догматик служит своего рода case-study, поучительной иллюстрацией постоянного напряжения, мучительного противостояния между идеальными нормами и реальной жизнью.
Какие же уроки мы можем вынести из теоретического и биографического наследия В. Голофаста?
Мораль и профессиональный этос
Прежде всего, в работах В.Б. обращает на себя внимание новая концептуализация терминов морали и это-сов профессиональных сообществ. Так, В. Голофаст рассматривает мораль «как фундаментальное свойство локального общежития, особенно если локальное обжито, обустроено, опривычено, своё» [3, С. 366]. В свою очередь, профессиональные этосы, по мнению В.Б., обладают двумя ипостасями, порожденными отношениями как внутри сообществ, так и во взаимодействии с внешним обществом. Он полагал, что «этические системы профессионалов неизбежно двухчастны: отношения внутри профессиональных сообществ регулируются иначе, чем окружающим обществом (включая клиентов, если они явно не определены). Иначе говоря, такие этосы не выходят за пределы традиционной формулы «мы-они». Это означает, что они являются не столько формой морали, сколько частными, прагматическими идеологиями, ориентирами специализированных действий и особых отношений» [3, С. 373-374].
В этих словах звучит явная перекличка с его ответами на вопрос анкеты 2004 г. (см. далее) с просьбой описать существующие в научном сообществе этические нормы и табу: «Эти нормы конъюнктурны. Их слишком много, чтобы описывать. Даже табу. Я считаю, что эти нормы выходят за пределы обычной этики и составляют всё время меняющуюся (адаптивную) прагматическую идеологию ученого. Удерживать индивида в их поле может только профессиональное сообщество. Оправданием служат обычные признаки достижений — публикации, поездки, выступления, круг коллег «здесь» и «там», где еще активен индивид или где он признан. Есть еще
1 Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта РГНФ («Этос науки академического сообщества России в эпоху реформ»), проект № 07-03-00187а.
внешнее — социальное признание, которое важно в основном для карьеристов или для научной элиты в старости» [прил. 1].
Этическая автономность и независимость
Один из наиболее ярких фрагментов тезисов Валерия Голофаста — это рефлексия по поводу того, как сложно и подчас невозможно человеку сохранить этическую автономность и независимость от своего профессионального сообщества, а в более широкой перспективе — советского общества. Рассуждая о системе этических координат с его «нулем» — общепринятыми моделями этических практик и моделями, лежащими на оси в точках близких к «-» и «+» бесконечности, В. Голофаст отмечал, что «есть такая средняя полоса, где действует всеобщий конформизм принятых правил поведения, и есть края, есть откровенные негодяи. Их имена известны в нашей истории. И есть, с другой стороны, отчаянные люди, которые даже в самых немыслимых ситуациях пытались проводить классическую логику порядочного человека, обладающего моральным суждением, моральной автономией, выбирающего поведение в каждой конкретной ситуации, в своем каждом конкретном поступке». И это поведение казалось неразумным не только с точки зрения системы, но даже с точки зрения близких людей.
Затрагивая тему этоса советского человека и её естественное продолжение — этос россиянина, он отмечал, что «социальная система значительно сильнее человека. И если очень незначительное меньшинство в состоянии укрыться [от] социальной системы, уйти во внутреннюю изоляцию, сохранить свой собственный моральный этос и моральные убеждения, то это исключение. Это исключение для тех людей, которые выброшены из общества. А люди, которые, так или иначе, принимают правила игры социальной системы, вынуждены конфор-мировать достаточно глубоко, вплоть до своего глубинного двойного, тройного сознания» [1].
Он полагал, что «простой советский человек, если под ним понимать не просто человека улицы, не просто любого представителя рабочего класса, но и любого интеллектуала, любого представителя интеллигенции — он так или иначе был встроен в рутину, у него не было выхода. У него не было морального выбора, у него не было моральной автономии». Более того, «те, кто пытается уйти во внутреннюю изоляцию, вести себя пассивно, не причинять вреда и так далее, — даже эти люди испытывают огромные трудности в регуляции собственного поведения... » [1].
В. Голофаст: в скрещении этоса науки
и этоса идеологии
О том, как В. Голофаст понимал этос советской, а затем и российской науки, могут говорить не только его публикации, но и реальные дела. Большую часть своей научной карьеры он провел в скрещении этосов науки и этосов идеологии (последняя концепция принадлежит советскому-американскому социологу Дмитрию Шалину). В своей статье 1979 г. «Между этосом науки и этосом идеологии», он внимательно проанализировал то постоянное напряжение, неослабевающий конфликт между идеологической и научной повестками дня, присущими жизни советских ученых в 1970-1980-е гг. [5].
Помимо Мертоновской концепции «этоса науки» (1942, 1957), он использовал концепцию «этоса идеологии», вводя её как дополнение к классическим императивам Р.К. Мертона. Если Мертоновскую систему норм идеального академического научного сообщества можно записать в качестве акронима CUDOS по первым буквам следующих императивов:
C — Communalism — Communism — Всеобщность научного знания,
U — Universalism — Универсализм, D — Disinterestedness — Незаинтересованность (бескорыстие),
OS — Organized Skepticism — Организованный скептицизм [6, P. 268-269], с прибавлением к ним двух позднее добавленных норм:
Originality — Оригинальность, Humility — Скромность [6, P. 293-305],
то система норм советской социологии, по Дм. Ша-лину, выглядела так:
«Научный изоляционизм, научный национализм» (privatism),
«Классовый империализм, монополия одного класса» (imperialism),
«Партийность» (partisanship) — поддержка учеными интересов той или иной партии, группы людей»,
«Организованная травля, коллективное осуждение» («organized ostracism»), коллективный остракизм, направленный против тех, кто позволил себе неправильную точку зрения [5, P. 286-287].
По мнению Дм. Шалина, этос науки в советской социологии слился с этосом идеологии, причем последний имел явный приоритет. Дух идеологии противостоял «это-су науки», в той мере, в какой он поощрял партийность в науке, классовый подход, преимущество интересов одного класса и боролся против тех ученых, которые отходили от генеральной линии партии [7].
К вышесказанному стоит добавить слова Валерия Голо-фаста, что «всякая идеология редактирует мораль в интересах «мы» и «они». Редактирует, значит, отбирает из морального поля традиции угодные элементы и интерпретирует отобранные принципы к ситуативным требованиям сегментарных интересов» [3, С. 369].
В предисловии к книге «Социология семьи. Статьи разных лет», вышедшей уже после его ухода, О. Божков и Т. Протасенко приводят выписку из текста «приговора» в адрес Голофаста-ученого, последовавшего как наказание за написанную им книгу, ярко иллюстрирующую проявление этоса идеологии — жесткое редактирование этических правил науки в интересах «мы» и «они»: «За недостаточно ответственное отношение к доработке рукописи, отсутствие должной принципиальности и исполнительной дисциплины, что выразилось в нежелании прислушиваться к критическим замечаниям и слабой доработке отдельных положений монографии в идеологическом плане объявить выговор с занесением в учетную карточку» [8, С. 7].
Коллеги В.Б. отмечают, что «Валерий Голофаст не был неистовым борцом, не любил конфликтов», «для него самой большой ценностью была среда обитания, сам процесс научного общения», но в этом противостоянии этоса науки и этоса идеологии Голофаст старался сохранить независимость и твердость духа. Попытка удержать баланс между независимостью и конформизмом окончилась трагически — по словам коллег, история с запрещенной книгой надломила его, внеся в его характер ранее не чувствовавшуюся душевную усталость [2, С. 8] (подробный анализ разумности формального конформизма и пределах морального компромисса см. в статье Д. Шалина [13]).
Локальное — глобальное в этосе науки
Говоря о проблемах морали, Голофаст полагал, что «мораль как бы вычищается из глобальных контекстов, от нее остается едва ощутимая пленка внешних приличий, столь же неопределенная, как внешний вид, признаки личной культуры...» [3, С 366].
Эти слова, пожалуй, нельзя отнести к этосу научного сообщества, который обладает уникальными чертами: он глобален, един для всех ученых, но вместе с тем пронизан нитями локальности.
Локальность и глобальность этических практик ученых взаимно влияют друг на друга, но при этом глобальность получает явный приоритет. Более того, можно сказать, что чем больше локальности, тем меньше науки: чем чаще звучат ссылки на необходимость учета местных контекстов и непереводимость научных результатов на другие языки — тем больше оснований подозревать, что полученные результаты не являются научными.
По отзывам многих опрошенных нами экспертов, активно интегрированных в мировое поле науки, этические принципы науки едины, отличаясь лишь оттенками. Общение же с коллегами, менее включенными в мировую науку, показывают, что в их ответах преобладают указания на локальность этических норм ученых, их зависимость от специфики географического региона, научной дисциплины и даже научного института.
Ученые экстра-класса, участвующие в конференциях по всему миру, публикующиеся в лучших рецензируемых журналах, являются своего рода «^к^к» — представителями той самой глокализации, они способны и могут «думать глобально, а действовать локально». Для российских ученых, особенно тех, кто работает в области дисциплин, в течение многих лет пребывавших под гнетом идеологического давления, этические практики до сих пор во многом подчинены требованиям локальности.
Для описания этих опирающихся на местные традиции и поэтому партикулярных практик крайне полезны замечания В. Голофаста, который безотносительно к проблемам этоса науки отмечал, что «локальный контекст держится на сложившихся формах организации и на постоянно возникающей, возобновляемой обиходом или действительно новой самоорганизации, у которой практически нет границ, кроме морали. Локальность — это пространство устойчивой солидарности, взаимного понимания и гарантированного удовлетворения как личных, так и коллективных интересов, потребностей или стремлений» [3, С. 367].
И далее: «свобода поведения индивида в локальном контексте опирается на традиции и сложившийся групповой обиход. Традиции рассматриваются как общее наследие локальности, как бы они не были размыты, они сохраняют роль надежных для реакции других (предсказуемости) ориентиров, они дают готовые линии действия и взаимодействия, а поддерживающие традиционные формы ритуалы всегда позволяют подготовить групповой контекст или спасти его от случайного сбоя или неудачи. Традиции расставляют многое по местам... Групповой обиход партикулярен, он учитывает привычки и способности каждого, но и дает простор индивидуальной импровизации, выдумке, юмору и игре. Интеграция локальности это коллективный групповой процесс, который никогда не заканчивается, но и никогда не осуществляется на пустом месте. Свобода эмоционального самовыражения связана не только с фазами группового процесса (регулируется ритуалом), но и с личной компетентностью относительно локального контекста, генерализованным статусом в сообществе (престиж, репутация) или взятой на себя инициативой» [3, С. 366].
Отмечая важную роль традиций в воспроизводстве этических практик, организации морали и давлении общества в отношении тех, кто традицией пренебрегает, В. Голофаст полагал, что «воспроизводство обихода, локальности требует усилий от всех участников, неспособных страхуют другие, взаимопомощь и координация усилий выступают просто естественным моральным долгом, никто не рассматривает потраченные усилия на весах расчета, выгоды или прибыли. ...Мораль может эффективно действовать только при более или менее ясной ретроспективе прошлого и взаимной перспективе будущего, то есть в лоне, хотя бы рыхлой, но традиции. Традицию можно пытаться «переписывать» неоднократно, но ею нельзя пренебречь вообще. Делающий вид, что никаких традиций нет, немедленно оказывается в категории исключенных, со всеми неизбежными последствиями для него и для самоорганизующегося в ответ на это поведение группового процесса (Н.Д — здесь Голофаст дает отсылку на статью Elias N., Scotson J.L. 1965 [4]). Действующий всегда находится в зоне риска и игры, но, с другой стороны, он всегда ощущает фон обихода и традиций, коллективных ориентиров, признаков и правил» [3, С. 368-369].
Валерий справедливо полагал, что многие люди в повседневной жизни решают не проблемы «можно/нельзя», рационально взвешивая на внутренних весах последствия возможных способов поведения, а действуют так, чтобы быть как все, не выбиваться из общего контекста: «Приличия — фундамент морали, даже если они оставляют широкий простор для стилистических или индивидуальных вариаций. Потому что приличия — это не просто демонстрация, не сюита для одного инструмента, но пьеса для маленького ансамбля. Правильность игры удостоверяется коллективными реакциями, опирается на традицию, уместность, оценивается на адекватность» [3, С. 376].
Рассуждая о том, как сообщество с его локальными практиками отвечает на атаки внешних сообществ, вмешательство более глобальных этических норм, В. Го-лофаст отмечал: «Локальный контекст поддерживает спонтанные формы коллективности и игры благодаря сложившимся и признанным, законным культурным ресурсам локальности, причем это верно не только для гладких, гармоничных форм взаимодействия, но и для конфликтных, кризисных форм или для оборонительных действий в непредсказуемом или чуждом окружении локальности. Любое вмешательство постороннего порождает ответные шаги, коллективное действие, оно стратегически выверено, запускается без колебаний, гарантирует, по крайней мере, проверку и поддержку солидарности в локальном сообществе. Возбуждается коллективный ансамбль чувств и мобилизаций — от осторожного внимания до поощрения или всего спектра допустимых агрессивных форм, включая демонстративное безразличие, бойкот и другие формы исключения» [3, С. 366-367].
Эти мысли Валерия крайне важны для понимания того, почему нормы мировой науки, работающей на основе глобальной конкуренции идей и ученых, так сложно и так медленно воспринимаются российскими учеными-обществоведами, много лет жившими в условиях локальной, крайней идеологизированной науки. В перспективе его анализа перестаешь удивляться демонстративному безразличию коллег к, например, обвинениям их собрата по локальной группе в плагиате или других очевидных нарушениях научной этики. Их нейтральная, а порой и агрессивная реакция в адрес обвинителей, вызвана не только защитой своих институциональных, материальных и прочих явно выраженных
и реальных интересов. Кроме того, она является актом психологической защиты, проявлением инстинкта самосохранения, стратегически выверенным коллективным действием, вызванным осознанием, что принятие подобных обвинений приведет к разрушению фундамента — морали и традиций, а значит и самого локального сообщества.
В свою очередь, редкие примеры обратной ситуации — островков «живой» науки в советском обществе, каким, например, был Институт теоретической физики в Черноголовке, созданный учениками Л.Д. Ландау, показывают, что крепкие локальные традиции могут действовать и во благо науки, не позволяя этосу идеологии вмешиваться в работу на поиск научной истины. Большую роль в том, какую науку будут создавать эти локальные сообщества ученых, играют руководители, лидеры данных научных школ. Задавая главную тональность всей работы, они способствуют воспроизводству тех или иных научных или псевдо-научных практик.
В. Голофаст о ценности свободы мысли
и незаинтересованности
Перестройка и последовавшие преобразование сделали многое, чтобы сместить бремя идеологии с плеч российских ученых. Голофаст получил возможность много ездить по миру, выступать на научных конференциях, свободно общаться с коллегами из различных стран мира. Он, наконец, получил то, о чем он говорил в своем Гарвардском интервью 1990-го года: «Что мне нужно, это свобода, поездки, мне нужна интеллектуальная свобода внутри и вовне, чтоб я мог общаться, чтоб я мог публиковаться» [1].
Ценность свободы мысли, в том числе от догм, для него была абсолютной. В.А Ядов вспоминал, что В. Го-лофаста отличала «истинная интеллигентность, т.е. независимость мышления, отсутствие самоцензуры в годы, когда это встречалось не часто»[10]. Наряду с несомненно позитивными тенденциями в российской науке В.Б. обращал внимание коллег на опасность нового догматизма. Анализируя состоявшиеся на сайте «ФОМ-Клуба» виртуальные дебаты между молодыми социологами, он отмечал, что «в период противостояния легко было различать красных и белых. Потом вроде наступило время плюрализма (знаете, как Ядов пропагандировал его, а я к нему приставал с вопросом, что же Вы делаете, а он в ответ — пусть освобождаются). И вдруг новый догматизм, который даже не подозревает пропасти разногласий и колебаний на мировой социологической сцене» [11].
Он полагал, что вечная дилемма социологии такова — «стоять между людьми без голоса, денег и понимания происходящего с одной стороны, и циниками чистогана, захвата или высокомерия с другой». Голофаст настаивал на важности ценности незаинтересованности ученого в конечном результате и коммерческого интереса к его работе: «Если поле зрения социолога искривляется в угоду индивидуалистическому порыву, а тем более, если социолог помещает себя в позицию обслуживания его страстей, весь исторический багаж социальной мысли обесценивается, спускается по цене, предлагаемой "здесь и теперь"» [9].
Вопрос о том, являются ли маркетинговые методы или исследования, проводимые полл-центрами, настоящей социологией, дискуссии между позитивистами и феноменологами, сторонниками качественной и количественной методологии о том, что такое настоящая наука — были и остаются злободневными и открытыми вопросами повестки дня.
В. Голофаст
о всеобщности научного знания
Еще одним ярким проявлением выполнения классических норм науки в жизни В. Голофаста была его готовность делиться своими научными результатами: не важно в публикациях ли или в работе мысли. В своих воспоминаниях о Валерии ВА Ядов сделал важное замечание: «...Он не очень стремился немедля публиковать результаты своих исследований, пока не обдумает их со всевозможных сторон. Такова определенно особенность «понимающей» социологии и такова, по всей вероятности, его индивидуальная особенность. Зато Валерий не скупился на разбрасывание интереснейших идей в ходе наших споров, причем не припомню случая, чтобы он напоминал кому-либо из коллег свое авторство. А между тем «разработчиков» голофастовых идей было немало и среди нас и среди студентов» [10].
Б.З. Докторов, выделяя прекрасную память В. Голофас-та, его эрудированность, знание нескольких иностранных языков и профессиональную компетентность, четкую ориентацию в мире специальной литературы, владение всем багажом истории социологии и многих методико-инструментальных разделов социологической науки отмечал, что «импульсом к познанию было само желание знать. Одновременно Голофаст любил делиться знаниями и делал это мастерски. Дискуссии с ним завязывались быстро и могли продолжаться бесконечно...» Он вспоминает семинары-беседы в секторе Голофаста в первой половине 1980-х гг., когда только эти свободные беседы о науке возвращали ученых «из мира социальных грез в мир социальных реалий» [12].
Возможно, именно об этих диалогах в годы застоя с коллегами В. Голофаст писал, говоря о том, что диалоги являются «важнейшей особенностью любого взаимодействия». В них он видел «драматическое измерение коммуникации, обихода, социального порядка, даже если его многослойная структура искажена, подмята, деформирована до неузнаваемости авторитарным слоем социальных отношений» [3, С. 275]. Как видим, ценность свободной научной дискуссии, ценность существования полноценной научной среды являлись двумя важными и осознанно культивируемыми императивами из этического багажа Валерия Голофаста.
Почему монография стала требованием
для защиты докторской диссертации?
Уметь удивляться казалось бы знакомому и входящему в общепринятый ритуал, ставя его под сомнение — еще один признак настоящего ученого. Один из вопросов экспертного интервью (см. прил. 1) породил у В.Б. реплику об абсурдности, путанице и параллелизме ученых степеней, званий и должностей в советской и российской науке, а в частности, об одном непонятно откуда взявшемся требовании (его введение В. Голофаст датировал концом 1970-х гг.) по обязательной публикации монографии перед защитой докторской диссертации.
В этой связи В. Голофаст отметил: «Жаль, что умер Ба-тыгин — эта задачка была как раз для него, выяснить, как возникла эта ВАКовская и практическая норма. А публикация книги — это апофеоз публичности. Знаете ли вы, что во многих западных странах ничего подобного не было и нет! Книги появляются после защиты PhD, а не до защиты, да и то, только у тех, кто может переделать материал докторской для публикации в книгу, чьи результаты достойны опубликования в такой форме. Достойны с точки зрения критериев научного результата, а не по формальным требованиям. А просто книги, как правило, не принимаются в зачет при защи-
те. Ибо [там] доминируют внутренние для науки требования к защите, а не внешние, государственные или коммерческие, рыночные или ведомственные».
Мини-опрос, проведенный среди ведущих российских ученых, показал, что В. Голофаст был совершенно прав по поводу правил научной аттестации в западной науке. Так, Михаил Гельфанд, кандидат физ.-мат. наук, доктор биолог. наук, заместитель директора Института проблем передачи информации им. А.А. Харкевича РАН, отметил, что, например, в Германии для хабилитации вовсе не обязательно публиковать монографию. В Нидерландах PhD — это вообще не самостоятельный текст, а перепечатки опубликованных статей плюс находящихся в печати и отправленных в редакции, сопровождаемые небольшим вступлением и заключением.
Доктор физ.-мат. наук, проректор Независимого Московского университета, декан факультета математики ГУ-ВШЭ Сергей Ландо подчеркнул, что ему «несколько раз приходилось выступать оппонентом на западных защитах степени PhD (Франция, Швеция). Диссертация состоит из сшитых вместе статей (как правило, впрочем, опубликованных), которым предпослан короткий текст, объясняющий, что в этих статьях написано и как они склеиваются вместе. Ни о каких монографиях речь не идет».
В свою очередь, микробиолог Егор Базыкин, защитивший PhD в Принстонском университете, отметил, что не знает никого в США, кто бы опубликовал монографию до защиты PhD, к тому же аналога нашей докторской степени там просто не существует.
Доктор физ.-мат. наук, зам. директора Отделения теоретической физики Петербургского института ядерной физики РАН, зав. сектором теоретической физики высоких энергий, Дмитрий Дьяконов также отметил, что для защиты диссертаций на Западе «опубликованных монографий, безусловно, не требуется. Даже для habilitation в Германии. Говорю уверенно, потому что был оппонентом (по-ихнему external examiner) в разных странах — Великобритании, Германии, Бельгии, Дании».
Кандидат полит. наук, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Владимир Гельман заметил, что «PhD диссертации в США (по крайней мере, по социальным наукам) никогда не публикуются до защиты. Другое дело, что после защиты те, кто далее строит карьеру университетского преподавателя, почти всегда стремятся в течение нескольких лет публиковать монографии на базе своих диссертаций — без этого практически невозможно получить tenure. В некоторых странах, однако, докторские диссертации по социальным наукам непосредственно перед защитой издают в виде монографий ограниченным тиражом. В частности, такая практика существует в Финляндии и Швеции, а возможно, где-то еще».
Его коллега по Европейскому университету, защитивший две диссертации: на степень доктора по философии в Страсбургском Университете (Франция) и на степень Ph.D. по политологии в Мичиганском Университете (Энн Арбор, США), Артемий Магун заметил, что публикация монографий принята только в Германии и Финляндии, «и эта практика довольно бессмысленна, т.к. диссертацию в читабельный вид еще надо привести. У нас с публикациями больших проблем, по-моему, нет — и дураки, и гении публикуют, что хотят. Другое дело, что надо стимулировать высококлассные и конкурентные академические серии публикаций, проходящих анонимное рецензирование, где есть научный редактор» и прочие элементы научной экспертизы.
Профессор химического факультета МГУ, доктор хим. наук, Галина Цирлина поддерживает коллег: до защиты PhD публикуются только статьи. Во многих странах эти
статьи просто подшиваются в единую книжку и представляются на защиту. В других странах пишутся дайджесты статей и до защиты издаются в виде книжки, но это является не монографией, а короткой диссертацией с ограниченным тиражом. «Разница между, к примеру, норвежской и голландской диссертацией по объему и формату значительна, норвежская больше смахивает на нашу, но еще больше на нашу похожа индийская...»
Вопрос о монографии и величине диссертации, на её взгляд, вторичен, «главный вопрос ведь в том, что следует за диссертацией, для кого она пишется — для самосовершенствования или для занятия позиции? позиции всегда лучше занимать просто по набору статей, а диссертацию писать для самоконтроля, можешь ли обобщить полученные результаты. А будет ли это монографией или 4-6 экз. для своих коллег — никакого значения не имеет».
Как видим, теоретическое наследие В. Голофаста может дать новый взгляд как на теоретические аспекты это-са науки, в частности, проблемы сохранения автономии и независимости ученого в тоталитарном и авторитарном обществах, глобальные и локальные свойства этических практик научного сообщества, особенности взаимовлияния различных этосов друг на друга, так и заставить задуматься над тем, насколько обоснованы уже устоявшиеся правила и ритуалы научной аттестации в России.
Приложение 1.
Ответы на вопросы анкеты по этосу науки
В качестве приложения к данной статье приведем ответы В.Б. Голофаста на вопросы нашей анкеты 2004 г.
История появления этих ответов такова. В 2004 году мы начали проводить экспертный опрос по теме «Этос науки в социогуманитарных науках», включавший как полуформализованные интервью в обычном, «живом» режиме, так и рассылку анкет с вопросами по электронной почте. В то время я ждала ребенка и не могла ездить в командировки, поэтому общение даже с питерскими коллегами проходило по электронной почте. 9 июня 2004 г. такой опросник был послан (по предварительной устной договоренности) и О.Б. Божкову.
6 июля 2004 г. я получила ответ не от Божкова, а, к своему удивлению, от его друга — Валерия Борисовича Голофаста, заведующего сектором социально-культурных изменений Института социологии Российской академии наук, Санкт-Петербург. Его электронное письмо было датировано 3 июля, в нем вместе с заполненной анкетой было следующее примечание:
«Уважаемая Наташа, вот мои ответы на Ваш опрос. Чертовски жаль, что он — вообще. Я понимаю боязнь конкретности, но все же... Готов общаться и дальше».
9 июля 2004 года, в 15:15, я послала В.Б. Голофас-ту ответ:
«Добрый день, Валерий Борисович, большое спасибо за содержательные и глубокие ответы. Обязательно обращусь к Вам с дополнительными вопросами, только через некоторое время. Я скоро собираюсь родить ребенка (2-3 дня до этого) и поэтому ни о чем другом не думается. ...Желаю нам всем удачи!»
А ближе к вечеру того же дня у меня начались схватки и меня, так желавшую посмотреть последнюю передачу «Свобода слова» на НТВ с Савиком Шустером (её в тот день закрывали), повезли в роддом. Мой сын Данил-ка родился через 4 часа, в 00.05 10 июля 2004 г., и первые месяцы трудно было голову поднять от ребенка и текущей работы — редактирования сайта МВШСЭН, так что заниматься наукой и продолжить исследование, было просто некогда.
8 декабря 2004 года пришла ужасная новость о смерти человека, ум, юмор и глубину мысли которого я успела понять даже из одного письма. Продолжить интервью не позволили, пожалуй, две единственные вещи, которые простительны даже для несуществующего идеального ученого. В качестве извинений он не принял бы ни болезнь, ни усталость, ни незнание иностранного языка, но остановился бы перед словами «жизнь» и «смерть». Задать дополнительные вопросы помешали две вещи: сначала рождение моего сына, а потом кончина В.Б. Голофаста.
Так что эта статья — своего рода дань памяти человеку, с которым я была знакома лишь виртуально, а теперь узнала о нем больше из его статей, интервью и воспоминаний друзей, некоторые из которых, уже после его
ухода, стали и моими друзьями.
* * *
- Ваши ФИО?
Голофаст Валерий Борисович golofast@mail.ru.
- В каком городе Вы работаете?
Санкт-Петербург.
- Ваши научные степени и звания?
Кандидат философских наук, старший н.с.
- Существуют, ли на Ваш взгляд, какие-то негласные нормы поведения современного российского ученого? Не могли бы Вы его описать? Существуют ли какие-то негласные табу? Что можно, а что нельзя делать ученому, на Ваш взгляд, чтобы оставаться ученым?
Эти нормы конъюнктурны. Их слишком много, чтобы описывать. Даже табу. Я считаю, что эти нормы выходят за пределы обычной этики и составляют всё время меняющуюся (адаптивную) прагматическую идеологию ученого. Удерживать индивида в их поле может только профессиональное сообщество. Оправданием служат обычные признаки достижений — публикации, поездки, выступления, круг коллег «здесь» и «там», где еще активен индивид или где он признан. Есть еще внешнее — социальное признание, которое важно в основном для карьеристов или для научной элиты в старости.
- Вы как-то реагируете на возможные нарушения норм научного этоса? Каким образом?
Моральная и научная реакция. Последняя состоит в признании или использовании результатов других. Или в их решительном игнорировании. Когда был идеологический навес над советской наукой, действовали нормы демонстрации лояльности или недопустимости афронта. И всё. Но все всё равно знали, на чем стоит наука — только было труднее провести границу между реальными и ложными достижениями. И тогда были книги, которых никто никогда не цитировал, их большинство как бы не замечало.
- Как Вам кажется, эти нормы как-то отличаются от норм поведения западных ученых? В чем?
По сути своей нормы и идеологии более или менее одинаковы (имею опыт в разных странах, очень разных)
- Какую роль, по Вашему мнению, играет защита кандидатской диссертации для российского научного сообщества (в наше время)? Как Вам кажется, зачем сейчас люди защищают кандидатскую диссертацию? Какие мотивы ими движут?
Скажу об одном выводе, который я вынес из многих случаев. Всюду, у нас и везде на Западе, без защиты трудно участвовать в публичном научном процессе (но можно внутри науки). Степень важна для той публики, кото-
рая включает и посторонних для науки. Если наука самозакрывается от общества (а так было частично при советской власти), то можно было жить и без степени. Любые удары по статусу науки в обществе, требуют больше усилий по подтверждению индивидуального статуса и внутри, и вовне.
Есть другой важнейший аспект. Для ученых — есть-нет степени, это только для предварительной ориентации, важен конкретный вклад, мнение, результат, публикация, выступление.
Но в более широком плане, что такое степень? Это институциональное устройство, которое призвано гарантировать вовсе не научный, а только образовательный, воспроизводственный процесс. Человек, получивший любую степень, приобретает право и обязанность учить других. Нормам науки в более широком плане, чем только этика. И технология. И история — всё! А значит, из этого вытекает вся совокупность требований к защите, к диссертации, к числу степеней, к процедурам защиты и степени вовлечения в эти аспекты государства, как посторонней гарантирующей силы, и профсообщества, как силы внутренней и основной.
Заметьте, абсурдность и путаницу и параллелизм степеней, званий, должностей — доцент, профессор, с.н.с. и доктор, и пр. Всё это возникло исторически из-за непонимания, что чему служит, как развести разные научные и институциональные требования, как дисциплинировать индивида, как его мотивировать, чем.
- Об уровне защищаемых сейчас кандидатских диссертаций (по сравнению с советским временем): вырос ли он? снизился? остался неизменным? В чем причина, на Ваш взгляд?
Слышали ли Вы, что сейчас новых вузов и их филиалов в три раза больше, чем раньше? Разумеется, это не касается числа советов по защите, лицензий и пр. Дело в вынужденности формирования рынка образования для опущенных реформами образованных людей и не поглощаемых нормальным рынком труда молодых людей (плюс еще угрозы армии, дискриминация молодежи и образованных новичков на рынке и на новом месте работы). Другой аспект путаница и нерешенность проблем с нос-трификацией дипломов, ученых степеней и пр.
- Какую роль, по Вашему мнению, играла защита докторской диссертации для научного сообщества в СССР?
Хотя это зависит от конкретных научных дисциплин, но докторская — это была просто калитка в карьере. Для науки она имела очень малое значение. Кроме одного очень поздно сформировавшегося требования (по моему опыту, только к концу 70-х) — обязательной публикации монографии. Жаль, что умер Батыгин — эта задачка была как раз для него, выяснить, как возникла эта ВАКовская и практическая норма. А публикация книги — это апофеоз публичности. Знаете ли вы, что во многих западных странах ничего подобного не было и нет! Книги появляются после защиты PhD, а не до защиты, да и то, только у тех, кто может переделать материал докторской для публикации в книгу, чьи результаты достойны опубликования в такой форме, достойны с точки зрения критериев научного результата, а не по формальным требованиям. А вот просто книги не принимаются, как правило, в зачет при защите. Ибо внутренние для науки требования к защите доминируют, а не внешние, государственные или коммерческие, рыночные или ведомственные.
- Приходилось ли Вам бывать на защите диссертаций в других странах? В какой стране (странах)? Не могли бы Вы описать процедуру наблюдаемой Вами защиты? Вы были зрителем, оппо-
нентом, соискателем, научным руководителем? Расскажите, пожалуйста, чем процедура защиты отличается от процедуры в России?
— Да, бывал зрителем, консультантом. В большинстве стран, университетов, академических центров требования к диссертации определяются на уровне самих этих учреждений, ибо это их прямая продукция, по ней определяется их статус (а индивиды — само собой). Но есть и страны, где государственное давление на требования очень формальны и сильны. Защита же всюду — более скромная, более интимная, но и более ясная по исходу, чем у нас. Там нет ученых советов. Они образуются адхок, для каждой защиты, посторонние не имеют голоса решающего. Разная и степень публичности зашиты. В общем — контроль научного сообщества более эксперти-зирован, а контроль внешних сил может остаться чисто бюрократическим, либо даже отсутствовать на этапе защиты вообще. Внутреннее дело организации — университета, центра и пр.
— Как Вам кажется, стоит ли оставить, как есть или необходимо как-то изменить процедуру защиты диссертации в России? Какие бы изменения Вы могли предложить?
Отменить докторскую, скорректировать кандидатскую. Но проблем здесь слишком много. Тем более, что все это связано со структурой макронауки в стране и за её пределами. Для этого нужны особые коллективные многолетние проектировочные исследования. На мнения малой группы экспертов, а тем более бюрократов, нельзя полагаться. Вспомните, сколько лет потребовалось, чтобы отладить систему АН СССР после её нового запуска в середине 30-х голов! То же относится и к системе наших вузов. Коммерческий сектор действует уже более 10 лет. И что? В Польше на деньги диаспоры студенты ездят за границу уже более 25 лет, и что? (конец интервью).
Примечания и список литературы:
1. Галина Саганенко, Валерий Голофаст: «Мы, беспартийные, пришли на открытое собрание и дали бой...» // Сайт Международной биографической инициативы. Интервью записано 25 апреля 1990 г. в Бостоне (США). http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/Interviews/ saganenko_golofast.html. Также опубликовано: Галина Саганенко, Валерий Голофаст «Беседа о русской интеллигенции» // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2008. №2. С. 6-17. http://www.teleskop-journal.spb.ru/?cat=33&type=by_ year&value=2008&id=555
2. Голофаст В.Б. Ветер перемен в социологии // Социология семьи. Статьи разных лет / В.Б. Голофаст; под ред. О.Б. Божкова. СПб.: Алетейя, 2006. (Серия «Российская социология»). С. 269-286.
3. Голофаст В.Б. Глобализация и место морали // Социология семьи. Статьи разных лет / В.Б. Голофаст; под ред. О.Б. Божкова. СПб.: Алетейя, 2006. (Серия «Российская социология»). С. 365-385. Также опубликовано в «Телескоп: наблюдения за жизнью петербуржцев». 2004. №2. С. 2-11.
4. Elias N., Scotson J.L. The established and the outsiders: a sociological enquiry into community problems. London: Sage publications, 1965 (2nd ed. 1994).
5. Shalin Dmitri N. Between the Ethos of Science and the Ethos of Ideology // Sociological Focus. 1979. Vol. 12. No. 4. P. 275-293.
6. Merton R.K. The Sociology of Science: Theoretical and Empirical Investigations / Ed. and with an Intro. by Norman W. Storer. Chicago and London: The University of Chicago Press, 1973.
7. Из личного e-mail сообщения Дм. Шалина Н. Деминой, 7 декабря 2007 г.
8. Божков О.Б., Протасенко О.Б. // Социология семьи. Статьи разных лет / В.Б. Голофаст; под ред. О.Б. Бож-кова. СПб.: Алетейя, 2006. (Серия «Российская социология»). С. 269-286.
9. Голофаст В.Б. Отвлечение Социологии по поводу публикации в «НЗ» доклада Лорана Тевено // ФОМ-Клуб, 12 октября 2004 г. <http://club.fom.ru/entry. html?entry=1790>
10. Ядов В.А. Валерий не скупился на разбрасывание идей // Pseudology.org, 9 декабря 2004 г. <http://www. pseudology.org/Golofast/Golofast_Yadov.htm>
11. Божков О.Б. Памяти друга // «Социологический журнал». 2005. № 1. С. 172-173.
12. Докторов Б.З. Валерий Борисович Голофаст 1941 — 2004 // Pseudology.org, 8 декабря 2004. pseudology.org/Golofast/Golofast_indivd2.htm>
13. Шалин Д. Галина Саганенко и Валерий Голофаст: Гарвардское интервью // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2008. №2. С. 1824. http://www.teleskop-journal.spb.ru/?cat=33&type=by_ year&value=2008&id=563
14. Докторов Б.З. Валерий Голофаст. Фрагменты истории российской социологии как истории с «человеческим лицом» // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2008. №2. С. 25-33. <http://www.teleskop-journal.spb.ru/?cat=33&type=by_ year&value=2008&id=556>
