CC BY
99
В.В. Митин
ЭТНОГРАФИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ МОНГОЛИИ МОНГОЛЬСКОЙ КОМИССИЕЙ АН СССР*
Со второй половины XIX века русские ученые начинают активное научное изучение Монголии и населяющих ее народов. Сначала сведения путешественников Н.М. Пржевальского, М.В. Певцова, В.И. Роборовского, Г.Н. Потанина, а чуть позже уже квалифицированных этнографов, археологов А.М. Позднеева, Н.М. Ядринцева, В.В. Радлова, А.Д. Руднева, В.Л. Котвича в значительной мере увеличили знания европейцев о монгольском народе, его племенах в прошлом и настоящем. Но надо отметить, что эти начальные исследования в большей степени носили ознакомительный характер и не были систематическими. Как известно, после революций в России и Монголии между двумя странами складываются особые отношения, позволяющие серьезно расширить исследовательскую работу в Монголии, в том числе и в области этнографии. С этого момента начинается новый этап в изучении народов Монголии отечественными учеными-этнографами, характеризовавшийся более четкой постановкой целей и задач, планомерностью, систематичностью и специализацией исследований. Этот период тесно связан с деятельностью Монгольской комиссией АН СССР (МОНК), функционировавшей с 1925 по 1953 гг.
Этап этот достаточно важен в истории этнографического изучения Монголии, поскольку в это время происходит основательное накопление материала экспедициями МОНК, определение направлений исследований, создание концепций развития культуры, быта, языка, истории монголов. К сожалению, в соответствующей литературе этнографические исследования Комиссии освещены и оценены весьма недостаточно. Есть, впрочем, немало работ, которые затрагивают либо изучение отдельных вопросов, либо определенные аспекты, связанные с исследованиями, либо дающие более чем общее описание экспедиционных изысканий. Можно познакомиться также с предварительными
* Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект № 02-03-18235а).
результатами некоторых экспедиций, которые были опубликованы в периодических изданиях Монгольской комиссии: II выпуске «Северной Монголии» (Л., 1927); 4, 5, 6, 10, 14, 15 выпусках «Материалов Комиссии по научному исследованию Монгольской и Танну-Тувинской народных республик и Бурят-Монгольской АССР» (Л., 1929 — 1931); 13 (Л., 1934) и 35 (М. — Л., 1940) выпусках «Трудов Монгольской комиссии». Однако достаточно полного освещения экспедиционных исследований этнографического характера МОНК не появлялось в печати. В данной статье также невозможно рассмотреть во всей полноте всю историю и все аспекты изучения монгольских племен советскими учеными — сотрудниками МОНК, но сделать их обзор и провести краткий анализ этой работы представляется вполне реальным.
Новое революционное правительство Монголии хорошо осознавало важность изучения народов своей страны. Необходимо было четко представлять себе этническую картину, чтобы успешно проводить внутреннюю политику с учетом племенных особенностей. Кроме того, в условиях проводимых преобразований, в момент утверждения независимости нужно было содействовать росту национального самосознания, которое должно было объединить разбросанные на огромной территории племена в единый народ на основе единого прошлого, общей культуры и духовного мира. Этому соответствовали националистические взгляды новых руководителей страны, отраженные в программе Монгольской народной партии, где в качестве одной из важнейших ставилась цель объединения в рамках Монгольского государства всех монгольских племен. Естественно при этом было обратить особое внимание на историю страны, ее духовное наследие, а также на особенности — языковые, бытовые, хозяйственные — отдельных народов Монголии.
Именно такие задачи ставило революционное правительство перед созданным 9 ноября 1921 г. Ученым Комитетом — главным научным и образовательным центром страны. Однако для их решения возможности монголов были весьма ограничены из-за недостатка не только специалистов, но и вообще образованных людей. Разрешить эту проблему могла помощь ученых Советской России, отношение с которой были близкими и традиционно, и благодаря немалой роли, сыгранной при восстановлении монгольской государственности.
Для советских ученых исследования в Монголии также
представляли значительный интерес. Появилась возможность углубить изучение этнографии и истории страны, где было еще так много неизвестного для европейской науки. Само время ставило перед этнографами широкие задачи в Монголии и обещало достижение больших результатов. Монголия во многом еще была белым пятном и для этнографов, и для лингвистов, и для археологов. Имевшихся сведений было явно недостаточно для полного этнографического описания населения страны, определения хода и особенностей этногенеза, освещения хозяйственных и социальных отношений, быта и верований монголов. К тому же в их жизни в это время начиналась трансформация давно сложившегося многовекового кочевого уклада. Таким образом, русские ученые определяли как цель: исследования этого уклада и изучения изменений, происходивших в различных областях жизни народа после достижения независимости и в ходе начавшейся перестройки социально-экономических отношений. С этим были связаны и практические задачи: отслеживание утверждения нового режима в стране, отношения к нему в народе, изучение возможностей проведения мероприятий нового правительства.
В 1922 г. устанавливаются научные связи МУКа и РАН, которые первоначально выразились в обмене литературой и историческими литературными памятниками. МУК послал в адрес Азиатского музея 8-12 части «Истории Гэсэра», прежде не изученные российскими учеными. В следующем, 1923 г. РАН получила еще 13 книг, в числе которых были «памятная книга Чингис-хана, учение мудрого Гэсэра, учение о сезонах года, диалог учителя и ученика, повесть о двух серых лошадях Чингис-хана, короткая история Уйгурского ханства, сказка о щенке, кошке и мышке, история о столкновениях между буржуазией и трудящимися, краткая характеристика вселенной, книга о культуре Бурято-Монголии на русском языке и др.» [1].
В 1922 г. МУК заключил соглашение с Иркутским университетом об исследовании территории Монголии, прилегающей к Иркутской области. В первую очередь это относилось к району озера Хубсугул. Были установлены связи также с бурятскими научными учреждениями [2]. В этом же году начались первые советские экспедиции в новую Монголию. В 1922 — 1924 гг. там работала ботанико-географическая экспедиция В.Е. Писарева, который собрал значительный материал о земледелии в стране, происхождении культурных растений. Н.И. Вавилов весьма высоко оценивал результаты этих исследований [3].
В соответствии с соглашением Иркутского университета с МУК, по которому предполагалось исследовать (помимо прочего) древние захоронения в районе озера Хубсугул, в 1923 г. в Монголию были направлены сотрудники университета, работавшие там с 19 августа по 1 октября. Ими был собран и подготовлен к изданию материал об орудиях и предметах быта людей каменного века, этнографические сведения по быту населения близ озера Хубсугул, были привезены копии древнеуйгурских надписей на жертвенных и каменных плитах (сами памятники оставлены на месте). Сбором всех этих материалов занимался руководитель экспедиции Б. Петри [4].
Эти экспедиции лишь попутно собирали данные по этнографии, языку, истории и археологии Монголии и, естественно, заполнить пробелы в этих сферах знаний о стране они не могли. Кроме них в пределы Монголии поехали советские специалисты для восполнения нехватки ее национальных научных кадров.
Так, летом 1923 г. в Ургу приехали три студента Ленинградского института живых восточных языков (ЛИЖВЯ): В.А Казакевич, Н.Н. Бабынин, А.В. Петров. Как писал об этом В.Л. Котвич, они едут, чтобы войти «в живую связь с народом, который они будут изучать» [5]. Для советской науки это была возможность воспитывать действительно квалифицированные кадры монголистов, но и МУК был заинтересован в их работе. Молодые советские ученые должны были принять участие в сборе, переводе и издании монгольских письменных памятников, прежде всего сводов буддийских канонических произведений Ганджура и Данджура. Изучение этих книг поднимало интерес к Монголии со стороны других стран, но приоритет в их изучении отдавался советским ученым. Они стали членами Ученого комитета, и в их обязанности входил перевод литературы, необходимой для новой Монголии, с различных языков на монгольский. В.А. Казакевич, кроме монгольского, владел французским и немецким языками, а Н.Н. Бабынин еще и английским [6]. Предполагалось, что их работа в Монголии займет около года, но, фактически, это время удвоилось. В наибольшей степени проявили себя Н.Н. Бабынин и особенно В.А. Казакевич. Последний, находясь в Монголии с 28 июля 1923 по 1 сентября 1925 гг., участвовал в пяти экспедициях Ученого комитета и, кроме того, исполнял текущую работу МУК [7]. Он занимался поисками исторических книг и документов, совершил ряд маршрутов вдоль южной пограничной полосы Монголии, на восток, в район Халхин-гола и другие части страны [8]. Помимо чисто научных
исследований им выполнялись поручения, имевшие государственное значение. В 1925 г. он участвует в работе комиссии Ученого комитета по устройству бурят-эмигрантов из Забайкалья на жительство в восточных районах МНР. При этом ученый продолжает сбор этнографических сведений о местном населении: монголах и вновь прибывших бурятах. В.А. Казакевич указывает на сложность во взаимоотношениях этих народов, которая слабо учитывалась комиссией при проведении ее работы. Любопытным является описание жертвоприношений священным горам, в которых активное участие принимало и революционное правительство Монголии [9]. Результаты его полевых работ были составлены в виде отчетов и переданы Ученому комитету [10]. Особое значение имели эти материалы для составления монгольского словаря по топонимике и топографии МНР. Два года пребывания в Монголии создали базу для превращения В.А. Казакевича в одного из видных советских монголоведов.
В 1923 г. Русское Географическое общество организовало Монголо-Тибетскую экспедицию П.К. Козлова, которая в основном являлась географической. Археологические, этнографические работы не были запланированы ею в числе основных. Об этом можно судить хотя бы по тому, что в ее составе на начальном этапе не было профессиональных археологов или этнографов, хотя определенный опыт археологических работ у ее участников, прежде всего у самого П.К. Козлова, был. Экспедиция П.К. Козлова — это путешествие, которое явилось разведкой для более глубоких специальных исследований. Сама экспедиция не была готова к таким работам.
Весной 1924 г. в горах Хэнтея, у хребта Ноин-Ула, а точнее, в ущельях, именуемых Судзуктэ, Цзурумтэ и Гуджиртэ в 130 км к северу от Урги были обнаружены группы древних курганов, общее число которых составляло 212. Экспедиция самостоятельно начала раскопки этих курганов. Уже первоначальные находки показали, что сделано открытие огромной научной ценности, но не располагавшая специалистами-археологами и техническими средствами для проведения серьезных исследований экспедиция подверглась критике. В результате в августе в состав экспедиции командируются два специалиста-археолога — С.А. Теплоухов и Г.И. Боровка, которые должны были взять на себя руководство археологическими работами в Ноин-Ула [11]. Обнаруженные при раскопках находки давали обильный фактический материал о жизни и культуре народа, оставившего эти могилы: украшения,
предметы одежды и быта (например, приспособление для добывания огня, остатки конской сбруи, предметы для курения, ковры, ковши, корытца, нитяные сетки и др. [12]. Было выяснено, что погребения относятся к I веку н.э. и являются хуннскими. Открытие экспедиции П.К. Козлова было научной сенсацией и дало пищу для новых концепций и гипотез. Некоторые художественные изделия, найденные в погребениях несли на себе одновременно следы различных ранее не сочетавшихся стилей: китайского, скифского и греческого, что позволило Г.И. Боровке указать на наличие прочных культурных связей между античным миром и древним Китаем через Сибирь [13].
Впечатляющие результаты экспедиции П.К. Козлова показали, сколь велики перспективы дальнейшего исследования Монголии, тем более что практически одновременно не менее значимые открытия, только в области геологии, палеонтологии и истории палеолита, были сделаны американской экспедицией Нью-йоркского музея естественной истории под руководством Р.Ч. Эндрюса. Однако было совершенно ясно, что для серьезного изучения Монголии были необходимы специально подготовленные экспедиции, которые могли бы продолжить и расширить работы, начатые до революции. Для исследования территории и населения СССР Академией наук и местными государственными и научными учреждениями стали организовываться комплексные экспедиции. Для слабо изученной Монголии такой способ мог быть достаточно эффективным. Сама жизнь подталкивала к проведению широких исследовательских работ в различных сферах науки, результаты которых были бы осмысленны в комплексе.
Специальная правительственная комиссия, созданная специально для рассмотрения результатов Монголо-Тибетской экспедиции в январе 1925 г., сделала заключение о необходимости создания центра, который осуществлял бы организацию комплексных экспедиционных исследований на территории МНР. Таковым учреждением и стала созданная 3 апреля 1925 г. Комиссия по научному исследованию Монголии при Совете Народных комиссаров СССР (с 1927 г. она в системе АН СССР и обычно именовалась Монгольской комиссией — МОНК)[14]. В состав ее экспедиций должны были входить и этнолого-лингвистические и археологические отряды. Этнографическую сферу работ Комиссии возглавлял виднейший наш монголист, по сути, основатель подлинно научного отечественного монголоведения Б.Я. Владимирцов.
Развертыванию работ по изучению народов Монголии способствовал тот факт, что к середине 1920-х гг. в нашей стране складывается монголоведная школа, когда наряду со старыми учебными заведениями, готовившими монголистов, появляются новые, например ЛИЖВЯ, уже выпустивший ряд специалистов, которые были привлечены к участию в исследованиях МОНК.
Уже летом 1925 г. в составе комплексной экспедиции Монгольской комиссии впервые отправляется специальный этнолого-лингвистический отряд, в составе которого были: сам Б.Я. Владимирцов и молодой бурят Б.Б. Бамбаев. Работы велись в районе Улан-Батора и в самой столице, а также на северо-востоке страны, в районе гор Малого Хэнтэя и бассейна р. Керулен. Собранный материал был весьма разнообразен и затрагивал целый комплекс вопросов. Значительную часть времени отряд проводил лингвистические наблюдения в Улан-Баторе, где обычно можно было встретить представителей различных племен. Здесь же проводилась работа по рассмотрению богатого фонда монгольских рукописей Ученого комитета МНР. Б.Я. Владимирцов посвятил часть этого времени изучению одного из сводов буддийских канонических книг
— Данджура. Отряд также попытался ответить на вопрос, мучающий монголоведов всего мира, но так и не разрешенный — где же находится могила Чингис-хана. Поиски проводились и южнее Улан-Батора, и в районах, где протекало детство и юность Великого воителя — на северо-востоке Монголии, но, к сожалению, безуспешно.
Серьезными были полученные материалы в области лингвистики: была прослежена тенденция к сближению языков различных племен на основе диалекта халха-монголов. Интересные процессы в монгольском языке разворачивались перед глазами исследователей, когда под влиянием новых явлений в обществе появлялись новые слова, а старые часто приобретали новый смысл. Например, старое слово «sedkul», означавшее «известие, принесенное гонцом», стало пониматься как «газета». Вообще события последних лет в Монголии наложили достаточно глубокий отпечаток на жизнь и сознание монголов, что было отмечено исследователями. Среди записанных отрядом примерно сотни песен значительная часть отражала современные актуальные темы — изгнание китайцев, пребывание в стране барона Унгерна.
Отряд, и находясь в столице, и на северо-востоке страны собирал данные о сохранявшихся элементах родового строя, продолжавшем существовать в некоторых районах шаманизме.
Немалое значение имели раскопки древнетюркских погребений, проведенные отрядом к юго-востоку от Улан-Батора. Их данные, а также работы археолога Г.И. Боровки позволили Б.Я. Владимирцову создать первую классификацию древнетюркских «княжеских» могил, которая в основных чертах используется и сейчас [15]. Этот далеко неполный перечень результатов деятельности отряда показывает, насколько широк был круг научных и практических вопросов, требовавших решения.
Параллельно в долине реки Тола действовал археологический отряд Г.И. Боровки. Он предполагал в течение нескольких лет провести работу по выяснению археологических памятников в восточной Монголии. Его генеральной задачей было расширение знаний о культуре, обнаруженной П.К. Козловым в горах Ноин-Ула, в которой прослеживаются ее связи с древним Китаем и античным миром. Проблему можно было решить систематическими раскопками. Ему удалось найти некоторое подтверждение этих связей: на некоторых тканях, выполненных и окрашенных в китайском стиле, был обнаружен орнамент, характерный для Сасанидского Ирана. В конечном итоге он делает вывод о том, что в Монголии тюркскому периоду предшествовала длительная эпоха т.н. скифо-сибирской культуры.
Интересную гипотезу он выдвинул и в чисто этнографической области. При раскопках были обнаружены предметы земледельческой культуры, относящейся ко времени неолита, например, каменная зернотерка. Из этого Г.И. Боровка делает достаточно смелый вывод, что, возможно, в Монголии, которую всегда считали родиной кочевого скотоводства, которое было там изначальной экономической формой, еще до него велось земледельческое хозяйство [16]. Последующие исследователи подвергают сомнению эти столь далеко идущие предположения, поскольку новых подтверждений гипотезе найдено не было.
Отдельную работу по заданию МОНК выполняла К.В. Вяткина, собиравшая этнографические материалы, относящиеся к монголам-халха в районах к западу от Улан-Батора [17].
Значительные достижения первого года работ экспедиций вдохновляли на проведение дальнейших еще более широких исследований. В следующем, 1926 г. работы этнологолингвистического отряда самостоятельно проводили молодые ученые. Б.Я. Владимирцов формально возглавлял их, но основная его деятельность протекала в Пекине, где имелся значительный фонд
монгольских книг, рукописей, ксилографов. Ему и другому известному ученому — В.М. Алексееву, удалось приобрести 212 томов монгольских рукописей, содержащих сочинения, ранее в Европе неизвестные [18].
А к юго-западу от Улан-Батора, в долинах рек Тола и Орхон пролегли маршруты другой группы, возглавляемой Н.Н. Поппе (впоследствии один из виднейших советских монголоведов, член-корреспондент АН СССР, но преданный забвению, поскольку в годы Великой Отечественной войны перешел на сторону немцев, работал в системе институтов СС, а после войны до смерти в 1991 г. жил и работал в США [19]), в которую входил также Б.Б. Бамбаев. В этом районе находился центр возникавших и исчезавших древних кочевых цивилизаций. Группа составила описание древних сооружений, бывших на пути следования, были найдены ранее неизвестные наскальные средневековые монгольские и китайские надписи, удалось записать со слов сказителей несколько десятков героических эпопей и песен. Исследователи отметили, что это творчество постепенно начинает отмирать — факт трансформации традиционной жизни монголов. Отряд произвел также сбор предметов быта населения района и вел наблюдение над местными говорами [20].
Наиболее широкие этнографические работы разворачиваются в 1927 г. Исследования проводились несколькими группами, которые, впрочем, лишь с натяжкой можно было так назвать, поскольку часто они состояли из одного специалиста.
Н.Н. Поппе основную работу проводил в Улан-Баторе, где изучал дагурский язык, который, как оказалось, содержал много архаичных форм монгольского языка, напоминавших наречие монголов Афганистана, что позволяло проследить ход эволюции языка [21].
Давний коллега Поппе Б.Б. Бамбаев проводил сбор этнографического материала в долине р. Селенга. Там ему удалось обнаружить ряд ранее неизвестных погребений, найти и обследовать несколько развалин древних городов, относившихся к уйгурскому (VIII — IX вв.) и более позднему монгольскому периодам. Кроме того, он записал десятки былин, песен, описал местные свадебные обряды [22].
В.А. Казакевич проложил несколько весьма плодотворных маршрутов по одной из пограничных юго-восточных областей МНР — Дариганге. Его задача: сбор этнолингвистических
материалов, знакомство с архивами монастырей. С ней он прекрасно справился: записал 20 произведений устного творчества, обнаружил в библиотеках дацанов прежде неизвестные рукописи, 35 томов которых привез в Ленинград. Он занимался и археологическими работами: обследовал два городища, обнаружил и описал 17 погребений типа «керексур» с намогильными статуями, которыми была богата Дариганга, что позволило ему сделать некоторые выводы о сходстве этих статуй с подобными в Средней Азии и на юге русских степей. В.А. Казакевич отрицал, что эти статуи являются «балбалами» - изображениями убитых врагов покойного, как это считали ранее: те ставились не на могилы, а рядом. Он полагал, что это изображения самих покойных и что нужно разграничивать понятия намогильных статуй и «балбалов». Некоторые особенности говорят о китайском происхождении памятников - изображения драконов на одежде, количество четок (более 20), которое свойственно китайским буддистам и др. Четкого вывода на этот счет В.А. Казакевич не делал, но склонялся к мнению об их тюркском происхождении. Попутно он составил описание системы управления Автономной областью [23].
На северо-западе страны, у озера Хубсугул, в области, именуемой Дархатской котловиной, изыскания проводил молодой ученый, бурят, впоследствии крупный монголовед Г.Д. Санжеев. В этнографической литературе того времени практически отсутствовали сведения о народе дархатов, который образовался в результате смешения западных монголов-ойратов и тюрков-урянхайцев (нынешних тувинцев). Основное внимание ученый уделил языку и фольклору дархатов, в котором он находит интересные особенности, например, слабое влияние на него буддизма, или тот факт, что главными героями сказок являются не герои, а дети, у которых есть какие-нибудь благородные животные. В лингвистической сфере Г.Д. Санжеев предсказывал неминуемую ассимиляцию дархатского языка с халхаским [24].
Отдельно от этнолого-лингвистического отряда, но по поручению Монгольской комиссии исследования в Монголии проводили М.И. Тубянский, изучавший быт монголов на материалах монастырей [25]. Командированным от Комиссии был и С.А. Кондратьев, занимавшийся изучением народного музыкального творчества монголов и ставший единственным серьезным специалистом в этой области [26].
Однако пик этнографических исследований в МНР скоро
сменился их резким снижением. Уже в 1928 г. ни один этнограф от МОНК в Монголию не поехал, хотя продолжение работ планировалось. В 1929 г. в Монголию Комиссией был командирован только Н.Н. Поппе, ограничивший свою деятельность Улан-Батором, где он, помимо сбора материалов по устному творчеству, обратил внимание на совершенно неизученные монгольские наречия Внутренней Монголии и Барги, носители которых часто посещали столицу МНР. Ему удалось охватить изучение несколько таких наречий: харачинское, уратское, ордосское, баргу-бурятское и дополнить знания о дагурском. Попутно он исследовал солонский язык, представлявший собой наречие тунгусского языка [27].
1929 г. принес новые надежды. Готовился к заключению договор между АН СССР и Ученым комитетом МНР о проведении пятилетних (в течение 1930 — 1934 гг.) широких комплексных исследованиях советских ученых в Монголии. Он был заключен 5 октября 1929 г., и в его статьях немало места отводилось этнологолингвистическим и археологическим исследованиям. Предполагалось даже усилить специализацию работ, выделив отдельно палеоэтнологический отряд [28]. Но в это время на первое место по важности ставятся исследования, могущие дать скорейшие практические результаты социально-экономического характера. В результате, экспедиционные работы Комиссии стали охватывать только те вопросы, которые имели сугубо практическую значимость для экономики Монголии, для решения ее первостепенных задач. Это время стало рубежным в этнографическом изучении Монголии. На длительное время — до 1947 г., специальные экспедиционные исследования в этой сфере практически прекратились.
Свертывание экспедиций по изучению этнографии монголов тогда не выглядело столь явным, как это видится сейчас. Специальных распоряжений по этому поводу не выходило. Более того, такие работы на время действия Договора 1929 г. были четко спланированы. С 1935 до 1937 гг. в планы экспедиционного исследования Монголии МОНК вновь включаются изыскания этнографического и историко-археологического отрядов [29]. Но реализованы они так и не были. Не только прекращение государственного интереса к этнографии Монголии, но и репрессии, поглотившие многих монголоведов, сделали такие исследования проблематичными
Однако существовавшие пробелы в этнографических знаниях о монгольских племенах требовали заполнения, поскольку без их
достаточной полноты трудно было решить многие хозяйственные и вообще социально-экономические проблемы в стране, где продолжал господствовать традиционный, формировавшийся столетиями уклад, и где власти пытались при этом проводить мероприятия, коренным образом его трансформирующие или даже ломающие. Комитет Наук МНР, понимая это, постоянно указывал АН СССР на важность изучения особенностей быта, хозяйственной специфики, различного рода аспектов материальной и духовной жизни населения Монголии. Поэтому на вопросы этнографии внимание часто обращали специалисты других, совсем не этнографических отрядов Монгольской комиссии, работавшие в 1930
— 1932 гг. по договору 1929 г. Так, руководитель
Животноводческого отряда МОНК в работе «Овцы Монголии», написанной по материалам экспедиции 1931 г., дает и краткие сведения об этнографическом составе населения МНР, и подчеркивает особенности методов разведения овец разными этническими группами [30]. Данные об особенностях жизни населения в быту, способах хозяйствования в различных регионах страны содержались в материалах Экономического отряда [31]. Конечно, это не могло компенсировать полноценных исследований специалистов-этнографов.
После Великой Отечественной войны Монгольская комиссия намеревалась вновь возобновить в широком объеме свои комплексные исследования в МНР. На это надеялись и монгольские научные круги, которые опять подчеркивали необходимость проведения этнографических работ.
Такие работы в планы МОНК действительно были включены. В соответствии с предложением Комиссии институтам АН СССР об организации комплексной экспедиции в Монголию, и подтверждением этого на июньском 1945 г. совещании Комиссии Институт Этнографии АН СССР направляет 29 января 1946 г. просьбу о включении в план этнографической экспедиции по изучению монгольских племен. Подчеркивается, что в этом вопросе существуют значительные пробелы в знаниях, и требуются не менее чем пятилетние исследования — с 1946 по 1950 гг. [32]. Пятилетняя программа филологических работ (также в течение 1946 — 1950 гг.) была разработана в Институте Востоковедения (ИВАН СССР) под руководством академика С.А. Козина. Была организована Монгольская филологическая секция комплексной экспедиции в МНР во главе с докторантом ИВАН Д.А. Алексеевым [33]. Но все
это осталось в виде нереализованных планов. Это не значит, что этнографические исследования в это время в МНР не проводились советскими учеными. В 1947 — 1949 гг. в Монголии работала совместная историко-археологическая экспедиция под руководством С.В. Киселева, и в ее составе действовал этнографический отряд, но она была организована не МОНК, а Институтом истории материальной культуры АН СССР. Исследования данной экспедиции планировалось проводить в тесном взаимодействии с Монгольской комиссией. Однако какой-либо координации МОНК над ней не осуществляла. Здесь в ситуацию включились уже другие факторы, которые отразились вообще на судьбе Монгольской комиссии, ликвидированной в мае 1953 г.
Такой итог был определен целым комплексом причин. К середине ХХ в. в советской науке происходят изменения, приведшие к новому этапу в ее развитии. Научная деятельность, подготовка научных кадров, накопленный опыт исследований выдвигают на ведущие роли в структуре Академии наук исследовательские институты, которым к этому времени для исследований в МНР уже не нужна такая организующая и централизующая организация, как МОНК, которая ставит задачи, требует сотрудников, но реально помочь в выполнении их не может из-за отсутствия действенных рычагов в ее руках. В результате, советские исследования, в том числе и этнографические в Монголии вскоре начинают возобновляться, но уже на другом уровне.
Значение этнографических, лингвистических, археологических экспедиционных исследований Монгольской комиссии АН СССР было весьма существенным, несмотря на то, что они были далеко не основными в спектре ее внимания, и на неравномерность в их проведении. Экспедициями Комиссии был собран большой материал по быту, образу жизни монголов. Важно, что исследование этих вопросов производилось, когда народ еще не был глубоко затронут влиянием европейской цивилизации, и многие явления кочевой культуры оставались почти в первозданном виде. Осуществлен сбор многочисленных фольклорных произведений. При этом также этнографические отряды застали сказителей, творчество которых позже начинает исчезать. Многие из письменных и устных памятников были изучены и опубликованы. Значительно расширились знания о религиозномировоззренческой сфере жизни монгольского народа. Накопленный в ходе исследований этнографический, исторический,
социологический материал впервые позволил дать действительно научное теоретическое осмысление общих закономерностей развития не только монгольского, но и кочевых обществ вообще.
Особенное внимание уделялось решению задач практического свойства: изучению процесса проникновения новых явлений, новой культуры и идеологии в жизнь монголов; подготовке создания новой монгольской письменности, а также созданию единого, доступного всем литературного монгольского языка.
Именно изучению лингвистики посвящены были наибольшие усилия советских этнографов, и именно в этой сфере достигнуты наиболее серьезные достижения. Были исследованы практически все наречия, диалекты и говоры монгольского языка, многих из которых ранее не касался взгляд ученого. В свет вышли учебники, учебные пособия по монгольскому языку, основанные на полученных в ходе исследований данных.
Нельзя, конечно, не отметить и негативные моменты, наносившие ущерб ценности проводимых исследований: борьба на лингвистическом фронте в связи с созданием новых «революционных теорий» типа теории Н.Я. Марра; зашедшая в тупик длительная подготовка перевода монгольского языка на латинский алфавит; неравномерность изучения различных вопросов (этнографии отводилось гораздо меньше места, чем лингвистике); наконец, по сути, признание ненужности таких исследований, что выразилось в их прекращении с конца 1920-х гг.
Тем не менее, хотелось бы более четко обозначить место, которое занимали этнографические, лингвистические экспедиционные исследования отрядов Монгольской комиссии АН СССР в истории изучения монгольских народов. Ее деятельность была необходимым звеном между начальными, ознакомительными изысканиями российских ученых во второй половине XIX — начале ХХ вв. и углубленными работами советских монголоведов во второй половине ХХ в. Именно она создала серьезную базу знаний, в том числе и теоретических, на которой строились последующие научные исследования; она способствовала воспитанию хорошо подготовленных ученых кадров, причем, не только в нашей стране, но и в МНР. Без экспедиций Монгольской комиссии переход к новому интенсивному этапу изучения этнографии Монголии и связанных с ней областей науки был бы невозможен.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Культурные и научные связи между СССР и МНР. М., 1981. С. 23 — 24.
2. Там же. С 21 — 22.
3. Центральный государственный архив научно-технической документации Санкт-Петербурга (ЦГАНТД СПб.) Ф. 318. Оп. 1 — 1. Д.
36. Л. 15 (об) - 16.
4. Советско-монгольские отношения 1921 — 1974. Документы и материалы. Т. 1. М. — Улан-Батор, 1975. С. 86 — 87.
5. Бурдуков А.В. В старой и новой Монголии. М., 1969. С. 287.
6. Советско-монгольские отношения 1921 — 1974. Документы и материалы. Т. 1. С. 84.
7. Архив Востоковедов Санкт-Петербургского филиала Института Востоковедения РАН (АВ СПбФ ИВ РАН). Ф. 152. Оп. 3. Ед. хр. 276. Л. 2.
8. Труды Монгольской комиссии. Вып. 39. М. — Л., 1950. С. 13.
9. АВ СПбФ ИВ РАН. Ф. 69 Оп. 1 Д. 1 ЛЛ. 2, 6, 7 — 8.
10. Казакевич В.А. Отчет по обследованию Хэсак-байшина и Олон-байшина осенью 1923 г. (0,5 п. л.); Отчет о поездке на Хэрулюн-гол и Халхийн-гол летом 1925 г. (3 п. л.); Центральная Гоби и Золотой Караун (4 п. л.). Все отчеты переданы в Ученый Комитет МНР, информация об этих работах: АВ СПбФ ИВ РАН. Ф. 152. Оп. 3. Ед. хр. 276. Л. 42.
11. Государственный Архив Российской федерации (ГАРФ). Ф. 5446. Оп.
37. Ед. хр. 9. ЛЛ. 251, 258, 260. Краткие отчеты экспедиций по исследованию Северной Монголии в связи с Монголо-Тибетской экспедицией П.К. Козлова. Л., 1925.
12. Козлов П.К. Русский путешественник в Центральной Азии. Избранные труды. М., 1963. С. 376 — 380.
13. Петербургский филиал архива Российской Академии наук (ПФА РАН). Ф. 339. Оп. 1 (1925). Д. 5. Л. 78.
14. ГАРФ. Оп. 1. Ед. хр. 10. ЛЛ. 318 — 319.
15. Владимирцов Б.Я. Этнолого-лингвистические исследования в Урге, Ургинском и Кентейском районах // Северная Монголия. Вып. 2. Л., 1927.
16. Боровка Г.И. Археологическое обследование среднего течения р. Толы // Северная Монголия. Вып. 2. Л., 1927.
17. Вяткина К.В. Из поездки в Монголию // Этнографические экспедиции 1924 и 1925 гг. Государственный Русский музей. Л., 1926. С. 82 — 83.
18. ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 37. Ед. хр. 34. Л. 146.
19. Алпатов В.М. Николай-Николас Поппе. М., 1996.
20. Материалы Комиссии по исследованию Монгольской и Танну-Тувинской Народных республик и Бурят-Монгольской АССР. Вып. 4. Л., 1929.
21. Отчет о деятельности АН СССР за 1927 год. Отчет о научных командировках и экспедициях. Л., 1928. С. 258.
22. Там же.
23. Материалы Комиссии по исследованию Монгольской и Танну-Тувинской Народных республик и Бурят-Монгольской АССР. Вып. 5. Л., 1930.
24. Материалы Комиссии по исследованию Монгольской и Танну-Тувинской Народных республик и Бурят-Монгольской АССР. Вып. 10. Л., 1930; Вып. 15. Л., 1931.
25. ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 37. Ед. хр. 34. Л. 62.
26. Там же.
27. Отчет о деятельности АН СССР за 1929 год. Отчет о научных командировках и экспедициях. Л., 1930. С. 18 — 19.
28. Международные научные связи Академии наук СССР 1917 — 1941. М., 1992. С. 202.
29. ПФА РАН. Ф. 339. Оп. 1 (1937). Д. 7. Л. 44 — 47.
30. Лус Я.Я. Овцы Монголии // Труды Монгольской комиссии. Вып. 22.
М. — Л., 1936. С. 78 — 81.
31. АВ СПбФ ИВ РАН. Ф. 104. Оп. 1. Ед. хр. 150.
32. АРАН. Ф. 339. Оп. 1. Д. 3. Л. 39, 61.
33. АРАН. Ф. 339. Оп. 1. Д. 3. Л. 2 — 3.
