CC BY
1
Вестник Томского государственного университета. Философия. Социология. Политология. 2023.
№ 76. С. 163-181.
Tomsk State University Journal of Philosophy, Sociology and Political Science. 2023. 76. pp. 163-181.
Научная статья УДК 314.74
doi: 10.17223/1998863Х/76/16
ЭТНИЧНОСТЬ КАК СТИГМА: ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ ВОЛН МИГРАЦИИ НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ РОССИИ
Леонид Ефимович Бляхер1, Андрей Владимирович Ковалевский2, Эльвира Октавьевна Леонтьева3
1 2' 3 Тихоокеанский государственный университет, Хабаровск, Россия 2 Хабаровский краевой институт развития образования, Хабаровск, Россия
1 000048@pnu.edu.ru
2 fakzy79@gmail.com
3 000645@pnu.edu.ru
Аннотация. В статье на конкретном эмпирическом материале исследуются особенности формирования «принудительной» идентичности трех «волн» миграции на Дальний Восток, преимущественно в Хабаровский край, выходцев из республик (государств) Средней Азии и Закавказья.
Ключевые слова: миграция, Дальний Восток, Хабаровск, территориальное сообщество, социальный Другой, стигматизация, этничность
Брагодарности: исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда № 22-28-00411.
Для цитирования: Бляхер Л.Е., Ковалевский А.В., Леонтьева Э.О. Этничность как стигма: взаимодействие волн миграции на Дальнем Востоке России // Вестник Томского государственного университета. Философия. Социология. Политология. 2023. № 76. С. 163-181. doi: 10.17223/1998863Х/76/16
Original article
ETHNICITY AS A STIGMA: INTERACTION OF MIGRATION WAVES IN THE RUSSIAN FAR EAST
Leonid E. Bliakher1, Andrey V. Kovalevskii2, Elvira O. Leont'eva3
1 2' 3 Pacific National University, Khabarovsk, Russian Federation 2 Khabarovsk Regional Institute for Educational Development, Khabarovsk, Russian Federation
1 000048@pnu.edu.ru
2 fakzy79@gmail.com
3 000645@pnu.edu.ru
Abstract. The article uses concrete empirical material to investigate the formation of a "forced" identity in three "waves" of migration to the Far East, mainly to Khabarovsk Krai, of natives from the republics (states) of Central Asia and Transcaucasia. It is compulsory insofar as it is forced to be guided by the discourse about migrants formed in the host community. At the same time, in the eyes of the host community, the factor that
© Л.Е. Бляхер, А.В. Ковалевский, Э.О. Леонтьева, 2023
"distinguishes" migrants is not their official status but the ethnicity of a person. As shown in the article, the main population of the region formed in the 1960s-1980s. Accordingly, the ethnicity of some of the new Far Easterners ("zero wave") was not a significant factor, and their identity was not different from that of the rest of the regional community. Over time, they became the basis for facilitating the migration of new migrants ("first wave") who arrived throughout the post-Soviet period. The peculiarity of these waves was the focus on rooting in the local community, acquiring an identity that would allow integration into the host community. However, in the 2010s, a new wave of migrants appeared in the region, arriving under state programs, mostly contracted to work on construction projects in the Far East. Central Asians predominated among them. Unlike the previous agents arriving from the national republics of the USSR and Eurasian Economic Union countries, who gradually dissolve into the local community, the new migrants arrive en masse and become visible. At the same time, they have a number of features that distinguish them from their predecessors. This group of migrants ("second wave") does not seek integration into the local community, remaining mentally at the place of origin. They begin to be perceived as the "Other", endowed in the dominant discourse with a number of negative traits. However, as the article shows, the quality by which the "Other" is defined was not the length of stay in the region or perception of local culture, but ethnicity as a stigma. Moreover, this stigma on the parameter of ethnicity also applies to previous waves of arrivals who were already well adapted to the local community, destroying their established identity and forcing them to build a new one, which must also take into account the negative discourse itself.
Keywords: migration, Far East, Khabarovsk, local community, social Other, stigmatization, ethnicity
Acknowledgments: The study is supported by the Russian Science Foundation, Project No. 22-28-00411.
For citation: Bliakher, L.E., Kovalevskii, A.V. & Leont'eva, E.O. (2023) Ethnicity as a stigma: interaction of migration waves in the Russian Far East. Vestnik Tomskogo gosudar-stvennogo universiteta. Filosofya. Sotsiologiya. Politologiya - Tomsk State University Journal of Philosophy, Sociology and Political Science. 76. pp. 163-181. (In Russian). doi: 10.17223/1998863Х/76/16
Постановка проблемы
Проблема изучения особенностей идентификации мигрантов становится в последнее время достаточно популярной в мировой и отечественной традиции, оттесняя на второй план изучение экономических и политических аспектов миграции, безраздельно господствовавших в предшествующий период [1, 2]. Ограничение перемещений в связи с пандемией резко сократило число мигрантов, делая миграцию не особенно интересной с точки зрения экономики и демографии [3]. Внутренняя миграция тоже перестала быть социальной проблемой первого ряда, перейдя в разряд политических заклинаний, более ритуальных, нежели предполагающих какие-то действия и решения. Казалось бы, тема мигрантов должна исчезнуть и из общественно-политического, и из исследовательского дискурсов.
Тем не менее «мигрантская тема» остается значимым элементом в общественном дискурсе и дискурсе о современном российском обществе [4]. Более того, она неожиданно обретает особую остроту. В решениях властных лиц, в федеральных СМИ, задающих дискурс, активно обсуждается рост (предполагаемый авторами статей) миграционной преступности на фоне сокращения рабочих мест и снижения зарплаты, необходимости защиты от «мигрантов» и т.д. [5]. Более того, мигрантами оказываются люди, на которых до самого недавнего времени этот статус не распространялся. Понять причину устойчивости этой темы мы и попытаемся в настоящей статье. При
этом считаем важным акцентировать внимание на том, что в настоящей статье нас интересует не миграция как проблема, а образ мигранта, выстраиваемый в последние годы в конкретном регионе нашей страны, особенности его определения со стороны местного населения, идентификация с этим образом конкретных групп жителей дальневосточных территорий.
Принципиально важной исходной точкой нашей работы является то, что этот образ мы выстраиваем через проекцию «двойного отчуждения», в рамках которой мигрант - не просто человек, недавно прибывший на данную чужую для себя территорию, в чужое сообщество, но и местными жителями воспринимается как «чужой». Причем, что крайне важно для нашей статьи, выстраивается это противопоставление именно со стороны принимающего сообщества. Именно оно выстраивает специфическую идентичность мигранта безотносительно к его самоидентификации, иногда, как мы постараемся показать ниже, наперекор ей. При этом, желает это «мигрант» или нет, он вынужден выстраивать свою собственную социальную идентичность с учетом образа, навязываемого ему принимающим сообществом.
Понятно, что речь идет не о всем сообществе, но о господствующем дискурсе, где преобладает «проблема мигрантов» от классического «понаехали черные» до более академического «занимают рабочие места местного населения» [6]. На своем региональном кейсе мы пытаемся показать, что конструирование «чужого» и сам процесс отчуждения является циклическим, имеет свою внутреннюю логику и проявляется по отношению к самым разным группам мигрантов независимо от срока их пребывания на территории.
Эмпирической базой исследования образа мигранта выступает анализ региональных СМИ (газеты «Тихоокеанская звезда», «Приамурские ведомости», телеканал «Губерния»), социальные сети, включенное наблюдение, проведенное в январе-марте 2022 г., и 11 неформализованных интервью с выходцами из стран Средней Азии и Закавказья, в разный период приехавших в Хабаровский край. Одно интервью с респондентом, приехавшим в советский период, 6 интервью с респондентами, приехавшими в постсоветский период, но до начала «десятых годов», и 4 интервью с респондентами, прибывшими в регион после этого периода (всего 21 интервью). Стоит отметить, что интервью с недавно приехавшими респондентами протекали наиболее сложно. Дело не только в том, что они хуже знали русский язык (один из респондентов говорил на нем совершенно свободно, остальные тоже были вполне понимаемы), но в том, что они гораздо менее охотно отвечали на вопросы, не позволяли включить диктофон. Тем не менее эти беседы крайне важны для нашего рассмотрения, потому включены в число интервью. Дополнительным материалом выступали данные официальной статистики по миграции в городе Хабаровске, материалы по истории Хабаровского края.
Территориально исследование ограничивается Хабаровским краем. Это означает, что результаты наблюдения, анализа СМИ и материалов статистики, проведенные авторами по месту своего проживания, не учитывают специфики других региональных субъектов. Однако процессы формирования населения южных районов Дальнего Востока происходили примерно в одной логике, и в интервью с нашими респондентами, проживающими в Еврейской автономной области (3 человека) и Приморском крае (1 человек), мы не заме-
тили существенных для наших целей различий регионального характера. Кроме того, половина наших респондентов имеют в своем опыте миграции несколько «промежуточных» пунктов проживания на других территориях. Поэтому описываемые нами тренды достаточно релевантны в отношении процессов восприятия мигрантов, имеющих место по меньшей мере на юге Дальнего Востока России. Основным же соображением, детерминирующим выбор географических рамок исследования, стал специфический способ формирования населения территории в XX столетии. С этой истории мы и начнем свое изложение.
Хабаровский край: сообщество мигрантов «нулевой волны»
Подавляющее большинство современных жителей Приамурья, да и всего Дальнего Востока - мигранты или потомки мигрантов [7]. В отличие от Сибири, где семейные истории часто составляют семь-десять и более поколений, на Дальнем Востоке наличие двух поколений предков-дальневосточников уже делает человека коренным. Практически статус «коренного дальневосточника» имеют люди, просто родившиеся здесь. Поэтому мы, в отличие от наших сибирских коллег [8], не можем отнести к мигрантам тех представителей этнических групп, которые приехали на Дальний Восток в советское время.
Особенно богат на миграции был ХХ в., когда формировалось современное население региона. История Приамурья в ХХ столетии полна переломов и трагедий. Так, за годы Гражданской войны более чем в два раза сократилось население Хабаровска - с 53 до 20 тыс. человек [9]. Еще более драматические перипетии происходили в регионе в конце 20-х гг. прошлого века, после окончательного установления здесь советской власти. Распространение общероссийской практики взимания продналога (который был облегчением в иных частях страны) на Приамурье, жители которого еще с 80-х гг. XIX в. подлежали льготному налогообложению [10], вызвало сначала серию крестьянских восстаний, крупнейшим из которых было Зейское восстание, а затем массовый отток населения в сопредельную Маньчжурию [11]. Процветающая территория с темпами развития, сравнимыми с американским Западом, оказалась пустой. И не просто «пустой» (слабозаселенной) землей, но землей, находящейся в условиях внешнего давления.
Гражданская война, расколовшая Китай (боевые действия велись в непосредственной близости от советской границы, нарастающая агрессия Японской империи в Северном Китае и Корее привели к тому, что Приамурье и Приморье развивались в основном как военный форпост [12]. Соответственно, гражданское население региона прибывало на стройки предприятий ВПК и военных городков, поддерживая обеспечение Дальневосточного военного округа. Критически важные отрасли обеспечивались трудовыми ресурсами в значительной степени за счет заключенных.
Но и военные, и заключенные не являлись «местным сообществом». Да и гражданские, отработав положенные по контракту сроки, покидали территорию. Население росло достаточно медленно. Только в послевоенные годы, а особенно в 60-х гг., начинается взрывообразный рост населения. За два десятилетия население города Хабаровска выросло более чем в два раза (с 260 до 610 тыс. человек), значительный рост был и по краю. Основой этого
роста было не естественное воспроизводство, а именно миграция, причем миграция общесоюзная.
Вполне понятно, что среди мигрантов имелись и выходцы из республик Средней Азии, Закавказья, т.е. представители тех этнических групп, которые после распада СССР и составили массу «понаехавших». Важно, что в тот момент они таковыми не являлись и осознавались вместе со всеми «строителями новой жизни», адаптируясь в регионе как часть единой общности «советский народ». Эту группу новых на тот момент дальневосточников мы и обозначаем как «нулевая волна», подчеркивая их отличие от последующих миграционных потоков. Дети и внуки приехавших в тот период (именно с ними проводились интервью) полностью адаптированы в местное сообщество, окончили местные учебные заведения, обладают определенным, хотя и разным положением, свободно владеют русским языком.
Этнические особенности этих «новых дальневосточников» в тот период значимыми не были. Это отмечают и сами респонденты, это фиксируется и в господствующем дискурсе тех лет (многонациональный советский народ). При этом связи с регионом исхода и родной язык (в качестве домашнего) эти люди сохраняют. Конечно, выходцы из Средней Азии и Закавказья появлялись в регионе и раньше (в 30-60-е гг.), но в отличие от «нулевого потока» они, как показало наблюдение, не сохранили ни связи с местом исхода, ни родного языка. В силу этого они не представляют интереса для нашего исследования.
Постсоветский период в истории Дальнего Востока, в том числе Приамурья, рассматривается традиционно в качестве периода миграционного оттока [13]. Последнее отражается и в статистике по региону. Однако стоит отметить, что катастрофический отток затронул, в основном, северную часть региона. На юге этот процесс был выражен существенно слабее. Так, по данным Росстата, население города Хабаровска за этот период после небольшого сокращения в первой половине 90-х гг. стабилизировалось к началу текущего столетия и до недавнего времени даже увеличивалось [14].
Понятно, что речь не идет о том, что отсюда люди не уезжали. Просто приток позволял полностью компенсировать отток. Конечно, основу этого притока составляли жители сел и малых городов северной части региона, мигрирующие в Хабаровск, выполняющий функции регионального центра притяжения. Но были среди мигрантов и выходцы из новых стран Средней Азии и Закавказья. Их прибытие на Дальний Восток детерминировалось несколькими обстоятельствами. Первое - общее. Локальные военные конфликты на всем постсоветском пространстве (война в Карабахе, конфликт в Приднестровье, гражданская война в Таджикистане и др.), резкое снижение уровня жизни во многих постсоветских регионах выталкивали людей с обжитых территорий.
«Отец из города Товуз. Ты же слышал про Карабахскую войну? Азербайджан находился в жутком состоянии после распада. Резня тогда еще была. Правительству совсем плевать, они там голодали. Все это сыграло роль на экономической составляющей там. Зарабатывать там очень трудно. Но папа, еще когда был на службе в Туркменистане... Их было пять братьев, один служил где-то в Германии, отец в Туркменистане, остальные не помню, где, не скажу точно. И вот, когда начинается возвращение после
службы на родину, все начали думать, что делать дальше» (девушка, этническая азербайджанка, студентка, 20 лет).
Выбор же Дальнего Востока в качестве направления миграции был связан с наличием родственников, бывших соседей, ставших дальневосточниками, но сохранивших связи с местом исхода. О помощи «родных и земляков» при переезде и обживании на новом месте упоминалось во всех интервью.
Но было еще одно крайне важное обстоятельство, упоминаемое в нескольких интервью: отсутствие неприязни и неприятия чужих. Как отмечали В.И. Дятлов и К.В. Григоричев, идущие еще с советского периода представления постулировали этническое («национальное» в советских терминах) восприятие «другого» [15]. Именно этничность выступала в данном случае конституирующим признаком, оттесняя все другие признаки (язык, культура, длительность проживания на территории и т.д.) на периферию. Миграционный поток из новых стран Средней Азии и Закавказья, прибывавший в регион на протяжении 90-х гг. XX в. - «нулевых» годов текущего столетия, мы обозначили термином «первый поток». Положение его в отношении с местным сообществом было отличным от того, что наблюдалось в иных частях России.
Дело в том, что в городах Востока России полиэтничность была нормой на протяжении большей части ХХ в. Более того, на Дальнем Востоке России, особенно его южной части (Приамурье, Приморье), место этнического и онтологического «другого» было занято китайцами, а в еще более ранний период - японцами. Соответственно, уже активно развивающийся в тот период антимигрантский дискурс здесь не распространялся на выходцев из новых государств - бывших союзных республик [16]. В известном смысле в «девяностые» и отчасти в «нулевые» годы китайцы защищали этих людей от ксенофобии по этническому признаку. Это тоже был важный фактор, привлекающий мигрантов на протяжении длительного периода, вплоть до появления «второй волны».
Именно эта, «первая волна» постсоветских мигрантов, представляет для нас наибольший интерес. По формальным критериям они мигрантами не являются. Точнее, являются не более чем другие жители региона. Большая часть из них приехала до 2010 г. (кстати, это время в качестве важного рубежа называли несколько респондентов). Они являются гражданами России. Более того, они идентифицируют себя именно как русские, хотя и сохраняющие некоторые особенности. Но не более сильные, чем, скажем, представители коренных народов Приамурья или корейцы.
«С Еврейской автономной области я. Русский я, уже 22 года тут. Большую часть жизни. Но сохраняю таджикские свои... культуру. В городе праздники делаем все. Кто-то стол может накрыть и туда приезжают все. Когда свадьба у кого-то. Или молитва в пятницу если. Туда ходим. Бывает просто собираемся... Человек пятьдесят или шестьдесят» (мужчина, этнический таджик, владелец киоска по торговле фруктами, 40 лет).
На особенностях этой группы стоит остановиться особо. Именно они воспринимают неожиданно (о причинах этого скажем ниже) возникшую стигматизацию их по этническому признаку наиболее болезненно, как несправедливую. Причем не несправедливую в принципе, но несправедливую по отношению к ним.
Свои «мигранты»: как выстраивалось сообщество дальневосточников - выходцев из стран Средней Азии
и Закавказья
Представители «первой волны», мигранты постсоветского периода первых десятилетий, прибывали отнюдь не массово, используя вполне очевидный механизм миграции. Представитель «нулевой волны», выполнявший функции трансмигранта [17], выступал связующим звеном между местным сообществом и сообществом исхода, рекрутировал из сообщества исхода новых членов. Под трансмигрантом мы понимаем социального агента, в равной степени укорененного в оба сообщества. Он и создает условия для успешного переезда.
«Совсем точно не скажу, но по рассказам отца. Сюда приехал самый старый... Есть семья одна и вот их дед... или даже прадед. Приехал сюда, а за ним поколение за поколением все в Хабаровск и приезжали. И вот когда он поехал в Хабаровск, отец тоже решил. Тут работа была. Где мы живем, там нет работы. Сеешь картошку или пшеницу. По рассказам отца, он не хотел, чтобы его дети тоже занимались коровами. Хотел нам лучшей жизни. Если ты живешь тут также как люди там живут, то нет смысла переезжать. Когда переезжаешь должен быть рост. Это как знаешь говорят -американская мечта. У нас мечта русская была» (мужчина, 25 лет, этнический армянин, предприниматель).
Стоит отметить, что в этот период относительно небольшое число переселенцев пользовалось программами государственной поддержки. Возможно, проблема в их низкой эффективности в тот период. Но, судя по интервью, для героев нашего исследования они оказывались просто избыточными. Основу составляли контакты в рамках диаспоры, особенно, если диаспора в регионе достаточно успешна.
«Я спрашивала много раз почему Хабаровск? Я люблю Товуз, люблю Баку. Там хорошо. Папа всегда это аргументировал так... Тоже не знаю, как перевести точно... Мы на азербайджанском с ним всегда болтаем... Когда ты семена бросаешь, смотришь, где прорастут. Здесь получилось и они остались. Начинает бизнес. Знаешь, как зарабатывают азербайджанцы? Правильно, торговые точки - фрукты, овощи и все такое. Знаешь кто держит рынок Али - азербайджанцы. Это большая система. Паутина, в которой люди друг друга знают и помогают» (девушка, этническая азербайджанка, 20 лет).
Здесь достаточно явно выделяются две стратегии вхождения в принимающее сообщество. Одна вполне ярко отражена в цитате из интервью, размещенной выше. Обозначим ее как диаспоральную стратегию. Здесь «ближний круг» нового дальневосточника составляют «земляки». Это наиболее заметная, но, по мнению самих респондентов, не самая массовая стратегия. Для ее реализации необходим ряд условий. Во-первых, сама диаспора должна быть достаточно влиятельной, способной стать стартовой площадкой для нового участника сообщества. В противном случае новый дальневосточник меняет социальное окружение после недолгого периода адаптации.
Во-вторых, сам мигрант должен обладать некоторыми характеристиками, необходимыми для того, чтобы диаспора приняла его «на равных». Это
или некоторые материальные и финансовые ресурсы, некоторое уникальное профессиональное умение или тесные родственные связи с лидером диаспоры. Иначе, как отмечал один из респондентов, он остается на уровне «подай-принеси». При этом сама диаспора отнюдь не является замкнутой системой. Представители диаспоры активно коммуницируют со всем принимающим сообществом, прежде всего с властью. Так, в большей части интервью упоминалось, что на праздники приглашаются и «свои», и русские. Правда, усаживают их за отдельными столами в силу различия бытовых традиций и принципов общения.
Отметим также, что даже наличие влиятельного и успешного сообщества не приводит к тому, что оно оказывается единственной формой самоорганизации представителей данной этнической группы. Рядом с «главной» диаспорой существуют и менее многочисленные и менее статусные сообщества. Однако именно «главная» диаспора олицетворяет этнос в глазах местного сообщества, определяет сферу «этнического бизнеса». Возможен вариант сосуществования нескольких групп представителей данного этноса. Так, наличие нескольких практически не коммуницирующих диаспор отмечают респонденты-армяне и респонденты-таджики. В этом варианте устойчивого образа этнического бизнеса не возникает.
Вторая стратегия - условно индивидуальное вхождение в принимающее сообщество. Конечно, здесь тоже присутствует трансмигрант. Но его роль минимальна. Он, по словам респондентов, дает работу и какие-то вещи при первоначальном обзаведении. В остальном же мигрант осуществляет вхождение в сообщество самостоятельно.
«Тринадцать дней на поезде ехал, прикинь? Добрался со всеми вещами. Но их особо не было. Сумка и всё. Как у всех наших. Тут всё с нуля покупали. По началу у друзей что-то брал. У них что-то было. А потом сам» (мужчина, предприниматель, этнический таджик, 40 лет).
Показательно, что здесь уровень включенности в местное сообщество гораздо выше, круг общения намного шире пространства диаспоры. Более половины респондентов говорили о том, что русских друзей у них не меньше, чем друзей, представляющих их этнос, а в некоторых случаях и больше. При этом сам параметр этничности не является определяющим при организации коммуникации.
«Просто у меня сразу друзья появились русские, и я начал с ними общаться. Я же не пойду к армянам и не скажу - я армянин, давайте общаться. Я не такой. Есть уже друзья, я с ними 20 лет, и я доволен. Чтобы поддерживать армянский язык кого-то искать, не надо оно мне. И Армяне уже пошли полурусские. Я уже пол жизни здесь прожил. Сознательную жизнь всю» (мужчина, этнический армянин, предприниматель, 40 лет).
Контакты с местом и сообществом исхода сохраняются, но с годами приобретают все более ритуализированную форму, становятся более редкими и менее эмоционально окрашенными. По словам респондентов, постепенно поездки заменяются звонками по телефону, переводами, посылками. Впрочем, здесь значимо и то, кто именно остался в месте исхода. В случае когда в месте исхода остаются ближайшие родственники, коммуникация сохраняется дольше. Если оставшиеся на родине к близкой родне не относятся, общение быстрее становится менее тесным.
Соответственно, все более значимым оказывается общение здесь, в сообществе прибытия. Оно определяет и профессиональную деятельность, и досуг. О различных формах досуга с местными друзьями рассказывали практически все респонденты.
«Я тут каждый день с друзьями почти собираюсь - русскими, ну как, через день точно. А летом каждый выходные вместе собираемся на даче или на крыше, тут недалеко. Просто посидеть и поболтать, покушать вместе. Мне это нравится и меня это тут держит» (мужчина, этнический армянин, 50 лет, предприниматель).
Достаточно сложно для этой группы выстраивается этническое самоопределение, соотнесение этнокультурной и политической самоидентификации. С одной стороны, они сохраняют связь с исконной культурой (азербайджанской, грузинской, армянской, узбекской и таджикской). Дома разговор идет на родном языке, поддерживаются привычные для места исхода стандарты поведения. Например, большая часть жен респондентов, прибывших в регион в зрелом возрасте вместе с семьей, не работает, занимается домашним хозяйством и воспитанием детей. По существу, семья остается для нее главной и едва ли не единственной социальной средой. В этом плане женская стратегия адаптации часто заключается в самоограничении коммуникации, в замыкании в семье.
«Она (жена. - Примеч. интервьюера) одна, друзей нет, подруг тоже. Только со мной общалась. У меня были друзья тут, с подругами своими приходили домой к нам. Постоянно гости были русские, не наши. Но это были просто гости, так, чтобы посидеть - поговорить. А друзья... Она до сегодня так и не нашла. Ей это не надо. Она и в Армении особо без друзей была. Она говорит, что в один момент поняла, что ей не надо друзей. Есть люди с кем общаешься, а так... чтобы по телефону и с подружками. Ей такое не нужно, да» (мужчина, этнический армянин, 50 лет, предприниматель).
Впрочем, отмечается и ситуация, когда жена активно входит во внешний мир: работает, водит машину, участвует в деловых контактах. В целом чем дольше семья жила в новом культурном окружении, тем меньше отличий имелось и в гендерном отношении.
В некоторых случаях говорилось о том, что продолжают отмечаться праздники, происходящие из места исхода, но «душа уже их не чувствует». Отмечаются русские праздники, формируются традиции, более ориентированные на принимающее сообщество, нежели на прежнее этнокультурное окружение. Сходным образом дрейфует и языковое сознание. В семье еще сохраняется родной язык («с женой говорим на таджикском»), но во внешнем окружении его все сильнее вытесняет русский. В семьях же, где выходцем из стран Средней Азии и Закавказья является только супруг, и в семейном окружении русский язык преобладает.
Но если старшее поколение, приехавшее на Дальний Восток в зрелом, пусть и молодом возрасте, говорит о себе как о «полурусских», «обрусевших», то следующее поколение, их дети, практически полностью включены в принимающее сообщество, ощущаемое ими как родное. В работе это поколение наиболее полно вошедших в местное сообщество «мигрантов» мы обозначили термином «полуторное поколение».
«Полуторное» поколение «своих» мигрантов
Проблемы «полуторного» поколения мигрантов, приехавших в Россию из бывших южных республик СССР, уже достаточно полно рассматривались исследователями [18]. Назывались «барьеры», которые возникают на их пути и в годы учебы, и в последующий период [19]. Отмечалось, что адаптация к новым условиям идет очень трудно, а культурные установки места исхода продолжают преобладать, что само по себе создает сложности для интеграции.
Однако региональный материал дает несколько иную картину происходящего. Даже в интервью с представителями первого постсоветского поколения мигрантов («первая волна») при перечислении проблем ксенофобия практически не звучала. Обычная неустроенность нового переселенца не сопровождалась давлением со стороны местного сообщества. Причина такого отличия отмечалась нами выше. Подавляющее большинство жителей региона являлось приезжими, в той или иной мере пережившими момент устройства на новом месте [7]. При этом приезжали люди из совершенно разных регионов, из мегаполисов по всесоюзному распределению и сел «по контракту». Различия между всеми переселенцами были столь велики, что этническое своеобразие не становилось определяющим фактором. Тем более, не было оно главным для следующего поколения дальневосточников, потомков выходцев из стран Средней Азии и Закавказья.
Достаточно стандартными в интервью с представителями старшего поколения являются жалобы на то, что дети уже почти не владеют родным языком, часто не придерживаются традиционных для данной культуры норм поведения. Впрочем, такое положение дел не всегда воспринимается негативно. Многие воспринимают это как естественный порядок вещей. Большая часть респондентов не планирует возвращаться на родину. Причина проста - они стали другими. Для своих земляков в месте исхода они не менее, а более «другие», чем для дальневосточников.
«Иные... Ну, потому что у них другое совсем понимание о том, что такое цивилизация. У них душ нормальный там появился недавно совсем. Когда мы в гости приезжали, с нашими игрушками или телефонами все дети в деревне были в шоке. Мой брат маленький себя там не комфортно чувствовал -он одетый красиво, постриженный, а там дети... Ну грязные, скажем так. Ценности другие совсем» (женщина, этническая азербайджанка, 20 лет).
Это один из немногих мотивов, который присутствовал в интервью всех представителей этой группы мигрантов вне зависимости от этнической принадлежности, сферы деятельности, пола и возраста. И если об отличии от местных жителей говорили как об исчезающем параметре, то отличие от бывших земляков воспринималось как постоянно возрастающее. Особенно ярко они выражены у детей («полуторное», второе поколение). Для них русский язык уже является основным. Не возникает проблем с общением на этом языке, знанием речевого и поведенческого этикета.
«В два года дети же еще не прям разговаривают, так что к нужному времени я уже спокойно говорил на русском и на своем языке. На своем, потому что у нас дома всегда говорят на своем языке, а на русском, потому что дети, садик, потом школа... Ну и вот так оба выучились, никогда со-
всем проблем не было. А про остальное, тогда вообще не было проблем никаких. По началу в те года - двухтысячные, все более дружные были, что ли» (мужчина, предприниматель, этнический азербайджанец, 26 лет).
Более того, здесь возникают и межпоколенческие конфликты, связанные с тем, что представители «полуторного» поколения строят жизнь по собственным лекалам, используя в качестве образца представителей местного сообщества. Чаще всего упоминается стремление сына (дочери) заключить брак с представителем местного этноса. Часто речь идет об особенностях одежды и поведения детей. Скажем, респондента-таджика коробило от того, что дочь ходит по городу в шортах и без сопровождения мужчины. Есть и другие подобные мнения респондентов.
«Понимаешь, уважаемый, наши дети уже совсем другие. Они не знают, как почитать родителей. Ему мать что-то говорит, а он в телефон смотрит, не слушает. Меня еще слушает. Но не потому, что уважает, а потому, что боится. Дома такого не было» (мужчина, 43 года, водитель автобуса, этнический узбек).
Сами же представители второго (и «полуторного») поколения себя ощущали вполне интегрированными в жизнь принимающего сообщества, которое они не воспринимают в качестве чужого. Даже когда дома используется родной язык, респонденты четко понимают разницу между собой и родителями. Родители в той реальности жили, а они ее выучили. Причем выучили не потому, что так принято или само собой разумеется, а под влиянием, часто даже давлением родителей, как, например, в случае с азербайджанской семьей, где отец интересуется историей Азербайджана и вовлекает в это детей.
Интересно, что миграционные ожидания представителей «полуторного» поколения перестают отличаться от ожиданий остальных молодых людей региона. Даже представители первого поколения далеко не все предполагают вернуться на место исхода. В ряде случаев это было заявлено напрямую. В некоторых вариантах возвращение было отнесено на неопределенное будущее («в старости вернусь»). Даже наличие (в одном случае) большого дома на родине не является формой укоренения. Там проживают родственники, сам же владелец изредка навещает их, чтобы передать деньги.
Молодые представители этой группы или не собираются мигрировать, или предполагаемой точкой миграции выступает мегаполис в европейской части страны. Это практически совпадает с массовой позицией молодежи региона [20].
«Уехать? Наверное... Все, так или иначе, хотят уехать. Я бы поехал в Казань. Там много наших живет. Рассказывали. Хороший город, возможности большие. Домой? Нет, домой я уезжать не собираюсь. Там работы совсем нет. Трудно найти средства для жизни» (азербайджанец, 25 лет, предприниматель, мужчина).
И именно эта группа наиболее четко фиксирует отсутствие ксенофобии в прошлом и нарастание ее в последние годы. Респонденты, рассказывая о годах в школе, даже упоминая конфликтные ситуации, не видят в них этнической составляющей. Скорее речь идет о составляющей социальной. Один из респондентов говорил о конфликте между детьми из благополучных семей, к которым он относил себя, и детьми из рабочего общежития.
«В 2006-2010 годах на улице пройтись невозможно было, всегда кто-то остановит и начнет докапываться. Но опять же, доставали всех и это вряд ли связано с тем, что мы не отсюда или что-то такое. В то время вообще не было разделения на русский и не русский, тогда совсем не обращали на это внимания. Это сейчас больше на это смотрят» (мужчина, предприниматель, этнический азербайджанец, 25 лет).
Негативные воспоминания об этом периоде озвучивали респонденты из мигрантских семей с низким социальным статусом (отец - маляр-штукатур). Но здесь не всегда можно понять, идет ли речь об этнической стигматизации или просто трудной жизни детей из семей с низким материальным достатком.
В «десятые годы», по мнению респондентов, ситуация начинает меняться. Появляется устойчивый ксенофобский дискурс в отношении к «мигрантам», «чужим», распространяемый и на них, полностью осознающих себя местными, своими. Конституирующим признаком здесь оказывается не знание русского языка и даже не погружение в местную культуру и местное сообщество, а этничность, точнее фенотип, связанный с ней («черные»). Причем до этого периода отмеченное осознание своей «укорененности» опиралось на опыт коммуникации с местным социальным окружением.
«Сейчас даже тяжелее элементарно с девушкой познакомиться. Не нам в Биробиджане, у нас город маленький и все друг друга знают. Но если я поеду в другой город, это же распиаренная тема что русский или не русский. Там уже проблемы, да» (мужчина, этнический азербайджанец, 26 лет).
В интервью с выходцем из Таджикистана, в неявной форме имеются и указания на еще одно значимое изменение, в известном смысле выступающее предпосылкой активизации ксенофобии. Если в предшествующий период приезжающих было относительно немного, они поддерживали тесные связи между собой, успешно, хотя и различно включались в местное сообщество, то теперь ситуация иная. Выходцев из стран Средней Азии становится много, «они все время меняются». И они другие. Об этой, третьей когорте «приехавших» («второй волне»), о той трансформации взаимодействия новых мигрантов и принимающего сообщества пойдет речь далее.
«Вторая волна» и формирование нового «другого»
Два обстоятельства, следующие одно за другим, радикально изменили ситуацию в отношении к представителям этнических групп (дальневосточникам), относящихся к странам Средней Азии и Закавказья. Первое обстоятельство - резкое сокращение числа китайцев в регионе, существенное изменение их статуса в местном сообществе. Если в период советской власти регион формировался как форпост против Китая («желтой опасности»), то сразу после падения СССР ситуация радикально изменилась. В кратчайшие сроки в городе появляются многочисленные торговцы из сопредельных территорий КНР, а с ними невероятный по силе взлет ксенофобии, который через много лет отзовется убеждением, что «Дальний Восток захвачен китайцами» [21].
Но уже достаточно быстро для регионального сообщества «страшные китайцы», несущие «желтую угрозу», сменились на китайских партнеров, наличие которых отмечали почти все предприниматели региона. После кризиса 1998 г. к китайским торговцам добавляются китайские строители, работники
коммунальных служб, повара и владельцы забегаловок («чифанек») и т.д. При этом негативный стигматизирующий дискурс сохраняется. Правда, обретает вполне осознаваемые причины. Во-первых, он выступает значимым параметром самоидентификации местного сообщества («мы - те, кто не любит китайцев»). Во-вторых, стигма выступала способом добиться тех или иных коммерческих преимуществ, более выгодной позиции в ходе деловой и повседневной коммуникации [16].
Но после кризиса 2008 г. число китайцев-рабочих и мелкооптовых торговцев сокращается, как и общая численность граждан КНР в регионе. Им на смену приходят крупные и средние китайские предприниматели, чиновники, ученые и деятели искусства. Неэффективность общения с позиции стигмы становится очевидной уже к началу «десятых» годов. Вместо «желтой угрозы» появляются «китайские партнеры», наличие которых предоставляет существенные возможности для российского предпринимателя, художника, ученого. Стигма снимается. Китайцы из «чужого», потенциально враждебного и опасного превращаются в «дальнего чужого», гостей из «тридевятого царства», носителей потенциальных благ, уникальных предметов и умений. Соответственно, место «чужого», по отношению к которому формируется сообщество «своих», оказывается вакантным.
Второе обстоятельство связано с декларированным с самых высоких трибун «поворотом на Восток». Последнее породило активизацию дорожного строительства, возведение зданий к саммиту АТЭС, радикальной реконструкции города Владивостока, строительству газопровода из Сахалина в Приморье, нефтеналивного терминала в п. Козьмино и многого другого. При этом наличных трудовых ресурсов не хватало. Да и местные жители не особенно стремились на новые рабочие места, где оплата была часто ниже, чем в привычных отраслях региональной экономики, а условия труда тяжелее.
Все это приводило к необходимости массового завоза рабочих. Поскольку «лишних» трудовых ресурсов в России не обнаруживалось, основная масса завозимых работников была из Средней Азии. Между местными, уже укоренившимися выходцами из этих стран и новыми мигрантами («второй волной») имелась принципиальная разница.
В отличие от предшествующей «волны», хотя численно и не меньшей в целом, но прибывавшей постепенно, последняя волна прибыла в регион практически одномоментно. Соответственно, это прибытие оказалось видимо и фиксируемо местным сообществом. Причем фиксировалось оно в силу наличия к тому моменту сформировавшегося дискурса в федеральных и отчасти в региональных СМИ крайне негативно. Отчасти это имело рациональные основания. Прибывшие существенно отличались от местного сообщества, да и от своих предшественников. Они были «другие» и для первых, и для вторых. Об этом упоминалось в интервью. Проявлялось это и в многочисленных, всплывающих даже на уровне краевых СМИ и социальных сетей спорах об исламе, о повседневных практиках и обычаях.
В ходе беседы с водителем такси, прибывшим в Хабаровск в «десятых годах», претензии к «местным узбекам» были сформулированы следующим образом:
«Они, кто уже давно здесь живет, совсем как русские стали. Аллаха не помнят, обычаев не соблюдают. Много молиться совсем не умеют, Коран
читать не знают. А нас считают дикими. Мы в своей культуре живем, а они в чужой» (мужчина, лет 30-32, этнический узбек, водитель такси).
В последнем по времени поколении мигрантов гораздо выше доля тех, кто не стремится натурализоваться в новом пространстве. Для них это временная, хотя и важная работа, возможность заработать на «настоящую жизнь» на родине. Даже если новый переселенец получает российское гражданство, отношение к этому акту несколько отличается от того, что было у предшественников.
В интервью представителей «первой волны» получение гражданства выступало как формальное закрепление реально произошедшей натурализации. Для последнего потока мигрантов приобретение «российского паспорта» имеет, главным образом, функциональное значение. Так, проще совершать вояжи в Россию, меньше проблем с правоохранительными органами. Как правило, представители этого поколения хуже говорят на русском языке, хотя это и не абсолютная закономерность.
Стоит отметить, что из действительно многочисленных низкоквалифицированных рабочих, задействованных на стройках Дальнего Востока России, в этом потоке выделяются студенты дальневосточных вузов, прибывшие по государственным программам, специалисты (врачи, учителя и др.), прибывшие по программам переселения соотечественников, и некоторые другие группы. Здесь готовность к адаптации намного выше, как и «стартовые условия».
«Я, как сказать, вырос в русской среде, в русской культуре, учился в русской школе, институт закончил в Душанбе на русском. Когда думал куда ехать, есть такая программа переселения, там вот сказали про Хабаровск. Я посидел, почитал в интернете... Город показался хорошим, ну я и поехал. Тут культура, в которой я всё знаю, здесь я всех понимаю. Вот так вот и получилось» (мужчина, врач, этнический таджик, 35 лет).
Для этих людей адаптация в новом сообществе не представляет проблемы, а сам факт переезда трактуется в качестве «возвращения». Подробно говорить об этой категории достаточно сложно в силу незначительности материала. Однако их отличие от основной массы последнего поколения приехавших достаточно очевидно - это группа сознательно русифицированных еще на родине мигрантов, у которых в опыте русскоязычные школы, русофилы-родители, готовящие их к переезду в Россию с ранних лет. Хотя между этими группами есть и сходство.
Во всех этих случаях между вновь прибывшими и местным сообществом возникает новый и неожиданный посредник - государство. Именно оно, а не местное сообщество легитимизирует пребывание на территории, гарантирует оплату, создает критерии и формы «укоренения» на территории (экзамены, лицензии и т.д.).
В этих условиях любой негатив в отношении государства, власти легко канализируется на мигрантов, которые воспринимаются как навязанные властью. Играет роль и то обстоятельство, что государство порой оказывается достаточно неэффективным патроном для новых мигрантов. Новые мигранты, не имеющие связей и покровителей на территории, становятся удобным способом для полицейских «повысить раскрываемость» на своем участке. Несмотря на то, что наиболее частыми преступлениями выступают здесь от-
нюдь не убийство или ограбление, а нарушение паспортного режима, о мигрантах формируется представление как о чем-то потенциально опасном источнике криминала и конфликтов.
При этом не исчезает и привычный канал пополнения населения региона, когда новые приезжие прибывают, опираясь на друзей, бывших земляков и родственников. Эти приезжие тоже стремятся к ускоренной адаптации. Однако они перестают быть для местного населения основным типом мигрантов в этот период. Вплоть до пандемических запретов основным типом становится мигрант, приехавший по госпрограмме, гастарбайтер.
При всех различиях между мигрантами, прибывающими по госпрограммам, для местного сообщества репрезентантами поколения в целом остаются именно рабочие по контракту. Причем репрезентантами, имеющими крайне негативную окраску в глазах местных. Но самым важным для нашего рассмотрения является то обстоятельство, что фактором, позволяющим дифференцировать «своего» и «чужого», выступает не владение русским языком и формами коммуникации и даже не богатство / бедность, а этническая принадлежность, причем тоже понимаемая крайне широко («черный»).
Это создает крайне неприятное положение для тех групп «мигрантов», по сути уже обычных членов местного сообщества, которые мы описали в предшествующих разделах. Они автоматически попадают в разряд «мигрантов». Понятно, что в каком-то локальном кругу, районе, малом городе, поселке это не происходит. Но стоит им выйти из этого приватного круга, как они становятся «мигрантами», т.е. «чужими», наделенными сильным негативным смыслом и одновременно виктимными для правоохранителей.
«Знаешь, сейчас плохое время. Я сюда приехал еще в 92-м году. Работал в гараже нашем. Ну, ты знаешь. Мне никто не говорил: ты узбек, ты плохой. Наоборот, говорили: молодец, стараешься, получи премию. А теперь так и говорят. Ты черный, поэтому уезжай отсюда. Это очень обидно» (мужчина, этнический узбек, автослесарь, 53 года).
Заключение
Уже из нашего достаточно беглого обзора понятно, что сообщество мигрантов из стран - бывших республик СССР крайне разнородно по характеру точки исхода, целям миграции, уровню владения русской культурой и языком. Существенно различаются они по времени прибытия, степени адаптации на территории. По существу представители «нулевой и «первой волны» не особенно существенно выделяются из дальневосточного сообщества, составленного из мигрантов. Тем не менее для значительной части местного (принимающего) сообщества формируется образ мигранта-чужого, репрезентацией которого и выступает этничность, ее внешние, фенотипические проявления. При этом трудами СМИ, отчасти стараниями правоохранителей, для которых мигранты выступают способом относительно легкого достижения плановых показателей деятельности, образ этот оказывается достаточно негативным. Сама этничность выступает формой стигматизации «чужого». Сформировавшись таким образом, она неизбежно оборачивается на вполне адаптированных носителей данных этнических признаков, вполне адаптированных в местный социум. И они, и новые мигранты, даже вполне ориентированные на формирование новой социальной идентичности, связанной с
Россией и дальневосточными территориями, вынуждены выстраивать ее с учетом имеющегося негативного дискурса вопреки стигме.
Такая стигматизация уже вполне привычной части местного сообщества порождает массу проблем и для тех, на кого начинает распространяться стигма, да и остальной части сообщества, разрушая привычные формы коммуникации. Новые, построенные с учетом стигмы, пока только формируются. Причем процесс этот далек от завершения. Тем более, что и ситуация с ми-грантами-гастарбайтерами начинает меняться на наших глазах.
Поскольку число мегастроек в регионе постепенно сокращалось (завершение саммита АТЭС, строительства мостов и общая реконструкции Владивостока, ряда газо- и нефтетранспортных предприятий, сворачивание ряда транспортных проектов), сокращалось и число рабочих мест для контрактников. Однако положение с работой в местах исхода лучше не становилось, как и общее экономическое положение этих стран. Сезонные работы являлись здесь основой для выживания семей и целых общин. Соответственно, бывшие законтрактованные рабочие начинают возвращаться уже в ином качестве, более напоминающем стратегии миграции предшествующего поколения, но с тем различием, что их «главная жизнь» по-прежнему в месте исхода. Их становится существенно меньше. Государство как посредник все менее значимо для них. Оно выступает скорее как понятный и знакомый источник опасности, одна из неизбежных издержек миграции.
По существу только начавший формироваться «другой» исчезает, сохраняясь в особой форме «отсутствующего другого». Он есть в дискурсе, в отчетах правоохранителей, но перестает быть зримым явлением повседневности жителей региона. Как это изменение проявится в местном сообществе, мы увидим в самое ближайшее время. Возможно, «внутренний другой» просто исчезнет, как не существовало его в период 2008-2011 гг. Возможно, что он приобретет фантомный характер. Варианты различаются. Но это уже будет совсем другая история, требующая самостоятельного исследования.
Список источников
1. Мукомель В.И. Интеграция мигрантов: вызовы, политика, социальные практики // Миграция в России. 2000-2012. Хрестоматия : в 3 т. М. : Спецкнига, 2013. Т. 1, ч. 2. C. 763-774.
2. Хасанова Р.Р., Малева Т.М., Мкртчян Н.В., Флоринская Ю. Ф. Проактивная демографическая политика: 10 лет спустя. Эффекты, инструменты, новые цели. М. : Изд. дом «Дело» РАНХиГС, 2019. 58 с.
3. Полетаев Д. Миграционные последствия «идеального шторма»: каким будет влияние пандемии коронавируса на проблемы миграции? URL: https://russiancouncil.ru/analytics-and-comments/analytics/migratsionnye-posledstviya-idealnogo-shtorma-kakim-budet-vliyanie-pandemii-koronavirusa-na-problemy/ (дата обращения: 04.07.2023).
4. Денисенко М.Б., Мукомель В.И. Трудовая миграция в России в период коронавирусной пандемии // Демографическое обозрение. 2020. Т. 7, № 3. С. 84-107.
5. Вахрушев А. Полпред Цуканов заявил об угрозе из-за бомжей и мигрантов во время эпидемии коронавируса. URL: https://ura.news/news/1052427087 (дата обращения: 04.07.2023).
6. Михайлов М. Вирус для мигрантов. Насколько опасен он для всего общества? URL: https://vmeste-rf.tv/analytics/virus-for-migrants-how-dangerous-is-it-to-society (дата обращения: 04.07.2023).
7. Бляхер Л.Е. Искусство неуправляемой жизни. Дальний Восток. М. : Европа, 2014. 208 с.
8. Кашпур В.В., Поправко И.Г. Социокультурная адаптация мигрантов: проблемы и стратегии (томский кейс) // Вестник Томского государственного университета. 2012. № 354. С. 88-93.
9. Кулинич Н.Г. О социальной мобильности дальневосточных городов (1920-1930-е гг.) // Россия и АТР. 2006. № 4 (54). С. 24-31.
10. Осипов Ю.Н. Крестьяне-старожилы Дальнего Востока России, 1855-1917 гг. Владивосток : Изд-во ВГУЭС, 2006. 198 с.
11. Саначев И.Д. «Крестьянское восстание на Амуре - кулацкий мятеж или шаг отчаяния?» // Вестник Дальневосточного отделения Российской академии наук. 1992. № 3. С. 32-39.
12. Ткачева Г.А. Оборонный потенциал Дальнего Востока СССР в 30-40-е гг. ХХ в.: основные теоретические подходы // Тихоокеанская Россия в межцивилизационном и общероссийском пространстве: прошлое, настоящее, будущее / ред. Л.И. Галлямова. Владивосток : Даль-наука, 2013. С. 415-423.
13. Мкртчян Н.В. Города востока России «под натиском» демографического сжатия и западного дрейфа // Переселенческое общество Азиатской России: миграции, пространства, сообщества. Рубежи XIX-XX и XX-XXI веков / ред. В.И. Дятлов, К.В. Григоричев. Иркутск : Оттиск, 2013. С. 41-61.
14. Ковалевский А.В., Бляхер Л.Е. Дальневосточная миграция: особенности интерпретации на примере кейса Хабаровского края // Ойкумена. Регионоведческие исследования. 2020. № 3 (54). С. 120-127.
15. Григоричев К.В., Дятлов В.И., Нам И.В. Миграция и этнизация городского пространства: научная школа-семинар // Вестник Томского государственного университета. История. 2015. № 5. С. 5-8.
16. Бляхер Л.Е. Политические мифы Дальнего Востока // Полис. Политические исследования. 2004. № 5. С. 28-39.
17. Glick Schiller N., Basch L., Szanton Blanc. C. From Immigrant to Transmigrant: Theorizing Transnational Migration // Anthropological Quarterly. 1995. Vol. 68, № 1. P. 49-57.
18. Мукомель В.И. Особенности адаптации и интеграции детей мигрантов - представителей «полуторного поколения» // Известия Иркутского государственного университета. Серия: Политология. Религиоведение. 2013. Т. 2. С. 192-209.
19. Рочева А.Л. «Полуторное» поколение мигрантов: множественная маргинальность. URL: http://www.isras.ru/publ.html?id=2355 (дата обращения: 04.07.2023).
20. Рыбаковский Л. Миграция населения: стадии миграционного процесса // Миграция в России. 2001. Т. 5. С. 3-28.
21. Бляхер Л.Е., Григоричев К.В. Вглядываясь в зеркала: смысловые трансформации образа Китая в российском социуме // Полития: Анализ. Хроника. Прогноз. № 1 (76). 2015. С. 24-38.
References
1. Mukomel, V. (2013а) Integratsiya migrantov: vyzovy, politika, sotsial'nye praktiki [Integration of migrants: Challenges, policies, social practices]. In: Zayonchkovskaya, Zh.A. (ed.) Migratsiya v Rossii. 2000-2012 [Migration in Russia 2000-2012]. Vol. 1. Moscow: Spetskniga. pp. 692-700.
2. Khasanova, R., Maleva, T., Mkrtchyan, N. & Florinskaya, Yu.F. (2019) Proaktivnaya demograficheskaya politika: 10 let spustya. Effekty, instrumenty, novye tseli [Proactive demographic policy: 10 years later. Effects, tools, new goals]. Moscow: Delo.
3. Poletaev, D. (2020) Migratsionnye posledstviya "ideal'nogo shtorma": kakim budet vliyanie pandemii koronavirusa naproblemy migratsii? [Migration consequences of the "perfect storm": What will be the impact of the coronavirus pandemic on migration problems?]. [Online] Available from: https://russiancouncil.ru/analytics- and- comments/analytics/migratsionnye- posledstviya- idealnogo-shtorma-kakim-budet-vliyanie-pandemii-koronavirusa-na-problemy/ (Accessed: 4th April 2022).
4. Denisenko, M. & Mukomel, V. (2020) Trudovaya migratsiya v Rossii v period korona-virusnoy pandemii [Labour migration in Russia during the coronavirus pandemic]. Demograficheskoe obozrenie. 7(3). pp. 84-107. DOI: 10.17323/demreview.v7i3.11637.
5. Vakhrushev, A. (2020) Tsukanov zayavil ob ugroze iz-za bomzhey i migrantov vo vremya epidemii koronavirusa [Plenipotentiary Tsukanov said about the threat due to homeless people and migrants during the coronavirus epidemic]. [Online] Available from: https://ura.news/news/1052427087 (Accessed: 4th April 2022).
6. Mihailov, M. (2020) Virus dlya migrantov. Naskol'ko opasen on dlya vsego obshchestva? [Virus for migrants. How dangerous is it for the whole society?]. [Online] Available from: https://vmeste-rf.tv/analytics/virus-for-migrants-how-dangerous-is-it-to-society (Accessed: 4th April 2022).
7. Bliakher, L. (2014) Iskusstvo neupravlyaemoy zhizni. Dal'niy Vostok [The Art of Unmanaged Life. The Far East]. Moscow: Europe.
8. Kashpur, V.V. & Popravko, I.G. (2012) Sotsiokul'turnaya adaptatsiya migrantov: problemy i strategii (tomskiy keys) [Sociocultural adaptation of migrants: Problems and strategies (the Tomsk
case)]. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta - Tomsk State University Journal. 354. pp. 88-93.
9. Kulinich, N.G. (2006) O sotsial'noy mobil'nosti dal'nevostochnykh gorodov (1920-1930-e gg.) [The social mobility of the Far Eastern cities (1920-1930s)]. Rossiya i ATR - Russia and the Pacific. 4(54). pp. 24-31.
10. Osipov, Yu.N. (2012) Krest'yane-starozhily Dal'nego Vostoka Rossii, 1855-1917 gg. [Old-time peasants of the Russian Far East, 1855-1917]. Vladivostok: VSUES.
11. Sanachev, I. (1992) Krest'yanskoe vosstanie na Amure - kulatskiy myatezh ili shag otchaya-niya? [The peasant uprising on the Amur - a kulak rebellion or a step of desperation?]. Vestnik Dal'nevostochnogo otdeleniyaRossiyskoy akademii nauk. 3(4). pp. 27-37.
12. Tkacheva, G. (2015) Oboronnyy potentsial Dal'nego Vostoka SSSR v 30-40-e gg. KhKh v: osnovnye teoreticheskie podkhody [Defense potential of the Soviet Far East during the Great Patriotic War]. Rossiya i ATR - Russia and the Pacific. 2. pp. 5-24.
13. Mkrtchian, N. (2013) Goroda vostoka Rossii «pod natiskom» demograficheskogo szhatiya i zapadnogo dreyfa [Cities of the Russian East "under pressure" of demographic contraction and western drift]. In: Dyatlov, V.I. & Grigorichev, K.V. (eds) Pereselencheskoe obshchestvo Aziatskoi Rossii: migratsii, prostranstva, soobshchestva [Migration Society of Asian Russia: Migrations, Spaces, Communities]. Irkutsk: Ottisk. pp. 41-61.
14. Bliakher, L. & Kovalevskii, A. (2020) Dal'nevostochnaya migratsiya: osobennosti interpreta-tsii na primere keysa Khabarovskogo kraya [Far Eastern migration: Peculiarities of the interpretation on the example of the Khabarovsk Territory]. Oykumena. Regionovedcheskie issledovaniya. 3(54). pp. 120-127.
15. Grigorichev, K.V., Dyatlov, V.I. & Nam, I.V. (2015) Migration and ethnicization of urban space. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Istoriya - Tomsk State University Journal of History. 5. pp. 5-8. (In Russian).
16. Bliakher, L. (2004) Politicheskie mify Dal'nego Vostoka [Political myths of the Far East]. Polis. Politicheskie issledovaniya - Polis. Political Studies. 5. pp. 28-39.
17. Glick Schiller, N., Basch, L. & Szanton, Blanc. C. (1995) From Immigrant to Transmigrant: Theorizing Transnational Migration. Anthropological Quarterly. 68(1). pp. 49-57.
18. Mukomel, V. (2013b) Osobennosti adaptatsii i integratsii detey migrantov - predstaviteley "polutornogo pokoleniya" [Adaptation and Integration of Migrants' Children, Representatives of "One-and-a-half Generation"]. Izvestiya irkutskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriya: Politologi-ya. Religiovedenie - The Bulletin of Irkutsk state university. Series Political Science and Religion Studies. 2(2). pp. 192-209.
19. Rocheva, A. (2011) "Polutornoe" pokolenie migrantov: mnozhestvennaya marginal'nost' (obzor literatury) [One-and-a-half generation of migrants: Multiple marginality (literature review)]. [Online] Available from: https://www.isras.ru/publ.html?id=2355
20. Rybakovskiy, L. (2001) Migratsiya naseleniya: stadii migratsionnogo protsessa [Migration: Stages of the migration process].MigratsiyavRossii. 5. pp. 3-28.
21. Bliakher, L. & Grigorichev, K. (2015) Vglyadyvayas' v zerkala: smyslovye transformatsii obra-za Kitaya v rossiyskom sotsium [Looking into mirrors: Semantic transformations of the image of China in Russian society]. Politiya: Analiz. Khronika. Prognoz - Journal of Political Theory, Political Philosophy and Sociology of Politics Politeia. 1. pp. 24-38.
Сведения об авторах:
Бляхер Л.Е. - доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой философии и культурологии Тихоокеанского государственного университета (Хабаровск, Россия). E-mail: 000048@pnu.edu.ru
Ковалевский А.В. - кандидат социологических наук, младший научный сотрудник департамента научных исследований Тихоокеанского государственного университета (Хабаровск, Россия); проректор по цифровой трансформации и стратегическому развитию Хабаровского краевого института развития образования (Хабаровск, Россия). E-mail: fakzy79@gmail.com
Леонтьева Э.О. - доктор социологических наук, доцент, директор высшей школы международных исследований и дипломатии Тихоокеанского государственного университета (Хабаровск, Россия). E-mail: 000645@pnu.edu.ru
Авторы заявляют об отсутствии конфликта интересов.
Information about the authors:
Bliakher L.E. - Dr. Sci. (Philosophy), professor, head of the Department of Philosophy and Cultural Studies, Pacific National University (Khabarovsk, Russian Federation). E-mail: 000048@pnu.edu.ru
Kovalevskii A.V. - Cand. Sci. (Sociology), junior researcher at the Department of Scientific Research, Pacific National University (Khabarovsk, Russian Federation); vice-rector for digital transformation and strategic development, Khabarovsk Regional Institute for Educational Development (Khabarovsk, Russian Federation). E-mail: fakzy79@gmail.com
Leont'eva E.O. - Dr. Sci. (Sociology), docent, director of the Higher School of International Studies and Diplomacy, Pacific National University (Khabarovsk, Russian Federation). E-mail: 000645@pnu.edu.ru
The authors declare no conflicts of interests.
Статья поступила в редакцию 07.07.2023; одобрена после рецензирования 23.11.2023; принята к публикации 13.12.2023
The article was submitted 07.07.2023; approved after reviewing 23.11.2023; accepted for publication 13.12.2023
