CC BY
52
ЭТНИЧЕСКИЙ МЕНТАЛИТЕТ В ЯЗЫКЕ: «РУССКОЕ СЧАСТЬЕ»
С.Г. ВОРКАЧЕВ
На материале прозаических и поэтических текстов ХІХ-ХХ веков исследуются представления о счастье в русском языковом сознании, выявляются характеристики «русского счастья», формулируется семантический прототип национального счастья, который сопоставляется с прототипом счастья современной языковой личности.
Ключевые слова: счастье, родина, семантический прототип, менталитет, национальная специфика, модальная языковая личность.
«Кому живется счастливо, / Вольготно на Руси?» - задавался вопросом поэт почти полтора столетия тому назад. Если «счастливо» - это «вольготно», то, оказывается, никому. В полную формулу счастья «Покой, богатство, честь» (Некрасов) не укладывается ни жизнь крестьянина, задавленного нищетой и непосильным трудом, ни попа, ни даже помещика, а что уж там говорить о женщине - «Не дело - между бабами / Счастливую искать». Счастье на Руси сугубо отрицательно: у бывшего солдата оно в том, что его не убили «в двадцати сражениях» и не забили до смерти палками в мирное время «за провинности, великие и малые», у другого мужика - в том, что троих его товарищей «сломали мишуки», а он жив остался. По сути, нет в жизни счастья, однако певец народного горя дает рецепт: если все несчастны, то счастье можно найти в борьбе за всеобщее, народное счастье, «Чтоб ... каждому крестьянину / Жилось вольготно-весело / На всей святой Руси!». И неважно, что «народному заступнику» судьба готовит «чахотку и Сибирь» - его счастье в жизни «не по лжи» и в поисках счастья, причем не своего собственного, а общественного.
Поиски счастья на Руси, очевидно, не утратили своей актуальности и на сей день, когда в России по данным социологических опросов чуть ли не каждый второй считает себя несчастливым (см.: [5: 38]), «наиболее несчастные люди живут в России, Армении и Румынии» (http://www.km.ru/04.10.03) и жители РФ чувствуют себя почти в два раза менее удовлетворенными жизнью, чем лидеры по счастью -датчане (см.: «Взгляд» 29.07.06 // www.vz.ru). Так же не утратило своей актуальности освобождение из туманного плена «Русской звезды» (Тютчев) - выяснение исторического предназначения России, тем более что «русское счастье», «судьба России», «Родина» - понятия однопорядковые, совокупность которых образует национальную идею по «формуле Ренана»: «Быть наследниками общего славного прошлого, иметь за плечами осуществленные грандиозные начинания, обладать единой волей к действию в настоящем и желанием свершения еще более славных дел в будущем» (см.: [8: 208]).
ETHNIC MENTALITY IN LANGUAGE: RUSSIAN HAPPINESS
S.G. VoRKAcHEV
The idea of happiness in the Russian language and mentality of the 19th -20th centuries is studied. The general and specific features of “Russian happiness” are revealed; the semantic prototype of national happiness is formulated and compared with that of the language personality nowadays.
Keywords: happiness, homeland, semantic prototype, mentality, national peculiarities, modal language personality.
ll
Идея «национального счастья» в достаточной мере двусмысленна: с одной стороны, это этнически специфическая форма переживания успешности-неуспешно-сти личной судьбы усредненного либо типичного представителя нации, с другой -переживания этого представителя относительно благополучия и предназначения той социальной общности, с которой он себя отождествляет, острота которых зависит от степени ощущения причащенности к её судьбе. Степень эта, конечно, отличается от человека к человеку: есть люди, которым, по словам Ж. Лабрюйера, «перед лицом иных несчастий как-то стыдно быть счастливыми» и для которых «нет счастья в доме, когда его нет в стране» [11: 122], но есть другие, для которых «круг счастья» ограничивается в лучшем случае семьей.
На существование двух взаимосвязанных моментов «удовлетворения жизнью в целом» - личного и внеличного, соотношение между которыми может быть различным, указывает В. Татаркевич [11: 119]. Ordo felicitatis (счастье универсальное, национальное, региональное, семейное, индивидуальное), как и ordo amoris (любовь к Богу, к ближнему, к супругу и пр.), отражает иерархию ценностей в сознании человека, и, как представляется, будущность этноса напрямую зависит от доли в нем «пассионариев», думающих «раньше о Родине, а потом - о себе».
Если ментальность - это способ видения мира вообще, то менталитет - специфическая ментальность: набор когнитивных, эмотивных и поведенческих стереотипов, отличающий один этнос от другого (см.: [9: 65]), «категория, которая отражает внутреннюю организацию и дифференциацию ментальности» [7: 49]. При этом счастье как культурный и лингвокультурный концепт входит в качестве обязательного компонента в структуру любого этнического менталитета (см.: [7: 6]).
Индивидуально-личностная вариативность лингвоконцепта находит свое обобщение и типизацию в концептосфере национальной (этнической) языковой личности, для составления прототипа которой можно использовать экстраполяцию из этнопсихологии моделей базовой и модальной личностей (см.: [10: 60-61]), где под базовой личностью понимается личность усредненная, сформированная из наиболее распространенных признаков, встречающихся в данной этнокультуре, а под модальной (modal personality) - тип личности, частотно доминирующий в этой эт-нокультуре и определяющий менталитет её носителей (см.: [6: 28-29]). Таким образом, если базовая, усредненная личность в лингвокультуре по определению одна, то типов личности, из которых выделяется модальный тип, - несколько, что дает возможность отследить эволюцию национального характера через динамику доминирования типа личности.
При полевом и текстовом исследовании счастья - этико-психологической категории, наиболее тесно связанной со смыслом жизни и сущностью человеческого бытия, возникает проблема искренности avowed happiness - «декларируемого счастья». Социологические опросы, например, свидетельствуют о полном отсутствии несчастливых в американской культуре (см. [5: 38]), что объясняется, конечно, не универсальностью блаженства, достигнутого Соединенными Штатами на этом свете, а тем фактом, что для стандартного американца признание себя несчастным практически суицидально, поскольку ставит на нем клеймо неудачника (loser). С другой стороны, поэтические и публицистические тексты советских авторов переполнены призывами к заботе о «счастье Родины» даже в ущерб собственному благополучию, что заставляет вспомнить шутку М. Жванецкого: «Какой дурак на-
пишет в газету, что ему хорошо? Дурак не напишет, а умный напишет». В своем школьном сочинении на тему «Лишь тот достоин жизни и свободы...» юный Сережа Воркачев писал: «Человек, не познавший горечи поражений и радости борьбы, не может оценить счастья победы и жизни... Счастье человеку стоит жизни: чем больше он отдает, тем больше получает» (Литературная Кубань, 2004, №10), однако, имея перед глазами ретроспективу в 40 лет, я не уверен, что неукоснительно руководствовался этой максимой в своей обычной, «непубличной» жизни. Современные же опросы российских респондентов свидетельствуют о нарастании отождествления счастья с комфортом, его потребительском понимании, его сведении к «радостному волнению, которое испытывает человек, глядя на витрины магазина и покупая все, что он может позволить себе купить или за наличные, или в рассрочку» [14: 437].
Как представляется, можно с достаточной уверенностью предполагать, что семантический прототип определенного национального счастья отличается от всех прочих прототипов не столько лакунарными признаками, а главным образом «долей» повторяющихся от лингвокультуры к лингвокультуре признаков, что и составляет его специфичность. И если «человек таков, каково его представление о счастье» (В.А. Сухомлинский), то и народ таков, каково его представление об успешности собственной судьбы.
Лингвоконцепт «русское счастье», включающий помимо прочих специфических компонентов отношение к благополучию и судьбе России, будет описан на материале прозаических и поэтических текстов Х1Х-ХХ веков, однако следует, видимо, постоянно иметь в виду, что «книжная» языковая личность, представленная в этих тестах, если и совпадает с обыденной языковой личностью, то с определенной поправкой на давление публичности речи.
Наиболее частотной и выраженной характеристикой «русского счастья» является его всеобщность как производность от благополучия социума: «Способ быть счастливым в жизни есть: быть полезным свету и Отечеству» (Карамзин); «Личное счастье невозможно без счастья других» (Чернышевский); «А разве не в моем собственном счастье содержится счастье всех?» (Пришвин); «От того и несчастливы люди, что стремятся не к общему, а к отдельному счастью» (Л. Толстой); «Счастье - в законе, чтоб другие были счастливы» (Достоевский); «За личным счастьем не гонись / И богу уступай - не споря.» (Некрасов); «И мы в ответе перед всей вселенной, / Перед народами, перед веками, / Перед всеобщим счастьем, общим горем - / На то был создан русский человек!» (Луговской); «Нам положено было заклятье в пути - / Для пяти континентов все счастье найти» (Луговской); «Мой тост и слово и присловье. / За мир, где хватит счастья вдоволь / Для всех людей, для всей земли!» (Исаковский); «Нам счастье всех людей - награда / За путь, проложенный к нему» (Долматовский); «Во имя человеческого счастья, / Того, что впрок горстями не берут, / Мы сквозь огонь прошли» (Рыленков); «Я не сумел бы стать счастливым, / коль счастье лишь в моем дому» (Дементьев); «Счастливый, / Я не нужен никому, / Счастливым быть / Мне стыдно одному» (Федоров). Можно назвать это «коллективизмом», можно - «соборностью», однако быть счастливым среди несчастных у русского человека «совести не хватает» (см.: [5: 32, 36]). Может быть ярче всех это чувство (правда, по отношению в несколько иной «общности») выразил В. Маяковский: «Я счастлив, что я этой силы частица, / что общие даже слезы из глаз».
Чаще всего русский человек декларирует свою открытую причащенность к судьбе Родины, с которой он навеки связал «желанья свои и надежды» (Исаковский), к счастью которой он «на собственный лад приобщен» (Твардовский): «Не знаю счастья большего, / Чем жить одной судьбой: / Грустить с тобой, земля моя, / И праздновать с тобой!» (Шаферан); «Была б она (родина - С. В.) счастливою, / А мы-то будем счастливы» (Уткин); «Мы счастливы, русские люди, / тем счастьем заглавным большим, / что вечно гордимся и будем / гордиться народом своим» (Смеляков); «Мне всю жизнь тобой гордиться, без тебя мне счастья нет!) (Ножкин); «И без меня ты можешь быть счастливой - / я без тебя, Россия, не могу» (Викулов); «Счастье Родины я ставлю на первый план! - заявляет А. И. Деникин (цит. по: [5: 49]), отнюдь не член КПСС, а «выше счастья Родины / Нет в мире ничего» для М. Матусовского.
Следует заметить, что на фоне британской лингвокультуры этот признак является лакунарным: ни в одном контексте во всем объеме нашей выборки слово happiness («счастье») не появлялось рядом со словами this country, homeland, motherland («родина») (см.: [3: 113-146]). Объясняется это, очевидно, в том числе и тем, что открытое словесное выражение любви к родине «не в духе англичан», и вербальное отсутствие патриотизма у них компенсируется ксенофобией (см.: [12: 176-187]).
Почти столь же частотной чертой «русского счастья», как и «всеобщность», является его обусловленность страданием и несчастьем, причем «страдальческий вектор» здесь направлен от несчастья к счастью, от минуса к плюсу, а не наоборот, как у Данте (ср.: Nessun maggior dolore / Che ricordarsi del tempo felice / Nella miseria - Inferno 5: 122 - «Нет большего страдания, чем вспоминать о счастливых временах в несчастье»). О несчастье как источнике счастья говорит русская паре-миология: «Бояться несчастья - счастья не видать»; «Не было бы счастья, да несчастье помогло»; «Кто нужды не ведал, и счастья не знает» и пр. От Баратынского и Достоевского русского человека вполне успешно убеждают в том, что подлинность и «качественность» его счастья зависит от предварительного страдания: «Поверь, мой друг, страданье нужно нам; / Не испытав его, нельзя понять и счастья» (Баратынский); «Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье и всегда страданием» (Достоевский); «Если хотите, человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив» (Достоевский); «Хочешь быть счастливым? Выучись сперва страдать» (Тургенев); «Несчастные имеют более верное и точное представление о счастье» (Вампилов); «Обидно, что счастье не бывает в чистом виде. Оно обязательно сопряжено со страданием» (АиФ 2002, № 39); «Кстати, у Достоевского в «Бесах» есть такая мысль - человеку для счастья нужно столько же счастья, сколько и несчастья» (Трифонов). Одним словом, «русское счастье» это -«преодоленное страдание» (Трифонов); «Иногда я думаю, что как настоящий русский не мог получить счастье безвозмездно. Должен был его выстрадать» (АиФ 2003, № 23); «Так сложилось в нашей культуре и истории, что счастье у нас - вне закона. Это сидит у нас где-то в подсознании: если все складывается хорошо, обязательно жди какого-то несчастья» (АиФ 2006, № 28).
Однако страдание, ведущее к счастью, в представлении русского человека - это не страдание вообще, а страдание, обладающее этической значимостью: подвижническое и героическое (ср.: «подвижнический - самоотверженный, пренебрегающий личными интересами ради чего-нибудь, трудный» - [13: 369]). «Русское счастье»
заслуживается человеком, который получает его в награду за труд и подвиг: «Блажен, кто жизнь в борьбе кровавой, / В заботах тяжких истощил» (Плещеев); «Ты понял, что праздность - проклятье / И счастья без подвига нет» (Пастернак); «Идет счастливая пехота, / С седых громад не сводит глаз. / В Берлин открыли мы ворота, / Был ключ от них давно у нас» (Долматовский). В каждой шутке есть доля шутки, и ирония не делает менее верным утверждение Игоря Губермана: «Только в мерзкой трясине по шею, / на непрочности зыбкого дна, / в буднях бедствий, тревог и лишений / чувство счастья дается сполна». Будучи подвижническим, счастье русских людей, которые «не созданы для легких путей» (Долматовский), непременно трудное: «Счастье дается совсем даром тому, кто ставит какую-нибудь цель и достигает её после большого труда» (Пришвин); «Трудное счастье - награда для нас, / К подвигам наша дорога» (Морозов); «Нам выпал счастливый, но трудный билет - / Мы дети двадцатого века» (Энтин); «Лишь трудное время - счастливое время, Лишь трудная жизнь - счастливая жизнь» (Долматовский); «Я понял, что его жизнь необыкновенно трудна, почти идеальная в этом смысле, и он счастливый человек» (Трифонов).
Самоотверженное и трудное, ставящее общественный интерес выше личного, «русское счастье» тем самым выступает как стоическое - награда за добродетель. Однако добродетель, ведущая русского человека к счастью, весьма специфична и отнюдь не сводится к воздержанию от нарушения этических запретов: «Не убивай. Не прелюбодействуй. Не кради. Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего и пр.» (Исх. 20: 12-17). Добродетель русского счастья активна и восходит, скорее, к восьмому евангельскому «блаженству»: «Блаженны гонимые (изгнанные) за правду, ибо их есть Царство Небесное» (Мф. 5: 10). «Где правда, там и счастье» - говорит русская пословица; «Счастье и радость жизни не в деньгах и не в любви, а в правде. Если захочешь животного счастья, то жизнь все равно не даст тебе опьянеть и быть счастливым, а то и дело будет огорошивать тебя ударами» - утверждает А. П. Чехов. «Русское счастье» - это счастье исполненного долга: «Пойду на плаху с ощущеньем счастья, / Исполнен долг.» (Долматовский).
«Трудное», самоотверженное, агонистичное («бойцовское»), предваряемое страданием, «русское счастье» с неизбежностью амбивалентно: вместе с радостью и восторгом содержит в себе муку и горечь: «И чем-то горьким отзывался / Избыток счастия и сил» (Фет); «В страданьи блаженства стою пред тобою» (Фет); «И мукой блаженства исполнены звуки» (Фет); «И к сердцу уже подступает песня, / Как слезы счастья» (Рыленков); «Слышишь, плачет иволга от счастья» (Рыленков); «Я хочу стремиться к боли, / В этом счастие мое» (Бальмонт); «Загрущу, / Затоскую, / Если стану счастливым» (Федоров); «Все теперь отлично понимали, что это был влюбленный и счастливый человек, счастливый до тоски; его улыбка, глаза и каждое движение выражали томительное счастье» (Чехов). Действительно, «Господа, даже в человеческом счастье есть что-то грустное!» (Чехов).
«Русское счастье» - беспокойное счастье, счастье людей пассионарного, «затратного» типа, для которых «жизнь скучна, когда боренья нет» (Лермонтов), в «фе-лицитарной логике» которых место несчастья занимает скука и которым в ситуации полного материального благополучия, как Несчастливцеву, герою пьесы А. Островского, «удавиться хочется»: «В звоне каждого дня / Как я счастлив, что нет мне покоя» (Ваншенкин); «Расставанья и встречи - две главные части / Из которых
когда-нибудь сложится счастье» (Долматовский); «Что мне нужно для счастья? Тревога нужна - во-вторых, I Да такая, чтоб вовсе минут не осталось пустых» (Долматовский); «Никогда не бывает Счастье I конечной станцией!» (Рождественский); «Наше счастье в борьбе и в пути, I В том, чтоб Родине ярче цвести» (Ошанин); «Потоки солнца плещут, на полу, I И по дивану слоники гуляют, I Размеренное обещая счастье. I Мне в жизни ненавистно это счастье» (Луговской); «Только в борьбе можно счастье найти» (Гребенников-Добронравов); «.за мною I Огромный опыт бедственного счастья, I Разлук, тревог. Покоя нет на свете» (Луговской). Русский человек - принципиально «антиэпикуреец», он - «беспокойно счастлив»: мечтает «всю жизнь прожить молодым, I Чтоб не хотелось покоя» (Морозов»); ему «по душе непокой» (Долматовский) и он «не ждет тишины» (Долматовский). Для него «нет счастья в комфорте» (Достоевский) и, перефразировав популярную песню (Don’t worry, be happy), можно сказать, что он живет по принципу Worry, and you will be happy - «Беспокойся, и будешь счастлив».
На понимании русским человеком счастья не могла не отразиться «парадоксальность и антонимичность русской истории» [2: 273], определившие такую его национальную черту, как максимализм - все или ничего: «Жить не украдкой, жить не ползком, I Подобно горной лететь лавине. I Мне нужно счастье все, целиком, I Мы не сойдемся на половине» (Матусовский); «Я не хочу половины счастья, I ни половины горя не хочу» (Евтушенко). И не случайно, видимо, на могильной плите старого русского (эмигрантского) кладбища в Ментоне - центре русской эмиграции и русской диаспоры во Франции в конце XIX-начале XX века, где имела дачу помещица Раневская, героиня чеховской пьесы, - написаны строки: «Пусть это будет памятью I Нашей великой любви, I Нашего счастья безконечного I И нашего бездонного страдания». Если любовь, то великая, если счастье, то бесконечное, если страдание, то бездонное.
«Русское счастье» ориентировано на идеальное, на запредельное, оно в значительной мере «не от мира сего» и служит «секулярным аналогом» [15: 179] небесного блаженства.
Парадоксальность «русского счастья» состоит в том, что о нем пекутся как раз несчастные люди - расхожий афоризм «Человек создан для счастья, как птица для полета» пишет ногою на мольберте безрукий калека, менее всего «созданный для полета», и добавляет затем «на словах», что «человек создан для счастья, только счастье не всегда создано для него» (Короленко).
«Русское счастье» - счастье «компенсаторного типа», подобно небесному блаженству, оно не имеет настоящего - футурально («сердце будущим живет, настоящее уныло» (Пушкин) либо претеритно, будет либо уже было: «А счастье где? Не здесь, в среде убогой, I А вон оно - как дым. I За ним! За ним!» (Фет); «Для веселия планета наша мало оборудована. I Надо сделать счастье для грядущих дней» (Маяковский); «Видеть солнце порой предрассветной - I Только так можно счастье найти» (Долматовский); «Пора за будущность заранее не пугаться, I Пора о счастии учиться вспоминать» (Фет); «О счастье мы всегда лишь вспоминаем» (Бунин); «Настоящее счастье всегда впереди» (Луговской). Единственно верный способ его достижения - неустанные попытки его обрести: «Счастье не в счастье, а лишь в его достижении» (Достоевский); «Иногда мне начинает казаться, что счастье - только в погоне за счастьем. И еще - в воспоминаниях» (А. Толстой);
«Ступенями к томительному счастью / Не меньше я, чем счастьем, дорожу» (Фет); «Не постичь ни душе, ни уму, / что мечта хороша вдалеке, / ибо счастье - дорога к нему, / а настигнешь - и пусто в руке» (Губерман); «Путь не меньшее счастье, чем цель» (Абрамов). Мечтательность и терпение, лежащие в основе исторического оптимизма русского народа, позволяли ему долгое время компенсировать недостаток счастья в настоящем надеждой на лучшее будущее: «Товарищ, верь: взойдет она, / Звезда пленительного счастья» (Пушкин). Эта надежда давала ему ключ к царствию небесному и более полувека смиряла с ролью «навоза для будущих поколений».
«Что счастье? Чад безумной речи? / Одна минута на пути, / Где с поцелуем жадной встречи / Слилось неслышное прости?» (Анненский). «Русское счастье» -трудное и эфемерное: «Миг - это единица измерения счастья» (Жемчужников). Об этом, наверное, никто не сказал лучше Николая Заболоцкого:
...счастье наше - лишь зарница,
Лишь отдаленный слабый свет.
Оно так редко нам мелькает,
Такого требует труда!
Оно так быстро потухает И исчезает навсегда!
Как ни лелей его в ладонях И как к груди ни прижимай, -Дитя зари, на светлых конях Оно умчится в дальний край!
И, наконец, «русское счастье» ригористично - это, скорее, счастье исполненного долга, в то время как «счастье в личной жизни» в иерархии ценностей русского человека занимает весьма скромные позиции (см.: [5: 29]), к нему он относится скептически и недоверчиво. Понятие счастья представляется «пустым и бессодержательным» Н.А. Бердяеву [1: 313], М. Е. Салтыков-Щедрин замечает, что «человек так уж устроен, что и на счастье-то как будто неохотно и недоверчиво смотрит, так что и счастье ему надо навязывать».
Теперь можно попытаться сформулировать семантический прототип «русского счастья», которое forcement является avowed - декларируемым, в представлении «книжной» модальной языковой личности.
Счастье - это душевное состояние, обусловленное в первую очередь благополучием страны, в которой он живет. Оно заслуживается самоотверженным трудом во имя всеобщего блага, борьбой за высокие цели и предваряется страданиями, вызванными правдоискательством и попытками восстановить справедливость. Такое счастье дается людям, отвергающим покой и благополучие, обрести его можно только в процессе его достижения.
Сопоставление этого прототипа с прототипом сегодняшней «обыденной» языковой личности, полученным в результате опроса информантов (см.: [4: 102-114, 201, 209]), показывает разительное несовпадение семантических признаков, наполняющих эти прототипы - счастье «книжное», публичное и счастье личное, «простое человеческое» оказываются как бы «вещами несовместными».
Прежде всего, в ответах респондентов полностью отсутствует упоминание о «счастье Родины» и какие-либо намеки на пассионарность - готовность чем-нибудь
для неё жертвовать. Из двух сотен человек, которым был задан вопрос «Что такое, по вашему мнению, счастье?», только один разделяет стоическую концепцию, только четверо озабочены счастьем других и только пятеро отметили эфемерность счастья.
Объяснить это можно двумя способами: либо «книжная» и «обыденная» языковые личности в этнической культуре изначально не имели и не имеют ничего общего, либо за последние четверть века менталитет нации кардинально изменился и речь идет о смене модального типа личности.
В частности, что касается «счастья Родины», то здесь можно предполагать, что либо русскому человеку надоела безответная любовь одной стороны и беззастенчивая эксплуатация патриотизма другой стороной, либо наконец-то любовь к Родине отделилась у него от любви к начальству, и «национальная гордость великороссов» теперь вербализуется какими-то окольными путями, минуя прямые номинации, как британский патриотизм.
Литература
1. БердяевН.А. Русская идея. - М., 2002.
2. БердяевН.А. Судьба России. - М., 2004.
3. Воркачев С.Г. Сопоставительная этносемантика телеономных концептов «любовь» и «счастье» (русско-английские параллели). - Волгоград, 2003.
4. Воркачев С.Г. Счастье как лингвокультурный концепт. - М., 2004.
5. Джидарьян И.А. Представление о счастье в российском менталитете. - СПб., 2001.
6. Касьянова К. (Чеснокова В. Ф.) О русском национальном характере. - М., 2003.
7. МасловаВ.А. Лингвокультурология. - М., 2001.
8. Ортега-и-Гассет Х. «Дегуманизация искусства» и другие работы. Эссе о литературе и искусстве. - М., 1991.
9. Попова З.Д., Стернин И.А. Очерки по когнитивной лингвистике. - Воронеж, 2001.
10. СтефаненкоЕ.Г. Этнопсихология. - М., 2004.
11. Татаркевич В. О счастье и совершенстве человека. - М., 1981.
12. Тер-Минасова С.Г. Язык и межкультурная коммуникация. - М., 2000.
13. УшаковД.Н. Толковый словарь русского языка: В 4 т. - М., 2000. Т. 3.
14. Фромм Э. Душа человека. - М., 2004.
15. ШмелевА.Д. Русская языковая модель мира: Материалы к словарю. - М., 2002.
