CC BY
36
Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 6, 2006, вып. 4
A.B. Перцев
ЭТИКА ГЛАЗАМИ АГРОНОМА,
или АРХЕОЛОГИЯ РОССИЙСКОЙ НЕТОЛЕРАНТНОСТИ
Неудача просветительства, столь обстоятельно и убедительно описанная II. Сло-тердайком в «Критике цинического разума», имеет, на наш взгляд, одну главную причину. Просветитель наивно полагал, что ему придется писать, просвещая, на абсолютно чистой доске сознания просвещаемого. Если на ней и было что-то написано ранее, то это легко можно стереть, объявив предрассудками. Просвещаемый не только не будет препятствовать этому, но и всемерно будет способствовать такой процедуре, чтобы впоследствии с энтузиазмом последовать за учителем.
Судьба просветительства в Европе убедительно продемонстрировала, что эти надежды не оправдались. Просветители наткнулись на стойкое сопротивление просвещаемых. Ту часть их ума, которую просветителям удалось завоевать и превратить в покоренную территорию, они стали именовать сознанием. Однако была и другая часть ума, с которой против них велись партизанские действия. Противник не давал генеральных сражений, не противопоставлял идее - идею, концепции - концепцию, философскую систему - философской системе. Он действовал иначе: перетолковывал просветительские идеи так, что они в итоге обретали содержание, неожиданное для самих просветителей. (Временами доходило до того, что под просветительскими лозунгами начинались форменные гонения на просветителей!) Он устраивал засеки и завалы, делая территорию ума совершенно непроходимой для просветительской логики, т.е., говоря попросту, упорно не желал понимать ее. Он заманивал экспедиции просвещения в ловушки: делал вид, что отступает под натиском рациональных аргументов, но в последний момент совершал совершенно непредсказуемый маневр и оставлял просветителя в дураках.
Философы XIX в., а затем и XX в. стали называть своего вечно ускользающего противника «жизнью», подразумевая, однако, вовсе не форму существования белковых тел. «Жизнь» стала шифрованным названием какого-то иного ума, отличающего от просветительского, а вовсе не обозначением каких-то биологических фактов или коллизий. Философия этого иного ума и была названа «философией жизни». Сегодня, по прошествии полутора веков со времени ее возникновения, все более становится ясно, что это не биологическая, животная «жизнь» борется с разумом, с сознанием. Уже в таком описании чувствуется высокомерно-презрительное отношение философа к уму обыденному практическому, житейскому. Это - борьба, которую против философии теоретической, профессиональной ведет менталитет народа, сформированный в реальных жизненных коллизиях.
Он, этот менталитет, не может быть побежден извне. Он может только быть понят и выражен на внятном языке, так, чтобы носитель этого менталитета смог осознать себя. И самостоятельно отделить себя, осознавшего, от себя прежнего.
© A.B. Перцев, 2006
«Когда меня спрашивают, как же это случилось со мною, как мог я не понимать и не видеть,
когда все это так понятно, так просто и очевидно, я отвечаю... Я, Маугли,
выросший в джунглях, прилежный воспитанник волка Акелы, пантеры Багиры, усатого тигра Шер-Хана, впитавший в себя с молоком их законы и нравы, их воздух,
их веру, -
как я мог догадаться,
что бывает иначе,
что существуют иные законы,
иные понятья о зле,
о добре
и о прочем!
Я, Маугли,
слишком поздно, увы, выходящий из джунглей, унося в себе, как заразу, их дыханье,
их застоявшийся воздух, пропитавший собою меня, мою кожу и душу.»1
То, о чем писал Ю.Д. Левитанский - это нетолерантность в квадрате, которая значительно превосходит нетолерантность традиционного общества.
Это - нетолерантность общества догоняющего...
* * *
Традиционное общество есть общество, в основе которого лежит низкопроизводительный сельскохозяйственный труд. Чтобы обеспечить себя продуктами питания и выжить, таким низкопроизводительным сельскохозяйственным трудом на первых этапах существования традиционного общества вынуждена заниматься подавляющая часть его членов. Только в силу крайней необходимости, стремясь защититься от внешних врагов, традиционное общество может освободить от него и прокормить весьма немногочисленную социальную группу, которая постоянно занята организацией обороны, а затем и поддержанием порядка внутри общества. На определенном этапе развития традиционного общества эта социальная группа превращается в правящую рабовладельческую или феодальную верхушку.
Низкая производительность сельскохозяйственного труда в традиционном обществе не позволяет создать запасов, надежно защищающих от угрозы голодной смерти. Проблема выживания для абсолютного большинства населения остро встает и решается каждый год: его члены в массе своей живут от урожая до урожая. В этих условиях общество не может позволить себе даже минимальный риск эксперимента: неудача его привела бы к неурожаю и, как следствие, к голодной смерти. Поэтому вся трудовая деятельность в традиционном обществе должна основываться на многовековом опыте выживания, накопленном предшествующими поколениями. Иначе говоря, каждый член общества, занятый сельскохозяйственным трудом, должен строго следовать «заветам» предков, использовать только опробованные веками приемы труда и формы организации жизни.
Хранителем такого опыта выступает в традиционном обществе глава большой патриархальной семьи, в России именовавшийся «большаком». Он - старший, следовательно, у него наибольший жизненный опыт. Он заставляет всех членов семьи строго
придерживаться предписании этого опыта, следовать своему примеру, а в случае отклонений от этих предписаний сурово наказывает. Он требует скрупулезного следования своему примеру и насильственно пресекает все формы отклонения от него. Однако этот пример он не рассматривает как свой собственный. Это - пример отцов и дедов, в тенденции - многовековая мудрость рода, позволившая ощупью, по крупицам найти такие формы организации труда и общежития, которые позволили выжить.
Различные роды, объединенные в племена и далее в племенные союзы, имеют различных предков. Поэтому ссылка на авторитет предка одного рода, племени, племенного союза неэффективна для членов другого. Для обеспечения всеобщего следования строго установленным и передающимся по традиции правилам трудовой деятельности и общежития неизбежно возникает представление о всеобщем предке, всеобщем отце-прародителе, установившем эти правила. Так возникает идея божественного руководства и религия, легитимирующая единый порядок, существующий в традиционном обществе.
Образ Бога-Отца на небесах и образ великого князя - Отца на земле одинаково были проекциями патриарха - главы большой патриархальной семьи, которая выступала в традиционном обществе основной формой организации жизни. А этот патриарх отнюдь не был толерантен к членам семьи, отклонявшимся от предписанных им требований. Авторитарность организации традиционного общества в России, так же, как и в любой другой стране, никак не зависит от «особенностей национального менталитета», «тиранического характера», «врожденной жестокости» или «испорченности нравов» Авторитарность, свойственная традиционному обществу, есть прямое следствие низкопроизводительного труда, >te позволяющего устранить постоянную угрозу физическому выживанию.
Едва ли будет большим открытием признание того, что для выживания народа необходимы в первую очередь продукты питания. (Тем не менее эту азбучную истину нужно напоминать, потому что социалистическая пропаганда на протяжении десятилетий твердила, что важнее всего - тяжелая индустрия, и это превратилось чуть ли не в самоочевидность.) Степень традиционности традиционного общества определяется, таким образом, эффективностью сельскохозяйственного производства. Элементарный здравый смысл подсказывает, что низкая производительность труда в этой сфере приводит к постоянной угрозе голодной смерти, поскольку излишки отсутствуют и запасов сделать невозможно. Инстинкт самосохранения заставляет поэтому неукоснительно придерживаться тех образцов действия, которые были выработаны предками на протяжении веков и приводили к успеху - к обеспечению урожая, достаточного для выживания. Рискнуть сделать что-то иначе, чем предки - перейти к выращиванию какой-либо новой сельскохозяйственной культуры, использовать новые агротехнические приемы и т.п. - можно только тогда, когда существует достаточный запас продовольствия, позволяющий выжить в случае неудачи эксперимента. Если же такого запаса нет, всякое экспериментирование и поиск нового грозят выживанию народа, а потому решительно пресекаются.
Именно здесь в первую очередь и следует искать истоки затянувшейся , в сравнении с Европой, естественно обусловленной российской нетолерантности, нетерпимости к инакомыслию, к поиску новых форм хозяйствования и организации жизни. Поэтому безусловно заслуживают внимания изыскания профессора русской истории Гарвардского университета Р. Пайпса, который сопоставляет показатели развития сельского хозяйства в России и в Европе и пытается делать на этой основе выводы, касающиеся российской политики и российского менталитета. Обращение к иностранному источнику в
данном случае вполне оправдано, поскольку географический детерминизм, в нем излагаемый, в советской философской и исторической литературе долгое время отвергался с порога, поскольку изображался признаком отсталости мышления, раз и навсегда преодоленного марксизмом. Причина ожесточенной критики географического детерминизма вполне понятна: он признает определяющими наиболее объективные факторы, на которые невозможно или почти невозможно воздействовать посредством человеческой деятельности - климат страны, плодородие ее почв и т.п. Признав абсолютное и решающее значение этих факторов, можно впасть в исторический пессимизм, сделать вывод о невозможности каких-либо перемен в образе жизни народа, одним словом, перестать быть сторонником большевизма.
Есть и еще одна причина ожесточенного неприятия идей географического детерминизма в марксистской литературе, которая не столь очевидна на первый взгляд. Признание того, что неподвластные человеческой воле географические факторы сильно влияют на эффективность сельского хозяйства, а это последнее - на весь образ жизни народа, оказывается косвенным признанием того, что крестьянство, независимо от чьей-либо воли, всегда будет играть важную роль в жизни общества. Между тем большевизм всегда относился к крестьянству настороженно, если не откровенно враждебно. Известно, что скорость эскадры определяется скоростью самого тихоходного корабля в ней. Стремительные боевые корабли вынуждены идти с черепашьей скоростью какой-нибудь угольной баржи, если они не могут обойтись без запасов топлива на ней, и капитаны их вынуждены, скрипя зубами, терпеть ее присутствие. Примерно таким же образом большевики, устремившиеся в погоню за развитыми промышленными странами, относились к крестьянству, как к «отстающей» и «не поспевающей за темпами перемен» деревне. В этом убеждает хотя бы следующее высказывание В.И. Ленина: «Крестьяне - это есть класс патриархальной эпохи, класс, воспитанный десятилетиями и столетиями рабства, и в течение всех этих десятилетий крестьянин существовал как мелкий хозяин, сначала подчиненный другим классам, потом формально свободный и равный, но собственник и владелец предметов питания... Положение крестьянина таково по его быту, условиям производства, условиям его жизни, условиям его хозяйства, что крестьянин - полутрудящийся, полуспекулянт».2 Большевики всегда пытались строить социализм в России несмотря на наличие «тихоходного» крестьянства и вопреки крестьянству, считая его «классом прошлого», пережитком феодальной общественно-экономической формации, оплотом реакции.
Однако факт остается фактом: каждый член общества - как традиционного, так и самого что ни наесть «информационного», «технотронного» и «постиндустриального» -ежедневно нуждается в пище, а производство ее по-прежнему зависит от природных, «географических» факторов. Да, географический детерминизм несостоятелен сегодня, когда существует международное разделение труда, навязанное странам с низкоразвитой экономикой, когда существование этой мировой деревни позволяет странам с высокоразвитой промышленностью, конкурентноспособной на мировом рынке, или, по крайней мере, с запасами полезных ископаемых, свысока смотреть на деревню собственную. Но в традиционном обществе, всецело основанном на сельском хозяйстве, географический детерминизм объясняет если не все, то очень многое.
Итак, что же пишет Р. Пайпс о российском климате и его влиянии на развитие сельского хозяйства? Он признает, что «в случае России географический фактор особенно важен»3, поскольку он влияет не только на состояние сельского хозяйства, но и на весь образ жизни страны, а в конечном счете - и на «свободу действий» народа, определяя, тем самым, его менталитет.
«Географический фактор» в России определяется, во-первых, тем, что это - страна северная. Россия и Канада являются самыми северными государствами в мире. Однако «подавляющее большинство канадского населения всегда жило в самых южных районах страны... т.е. на 45 что в России соответствует широте Крыма и среднеазиатских степей... К северу от 52-й параллели в Канаде мало населения и почти нет сельского хозяйства»'1. Русские же в эпоху становления своего государства жили между 50 и 60 ° северной широты и занимались там сельским хозяйством. (К этим замечаниям Р. Пайпса остается только добавить, что после распада СССР, Крым и среднеазиатские степи для России уже являются «зарубежьем», и заниматься сельским хозяйством русскому крестьянину приходится на той же широте, что и его далеким предкам.)
Во-вторых, само по себе северное расположение страны еще не решает всего. Верхоянск, где находится мировой полюс холода, расположен на той же северной широте, что и незамерзающий норвежский порт Нарвик. Но северные страны Европы согреваются теплым воздухом, производимым Гольфстримом, а по мере удаления от Атлантики вглубь России он охлаждается. Поэтому Сибирь с богатейшими запасами пахотной земли оказывается по большей части непригодной для земледелия.
В Западной Европе сельским хозяйством можно заниматься восемь-девять месяцев. В России же, в районе Новгорода и Петербурга - четыре, в районе Москвы - пять с половиной, в степи - полгода. «Иными словами, у западноевропейского крестьянина на 50-100% больше времени на полевые работы, чем у русского»5.
В-третьих, распределение осадков в России еще добавляет проблем российскому крестьянину. Они обильнее всего на северо-западе, вдоль балтийского побережья, где самые бедные почвы, а по мере продвижения к юго-востоку, где почвы богаче, они уменьшаются. Кроме того, дожди обыкновенно льют сильнее всего во второй половине лета, когда они уже не нужны и мешают уборке урожая. «В Московской области наиболее дождливые месяцы - это июль и август, когда выпадает почти четвертая часть годичной нормы осадков. Незначительное изменение в распределении осадков может обернуться засухой весной и ранним летом, за которой следуют катастрофические ливни в уборочную. В Западной Европе дожди на протяжении всего года распределяются куда более равномерно»1'.
Вывод, который благодаря стараниям городских интеллектуалов стал считаться самооправданием нерадивого российского крестьянина, в устах беспристрастного американского историка заслуживает полного доверия: большая часть России действительно является «зоной критического земледелия», в которой ни один европейский крестьянин работать просто не сможет. «Своеобразное географическое и сезонное распределение осадков является основной причиной того, что на протяжении того периода русской истории, о котором имеются какие-то свидетельства, в среднем один из трех урожаев оказывается довольно скверным»7.
Эффективность земледельческого труда выражается показателем, говорящим, сколько раз посеянное зерно воспроизводит само себя. При урожайности 1:3, учитывая, что одно зерно нужно отложить для нового посева, можно с трудом прокормить только крестьянство. Иными словами, сельскохозяйственным трудом должно заниматься подавляющее большинство членов общества. При урожайности 1:4 можно освободить от труда в поле относительно небольшой слой людей, наиболее способных к занятиям ремеслом. Однако достижение такой урожайности еще не приводит к подлинной сельскохозяйственной революции, которая способна повлечь за собой революцию промышленную, коренным образом изменяющую весь образ жизни народа. «Можно утверждать, что цивилизация начинается лишь тогда, когда посеянное зерно воспроизводит себя по
меньшей мере пятикратно; именно этот минимум (предполагая отсутствие ввоза продовольствия) определяет, может ли значительная часть населения освободиться от необходимости производить продукты питания и обратиться к другим занятиям»8.
При достижении стабильной урожайности 1:5 ( «сам-пят») происходит перерыв постепенности, возникает возможность порвать с многовековыми традициями «традиционного» общества. Начинается своего рода «цепная реакция», приводящая к взрыву производительности общественного труда, к изменению всего образа жизни и всего образа мышления. Освобожденная от труда в поле часть общества развивает ремесла, совершенствует орудия труда для того же крестьянина, создает для него предметы быта, избавляя тем самым от неэффективного и малопроизводительного труда по обеспечению бытовых нужд, которым он вынужден был заниматься при натуральном хозяйстве, находясь на «полном самообеспечении». Город не производит продовольствия сам, а, следовательно, создается рынок, который стимулирует крестьянина увеличивать производство хлеба - на продажу. В ответ происходит новое возрастание производительности труда в сельском хозяйстве. Оно позволяет освободить от работы в поле еще большее количество членов общества. Развивается наука, инженерное дело, происходит промышленный переворот. Накопленные обществом запасы позволяют, не рискуя, отказываться от механического воспроизведения дедовских образцов деятельности, дают возможность импровизировать, искать новое, создают разнообразие форм жизни и деятельности в обществе, которое, в свою очередь, требует толерантности к Другому - к Другому, который только и появляется в результате прогрессирующего разделения труда и появления новых форм общественной жизни .
Россия в средние века имела урожайность 1:3, как и Европа, и существенного роста ее с тех пор здесь так и не произошло. «В XIX в. урожаи в ней оставались более или менее такими же, как и в XV в., в худые годы падая до "сам-друг", в хорошие поднимаясь до "сам-четвёрт" или даже "сам-пят", но в среднем веками держались на уровне "сам-третей" ( чуть ниже этого на севере и чуть выше на юге)»9.
Показатель 1:3, как мы помним, означает необходимость занятий сельскохозяйственным трудом для подавляющего большинства членов общества, ведущего напряженную борьбу за выживание. Эта борьба поглощает основные его силы. Общество подобно большому муравейнику, спектр «ролей» в котором весьма ограничен -«муравьи-воины» и «муравьи-труженики». И те, и другие исполняют эти роли квази-инстинктивно, бездумно, «как положено», как определено «от века», «от Бога», «заветами предков».
Чем более напряженной является борьба за выживание, тем более строгим должно быть единообразие низкопроизводительного труда. Его «автоматизм» - залог быстроты и успешности. Поэтому традиционное общество на этой ступени его развития -как в России, так и в любой другой стране - не допускает роскоши мышления. Его зачатки немедленно пресекаются. Мышление, во-первых, требует отвлечения от напряженного физического труда. До сих пор во время сенокоса или уборки урожая в русской деревне слово «мыслитель» (или, еще обиднее, «поэт») является синонимом бездельника, отлынивающего от работы. Мышление, во-вторых, опасно тем, что оно всегда критично по отношению к накопленному опыту. Оно подрывает основы уже хотя бы потому, что допускает саму возможность иного решения проблемы, а, значит, порождает сомнение в правильности того решения, которое освящено многовековой традицией. Требуется не мышление, которое разрушает работу «муравейника» традиционного общества и грозит гибелью от голода, а единообразное и бездумное следование образцам, которые освящены верой - как данные от Бога.
Низшие ступени развития традиционного общества в России, как и в Европе, предполагали, таким образом, наиболее нетерпимую религию, совершенно отвергавшую всякие отклонения от заранее заданных образцов и суровые наказания для всех, кто предлагал какие-то новации. Но такая нетолерантность была лишь естественным продолжением нетолерантности, существовавшей в большой патриархальной семье, которая была главной ячейкой организации сельскохозяйственного труда. Это - «нетолерантность снизу», которая не навязывается жестокой властью, не является врожденной чертой национального менталитета, не есть результат «испорченности нравов» или «дикости человеческой природы». Она проистекает из самого образа жизни народа, из сурового характера его труда, из жестокой необходимости выживания.
Власть и церковь отнюдь не насаждают эту нетолерантность сверху - наоборот, они даже пытаются несколько смягчить ее, руководствуясь рациональными, точнее, прагматическими соображениями и противоставляя их полному «народному» авторитаризму и насилию, царящему в семье.
Составленная к середине XVI в. книга «Домострой», которую сегодня принято считать одиозным катехизисом крайнего авторитаризма и нетолерантности, на самом деле была назидательной, т.е. «педагогической», призванной улучшить (!) воспитательным воздействием сверху отношения в патриархальной семье (смягчить их откровенную и безудержную жестокость). Неограниченно- «самодержавная» власть старшего в семье, которую проповедует «Домострой», на самом деле не есть описание реальности. Реальность была еще хуже. «Домострой» рисует смягченный, «гуманизированный» идеал, к которому призывает стремиться церковь из любви к ближним, а того больше - из того простого соображения, что грубое насилие по отношению к работнику может покалечить его и лишить работоспособности: «Он (старший в семье. - А.П.) полновластный государь в доме. Непослушных он вразумляет "рассуждением", если же это не помогает, то он должен на непослушных "раны возлагати" или "плетью постегать", смотря по обстоятельствам». Впрочем, «Домострой» рекомендует провинившихся «плеткою вежли-венько побить, за руку держа». Рекомендовалось также «про всяку вину ни по уху, ни по видению не бити: ни под сердце кулаком, ни пиньком, ни посохом не колоть, ни каким железным или деревянным». Ведь от такого битья «многие притчи... бывают: слепота и глухота, й руку и ногу вывихнут, и перст, и главоболее, и зубная болезнь». Поэтому лучше «поучать» без гнева, чтобы никто не видел, а после «поучения» - «примолвити да пожаловати»10.
Это, впрочем, относилось только ко взрослым членам семьи, которых следовало ценить - прежде всего как работников. Бить детей можно было без всяких ограничений, в том числе и «жезлом», и нанося «раны». Это считалось обязательным для того, чтобы с младых лет приучить к повиновению и «спасти душу». Рождаемость была непозволительно высокой, низкая производительность сельскохозяйственного труда не позволяла прокормить огромное количество детей, поэтому суровые телесные наказания считались даже полезными, так как способствовали «естественному отбору», выживанию тех детей, которые наиболее здоровы и сильны.
«Казни сына твоего от юности его, - говорилось в "Домострое", - и покоит тя на старость твою, и даст красоту души твоей. И не ослабляй, бия младенца; аще бо жезлом биеши его, не умрет, но здравее будет; ты бо, бия его по телу, а душу его избавляеши от смерти. Любя же сына своего, учащай ему раны, да последи о нем возвеселишася». Отсутствие строгости при воспитании детей, по мнению «Домостроя», приводило к печальным результатам, в таком случае «будет ти досаждение, и болезнь душе, и тщета
домови, погибель имению, и укоризна от сусед, и посмех пред враги, пред властели платеж и досада зла»11.
Старший в «домостроевской» семье «наставляет» исключительно собственным примером - примером бездумного следования традиции, легитимированной верой. Он не использует никаких средств рационального убеждения, вообще не прибегает к разуму, поскольку выговор, к которому рекомендует прибегать «Домострой», тоже представляет собой лишь угрозу насилия, своего рода словесный эквивалент телесного наказания.
Важную роль в поддержании «нетолерантности снизу» играла и сельская община - среднее звено между патриархальной семьей и властью в России. В Европе она ушла в прошлое еще в средние века, но в России продолжала оставаться своеобразным механизмом самосохранения, обеспечивающим крестьянину взаимовыручку и взаимопомощь в кризисных ситуациях, которые при его напряженной борьбе за выживание были, скорее, нормой, чем исключением. Но эта же община порождала нетолерантность к инакомыслию и «инакодействию», навязывая единообразие передающихся по традиции образцов поведения всем своим членам. Она препятствовала поиску самостоятельных решений, не давала развиваться индивидуализму с его принципами личной свободы и ответственности, тормозила развитие предприимчивости и предпринимательства.
Да, как уже было сказано, такая «нетолерантность снизу» в значительной степени обеспечивалась «географическими» условиями ведения сельского хозяйства, но не только ими одними: многовековая сельскохозяйственная рутина низкопроизводительного труда сделала крестьянский менталитет невосприимчивым даже к тем новациям, которые были возможны в российских «географических» условиях. «Нетолерантность снизу» стала чертой российского менталитета на долгие века, она оказывала дополнительное тормозящее воздействие на развитие страны, порождала охранительные силы в политике и идеологии, которые ожесточенно сопротивлялись любым переменам, в том числе - прибегая к насилию.
Подобное замкнутое в себе, абсолютно нетолерантное общество могло существовать в изолированном пространстве бесконечно долго - ведь, как мы помним, производительность сельскохозяйственного труда в России оставалась неизменной до XIX в., а в XX в. дополнительные удары по ней были нанесены истреблением «кулачества», т.е. именно того социального слоя, который мог бы установить капиталистические отношения в деревне. Однако Россия не жила в изолированном пространстве. Рядом с ней развивалась Европа.
Динамика роста урожайности в Европе, отражавшая прогрессирующую производительность сельскохозяйственного труда, по данным Р. Пайпса, была такой: до второй половины XIII века урожайность составляла, как и в России, 1:3, в лучшем случае —1:4; затем наметился рост, и к концу средних веков показатель составил 1:5. К началу XVII в. он уже равнялся 1:7. Но и это не было пределом: «К середине XVII в. страны развитого сельского хозяйства ( во главе которых шла Англия) регулярно добивались урожайности в «сам-десят»12.
Таким образом, хотя урожайность в России и не изменялась на протяжении веков, ее положение в историческом состязании с Западом к XVII в. существенно изменилось. В XIII в. основной показатель производительности сельскохозяйственного труда, равнявшийся 1:3, а, следовательно, и экономическая основа жизни общества были принципиально одинаковы. В XV-XVI вв. Европа начала уходить вперед (1:5 против 1:3), но экономические ситуации были еще сопоставимы. К началу XVII в. различие сделалось существенным, качественным (1:7 против 1:3).
Правящие круги России вполне сознавали возрастающее отставание от Европы. Это отставание началось в сфере сельскохозяйственного производства, затем привело к запаздыванию в развитии общественного разделения труда, к отставанию в развитии промышленности и, в конечном итоге, к отставанию в сфере военной. Амбиции российских правителей пришли в противоречие с их способностью вести длительные войны: Россия не выдерживала состязания экономик в такой форме. Чем больше победа на полях сражений зависела от военной техники, тем больше форсированное развитие промышленности становилось требованием самосохранения государства.
Избежать превращения все более и более отстающей России во второстепенную державу, по мнению ее правителей, следовало любой ценой. Это заставляло их добиваться форсированного наращивания военного и промышленного потенциала самыми жесткими, нетолерантными средствами. Если возникновение и развитие промышленности в Европе происходило, так сказать, «само собой», было «естественным», потому что осуществлять это развитие позволяло возникновение излишков сельскохозяйственного производства, то промышленность в России правителям ее приходилось насаждать «искусственно», «сверху», когда сельскохозяйственные ресурсы страны еще не позволяли обеспечивать потребный для обеспечения желаемой боеготовности уровень экономического роста.
Чем большим было экономическое отставание, тем более жестокими становились меры по изыманию у населения средств, необходимых для поддержания боеготовности войска и ведения войн. Так наряду с «нетолерантностью снизу», поддерживающей ь священной неизменности порядки традиционного общества, появилась противоположно направленная «нетолерантность сверху»: подданным российских правителей было велено быть прогрессивными, т.е. догонять и перегонять Запад в области развития производства и, в особенности, в развитии военной техники.
Искусственное форсирование технического прогресса отнюдь не предполагало изменения социального строя, отказа от порядков традиционного общества. Будучи людьми здравомыслящими, правители России понимали, что вся экономика страны, основанная на низкопроизводительном сельскохозяйственном труде, просто прекратит существовать, если эти порядки будут разрушены. Суровую дисциплину, основанную на насилии физическом и духовном, сменит не европейская свобода, а азиатская «воля», установится не демократия, а охлократия, власть толпы, стихия кровавого, бессмысленного и беспощадного бунта.
Европейскую свободу нельзя было «ввести» в России в одночасье. Она формировалась в Европе на протяжении веков, прорастала постепенно и непрерывно. Рост производительности сельскохозяйственного труда приводил к тому, что возникали излишки, то, что оказывалось несъеденным, когда уже был собран новый урожай. Эти остатки можно было отложить про запас и поэкспериментировать с новыми сельскохозяйственными культурами, не опасаясь голодной смерти. Их можно было продать в городе и превратить в деньги, а затем подумать, во что эти деньги вложить. Наличие запасов или денег потребовало мышления, выбора, принятия решения. Опыт прошлых веков не давал готовых рецептов на этот счет: проблема излишков предкам была неведома, они еле дотягивали до нового урожая. Они могли представить себе избыток - молочные реки с кисельными берегами - только в сказках, но даже в этих сказках внезапное появление избытка было пределом возможной фантазии: как конкретно можно было бы построить свою жизнь у молочной реки с кисельными берегами, не было описано ни в одной сказке.
При отсутствии четко определенных требований традиции решение о том, как распорядиться излишками, приходилось принимать самостоятельно, руководствуясь
исключительно собственным умом. Мышление, таким образом, оказывалось не даром небес: небеса, наоборот, традиционно желали слепой веры, требовали без раздумий следовать вековечным правилам. Мышление рождалось вместе с возникновением собственности, которой нужно было распорядиться самостоятельно. Прежде чем появилось осознание того, что «я мыслю», должно было появиться осознание того, что «я обладаю собственностью». Затем должно было возникнуть осознание того, что собственностью и свободой распоряжаться ею должен обладать также и Другой, поскольку только при этом условии может существовать общество, построенное на рыночных принципах. Первоначальное «я мыслю» как раз и означало: «я обладаю собственностью, требующей от меня свободного выбора, и могу сохранить и приумножить свою собственность, лишь учитывая интересы других собственников, находя взаимовыгодное решение проблем».
Итак, свобода распоряжения своей собственностью могла обеспечиваться только наличием свободы распоряжения собственностью у Другого. Таким образом, европейская идея свободы с самого начала несла в себе элемент самоограничения, требуя разумно установленного порядка: моя свобода должна ограничиваться свободой Другого, а мой разум состоит в способности предвидеть столкновение этих свобод и избежать его, заключив взаимовыгодный договор. Наоборот, отсутствие собственности, жизнь от урожая до урожая никакого мышления не требовала. Выживание в условиях скудости требовало железной, исключающей всякие размышления дисциплины человеческого муравейника. Простая отмена этой дисциплины при сохранении прежних условий выживания никакого сознания свободы дать не могла. Она могла дать только «идею» отказа от ненавистного беспросветного труда. Отказ же от него требовал изыскать иное средство пропитания, каковым мог стать только грабеж тех, кто казался в понятии нищего сущим крезом. И вот здесь-то никаких ограничений для «воли» (или, в современной народной терминологии, для «беспредела») быть уже не могло.
Поэтому российские правители отнюдь не спешили провозглашать свободу и отменять порядки традиционного общества, пока для этого не вызрели «экономические предпосылки». Они не могли «отменить» общину и ликвидировать систему крепостного права, поскольку этого по-прежнему не позволяла сделать низкая производительность сельскохозяйственного труда. Община продолжала оставаться необходимым механизмом, обеспечивающим взаимоподдержку и выживание крестьянства в постоянно существующих экстремальных условиях, а система крепостного права позволяла содержать армию и бюрократию при отсутствии денег у феодального государства. Поэтому российский правитель считал «нетолераптность снизу» необходимой для самосохранения российского общества. Он был вынужден считаться с ней как с фактом. В разговоре с просвещенными европейцами он лукавил, сетуя на дикость нравов «нетолерантного» русского крестьянина, поскольку отлично понимал: суровую дисциплину, подкрепленную установлениями религии, тому приходится сохранять ради выживания семьи, и никакой государь не может отменить ее сверху, не рискуя ввергнуть страну в хаос и голод. Наивные европейские просветители, надеявшиеся посеять зерна свободы и атеизма, не встречали в России понимания вовсе не потому, что российские правящие круги были непросвещенными. Напротив, их неприятие просветительства опиралось на реализм, на значительно большее, чем у просветителей, знание действительного положения дел в экономике.
«В 1773 г. в Петербург по личному приглашению Екатерины II приехал известный французский философ - энциклопедист Дени Дидро (1713-1784). Введенный в заблуждение либеральными высказываниями императрицы, он счел возможным вести
себя без особого "политеса" - держался независимо, по каждому вопросу придерживался своего мнения, часто противоречившего узаконенной, официальной точке зрения. Поначалу все это забавляло Екатерину II, однако вскоре она поняла, что в своей игре в просвещенность может зайти слишком далеко и надо любыми средствами остановить нападки гостя, прежде всего на церковь и ее служителей. Но как это сделать, не нарушив законы гостеприимства? Выход из деликатного положения подсказал знаменитый петербургский математик Леонард Эйлер (1707-1783), вполне овладевший языком дипломатии. Однажды, когда в одном из петербургских салонов Дидро затеял очередной разговор о том, что никого на небе нет, Эйлер с самым серьезным видом возразил ему:
- Сударь! Ведь, как известно, а плюс Ь в степени п, деленное на и, равно х\ Значит, всевышний существует! Не станете же вы отрицать столь элементарную математическую формулу?
Дидро от этой завуалированной нелепицы смешался и сразу не нашел, что сказать. Вокруг засмеялись, и серьезность темы беседы была утеряна. На следующий день при появлении философа в зале раздались смешки, и вскоре Дидро, поняв, что к чему, испросил разрешения у императрицы покинуть Россию»1'.
«Нелепица» незаурядного мыслителя Л.Эйлера вовсе не была столь уж нелепой. Понимать ее следовало так: необходимость существования Бога в России вытекает из элементарных математических расчетов - из того самого пресловутого 1:3, которое так сильно отличается от 1:7, влекущего за собой возможность свободомыслия и просвещения. Причем российский Бог должен быть непременно гневливым, карающим и нетерпимым, каким ему и положено быть в обществе традиционном.
Однако нелепицей отнюдь не было и приглашение просветителя Дидро в Россию. Потребность «догонять» уходящие вперед страны Европы в военной, а следовательно, и в промышленной области заставляла правящую верхушку внимательно следить за происходящим на Западе техническим прогрессом и развитием науки. Российские государи и их окружение отнюдь не отождествляли себя с российской «народной» патриархальностью, восходящей к традиционному обществу с его низкопроизводительным сельскохозяйственным трудом. Они, как это будет показано дальше, не мыслили себя частью «народной семьи», не отождествляли себя с ней. Скорее, они ощущали себя капитанами того самого тихоходного корабля, устаревшая конструкция которого позволяет поспевать за европейским караваном только ценой жестокой эксплуатации - на износ! - всех без исключения его машин и механизмов. Они чувствовали себя заброшенными на этот корабль волею судеб, но не отождествляли себя с ним. Они были бы готовы в любой момент сменить этот корабль на другой и вполне находили общий язык с капитанами других судов. Российский правитель, монополизировавший за собой и за ближайшими приближенными право на общение с Европой", стремился выглядеть в глазах просвещенных европейцев «своим», столь же просвещенным, но, к сожалению, вынужденным править железной рукой крепостника, поскольку отсталая конструкция его судна не оставляет ему иной возможности.
Просвещение в России не могло появиться снизу, как выражение интересов «третьего сословия», которого, собственно, еще и не было. Оно могло явиться только сверху и только в урезанном виде: правителям требовалось быстро заимствовать у просвещенной Европы военные, технические и естественно-научные достижения, но отнюдь не требовалось заимствовать идеи буржуазной свободы и толерантности. Напротив, форсированное развитие промышленности можно было обеспечить только путем ужесточения феодально-крепостнических порядков, проявляя крайнюю «нетолерантность сверху». Чтобы не пугать европейцев призраком хорошо вооруженного российского дес-
потизма, ничуть не менее страшного для европейца тех времен, чем для сегодняшнего -образ непредсказуемого восточного деспота с атомной бомбой, приходилось делать вид, что вместе с просвещением научно-техническим рано или поздно будет воспринята и «просвещенная» буржуазно-демократическая идеология. Двор, к которому допускались иностранцы, тоже должен был оставлять впечатление просвещенного, но - чисто внешним образом: копировались манеры, костюмы, способы времяпрепровождения. Однако в своем кругу российские правители с облегчением сбрасывали маску толерантности, никак не отвечавшую реалиям российского традиционного общества, и возвращались на свою, домашнюю войну, где крепостничество как способ подстегнуть технический прогресс было единственно возможным ответом на патриархальную «нетолерантность снизу» .
Так и возникла уникальная российская фигура просвещенного крепостника, своего рода двуликого Януса, одно лицо которого было обращено к Европе, а другое - в собственные пределы. Эта фигура окончательно оформляется лишь с началом глубокого кризиса российского традиционного общества, с осознанием все большего отставания от Европы. Как мы помним, это отставание стало существенным к началу XVII в. (1:7 против 1:3). Именно в этот период и происходят качественные перемены в менталитете российских владык, их вынужденный отход от откровенной и однозначной нетолерантности ко всему западному. Именно в этот период и появляются два лика Януса, вернее, «диалектическое» сосуществование двух менталитетов в одной и той же царственной голове. Перефразируя Гегеля, говорившего, что на Древнем Востоке свободен только один человек - деспот, можно утверждать: в России XVII в. толерантным по отношению к иному, западному образу жизни и мысли был только один человек - тот, который восседал на троне. И, с дозволения деспота, некоторые лица из его ближайшего окружения, те, которые должны были представлять его государство перед Западом, а, главное, те, с которыми деспот связывал надежду на преодоление отставания от Запада.
I Левитанский ЮД. Маугли // Лснитамский Ю.Д. Зеленые .¡пуки дождя: Стихи, письма, дневники. М., 2000. С. 333.
2Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 38. С. 354.
3 Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 13.
4 Там же. С. 17.
5 Там же. С. 17-18.
6 Там же. С. 15.
7 Там же. С. 16.
8 Там же. С. 19.
,J Там же. С. 19-20.
Водовозов II.В. История древней русской ли тературы. М., 1958. С. 231. " Там же.
12 Там же. С. 19.
13 Техника - молодежи. 1984. № 10. С. 58.
II «Пожалуй, ничто так не отражает отношения Московского государства к своим подданным, как то, что до января 1703 г. все внутренние новости и все известия из-за границы считались государственном тайной. Новости содержались в сообщениях, именуемых "курантами" ( от голландского "газета"), которые составлял па основании иностранных источников Посольский Приказ исключительно для пользования государя и высших сановников. Всем прочим доступа к згой информации не было» (Пайпс Р. Россия при старом режиме. С. 150).
Статья поступила в редакцию 21 июня 2006 г.
