Этические добродетели поэта Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

ТОЧКА ЗРЕНИЯ

Этические добродетели поэта

М.А. Лисецкий

Данная работа посвящена философскому анализу добродетелей поэта в их этическом аспекте. Проясняется онтологический статус поэта и поэзии как феномена, способного обратиться к миру истинному и чистому; способному вернуть к жизни слово. Акцентируется внимание на благе, которым для поэта является слава. Даётся обзор добродетелей поэта через оптику традиционно выделяемых семи положительных черт человека. Проясняется роль предельности не только непосредственно в творчестве поэта, но и в самой бытийственно-сти творца, где нет места умеренности, а хождение по краю есть неотъемлемая часть его существа. Отмечается роль вины, что являет собой результат несоответствия мусического желания воспеть мир и конечности самого бытия человека.

Ключевые слова: онтологический статус поэта, этика, добродетели, благо, природа поэта

The ethical virtues of a poet

Mikhail L. Lisetskiy

This work is devoted to the philosophical analysis of the poet's virtues in their ethical aspect. The ontological status of the poet and poetry as a phenomenon capable of turning to the true and pure world is clarified. Attention is focused on the goodness, which for the poet is fame. An overview of the poet's virtues is given through the optics of the traditionally distinguished seven positive features of a person. The role of limiting is clarified not only directly in the work of the poet, but also in the very existence of the

creator, where there is no place for moderation, and walking along the edge is an integral part of his being. The role of guilt is noted, which is the result of the discrepancy between the musical desire to sing the world and the finite-ness of the very existence of man.

Key words: ontological status of the poet, ethics, virtues, goodness, nature of the poet

Настоящая работа представляет из себя эссе, посвященное теме этических добродетелей поэта. Актуальность предлагаемой темы обосновывается отсутствием четкой ее концептуализации в современной философской литературе. Такое невнимание не есть результат исключительно отсутствия интереса академического сообщества к данной проблематике, но, вероятно, есть результат восприятия поэта как человека, равноположен-ного другим людям. То есть поэт рассматривается через призму классических представлений о добродетели, сутью которых можно назвать упоминаемую Аристотелем «умеренность». В статье данное положение ставится под сомнение. Напротив, этические добродетели поэта раскрываются как отсутствие упомянутой умеренности в пользу переизбытка внутренних сил, что служат началом поэтического события. Поэт понимается не только как личность, причастная к миру человеческому, но и как причастная к миру мусическому. Развертка добродетелей поэта рассматривается через оптику классического христианского подхода к семи главным добродетелям человека. Методологическим основанием данной работы служат труды таких философов как: Аристотель, М. Хайдеггер, В. Зомбарт, Н.А. Бердяев и И. Кант. Автор также обращается к словам Франческо Петрарки, данным им при венчании его лавровым венцом.

Слова в устах поэта - силки в руках охотника. Для одного добыча - зверь, для другого - бытие. Именно поэт способен укротить мир, истинный мир, постоянного движения и флуктуации смыслов одним лишь словом. Словом живым и емким, рассеивающим туман кажимо-

сти мирового порядка. Словом, которое несет в себе мелодию, что есть лейтмотив самого мирового положения дел. Поэту удается собрать слово воедино, слово раздробленное, заболтанное в сутолоках кухонных разговоров и обыденного лепетания. Через поэта оно становится событием, событием мировым, заявляющим о себе тем просветом бытия, что обеспечивается через схваченность им целого. Слово говорит через поэта, а не поэт словом, и такой акт требует от него неимоверного усилия, но не столько воли, сколько самого существа поэта. Это становится возможным лишь благодаря особенной характеристики поэта, определяемой через его добродетели. «Но как», - воскликните вы - «Ведь поэт тот же человек и добродетели его все те же, человеческие!» Отвечу вам словами Цицерона, сказанными в защиту Авла Лициния Архия: «Поэта создает сама природа, пробуждают силы собственной души, питает некое божественное вдохновение, так что не зря и не без какого-то своего основания наш Энний называет поэтов святыми» [6, с. 7]. Однако оговорюсь: поэт, хоть и святой, но поэтом является не всегда. Поэт раздроблен как человек, разломан между мирами обыденного и мусического, между миром дольним и миром горним. И если в первом он все еще человек, с человеческими добродетелями, полагающими себя в определенном балансе и гармонии, не выходящими за границы своих определений и полагающих свой предел пред своими противоположностями и избытком, то в мире поэтического все приобретает отголоски божественного. Божественного не в качестве религиозного, а в качестве выходящего за свои пределы. Здесь более нет умеренности, есть крик, оглушающий и придающий слову свою ценность. Нет и принципиальной приверженности добродетельности, умственной работы, свойственной ей, ибо есть безумство пишущего жреца. «"Поэтически жительствовать" значит находиться в присутствии богов и быть потрясенным сущностной близостью вещей» [9, с. 17]. Именно эту близость вещей,

их неподдельность, их подлинность и должен воспеть поэт, утвердив бытие.

Но в чем же заключается природа поэта? Ответ на данный вопрос столько же запутан, сколько и прост. Исток поэта расколот. Первая его часть принадлежит миру дольнему, вторая же - горнему. Говоря более строго, поэт невозможен вне потока жизни, где он проходит своё становление; где сама его личность в огне мирской жизни приобретает остроту и тонкость характера. Приобретая обозначенное, поэт так же стяжает опыт жизни: опыт счастливых моментов и горьких разочарований; опыт бьющего свежей волной потока жизни и темнейшего понимания смертности каждого из нас, что чувственной душой поэта осязаем всем нутром; опыта божественной любви и дьявольской страсти, венчанной чёрной ревностью. Эта же особенность только уже в мире небесного озарения кристаллизуется и обрисовывает себя в виде таланта. Таланта в самом творце, реализующегося в качестве гения, данного природой и выходящего за рамки правил непосредственно природы. Выходя за рамки, гений формирует новые правила, но не через сумятицу и бессмысленность творения, а через оригинальность и образцовость новосозданной материи. Необъяснимое чувство, имя которого вдохновение, ведёт поэта в даль, истощающую его внутренние силы, но в пути дарующую творчество, что характерно лишь его жизни. Само произведение такого гения хоть и является тем, что было создано не по образцу, принадлежащего кому-то, само является образцом для последующих творений. Гений задает рамки правил для искусства подобно самой природе [4].

«О, священный, великий труд певцов!» воскликнул Лукан в девятой книге «Фарсалии», но чем этот труд подкреплён, зачем поэт бродит по «пустынным Парнаса крутизнам» [6, с. 7]. Ответив на этот вопрос, мы приблизимся к пониманию беспредельности добродетелей поэта. Франческа Петрарка в слове, данном им во время его венчания лавровым венцом, просто отвечает на этот

вопрос. Есть три вещи, которые алчет поэт: где первая -величие всего государства, вторая - украшение собственной славой, третья - поощрение чужого трудолюбия.

Под величием всего государства понимается не прославление народа или града, но скорее поддержание традиции. Традиции поэтической и древней, корнями уходящую тысячелетия назад, где певец был единственным, кто мог укротить хаос и воспеть героев. Традиция эта ширится, и так, говоря о величии государства, Петрарка говорит о возрождении венчания поэтов лавровым венцом, как признания носителя высшей меры поэтического; как о прославлении самой традиции и ремесла поэта. Самим этим актом он возрождает память о тех, кто ранее был увенчан и канул в Лету, давая право будущим поэтам запечатлеть свое имя наряду с уже нареченными.

Говоря же о славе, Петрарка признает, что тот, кто живет трудом, ищет и награды соразмерной этому труду. Труд же поэта несоразмерен человеческому, и награда за него все такая же несоизмеримая. Слава освещает века и тысячелетия, размыкая мрак ушедших годов. Она несет слово живое, неугасающее, что увлекает за собой все новых и новых певцов. Именно этот свет и есть поощрение тем, кто застыл в процессе заклания своей жизни на алтарь поэтического. Застыл ли от неверия в свои силы или лености, от застенчивости или скромности, слава предшественников подобно маяку призвана пробудить их и отвести сомнения [6].

Слава для поэта есть высшее благо, к которому он стремится осознано или неосознанно, ведь именно она есть ключ к другим двум желанным вещам. Увековеченное имя есть и сама традиция, и мост между прошлым и будущим, и пламя, манящее своим светом других мотыльков-поэтов.

При дальнейшем рассмотрении непосредственно добродетелей поэта неправильно было бы проигнорировать 7 главных добродетелей, выделенных традицией, а

именно: благоразумие, мужество, справедливость, умеренность, вера, надежда, любовь.

И говоря о первом, о благоразумии, сложно приписать его поэту. Пишущий одержим словом, очарован его силой. Он не властен над собой, сама речь, строки стремятся к возвышенному, организуя бытие поэта. Поэт не ретранслятор, но поэт причина вырвавшегося слова в том смысле, что слово, сказанное им, без него не могло бы и жить. Оживить слово, спасти его от забалтывание, сохранить его через привнесение в него истинности, простоты, раскрытости есть задача поэта. Поэта, обреченного на вечное скитание в опьяненном словом мире. Здесь нет соизмеримости целей и путей их достижения. Есть слепой акт творчества, обуреваемого вдохновением творца. Трансгрессия как выхода за рамки мира дольнего, как попытка схватывания целого. Целого, которое покоится в самом человека, будучи всем миром, вмещенным в одного человека [2].

Мужество же в поэте также достигает своей предельности в героическом безумии, ибо поэт в своем акте свободен, а свобода всегда связана с высочайшими рисками. Событие свободы подобно молнии, врывающейся в безмятежную жизнь, пронзающей все ее существо, находя в человеке человеческое и являя его миру. Свобода есть отчаяние, принятие готовности к ответу за себя и свою собственность. Свобода раскрывает обретшего её самому себе, возвращает жизнь к творящему её произволу лишенного внешнего принуждения и фасцини-рующей anaesthesia прозаичной жизни. «Что толку в счатье! - отвечал он (Заратустра). - Я давно уже не стремлюсь к счастью, я стремлюсь к своему делу» [5, с. 239]. И дело это - отдать себя всего без остатка. Свобода то, что претворяет в жизнь героическое, вспышкой освещая водную глубь бесчисленно сплетенных сонных жизней. Героическое вступает в жизнь, размыкая немоту вопросом: что я могу дать? Оно готово раздаривать и растрачивать себя, жертвуя собой, отрекаясь от тщеславной благодарности, награды или опла-

ты. И это отречение есть ни что иное как знамя целостности и внутренне заключенного богатства героического [3].

Поэт несправедлив. Несправедлив он в первую очередь по отношению к самому же себе. Отдавая свою жизнь на алтарь поэтического, часто, не принимая признания или славы, поэт вынужден считать свой труд чем-то обыденным, ремесленным. Довольно часто, только испытанием годами и веками в нем обнаруживают свет, который он нес в своих строфах. Несправедливость так же может проявляться и в его непонимании человеческого, именно из осознания возвышенности своего творчества. «Ах, что за люди, что у них внутри? Нет, вдумайся, нет, только посмотри,» - пишет Борис Рыжий, явно не понимая, как, как эти люди находят в себе силы жить и быть в этом мире [7, с. 156]. В мире, который сам в своей основе не может быть справедливым.

Косвенно об умеренности уже было сказано, но хотелось бы еще немного дополнить. Поэт отдан своим аффектам: страсти, гневу, отваге, дружбе, ненависти, желаниям и так далее. Поэт в поэтическом вдохновении живет ими, он поглощен полностью и целиком. Именно крайняя степень подверженности своим аффектам, его чувственность позволяет ему воспевать или уничижать мир дольний; петь гимны и слагать оды тому миру, где он живет как человек [1].

Вера, надежда и любовь вихрем одолевают поэта, бросая его из состояния полного безверия и отсутствия надежды на спасение, из состояния ненависти и нелюбви к миру, в котором он заперт, в состояние набожной любви в миру, Богу и людям, где в каждом он видит спасение души своей. Всему этому причина именно в отсутствии умеренности в поэте, но это же свойство, делает его любовь, веру и надежду несоизмеримыми людским представлениям. Если поэт любит, то любит он до безумия, до крика, до готовности «отдать себя на растерзание, забыть слова - мое, твое» говоря словами

Бальмонта. Но не веря, доходя до крайности, поэт может и полностью отказаться от Бога, переживая это словами «бери и жги, глаза мои сухи, мне ничего, Господь, не надо» [7, с. 149].

Еще одной характеристикой поэта, как жителя мира мусического, может быть жизнь в оптике виноватого бытия. В слове поэта покоится жизнь, мир выливается из музыки, творимой поэтом. Но эта наполненность языка была бы невозможна без внутреннего огня, горения, овладевающего поэтом. Это пламя есть Любовь -любовь к миру, как к сущему, онтологически покоящемуся, целому и не охватываемому. Из всех сил поэт пытается вместить в себя мир, выразить его мелодией слов, но даже он, великий, с «божественно вселяющейся в душу певца и пророка» силой не может этого сделать. «Любовь сжигает всякую необходимость и дает свободу. Любовь есть содержание свободы, любовь — свобода нового Адама, свобода восьмого дня творения» [2, с. 374]. И именно из любви как содержания свободы творит поэт, ибо сам творческий акт невозможен без свободы. И только через эту свободу, через свою любовь к миру, поэт утверждает свое единственно единое место в бытии.

Упомянутая невозможность есть онтологическая данность конечности жизни не только простого человека, но и поэта. Притязания входят в конфликт с желаемым, а актуализируемое всегда остается недостаточным для удовлетворения всех открытых потенций действия человеческого существа. Такое противоречие остается не проясненным до конца, однако терзает человека, ощущающего несоответствие «бытия-в-мире» «вот-бытию». Зов совести актуализует бытие как самости через понимание ее ничтожности, в то время как «Присутствие» всегда остается позади своих возможностей, что и обуславливает эту ничтожность и вину за нее. Невозможность быть всем, ответить миру на его заботу, есть источник онтологической вины человека, вытекающей из понимания совести как одного из человекообразую-щих признаков [8].

Такая вина не может быть изжита, а перед субъектом открывается два пути: впасть в испуг, смятение перед открывающимися, но недостижимыми возможностями, опустить руки и в какой-то момент найти себя в мире в числе пассивно прибывающих в нем людей, праздно коптящих небо; другой же вариант - обуздать панику, открыть в себе силы для реализации части возможных потенций как основы творческого содержания жизни человека, не откреститься от мира, но конструировать свою экзистенцию всеми возможными путями. Такое понимание онтологической вины служит непосредственным основанием для любого созидательного процесса, в том числе и поэтического, ибо оно есть возложение заботы о своем бытии на самого себя. И поэт идет именно этим путем. В этом есть еще одно подтверждение его мужества, перерастающего в безумие, ибо перешагивание через себя с каждым написанным словом есть жизнь поэта [8].

Подводя итог, можно сказать, что высшее благо для поэта, к которому он стремится, осознавая это или нет, есть слава. Добродетели его, хоть и включены в список традиционных добродетелей, однако не находят в себе свойственной им умеренности, переливаются через край, доказывая божественность и некую трансцендентность самого ремесла поэта. Дополнительной же характеристикой поэта является видение мира через призму виноватого бытия, где сама вина становится добродетелью поэта, призывая его к действию и преодолению самого себя.

Литература

1. Аристотель Этика. М.: Эксмо, 2019.

2. Бердяев, Н. А. Философия свободы. Смысл творчества М.: Издательство «Правда», 1989.

3. Зомбарт В. Собрание сочинений: в 3 т. Т. 2. СПб.: Владимир Даль, 2005.

4. Кант И. Критика способности суждения. Пер. с нем. М.: Искусство, 1994.

5. Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого // Полное собрание сочинений в 13 т. Т. 4 / Пер. с нем. Ю. М. Антоновского; пер. комментария А. Г. Жаворонкова; науч. ред. Е. В. Ознобкиной. М.: Культурная Революция, 2007.

6. Петрарка Ф. Письма / Пер., послесл., коммент. В. В. Биби-хина. СПб.: Наука, 2004. С. 620 (Слово о сущем).

7. Рыжий Б. Б. В кварталах дальних и печальных: избранная лирика. Роттердамский дневник. М.: Искусство-ХХ1 век, 2021.

8. Хайдеггер М. Бытие и время / Пер. с нем. В. В. Бибихин. М: Ad Ма^тет, 1997.

9. Хайдеггер М. О поэтах и поэзии: Гёльдерлин. Рильке. Тракль / Сост., пер. с нем. и поел. Н. Болдырева. М.: Водолей,

2017.