CC BY
602
Вестник Челябинского государственного университета. 2010. № 4 (185).
Филология. Искусствоведение. Вып. 40. С. 14-21.
ЭТАПЫ ДАНТОВА ПУТИ В ПРОСТРАНСТВЕ «МЕРТВЫХ ДУШ.»
Н. В. ГОГОЛЯ
Гипотеза данной статьи - обнаружение влияния структурно-композиционной идеи «Божественной Комедии» Данте на замысел трилогии «Мертвых душ» Гоголя. Исследование касается как дантовских реминисценций в первом томе, так и потенциального, планируемого комплекса идей писателя, исторически достоверных, но не осуществленных в тексте поэмы.
Ключевые слова: Данте, Гоголь, пространство текста, путь героя, жанр, идея, символ, христианство, мистика, храм, космос, Европа, Русь, утопия.
Если Пушкин - это «наше все», то Гоголь
- «наше нечто». В контексте гоголевских произведений исследователь может обнаружить множество планов, соотнесений, пересечений, подражаний и т. п. Один из аспектов, достойных внимания - это реминисценции Гоголя на аллегорический текст «Божественной Комедии» Данте Алигьери, весьма уважаемого в русской литературной среде первой половины XIX века. Тема эта достаточно изучена, и касается она, прежде всего, не жанрово-стилистических параллелей - здесь как раз больше различного, чем общего. Но несмотря на то, что с рифмованной строкой, в принципе, Гоголь не дружил, однако свое сочинение он все-таки обозначил как поэму, наподобие того, как Пушкин «перевернул» жанр «Евгения Онегина», назвав его романом в стихах. Мы полагаем, что, витийствуя в свободном движении прозы от мистики и лирики к «натуре» или сатире, Гоголь неизбежно оказался под влиянием некоторых структурнокомпозиционных отношений, специфических для масштабного сочинения Данте. И прежде всего это касается идеи и формы, способа построения содержания «Мертвых душ».
В конце ХУШ - начале XIX века в русской культуре воссоздается комплекс представлений об «идеальной Италии»: знание итальянского языка было не редкостью, маскарады приобретают массовый характер, строятся усадьбы в итальянском стиле. В это время и Данте, по-видимому, входит в моду в петербургской и московской образованной среде, становится объектом подражания, заимствования и толкования1. В европейском менталитете к тому моменту уже сложились представления о «Комедии» как «энциклопедии средневековой жизни», заложенной в
некую условную структуру трех миров. «Ад»
- это рассказ о неорганике, там коснеют массы мертвого вещества и двигаются вихри стихий. «Чистилище» говорит о живой природе -биологии, психологии, естественной и общественной истории. «Рай» трактует небесную природу языком астрономии, метафизики и теологии. Общее движение сюжета создает слои, находящиеся в единстве и целости: «... текст поэмы становится ее плотью, события -душой, а смысл - духом»2.
Символический путь центрального персонажа, «главного героя» в пространстве текста
- это сложная аллегория познания человека, природы и общества. По форме путь Данте представляет, как вычислили геометры Возрождения, уникальную спиральную конструкцию, выверенную и построенную по законам средневековой топографии и космографии. Она подчинена «троичному» ритму, да и выполнена в размере терцины - самой «философической» из строфик, как иногда полагают. Кроме того, каждая из трех частей «Комедии» заканчивается словом «светила», а сумма песен этого фундаментального текста, включая вступительную, составляет 33 х 3 + 1 = 1003. Соответственно, этот аллегорический, отчасти искривленный путь, возможно, предстояло пройти и гоголевскому персонажу. Несмотря на вполне обыденное описание Чичикова, движение его брички в пространстве поэмы часто толкуется как процесс глобального, «космического» масштаба, некоторые даже усматривают в нем символический аналог Млечного пути4, всегда находившего такой сильный отклик в душах поэтов.
В литературоведении уже вполне доказано, что дантовская «Комедия» относится к числу прецедентных текстов, повлиявших на
поэтику Гоголя. «Мертвые души» и были изначально задуманы как трилогия. Уже после выхода первого тома С. П. Шевырев уверился в том, что стремящийся к описанию «полноты создания» Гоголь - явный ученик Данте. Впрочем, возведение Гоголя через Данте аж к Гомеру, апофеоз эпических начал «Мертвых душ», начатый славянофилами, несколько насторожил В. Г. Белинского и вызвал ряд иронических, порой радикальных замечаний. Он вообще считал «Комедию» выражением «средних веков с их схоластической теологи-ею и варварскими формами жизни»5. В конце концов, жанровая «неразбериха» гоголевского произведения окончательно запутала цензуру, публику и критику, и это еще без учета неоднозначности, «многослойности» содержания.
Дантовские архетипы перекликаются в поэме с апокрифическими жанрами видений и хождений. Все они переведены в плоскость русского быта и облачены в свойственную Гоголю занимательную форму. Взялся за «энциклопедию» русской жизни писатель, находясь за границей. Это, кстати, было и более безопасно для описания действительности, впоследствии воспринятой многими как уродливо-карикатурный ад «чиновничьей России». В «Авторской исповеди» и письмах самым близким людям Гоголь объяснял необходимость постоянного пребывания на Западе такими особенностями творчества, когда контуры предмета лучше видятся на расстоянии, а любовь к Родине можно «добыть и вдали от нее»: «Из каждого угла Европы взор мой видит новые стороны России, и в полный обхват ее обнять я мог бы тогда, когда огляну всю Европу»6.
Впрочем, может быть, дело было также и в близости к идейному и символическому «первоисточнику». Известно, что, работая над первым томом, Гоголь конспектирует книгу Г. Галлама «Европа в средние века», прилежно штудирует историю Флоренции, включая историю заговоров и изгнания Данте, читает Тассо и любимые места из «Божественной Комедии». В одном из писем Н. Я. Прокоповичу он признается: «После итальянских звуков <...> душа жаждет послушать русского»7. К римскому периоду 1841 года относится и знаменитое высказывание Гоголя о том, что в известные эпохи «одна хорошая книга достаточна для наполнения всей жизни человека». Более откровенно о характере своей заграничной «миссии» писатель признается
П. А. Плетневу: «В самой природе моей заключена способность только тогда представлять себе живо мир, когда я удалился от него. Вот почему о России я могу писать только в Риме»8.
Будучи под впечатлением от монументальности первого тома поэмы Гоголя, публика вскоре начала обнаруживать и конкретные параллели с первой канттикой Данте. Мрачный фон повествования даже порой выглядел как продолжение специфической темы творчества писателя, смолоду баловавшегося «чертовщинкой». А. И. Герцен, по-видимому, был первым, кто уловил существенное сходство в описании картин крепостной жизни и «рвов Дантова ада». Вовсю заговорили о том, что в поэме наиболее исключительно проявилась способность Гоголя в ужасающем виде представлять тьму, «пугающее отсутствие света»9. Символика «Ада» насыщенно отражена в первом томе, вплоть до кульминационного образа извивающегося в центре Земли червя-Люцифера: «Быстро все превращается в человеке, не успеешь оглянуться, как уже вырос внутри страшный червь, самовластно обративший к себе все жизненные соки»10.
Ю. Манн отмечал, что дантовская традиция не воспринята Гоголем в первом томе механически, а преобразована и включена в новое целое. Она иронически трансформируется в отдельных прямых реминисценциях, как, например, в сцене совершения купчей - там один из «священнодействующих» чиновников сопровождает в председательскую комнату посетителей, «как некогда Вергилий прислужился Данту»11. Но тема берется Гоголем и вполне серьезно при использовании принципа этической градации грехов персонажей: галерея начинается с Манилова, человека, который еще «ни то, ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан»; за ним следуют помещики «один гаже другого», а венчает этот ряд «прореха на человечестве», Плюшкин. Так и в первой канттике на протяжении всех девяти кругов разрешается «систематический вопрос» о степени вины умерших. В интеллектуально сложных и эмоционально изощренных переживаниях путешествующего в преисподней Данте слились сострадание и презрение, и уже в этом контрасте угадывается противоречивая гамма чувств, свойствен-
12
ная гоголевскому «смеху сквозь слезы»12.
Чичиков, путешествующий сам по себе, и Чичиков в глазах окружающих его персона-
жей - это как будто два разных человека. К концу первого тома Гоголь подготавливает почву для «переворота», преображения главного героя во втором. Выдвигаются версии о капитане Копейкине и о Наполеоне, в тексте происходит сопряжение предельных символических полярностей «апостола Павла» и «антихриста». Мифологема о последнем постепенно подготавливается, пока не появляется открыто в стихийном сознании губернских жителей: «Система знаковых деталей и жестов героя неумолимо придают его многоликому образу инфернальные оттенки»13. Однако к концу первого тома этот эффект развеивается: части соединяются в целое, и происходит неожиданный выход повествования как бы изнутри наружу. Этот этап знаменует аллегорическое превращение брички Чичикова в чудесную «птицу-тройку».
Данный образ демонстративно обнажает символическую многозначность всей структуры художественного замысла и его воплощения в первом томе. Развитие основной идеи воспринимается как эпопея национального духа, его движения от мертвенного усыпления к новой и прекрасной жизни. Таким образом, «душа человеческая во всех трех ее измерениях - индивидуальном, национальном и общечеловеческом - и есть подлинный герой поэмы Гоголя»14. Гоголевская птица-тройка, несущаяся неведомо куда, - как завершение цепи терцин в первой канттике Данте: «Что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Вихри в гривах, медные груди и <...> почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху»15. Эпический масштаб как бы сливается с космическим, и возникает удивительный судьбоносный образ России, которой «дают дорогу другие народы и государства». Гоголь, подобно Вергилию, сопровождает Чичикова по всем ступеням его развития, вплоть до встречи со Святой Русью, хранительницей древнего завета. Уже здесь, обращаясь не то к читателю, не то к себе, он выполняет свою глобальную миссию - раскрыть внутренний нравственный мир человека как венца эволюции и хотя бы задуматься над хрестоматийной формулой: «.а нет ли и во мне Чичикова?».
Оставшиеся от рукописи второго тома Гоголя фрагменты, в принципе, наводят на мысли о дантовом «Чистилище». На наш взгляд,
не вполне достаточным является обыденное понимание первого и второго тома как движения поляризованной идейной системы Гоголя от «ужасного» к «идеальному». Скорее, вторая часть ведет речь все-таки о тех средствах, с помощью которых возможна преображение, трансформация первого во второе. Так, у Данте «срединное» место, «золотое сечение»
- остров с горой Чистилища, аналог тампли-ерского храма в Иерусалиме на том конце земного диаметра - является некоей смысловыявляющей точкой пути героя. Данте сам неоднократно указывал, что вообще Комедия подразумевает media - т. е. «быть в середине, делить пополам»16. И не случайно Гоголь рвется из Европы в паломничество к Святой Земле, в надежде не только на выздоровление, но и на обретение искомой истины.
Вовсе не случайной выглядит в этом контексте и публикация Гоголем «Выбранных мест из переписки с друзьями». Книгу иногда считают органично вплетенной в идею второго тома «Мертвых душ». Действительно, ведь и у Данте значительную часть второй кантти-ки составляют философские беседы в «райских кущах» о природе и судьбе человека. Публикация «Выбранных мест» могла быть сознательным призывом к диалогу и спору, способом выяснения общего тона мнений, каковые Гоголь намеревался мазохистски принять, «переварить» и включить в контекст движения героя на новом этапе пути. Он писал П. В. Анненкову в 1847 году: «Судить меня будет тот, кто повелел быть и миру, и нам, и ведает мысли наши в их полноте, не сбиваясь темнотой выражений наших <...> Всякий из мыслящих ныне людей, если только он благороден душой и возвышен чувствами, уже ищет законной желанной середины, снятия грубой коры, толкований, в которые способен человек облекать самые великие и вместе с тем самые простые истины»17. Так, Гоголь, по оценке своего корреспондента, начинал «сводить к одному общему выражению» как свою жизнь, образ мыслей, нравственное направление, так и общий взгляд на дух и свойства русского общества.
«Чистилище» - не только масштабно, тщательно и наглядно разработанная Данте католическая доктрина, до него лишь вскользь упоминаемая теологами, но и образцовая модель средневековой Утопии, оказавшая влияние на всю европейскую литературу, включая и самого Т. Мора. Тема Эдема, «земного рая»
и его утраты - ключевая для идиллического хронотопа ранней идиллии Гоголя «Ганц Кю-хельгартен» и его повести «Старосветские помещики». Второй том «Мертвых душ» тоже начинается с описания чудного пейзажа, отраженного в водной глади. Возникает почти зримый образ сферы как идеальной миро-объемлющей формы пространства - создается топос «земного рая». Путешествующий Чичиков осваивает это новое пространство, соотнося с предполагаемыми переменами в собственной судьбе. Причем, в образах Петуха и Костанжогло Гоголь как бы демонстрирует два разных типа «полноты жизни», вступающих в диалогические отношения друг с другом. Однако и языческое «вкушение мира» Петухом, и основанная на «колдовском союзе» с природой хозяйственная деятельность Костанжогло - выглядят в равной мере утопичными18.
В «золотое сечение» Комедии Данте помещает феерическую картину, завершающую «очищение» героя. Она изобилует эзотерическими символами, и в описываемой мистерии угадывается волшебная средневековая легенда о Граале - источнике веры, истины и счастья. В историческом же плане мистическая процессия (мудрые старцы и Грифон, везущий повозку) знаменует собой вехи развития христианской церкви, а идея «поворотной точки» культуры круто замешана на хилиастической эсхатологии Иоахима Флорского [хилиазм - от греч. «тысяча» - учение о тысячелетнем царстве Божием на Земле. - Л. А.]. Данте мыслит себя певцом грядущей «всемирной христианской империи» и мощно концентрирует на себе идею единства «темного прошлого» и «светлого будущего». В средневековье ощущение «рубежных сроков» было достаточно острым, а каждый «юбилей» сопровождался усилением сектантства, мистическими толкованиями и народными волнениями. Данте зашифровал и время своего «видения» о путешествии от ада до Рая: оно происходит весной 1300 года. Значим и возраст автора на тот момент. Ему 35, и он как раз «на перепутье», поскольку пределом считали в средневековье семидесятилетие: «. земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу»19.
Что касается Гоголя, ему могли быть и незнакомы нумерологические изыскания схоластов в пространстве «Боже ственной Комедии». Однако начинается повествование «Мертвых душ», как мы помним, «средним» портретом
героя - он не худ и не толст, не молод и не стар и т. п. Историческое же время действия соотнесено, безусловно, с эпохой 1812 года. На это указывают и повесть о капитане Ко-пейкине, и сроки выхода некоторых литературных произведений, обсуждаемых по ходу поэмы. Гоголь, как и Данте, видимо, «играет шифрами», наподобие того же почтмейстера, который «читал Юнга и Эккартсгаузена и делал из них длинные выписки», подобно масонам-мартинистам20. Начатая осенью 1835 года, поэма была выпущена в 1842 году. когда юбилей Отечественной войны широко отмечался в прессе. А самому Гоголю в это время 33 года - «возраст Христа», к которому в среде православной интеллигенции относились особенно чутко. Считалось, что именно в этом возрасте должно состояться «дело всей жизни», безотносительно к тому, на каком поприще реализуется человек. Три задуманных тома поэмы предполагали содержание 3 х 11 = 33 главы.
В 1842 году Гоголь писал С. Т. Аксакову: «Разве небесные минуты тех радостей, которые я слышу, разве прекрасная жизнь тех прекрасных душ, с которыми встретилась душа моя, не вызывают благодарности? <... > Разве эта любовь не есть уже сам Христос? Разве все, что отрывается от земли и земного, не есть уже Христос? И сие высокое стремление, которым стремятся прекрасные души одна к другой, влюбленные в одни свои божественные качества, а не земные, не есть ли уже стремление ко Христу? <...> Прекрасный образ, встреченный на земле, утверждается вечной любовью, и она бесконечна, как небесное блаженство»21. Писатель вновь как бы следует Данте, который в канттике «Рай», упоминая имя Христа, не рифмует его с чем-либо еще. После выхода «Выбранных мест» Гоголь вступает в заочную эпистолярную полемику с Белинским, выходя в том числе и на религиозные вопросы. Слабо раздражаясь на тон вполне сформировавшегося антиклерикала, но поверхностно эрудированного человека с «легким журнальным образованием», он защищается тем, что видит достоинства и недостатки «нашей восточной церкви», но признает и огромную важность пастырского Слова для мужика в России: «Нужно изучить историю церкви, сызнова прочитать с размышленьем всю историю человечества <... > Вы говорите, что Россия долго и напрасно молилась. Нет, Россия молилась не напрасно
<...> Она помолилась в 1612, и спаслась от поляков; она помолилась в 1812, и спаслась от французов»22.
О мистических наклонностях, если не сказать суевериях, Гоголя, привитых с детства, было сказано много. Иронически относясь к любителям лотерей, счастливых чисел, подобных Пеппе из отрывка «Рим», он однако совмещал на разительном контрасте рациональное с иррациональным, улавливал глубокую разницу веры и разума, церковной и светской культуры, попрекая и священников за то, что они иногда, при добрых христианских качествах, не знают, как применить высокие истины к «ежедневно вращающейся жизни». Трудно сказать, насколько самооценка Гоголя при этом была адекватной. Когда С. П. Шевырев уподобил своего друга экзальтированной княгине Волконской и заподозрил в католическом «самоуслаждении», он в ответном письме высказался так: «Что же до католичества, то скажу тебе, что я пришел ко Христу скорее протестантским, чем католическим путем <...> изумляясь в нем прежде мудрости человеческой и неслыханному дотоле знанию души, а потом уже поклоняясь божеству его. Экзальтаций у меня нет, скорей, арифметический расчет; складываю просто, не горячась и не торопясь, цифры, и выходят сами собою суммы. На теориях у меня также ничего не основывается, потому что я ничего не читаю, кроме статистических всякого рода документов о России да собственной вну-
^ 23
тренней книги»23.
Свое качественно новое состояние Гоголь переносит и на Чичикова. Тот терзается в остроге, ищет выхода из ситуации, спровоцированной «колдовским» юридическим хаосом, выслушивает душеспасительные увещевания старика Муразова: «Царство нудится, сказано нам. Только насильно нужно пробираться, брать его насильно»24. Именно по его ходатайству попавшегося на махинациях Чичикова отпускают на свободу, с условием отъезда из города. Тот отправляет распоряжение каретнику насчет коляски. Бричка опять готова развернуться в символическую фантасмагорию птицы-тройки, но рукопись Гоголя обрывается. Последними сохранившимися словами считается благородная речь князя
о правосудии: «Я приглашаю рассмотреть ближе свой долг и обязанность земной своей должности, потому что это уже нам всем темно представляется, и мы едва...»25. Тон завер-
шающей части второго тома перекликается с критическими соображениями Гоголя этого периода насчет «цивилизации» в Европе и уверенностью в том, что лишь в России сейчас «едва брезжит свет».
По воспоминаниям тех, кто слушал утраченные главы второго тома, путь Чичикова должен был пролегать в направлении отдаленного сибирского монастыря, где началась бы «новая жизнь» героя. Иными словами, ось движения, которая у Данте совпадала с земным диаметром, в русской версии была бы путешествием от Запада к Востоку. Впрочем, тема Сибири вполне могла бы напомнить и хронологическую линию от 1812 к 1825 году
- такой поворот пути наиболее радикальные толкователи тоже предполагали. Но подобные намеки могла интуитивно почувствовать и цензура, и не удивительно стремление Гоголя тщательно уничтожить слишком «многозначительные» части текста. Почти общее мнение исследователей творчества Гоголя о втором томе «Мертвых душ» - это убеждение в возможности спасения еще не очерствевшей души: «Очищающим началом должна явиться любовь в том мистическом смысле, какой она с годами получала для Гоголя, - это не только культ женщины, но и стремление всего себя отдать на служение людям-братьям»26. Вдали от Родины это получается с трудом. После переиздания первого тома в 1846 году он признается, что живые образы пока не получаются, что нет прежнего смеха и ангел «не спускается на уста».
Русь должна была принять в свои объятья Гоголя так, как приняла Данте во второй кант-тике Беатриче из рук Вергилия. Движущей силой этой перемены представлялась «Любовь, что движет солнце и светила»27. Мы сегодня многое знаем о личных и семейных трагедиях Гоголя, наложивших отпечаток практически на все его творчество, помним, как публика постоянно обижалась на писателя на отсутствие в его сочинениях описаний «женского идеала», так любимого романтиками. И, наконец, может ли соперничать с «ангельской» Беатриче то «прелестное женское личико» в проезжающей мимо карете, которое еще в первом томе мельком увидел Чичиков, после чего некоторое время предавался мечтам. Никаких намеков на образ «небесной женщины» во втором томе, по-видимому, нет, если не считать сквозной темы для завершающего периода гоголевского творчества - темы России.
Для реализации «божественного поручения» Данте сосредоточился на тройственной идее пути - его произведение было обнародовано лишь после выполнения исходного замысла. Гоголь же был вынужден осуществлять план как бы «по частям». После шума, вызванного идейным содержанием двух последних книг, он тянет время, сомневается в своем гении и самой возможности продолжения текста, часто молит Бога ниспослать ему сил хотя бы на приближение к запредельному идеалу. В своем мессианстве он опасается, что обнаружение «непостижимой связи» с Русью приведет к созданию в литературе еще одного «памятника своей внутренней субъективной религии»28. Обладал ли Гоголь тем «дантовским глазом», который, словно взор Фаринаты, способен разомкнуть «сокрытые в грядущем времена»?29 Его таинственные видения, озарения и предчувствия порой поражали современников, однако ни тогда, ни тем более сейчас невозможно констатировать, какие душевные силы сподвигали писателя на эти счастливые открытия.
Ощущение себя «судьей стран и убеждений», воистину дантовского масштаба, привело Гоголя к необходимости собственной жертвы. Осужденное Белинским авторское «самоумаление» на самом деле было данью едва ли не впервые примененному жанру открытой поэтической исповеди. Сакральным прообразом «преображения личности, благодаря сошествию Святого Духа», вероятно, могло
30
стать таинство «литургии оглашенных»30. Мистериальные основы явно усиливаются от первого ко второму тому, и текст приобретает все более «храмовый» характер: «Первый том - это больше ничего, как только крыльцо к тому дворцу, который во мне строится»31,
- писал Гоголь в письме Жуковскому. Первый случай сожжения второй части поэмы в 1845 году Гоголь объяснял несовершенством намеченного в произведении «пути к высокому и прекрасному». Однако потом содержание поэмы «вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным»32. Боясь возбуждения «пустой гордости», и даже, по воспоминаниям наиболее близких людей, пытаясь «изгнать из себя дьявола», Гоголь совершает ритуал сожжения и во второй раз, незадолго до своей «постнической» смерти.
В. Виноградов полагает, что «мертвая душа» читателя, пройдя в первом томе круги ада и восприняв оглашенную в письмах-притчах истину, должна была, по замыслу Гоголя, до предела сжаться, напрячь нравственную пружину искупления и очищения. «Что же произошло в судьбе самого писателя? Наверное, И. С. Тургенев был не совсем прав, называя этот акт самоубийством. Это было похоже на последнее испытание внутренних сил чудом Воскресения по воле Божьей. Так нравственно преображенный поэт вошел в летопись Слова. “Мертвые души” поразили все образованное сословие православной России, но чтобы открыть им глаза, нужна была жертва - так случилось, что выбор Гоголя пал на
^ 33
второй том поэмы»33.
Если предполагать зависимость замысла поэмы Гоголя от структуры «Божественной Комедии», то должен был последовать и третий том, ни строчки текста которого мы не имеем. Однако, контуры дальнейшего пути можно предположить, исходя из этапов предшествующего. В «Раю», как известно, Данте совершает космический полет, в ходе которого, кстати, опять встречается с «мертвыми душами», распределенными, согласно средневековым астрологическим мифам. Путь центрального героя в третьей канттике ведет замысловатые изгибы по траектории планет, через пространство эфира, минуя сферу аристотелевского Перводвигателя, к ангельским хорам подле престола Святой Троицы. Сообразно этому пути, меняется и лексический строй «Комедии» - все больше становится понятий, сопряженных с темой света. Поднимаясь ввысь, Данте все больше освещается и как будто освящается.
В русском менталитете XIX века, пожалуй, подобное двуединство, синтез знания и веры был несколько затруднен: идеи и категории Просвещения или нормы «высшего света» не вполне соотносились с путем праведности. Без сомнения, Гоголь искал средства художественного оформления идеи «русского Рая», но как бы это выглядело в описании реальной действительности? Не в виде же официальной формулы «православие, самодержавие, народность». Даже в предсмертном возбуждении сознания он как будто искал некую «лестницу», ведущую ввысь. Гоголь всегда был немногословен и о дальнейшей судьбе Чичикова, в «холодном» существовании которого заключено то, что потом «повергнет в прах на
колени человека пред мудростью небес». Врата Рая как будто закрыты для него, но, по намекам автора, есть шанс испытать удивление от гармонии мира: «Как многотрудное странствие Данте приводит его к благоговейному созерцанию Беатриче в лепестках небесной Розы <...> так странствие по русской земле болеющего о людях обличителя должны были разрешиться торжеством света, правды и красоты»34. С точкой зрения А. Веселовского соглашается и С. Шамбинаго: «Цели гоголевской поэмы навеяны перспективами “Божественной Комедии”. Возрожденная родина Данте должна была со временем превратиться во всемирную империю, чтобы в ней совершилось предназначение человечества <...> Подобную программу стремился осуществить и Гоголь, но даже во второй части <... > невозможным почувствовался ему переход России из “заплесневелого угла Европы” в идеальное государство»35.
В постоянной диалектике движения от «мерзкого» к «прекрасному» Гоголь, как и Данте, - «универсальный» художник: «Он -не безличный созерцатель, он весь здесь, всем своим существом, настоящий “микрокосмос”, жизненный центр этого мира, его апостол и вместе с тем его жертва»36. Физически ощущая климатические перемены тепла и холода (что часто усугубляло его болезненное состояние или, наоборот, улучшало самочувствие), он также чутко улавливал границу между низким и высоким. Работа над текстом становилась священнодействием, преображающим явления: «... много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл создания»37. В первых двух томах он намеревался представить русского человека со всем богатым раз-нообразьем внутренних сил, заключенных в нем. Но «подъем до небес» оказался не вполне по силам, - отчасти, может быть, оттого что Гоголь так трепетно поддерживал в своем творчестве тему «маленького человека» и так рано познал позже сформулированную истину о том, что «рожденный ползать - летать не может»?
В каком-то смысле, «Мертвые души» - это недостроенный храм и незавершенная литургия. Оценивая свое творчество как бы стороны, в конце жизни Гоголь признает невозможность полного совершенства текста: «.вижу, что умен только тот, кто творит и зиждет все, употребляя нас всех вместо кирпичей для
стройки по тому фасаду и плану, которого он один истинно разумный зодчий»38. Евангельский контекст гоголевской поэмы не реализовался в полной мере: погружая читателя в текст, поэт открыл ему «всю пропасть ада», но не допустил восхождения даже «до третьего неба». Исходная мысль о том, что вся православная Русь должна быть главным героем, также не воплотилась в поэме во всей полноте - в незавершенной структуре текста ее путь лишь угадывается.
Глобальное невезение или причуды творчества поэта? Современники говорили о привычке Гоголя к «малым формам» и проблематичности использования масштабного жанра: «Едва ли успел бы он без крутого поворота и последовательно выйти на светлую дорогу и, подобно Данту, завершить свою ‘“Отпа Сот-media” Чистилищем и Раем»39. Но как бы то ни было, произведения Данте и Гоголя в равной степени демонстрируют пронизанную фатальностью идею жизни-как-текста. Хотя Гоголь начал свой «эпический труд» в более раннем возрасте, нежели Данте, но и прожил он на 14 лет меньше, чем великий тосканец [в «мистических числах» срок их жизни составил, соответственно, 1/2 и 2/3 от цикла Урана.
- Л. А.]. До самой кончины Гоголь находился под воздействием дантова вдохновенного творческого гения. Г. П. Данилевский вспоминает, как в гостях у больного он читал наизусть фрагменты из поэмы «Три смерти» и стихотворения «Савонарола» А. Н. Майкова. Гоголь оживился, сбросил задумчивый вид и наконец произнес: «Это - так же законченно и сильно, как терцеты Пушкина - во вкусе Данта»40.
Иногда полагают, что Гоголь первый ощутил на себе запечатленную памятью и сознанием реальность духовного царства всепроникающего Слова-Разума, сегодня называемого «ноосферой». Его трилогия выражала основную идею выросшего в XIX веке из жанра пророческих фантасмагорий философского течения русского космизма как активноэволюционной силы, подчиненной высокой интуиции любви. Его основоположником считают друга Гоголя, князя В. Ф. Одоевского, которому он часто доверял свои тайны. Романтик и утопист, в целом игнорировавший бурные дебаты западников и славянофилов, в романе «Русские ночи» 1844 года Одоевский обсуждает сложные перспективы развития человечества на планете с его стремлением
«господствовать над природой»41. Идеи «гоголевского периода» русской литературы найдут продолжение в «теософских» размышлениях таких разных деятелей культуры, как Вл. Соловьев, М. Волошин, К. Циолковский и др. И каждый раз будут репродуцироваться на новом витке «познания души» мистические конструкции дантова пространства, в котором синтез науки, искусства и религиозного чувства в мировоззрении человека становится основой нравственной миссии - прохождения пути.
Примечания
1 Голенищев-Кутузов, И. Н. Творчество Данте и мировая культура. М., 1971. С. 454-486.
2 Доброхотов, А. Л. Данте Алигьери. М., 1990. С. 37.
3 См., напр.: Александров, Л. Г. : 1) Исторические реминисценции к литературнофилософской космологии Данте // Вестн. Че-ляб. гос. ун-та. Сер. 2. Филология. 1999. № 1; 2) Идеи и числа. Челябинск, 2007.
4 Кедров, К. А. Поэтический космос. М., 1989. С. 34.
5 Русская эстетика и критика 40-50-х годов XIX века. М., 1982. С. 66; Белинский, В. Г. Полн. собр. соч. : в 13 т. М., 1955. Т. 7. С. 406.
6 Гоголь, Н. В. Письма // Гоголь, Н. В. Собр. соч. : в 8 т. Т. 8. М., 2001. С. 77, 93, 130, 150.
7 Там же. С. 94.
8 Там же. С. 139.
9 Асоян, А. А. «Почтите высочайшего поэта...». Судьба «Божественной Комедии» Данте в России. М., 1990. С. 73.
10 Гоголь, Н. В. Мертвые души // Гоголь, Н. В. Собр. соч. : в 6 т. Т. 5. М., 1949. С. 119.
11 Там же. С. 143.
12 Манн, Ю. В. О жанре «Мертвых душ» // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1972. Т. 31, вып. 1. С.12-13.
13 Гончаров, С. А. Творчество Гоголя в религиозно-мистическом контексте. СПб., 1997. С.215-216.
14 Купреянова, Е. Н. Н. В. Гоголь // История русской литературы : в 4 т. Л., 1981. Т. 2. С.530-572.
15 Гоголь, Н. В. Мертвые души. С. 249.
16 Подробнее см.: Александров, Л. Г. О возможности философско-космологической ин-
терпретации загадок «Чистилища» Данте // Вестн. Челяб. гос. ун-та. Сер. 2. Филология. 2000. № 1.
17 Гоголь, Н. В. Письма. С. 234-236.
18 Гольденберг, А. Х. Фольклорные и литературные архетипы в поэтике Н. В. Гоголя : ав-тореф. дис. ... д-ра филол. наук. Волгоград. 2007.С. 19-21.
19 Данте, А. Новая жизнь. Божественная Комедия. М., 1967. С. 77.
20 Антокольский, П. Предисловие // Гоголь, Н. В. Мертвые души. Поэма. М., 1977. С. 3-33.
21 Гоголь, Н. В. Письма. С. 151.
22 Там же. С. 268-271; Гоголь, Н. В. Выбранные места из переписки с друзьями // Гоголь, Н. В. Полн. собр. соч. : в 14 т. М., 1952. Т. 12. С. 69.
23 Гоголь, Н. В. Письма. С. 211.
24 Гоголь, Н. В. Мертвые души. С. 358.
25 Там же. С. 371.
26 Веселовский, А. Этюды и характеристики. М., 1912. Т. 2. С. 239.
27 Данте, А. Указ. соч. С. 524.
28 Асоян, А. А. Указ. соч. С. 82.
29 Данте, А. Указ. соч. С. 115.
30 См.: Манн, Ю. Указ. соч.; Виноградов, В. Божественная литургия Гоголя. URL : http:// iskomoe.ru.
31 Гоголь, Н. В. Письма. С. 143.
32 Гоголь, Н. В. Выбранные места... С. 34.
33 См.: Виноградов, В. Указ. соч.
34 Веселовский, А. Указ. соч. С. 240.
35 Шамбинаго, С. Трилогия романтизма (Н. В. Гоголь). М., 1911. С. 152-153.
36 Гоголь, Н. В. : 1) Выбранные места...; 2) Письма. С. 74, 268-271.
37 Там же; Гоголь, Н. В. Мертвые души.
38 Гоголь, Н. В. Письма. С. 262-263.
39 Вяземский, П. А. Мемуары // Рус. арх. 1886. № 7. С. 1082.
40 Цит. по: Н. В. Гоголь в письмах и воспоминаниях / сост. В. Гиппиус. М., 1931. С. 248.
41 Одоевский, В. Ф. Русские ночи. Л., 1975.
С. 137; см. также: Семенова, С. Г. Русский космизм // Русский космизм : антол. филос. мысли. М., 1993; Александров, Л. Г. В. Ф. Одоевский как предтеча русского космизма : к 200-летию со дня рождения // Вестн. Челяб. гос. ун-та. Сер. 2. Филология. 2003. № 1. С. 46-55 и др.
