CC BY
39
Ю. А. Шахов
ЕСТЬ ЛИ В ЛАТИНСКОМ ЯЗЫКЕ ГРАММАТИЧЕСКАЯ КАТЕГОРИЯ ОДУШЕВЛЕННОСТИ?
В статье рассматриваются понятия «одушевленности» и «неодушевленности», с помощью которых в латинских грамматиках традиционно объясняется употребление различных конструкций с существительным. Ставится вопрос о том, насколько применимо к латинскому языку понятие «категория одушевленности» в том же смысле, в котором оно используется по отношению к русскому языку. Делается вывод о том, в латыни одушевленность представляет собой скорее семантическую, чем формально-грамматическую категорию.
Ключевые слова: латинский язык, русский язык, синтаксис, одушевленность.
Определения «одушевленное» и «неодушевленное» применительно к имени существительному (либо аналоги этих определений) можно встретить практически во всех описаниях латинской грамматики, как отечественных, так и зарубежных, -по крайней мере в той их части, где говорится об употреблении падежей при пассивной форме глагола. Известное и повсеместно приводимое правило гласит, что существительное, обозначающее источник или причину действия и в активной конструкции имеющее форму именительного падежа, в соответствующей по содержанию пассивной конструкции может стоять в аблативе с предлогом a/ab или без предлога. При этом наличие или отсутствие предлога зависит, согласно правилу, именно от одушевленности или неодушевленности этого существительного: (1.1) Vita amicitia ornatur. 'Жизнь украшается дружбой', но (1.2) Discipulus a magistro laudatur. 'Ученик хвалим учителем' (Солопов, Антонец 2009: 71).
Упомянутое правило (далее мы будем называть его «правилом одушевленности») представляется весьма удобным, в особенности для русскоязычных учащихся, так как оно, во-первых, опирается на хорошо известные из школьного курса грамматики понятия одушевленности или неодушевленности существительных, и, во-вторых, помогает понять разницу между выражением в подобных случаях одушевленного и неодушевленного источника действия. Как известно, в самом русском
языке, в отличие от многих других европейских языков (Соло-пов, Антонец 2009: 71-72), подобное противопоставление отсутствует; и одушевленный, и неодушевленный источник действия по-русски одинаково выражаются творительным падежом:
(2.1) Иван был ранен снайпером.
(2.2) Иван был ранен осколком.
В то же время употребление в этом случае грамматических терминов «одушевленность» и «неодушевленность» создает некоторые трудности как практического, так и теоретического характера, связанные с рядом особенностей русского и латинского синтаксиса. Во-первых, можно отметить, что само распределение существительных на одушевленные и неодушевленные в латинском языке (если трактовать одушевленность-неодушевленность применительно к упомянутым выше случаям) в некоторых случаях происходит, очевидно, по иным основаниям, нежели в русском: например, существительные, обозначающие группы людей, в латинском языке ведут себя как одушевленные (рорШш, звпШш, вхвтсиш), в русском - как неодушевленные (народ, сенат, войско). Во-вторых, необходимо каким-то образом объяснить тот факт, что правило одушевленности нередко нарушается - согласно традиционным грамматикам, возможно «олицетворение» неодушевленных сушествительных и «овеществление» одушевленных в некоторых контекстах (Нетушил 1880: 126; Беппе1 1913: 143; Ьеишапп, Бга^уг 1972: 122). Наконец, и сам статус категории одушевленности-неодушевленности в латинском языке требует уточнения. Если в русском языке категория одушевленности-неодушевленности существительного обладает признаками не только семантической, но и формально-грамматической словоклассифицирующей категории, то утверждение о наличии аналогичной категории в латинском языке требует доказательств.
В нашей работе мы уделим внимание проблеме грамматического статуса категории одушевленности-неодушевленности в классической латыни, избрав в качестве материала для анализа прозаические произведения Цицерона. В процессе обсуждения этой проблемы мы постараемся затронуть и ряд других вопросов, связанных с грамматическим выражением одушевленности и неодушевленности существительных, которые не всегда находят достаточно подробное освещение в латинских грамматиках.
Поскольку мы собираемся говорить о применимости к латинскому материалу термина «одушевленность» в том смысле, в каком он употребляется в русистике, представляется необходимым сперва обратиться к тем взглядам на явление одушевленности, которые существуют в современных исследованиях о русском языке. Можно констатировать, что при всем разнообразии теоретических подходов к проблеме одушевленности-неодушевленности в русском языке все исследователи так или иначе указывают на двойственную - семантическую и формально-грамматическую - природу данной категории. Действительно, с одной стороны, принадлежность существительного к группе одушевленных или неодушевленных явно коррелирует со значением слова, с другой - имеет четкие формальные признаки, которые регулярно выражаются в определенных грамматических контекстах. В качестве таких признаков выступают разные формы винительного падежа у склоняемых существительных единственного числа мужского рода и множественного числа всех трех родов (совпадающие с родительным падежом того же числа у одушевленных существительных и с именительным падежом у неодушевленных) и, соответственно, разные формы согласованных с этими существительными определений:
(3.1) Вижу высокого мужчину.
(3.2) Вижу высокий дом.
Таким образом, одушевленность-неодушевленность существительных в русском языке может быть определена как «несловоизменительная (классификационная) морфологическая категория, согласно которой называемый предмет относится либо к классу грамматически одушевленных, либо к классу грамматически неодушевленных; это противопоставление выражается морфологически (нерегулярно) - специфическим соотношением форм в склонении существительного и синтаксически (регулярно) - выбором словоформ согласуемых с существительным определений (прилагательных и других слов, склоняющихся как прилагательные)» (Богданов 2009: 101-102). В числе аргументов, подтверждающих скорее формальный, чем семантический характер данной категории, исследователи упоминают тот факт, что принадлежность того или иного существительного к грамматически одушевленным или неодушевленным во многих случаях не соотносится либо весьма неоднозначным образом соотносится с присутствием в его значении семантического ком-
понента «живое существо»: ср. одушевленность слов «мертвец», «покойник», «кукла», «ферзь» при неодушевленности слов «труп», «пешка» и т. д. Нам хотелось бы отметить еще одно важное для нас в свете рассматриваемого вопроса свойство категории одушевленности-неодушевленности в русском языке, которое редко обращает на себя внимание исследователей - а именно ее устойчивость. Действительно, существительные в русском языке обычно сохраняют свое значение одушевленности или неодушевленности даже в том случае, когда контекст, казалось бы, требует обратного. Так, если неодушевленный предмет окказионально наделяется свойствами одушевленного, это обычно не влечет за собой перехода существительного в категорию одушевленных:
(4.1) Минотавр принялся сетовать на злой рок. (П. Алеш-ковский. «Седьмой чемоданчик»)
(4.2) - Отпусти меня, пожалуйста! - взмолился Карандаш. -<...> Я деревянный и меня нельзя есть! - Я тебя буду грызть! -сказал Мышонок. - <...> Вот так! - И Мышонок больно укусил Карандаш. (В. Сутеев. «Мышонок и карандаш»)1.
Исследователями отмечалось, что даже упомянутые выше слова вроде «мертвец» и «труп», чья принадлежность к тому или иному разряду одушевленности не имеет очевидных семантических оснований, обычно безошибочно употребляются носителями языка как, соответственно, одушевленные или неодушевленные (Богданов 2009: 98). Все эти факты, на наш взгляд, также могут свидетельствовать о прежде всего формальном характере категории одушевленности-неодушевленности в русском языке2.
1 Изменение разряда одушевленности-неодушевленности происходит, впрочем, тогда, когда метафорическое значение существительного становится регулярным, ср. слова типа тюфяк (в смысле «неуклюжий человек»), спутник (в значении «космический аппарат») и т. д.
2 Подобный «формальный» подход к определению категории одушевленности, впрочем, не является в русистике единственным или безусловно преобладающим. Такой авторитетный лингвист, как А. В. Бон-дарко, считает формальное противопоставление отдельных падежных форм вторичным по отношению к принадлежности существительного к семантическому разряду одушевленных или неодушевленных (Бондарко 1976: 188). На аналогичных основаниях в Академической грамматике русского языка 1980 г. одушевленность-неодушевленность существительных рассматривается как лексико-грамматический разряд, а не как морфологическая категория (Шведова 1980: 462-463).
Если обратиться теперь к грамматической одушевленности существительных в латинском языке, предположив, что она, как и в русском, выражается в выборе той или иной формы слова в определенных контекстах (а именно, существительное со значением источника действия при пассивной конструкции), то можно заметить как минимум три явных отличия от одушевленности в русском. Первые два из них касаются формального выражения одушевленности-неодушевленности. Во-первых, в латыни эта категория, очевидно, никак не влияет на формы согласованных определений и, таким образом, в отличие от русского, не может быть определена как согласовательный класс или подкласс. Во-вторых, в латинском языке одушевленность-неодушевленность, в отличие от русского, никак не влияет на парадигму существительного и может, предположительно, проявляться в употреблении предложной или беспредложной синтаксической конструкции в некоторых контекстах. Таким образом, если считать одушевленность-неодушевленность формальной грамматической категорией, то придется согласиться с тем, что выраженность ее более слабая, чем в русском языке. Существует, между тем, и третье отличие, которое касается уже самой природы одушевленности и, на наш взгляд, ставит под некоторое сомнение само существование данной категории в латинском языке в том же смысле, что и в русском. Дело в том, что, в отличие от контекстов, различающих одушевленные и неодушевленные существительные в русском языке (прямое дополнение при переходном глаголе), соответствующие контексты в латинском (существительное со значением источника действия при пассивной конструкции) семантическая функция по отношению к глаголу может рассматриваться как различная для одушевленного и неодушевленного существительного. Действительно, если в русских примерах (3.1-2) и одушевленное существительное («мужчина»), и неодушевленное («дом») выступают в одной и той же роли «чувственно воспринимаемого объекта», то в латинских примерах вроде (1.1-2) их роль может определяться по-разному для одушевленного и для неодушевленного существительного: в первом случае как «действующего лица», а во втором - как «причины» либо «орудия». Традиционная грамматическая терминология имеет в виду именно такое толкование, когда говорит в одном случае об употреблении падежа в функции Ablativus auctoris («Аблатив действующего лица»), а в другом случае в функции
Ablativus instrumenti («Аблатив орудия»)/ Ablativus rei efficientis («Аблатив действующего предмета»)/ Ablativus causae («Аблатив причины»). Подробное и аргументированное изложение такого взгляда на употребление предложного и беспредложного аблатива при сравнительной конструкции можно найти в классическом труде по латинскому синтаксису А. Эрну и Ф. Тома. Согласно этим исследователям, Ablativus auctoris представляет собой одну из разновидностей аблатива в собственно отложительном значении, а беспредложный аблатив при пассивном залоге глагола является по происхождению орудийным падежом, с соответствующей разницей в семантике (Ernout, Thomas 1953: 206-208). Если обратиться к терминологии влиятельной в современной лингвистике теории валентностей, то можно говорить о кодировании разными конструкциями разных семантических аргументов глагола: активного деятеля (агенса) в одном случае и причины или орудия действия (инструменталиса) в другом. В частности, падежная грамматика Ч. Филлмора, предполагающая наличие универсальных «глубинных падежей», которые по-разному выражаются, но так или иначе противопоставлены друг другу в разных языках мира, представляет один из них, «агентив», как «падеж обычно одушевленного инициатора действия, идентифицируемого с глаголом», а другой, «инструменталис», как «падеж неодушевленной силы или предмета, который включен в действие или состояние, называемое глаголом, в качестве его причины» (Филлмор 1982: 405). Таким образом, и с точки зрения традиционной грамматики, и с точки зрения теории валентностей употребление беспредложного аблатива в пассивной конструкции аналогично употреблению того же падежа при других конструкциях предложения в значении орудия действия или причины. Если соглашаться с подобным подходом, то придется признать, что одушевленность-неодушевленность существительного выступает в данных случаях как чисто семантическая (а не грамматическая) категория, которая может лишь опосредованно влиять на трактовку участника ситуации либо как агенса, либо как инструмента (в широком смысле) и в этом смысле принципиально отличается по своей природе от одушевленности в русском языке.
Альтернативой только что изложенному подходу может быть выделение некой общей функции «источника действия», который может быть как одушевленным, так и неодушевленным и в зависимости от этого выражаться аблативом с предлогом
либо без предлога - в этом случае мы действительно имеем в латыни аналог русской категории одушевленности, пусть и более слабо выраженный с формальной точки зрения. Именно такое утверждение имплицитно содержится в традиционных формулировках правила одушевленности; оно разделяется и некоторыми современными латинистами (Желтова 2014: 72)3. Нам хотелось бы отметить, что в таком случае грамматическая категория одушевленности в латинском языке оказывается не только слабо выраженной формально, но и достаточно неустойчивой. Как видно из приведенных ниже примеров, в тех случаях, когда управляющий глагол, в типичном случае имеющий одушевленный аргумент (вроде глагола vincere 'побеждать'), употребляется метафорически с неодушевленным по значению существительным, последнее может грамматически вести себя и как одушевленное, и как неодушевленное:
(6.1) Non est autem consentaneum... qui invictum se a labore praestiterit, vinci a voluptate. (De Off. I 68)
(6.2) Victa avaritiä [sc. mulier Oppianici]... (Cluent. 34)
(6.3) Apud superiores utilitatis species falsa ab honestatis auctoritate superata est. (De Off. III 109)
(6.4) Nemo mirari debeat humana consilia diuina necessitate esse superata. (Ligar. 17)
(6.5) Quid enim hic meus frater ab arte adiuvari potuit, cum a Philippo interrogatus quid latraret, furem se videre respondit? (De Orat. II 220)
(6.6) Si nihil ad percipiendam... virtutem litteris adiuvarentur, numquam se ad earum studium contulissent. (Arch. 16)
(6.7) Haec a virtute donata, cetera a fortuna commodata esse. (Marc. 19)
(6.8) Quae natura aut fortuna darentur hominibus, in eis rebus... (De Orat. II 44)
Какого бы из двух вышеизложенных подходов к проблеме грамматической одушевленности в латинском языке мы ни придерживались, представляется разумным считать, что причина таких колебаний в употреблении предложных и беспредложных форм аблатива - в конкуренции между семантикой сущест-
3 Х. Пинкстер указывает на возможную параллель противопоставлению предложной и беспредложной форм аблатива при пассивной конструкции в употреблении аблатива при глаголе liberare, при котором беспредложный аблатив в сепарационном значении возможен обычно только для неодушевленных существительных (Pinkster 1985: 172).
вительного (неодушевленного) и семантикой глагола (требующего одушевленного аргумента), заставляющей в схожих ситуациях трактовать одно и то же существительное то как агенс (в традиционной терминологии Ablativus auctoris), то как орудие (Ablativus instrumenti/causae).
Какие факторы могут в подобных случаях влиять на выбор трактовки существительного как одушевленного либо как неодушевленного? На наш взгляд, можно выделить как минимум две группы факторов: одни связаны с характером самой метафоры, другие - с синтаксической структурой фразы.
По-первых, что касается метафоры, то она, как и в других случаях, может, очевидно, восприниматься либо как яркая и индивидуальная, либо как привычная и стертая. Во втором случае, когда глагол используется в некотором переносном значении регулярно, можно говорить о появлении у него нового регулярного значения. Так обстоит дело, например, при употреблении глагола vincere в значении 'одолевать', когда квазиагенсом является отвлеченное существительное, а пациенсом -слово, обозначающее человека. Уже «привычно» неодушевленный квази-агенс в таких случаях обычно трактуется как вещественная причина и выражается аблативом без предлога:
(7.1)=(6.2) Victa avaritia [sc. mulier Oppianici] (Cluent. 34)
(7.2) Qui... non interdum naturae bonitate vincatur. (De Off. I 5)
(7.3) Itaque aliquando multis malis magnoque metu victi Sege-stani praetoris imperio parendum esse decreverunt. (Verr. II, IV 76)
Напротив, если метафора нерегулярна или если она распространена и усилена, например, за счет использования параллельных синтаксических конструкций (8.1), однокоренных слов (8.2) или синонимов (8.3), неодушевленный аргумент со значением источника действия часто трактуется как агенс:
(8.1) Altero uti voluit, ut virtus audaciam vinceret; altero usus necessario est, ne virtus ab audacia vinceretur. (Cic. Sest. 92)
(8.2)=(6.1) Non est autem consentaneum... qui invictum se a labore praestiterit, vinci a voluptate. (De Off. I 68)
(8.3)=(6.7) Haec a virtute donata, cetera a fortuna commodata esse. (Marc. 19)
В определенных случаях трактовка неодушевленного аргумента как агенса или как инструмента может зависеть от синтаксической конструкции фразы. Например, если квази-агенс выражен существительным с определением, причем существительное обозначает действие или качество человека, а опреде-
ление (согласованное или несогласованное) - действующее лицо или носителя качества, то в таком случае неодушевленное существительное всегда трактуется как вещественная причина:
(9.1) Meis consiliis rem publicam esse servatam. (Red. 16)
(9.2) Q. Hortensi... opera et virtute vehementer rem publicam adiutam... fuisse. (Phil. X 26)
(9.3) Patimini matrem... victam potius vestra aequitate discedere. (Cluent. 200)
(9.4) Numquam ullius oratione victi sententia desistemus. (De Fin. I 63)
Неодушевленное существительное трактуется как вещественная причина и в том случае, если оно зависит от глагола, при котором присутствует «нормальный» одушевленный агенс:
(10.1) Qui ab illo pestifero ac perdito civi iam pridem rei publicae sanguine saginantur. (Sest. 78)
(10.2) Ab eodem rege adiuti sumus et equitatu et pedestribus copiis. (Phil. XI, 34)
(10.3) Cum exercitatione tum stilo... formanda nobis oratio est. (De Orat. III, 187)
Вероятно, иногда существительное может трактоваться как инструмент по аналогии с другими существительными в том же предложении:
(11.1) Stultissime facit, si vitiis cum virtute contendit; ut enim cursu cursus, sic in viris fortibus virtus virtute superatur. (Phil IV, 18)
Во многих случаях, насколько можно судить, одинаково возможна синтаксическая трактовка семантически неодушевленного существительного и как агенса, и как неодушевленной причины, как в приведенных выше примерах (6.1-8).
Итак, если подытожить наше сравнение одушевленности в русском и латинском языках, то можно сформулировать следующие три важнейшие различия:
1. В то время как в русском языке одушевленность-неодушевленность, вероятно, представляет собой формальную слово-классифицирующую категорию, принадлежность к тому или иному разряду которой в некоторых грамматических контекстах напрямую определяет форму существительного и согласованных с ним определений, в латинском языке наличие таких контекстов нельзя считать доказанным.
2. Формальное отличие одушевленных существительных от неодушевленных в латинском языке более слабое, чем в рус-
ском: одушевленность не влияет ни на формы зависимых слов, ни на тип склонения существительного.
3. Если даже признать одушевленность-неодушевленность латинского существительного словоклассифицирующей категорией, придется признать, что эта категория весьма неустойчива: мы уже видели на многих примерах, что латинские существительные (в одном и том же значении) регулярно ведут себя то как одушевленные, то как неодушевленные в зависимости от контекста. В то же время в русском, как мы отмечали, существительные меняют свой разряд одушевленности гораздо реже (как правило, только при появлении у слова нового регулярного значения).
Итак, гораздо больше оснований рассматривать одушевленность-неодушевленность латинских существительных не как грамматическую категорию, подобно соответствующей категории в русском, а как семантическую категорию, которая может в некоторых случаях косвенно влиять на выбор грамматической формы. Вероятно, этим можно объяснить и тот факт, что существительные в латинском распределяются по разрядам одушевленности более «логичным» образом, чем в русском: например, как одушевленные ведут себя наименования групп людей (рорм/м^, звпШш, вхвтсЫт), в то время как в русском языке подобные существительные парадоксальным образом относятся к неодушевленным. Обратные примеры, когда явно неодушевленное по значению слово (вроде русского мертвец) грамматически ведет себя как одушевленное, для латыни также нехарактерны.
Проявления одушевленности в латинском языке, если рассматривать ее как семантическую категорию, конечно, не ограничиваются только рассмотренными нами случаями выбора предложной или беспредложной формы аблатива при пассивной конструкции. Семантическая одушевленность, в латыни, как и в других европейских языках, проявляется, например, в выборе форм замещающего существительное местоимения (дш8/дш<1), в сочетаемости существительных с определенными глаголами и прилагательными; возможно, также в некоторых случаях косвенно влияет на выбор падежа существительного при глагольном управлении4 и на выбор между предложной и беспред-
4 По наблюдениям Х. Пинкстера, одушевленный (animate) аргумент трехместного глагола чаще имеет форму дательного падежа, неодушевленный (non-animate) форму аблатива (Pinkster 1985: 170-172).
ложной конструкции при некоторых глаголах5. Все эти явления говорят о важности противопоставления в языке одушевленного (активного) активного и неодушевленного (неактивного), однако не носят, как представляется, вполне систематического характера и не в большей степени, чем рассмотренное нами «правило одушевленности» при пассивной конструкции, могут свидетельствовать в пользу наличия в латинском языке формально-грамматической категории одушевленности.
Литература
Богданов 2009 - Богданов С. И., Евтюхин В. Б., Князев Ю. П. и др.
Морфология современного русского языка. СПб, 2009. Бондарко 1976 - Бондарко А. В. Теория морфологических категорий. Л., 1976.
Желтова 2014 - Желтова Е. Наблюдения над одушевленностью и именной классификацией в русском, латинском и древнегреческом языках // Eleneia. СПб., 2014. С. 71-74. Нетушил 1880 - Нетушил И. В. Латинский синтаксис. Харьков, 1880. Солопов, Антонец 2009 - Солопов А. И., Антонец Е. В. Латинский язык. М., 2009.
Филлмор 1982 - Филлмор Ч. Дело о падеже // Новое в зарубежной лингвистике. Выпуск X. Лингвистическая семантика. М., 1982. С. 369-495.
Шведова 1980 - Шведова Н. Ю. (ред.) Русская грамматика. Т. I. М., 1980.
Bennett 1913 - Bennet C. E. A Latin Grammar. Boston-Chicago, 1913. Ernout, Thomas 1953 - Ernout A., Thomas F. Syntaxe latine. Paris, 1953. Goldberg 1982-1983 - Goldberg S. M. Review: Les discours de Cicéron. La concurrence du tour casuel et tour prépositionnel by Michel Théoret. // The Classical Journal Vol. 78 No. 2 (Dec. 1982 - Jan. 1983). P. 176178.
Leumann, Szantyr 1972 - Leumann J. B., Szantyr A. Lateinische Syntax
und Stilistik. München, 1972. Pinkster 1985 - Pinkster H. Latin Cases and Valency Grammar. Some Problems // Syntaxe et latin. Actes du IIe Congrès International de Linguistique Latine (ed. C. Touratier). Aix-en-Provence, 1985. P. 163-189.
Впрочем, в последнем случае мы, кажется, имеем дело с «одушевленностью» как семантической категорией скорее самого глагола, а не существительного.
5 Глаголы adferre и adiungere с одушевленными существительными употребляются без предлогов, а с неодушевленными существительными, напротив, чаще употребляются с предлогами (Goldberg 19821983: 177).
Ju. A. Shakhov. Is there a grammatical category of animacy in Latin?
The paper examines the notions 'animate' and 'inanimate' which are often used in Latin textbooks in order to explain prepositional or non-preposotional use of the ablative case of the nouns in the function of 'Ablativus auctoris' or 'Ablativus instrumenti/causae/rei efficientis' with passive verbs. I study this 'animacy' of nouns in Latin as compared with the well-known phaenomenon of grammatical animacy in Russian and other Slavic languages and ask whether we can postulate a grammatical category of animacy in Latin in the same sense as we postulate it in Russian. I examine some passages in the writings of Cicero in which we find prepositional as well as non-preposotional use of the ablative case with passive verbs in similar contexts and enumerate some possible motives which may have importance for choosing between prepositional and non-prepositional uses. I conclude that the 'animacy' of nouns in Latin is less regularly expressed by grammatical means and less stable than in Russian and should be considered a semantic category rather than a formal grammatical category.
Keywords: Latin, Russian, syntax, animacy.
