CC BY
145
ЯЗЫКИ КУЛЬТУРЫ
М.А. Зимина Барнаул
ЭСКАПИСТСКИЙ СЮЖЕТ О БЛАЖЕННОМ БЕЗУМИИ В ПОВЕСТИ А.П. ЧЕХОВА «ЧЕРНЫЙ МОНАХ»
Безумие - один из «вечных» мотивов мировой литературы - обладает особенной сюжетогенерирующей активностью [1]. Уже у истоков своей истории, в западноевропейской литературе, сюжет о безумии получил две версии разной эстетической модальности, в одной из которых безумие освещается как злая роковая напасть, а в другой - как блаженное состояние удовлетворенных желаний. Предмет нашего исследования - вторая, эскапистская версия сюжета о счастливом безумце. Ранним литературным фактом такого сюжета может служить история в «Пестрых рассказах» Клавдия Элиана, которые появляются в период поздней античности: «Некий Тресилл из дема Эсконе заболел удивительной и странной душевной болезнью. Он переселился из дома в Пирей, отмечал там прибытие кораблей, снова посылал их в плаванье и радовался благополучному возвращению в гавань, считая, что все они принадлежат ему. Тресилл болел долгое время, пока возвратившийся из Сицилии брат не поручил его заботам врача и тот не вылечил его. Впоследствии он часто вспоминал о своем тогдашнем времяпрепровождении и говорил, что ничто не доставляло ему столько счастья, как благополучное возвращение чужих кораблей в гавань» [2].
В этом коротком рассказе определились простейшие сюжетные функции, которые будут констативными в исторических трансформациях мотива о блаженном безумии: Элиан сразу сообщает о безумии своего героя как о душевной болезни, но болезни, которая представляется повествователю не страшной, не позорной, не смешной, а «странной», «удивительной», чудесной. В самом герое болезнь пробуждает желание перемены места, а вместе с ним - обстоятельств жизни и социального положения. Переселение, как и путешествие героя в более поздних вариантах сюжета, является внешним, физическим проявлением душевной болезни как формы эскапизма -бегства от травмирующей реальности, из пространства неудовлетворенных амбиций в спасительное безумие, в пространство положительной самоидентификации, которая не может быть нарушена незнакомыми людьми чужого места. Проникновение в это новое географическое и душевное пространство «своих» людей (брата Тресилла) разрушает обретенную в состоянии безумия внутреннюю гармонию, приводит героя вновь к разумному
пониманию бесперспективной реальности и сожалениям об утраченном блаженстве.
Обе модельные версии сюжета о безумии получают особенно полное развитие в эпоху Возрождения в поэме Л.Ариосто «Неистовый Роланд», где представлены негативные коннотации сюжета, и в романе М. де Сервантеса «Дон Кихот», в котором все богатство романных ситуаций, характеров, философизма зиждится на наборе сюжетных функций, представленных в элиановском рассказе.
Сложность психологического рисунка, новых эстетических решений и в то же время достоверность клинической картины сумасшествия этот сюжет получает в разработке романтиков (Э.Т.А. Гофман «Эликсиры дьявола» и «Повелитель блох»; Н.А.Полевой «Блаженство безумия»; Э.По «Вильям Вильсон» и др.).
Рассказ А.П.Чехова «Черный монах» (1893) завершает «галерею» сюжетов о безумии русской реалистической школы XIX в., включающую такие тексты, как «Не дай мне Бог сойти с ума...» А.С.Пушкина (1833), «Записки сумасшедшего» Н.В.Гоголя (1834) и «Двойник» Ф.М.Достоевского (1846), синтезируя и опыт романтиков: в сюжете его рассказа очевидны структурно-типологические связи с текстами романа Гофмана «Повелитель блох» и повестью Н.А.Полевого «Блаженство безумия». Рассказ «Черный монах» написан в конце XIX в., когда реализм перестает быть актуальной дискурсивной практикой и возникает необходимость обновления дискурса. Соединяя в рассказе «Черный монах» реалистические и романтические элементы сюжета о блаженном безумии на основе новой оригинальной поэтики, Чехов возвращается к прозрачной простоте протосюжета.
Последовательность сюжетных функций в «Черном монахе» воспроизводит сюжетную модель рассказа Элиана. Расстройство, утомление, беспокойство как симптом внутреннего, душевного разлада и внешней, социальной неудовлетворенности вызывает у главного героя, Андрея Васильича Коврина, желание перемены места. Он едет «в свою родовую Ковринку», а затем в Борисовку, имение «своего бывшего опекуна и воспитателя Песоцкого» [3(8, 226)], попадая в общество людей, которым неизвестны его социальные проблемы. Это создает условия для формирования у героя положительной самооценки, подкрепленной восторженным отношением Песоцкого и его дочери, которые считают его большим ученым, «необыкновенным человеком, <...> сделавшим себе блестящую карьеру» (8, 230). Новая самооценка реализуется в раздвоении личности и явлении фантома - Черного монаха, который убеждает Коврина в его гениальности. Как и в рассказе Элиана, в момент раздвоения происходит полная компенсация социальных и нравственных амбиций героя, обуславливающая состояние полного счастья. Ликвидация благоприятного психологического пространства происходит после возвращения Коврина в старое место - в город. Родные люди, разгадывая безумие героя, вмешиваются в этот процесс, передают безумца доктору и разрушают гармонию виртуальной, бредовой реальности Коврина. Это вмешательство приводит героя к осознанию бесперспективности
его семейных и социальных отношений, сожалению об утраченном блаженстве и желанию вернуться в прежнее состояние.
Отличием чеховского сюжета от протосюжета Элиана является смерть героя в финале рассказа: в русском дискурсе мотива безумия, сложившемся в XIX веке, акцентируется деструктивный результат попыток лечения героев-безумцев. Если у Элиана лечение разрушает только счастье безумного Тресилла, то для безумцев Пушкина, Гоголя, Достоевского и Чехова лечение оборачивается физическим разрушением: страданиями и смертью.
В романтическом дискурсе разрабатывается прежде всего эскапистская модель сюжета о безумии. В произведениях писателей-романтиков герой с «расстройством воображения» отправляется странствовать в земли, которые находятся за пределами освоенного, родного культурного пространства: на Восток из прозаической провинции [4], или в незнакомый светский мир из монастыря [5], или в Италию и Швейцарию (Мекку русских романтиков) из России [6]. Экзотические впечатления, приобретенные в путешествии, герой использует как строительный материал для создания пространства бреда.
В произведениях писателей-реалистов XIX века эскапистская модель сюжета подвергается дискредитации. Герои Гоголя и Достоевского, перемещаясь в пространстве, не покидают пределов привычного топоса. Поприщин и Голядкин прикреплены к Петербургу, который является для них источником психотравмирующих впечатлений. Закрепленность героев за патогенным топосом становится причиной того, что сюжет «Записок сумасшедшего» и «Двойника» развивается по модели трагического безумия, в котором история болезни героя насыщается негативным содержанием. Например, у Голядкина в условиях жесткой пространственной фиксации развивается мания преследования. Из Петербурга невозможно уехать, невозможно избавиться от его травматического воздействия, невозможно выздороветь. Единственным выходом из тупика является физическая смерть героев, к которой и сводится развитие сюжета о безумии в реалистическом дискурсе.
В рассказе Чехова Коврин едет в деревню: с одной стороны, ему удается покинуть город, с другой стороны, цель его путешествия не столь экзотична, как в произведениях Гофмана. При этом имение Песоцкого не совсем обычный топос (как и порт Пирей в рассказе Элиана, располагающийся в пределах обжитого античного мира, но открытый и другим неизведанным землям). В имении есть единственный в своем роде сад, разведенный гениальным садоводом Песоцким, с угрюмым романтическим парком, прекрасным цветником, где «было весело и жизнерадостно даже в дурную погоду» (8, 226), и «декоративною частью» - причудливым паноптикумом деревьев-уродцев, производившим на Коврина «когда-то в детстве сказочное впечатление» (8, 227). Картина сада может быть уподоблена картине душевного состояния Коврина, которое, с одной стороны, в полной мере симптоматично, а с другой стороны, принимает формы, родственные романтическому дискурсу. Метафорическая соотнесенность картины сада и
картины душевного состояния Коврина задает романтический код прочтения текста рассказа. Представление Коврина о собственной исключительности, уникальная интенсивность восприятия им прекрасного в природе и в искусстве, яркость его переживаний, странность его душевного устройства, сопоставимые с романтическим парком, «жизнерадостным» цветником и «декоративною частью» сада, могут быть интерпретированы как характерные качества героя-романтика, связывающие Коврина с романтическим дискурсом. Но, с другой стороны, эти же качества героя опознаются как ряд симптомов мании величия: навязчивая идея гениальности; возбужденное, эмоционально приподнятое душевное состояние, типичное для маниакальной фазы болезни; причудливость психического склада героя, душа которого под воздействием различных патогенных факторов («издевательств над природой») вырастает в уродца из паноптикума Песоцкого, как мотивация развития патологии. Текст «Черного монаха» бидискурсивен: слово, образ, мотив могут быть соотнесены и с реалистическим, и с романтическим дискурсами. Принцип бидискурсии определяет нарративные особенности сюжета рассказа Чехова и делает более интенсивными типологические связи рассказа с историей сюжета о безумии в литературе нового времени (конца XVIII - начала XIX вв.).
У Гоголя и Достоевского попытка скрыться из социальной реальности в безумие (в котором Поприщину предлагается роль испанского короля, а Голядкину - роль состоятельного жениха Клары Олсуфьевны и протеже ее отца, статского советника Берендеева) оборачивается разоблачением безумца, изоляцией, адом лечебницы и, в перспективе, физической смертью. Чеховского героя тоже разоблачают и начинают лечить, но Чехов не заканчивает сюжет на этапе изоляции героя, а, возвращаясь к античному образцу, создает эпизод, в котором рассказывается о том, что происходит с героем после исцеления.
В текстах Гоголя и Достоевского этот эпизод отсутствует, поскольку они следуют модели Пушкина, который первым зафиксировал в стихотворении «Не дай мне Бог сойти с ума...» новое, свойственное XIX веку, отношение к безумию. До XIX века, в романтическом дискурсе, безумец был человеком, лишенным разума, но не души. В XIX веке безумец лишается антропологического статуса [7], обесчеловечивается, его изолируют как нечеловека:
... сойди с ума,
И страшен будешь, как чума, Как раз тебя запрут, Посадят на цепь дурака И сквозь решетку, как зверка Дразнить тебя придут [7 (III, 266)].
Социальная норма отношения к безумию изменяется от терпимости к нетерпимости, в результате чего осознается безнадежность эскапизма: общество агрессивно, от него невозможно скрыться в безумие, поскольку
безумец превращается в объект пристального, повышенного внимания социума.
К концу XIX века (ко времени создания «Черного монаха») на фоне успехов в развитии психиатрии и психологии трансформируется социальная этика, распространяются гуманитарные идеи. Культурный дискурс конца века предполагает возможность иметь дело с безумцем как с человеком, а не как с существом, лишенным антропологического статуса. Чехов пытается восстановить архаическую модель «сумасшедший - общество», реконструировать эскапистскую версию сюжета о безумии. Поэтому в последней части чеховского нарратива появляется излечившийся, но абсолютно недовольный этим герой. Несчастье Коврина состоит не в том, что его заключают в клетку, как героев Пушкина, Гоголя и Достоевского, а в необходимости вернуться в тот круг людей и дел, от которого он бежит.
В финале рассказа после повторного переживания индивидуальной травмы безумие возвращается к Коврину. Нервное расстройство Коврина в начале рассказа выражается в неудовлетворенности магистра результатами его научной работы и невротической неспособности переносить одиночество. Эти симптомы мотивированы травмой, определившей психотип героя - ранней смертью его родителей. Подобная детская травма у взрослого человека формирует острую потребность в любви, защите и стабильности, а при нарушениях психологического равновесия порождает мучительное чувство одиночества, покинутости, собственной малости, беззащитности, ничтожества, личной и профессиональной неполноценности.
Финальное повторение индивидуальной психической травмы героя начинается с того, что смертельно больной Коврин получает письмо от бывшей жены, Тани, в котором она сообщает о том, что ее отец умер, ее жизнь разрушена, и причина этих непоправимых несчастий - Коврин. Вторая семья Коврина, созданная им, чтобы восполнить утрату отца и матери, гибнет. Герой снова остается сиротой. Он переживает страх одиночества: «у него было такое чувство, как будто во всей гостинице, кроме него, не было ни одной души» (8, 255); страх смерти: «он мельком взглядывал на дверь, как бы боясь, чтобы не вошла в номер и не распорядилась им опять та неведомая сила, которая в какие-нибудь два года произвела столько разрушений в его жизни и в жизни близких» (8, 255); осознание собственного ничтожества: его научная работа состоит не в гениальных открытиях, а в посредственных «компилятивных работах», все, что он имеет от жизни - «ничтожные или весьма обыкновенные блага», он «обыкновенный профессор», который «излагает вялым, скучным, тяжелым языком обыкновенные и притом чужие мысли» (8, 256). Повторение психологической травмы приводит к рецидиву душевной болезни. Безумие тождественно блаженству: герой снова чувствует «чудесную, сладкую радость», видит монаха, который говорит о его гениальности, зовет «Таню, <...> большой сад с роскошными цветами, обрызганными росой, <...> парк, сосны с мохнатыми корнями, свою молодость, смелость, радость, <...> жизнь, которая была так прекрасна» (8, 257). Живительное безумие оказывается субъективным способом преодоления смерти. Умирая, Коврин верит в то, что «вечная жизнь есть», «он гений и умирает он потому только,
что его слабое человеческое тело уже утеряло равновесие и не может больше служить оболочкой для гения» (8, 257). Безумие обеспечивает герою рассказа бессмертие, а автору - возможность выхода за пределы реалистического дискурса, в котором смерть - то, чего никому не дано преодолеть.
Примечания
1. См. о безумии: Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб., 1997; Ясперс К. Общая психопатология. М., 1997.
2. Элиан К. Пестрые рассказы. М., 1995. С. 49.
3. Текст цитируется по: Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Т. 8. М., 1977. Далее номер тома и страниц указывается в круглых скобках после цитаты.
4. Гофман Э.Т.А. Повелитель блох.
5. Гофман Э.Т.А. Эликсиры дьявола. М., 1995.
6. Полевой Н.А. Блаженство безумия // Русская романтическая новелла. М., 1989.
7. Фуко М. Указ. соч.
8. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. III. М., 1957. Номер тома и страниц указывается в круглых скобках после цитаты.
