CC BY
157
А. В. Дехтяренок*
Петрозаводск
ЭСХАТОЛОГИЧЕСКИЕ МОТИВЫ В ТРИЛОГИИ Д. С. МЕРЕЖКОВСКОГО «ХРИСТОС И АНТИХРИСТ»
Творчество Мережковского не было явлением чисто художественным. В своей прозе он решал те же, что и в поэзии и в философских трактатах, проблемы, волнующие его, приближающие к той истине, поиски которой были главным делом всей его жизни. Весь широкий спектр историософских тем получает свое художественное воплощение в его самой знаменитой трилогии «Христос и Антихрист». Здесь Мережковский не только пытается осмыслить исторический путь христианства, но и выразить субъективную программу развития мистической сферы бытия. Поэтому романы «Смерть богов», «Воскресшие боги», «Антихрист» — это не только выразительные картины прошлого, но и авторская религиозная программа, направленная на постижение нового смысла священных христианских заветов.
Вопросы о цели и смысле истории, об ответственности человека за ее исход были основным вектором русских религиозных исканий. Об эсхатологических настроениях того времени писал Георгий Флоровский в книге «Пути русского богословия»:
Религиозная тема ставится теперь как тема жизни, не только как тема мысли. Рождается потребность в «духовной жизни», потребность строить свою душу. События вдруг стали серьезны.
* Дехтяренок А. В., 2008
504
И в них внятно обозначился суровый апокалиптический ритм...1
Размышления о проблеме смерти и ее преодоления соответствовали общему интересу в конце XIX века к этим вопросам. Выдающийся русский мыслитель Л. А. Тихомиров в своем толковании Апокалипсиса писал:
Ожидание конца мира и пришествия антихриста, часто волновавшее христианское человечество, снова наросло в настоящее время. Наряду с ожиданиями прогресса и возрождения жизни, часто встречаешь людей, углубленных в
таинственные страницы Апокалипсиса, и слышишь рассказы о
2
таинственных видениях, предрекающих конец мира .
Еще раньше В. Соловьев выступил со своими «Тремя разговорами», наполненными чувством ожидания конца мира. Мережковский в своем дневнике констатирует обострение страха смерти в художественной литературе: «Теперь душа человеческая испытывает еще дотоле неведомые содрогания ужаса, лицом к лицу с мраком и холодом смерти» — и в качестве примера называет имена Толстого, Ибсена, Золя3. Эти мысли заставляют его еще в начале 1890-х годов обратиться к изучению мировых религий, истории, культуры. Современная литература, античность, христианство — все это становится материалом для решения проблемы.
Пытаясь осмыслить путь человечества, Мережковский приходит к выводу, что «с той и с другой стороны, и с Восточной и с Западной, вся дорога пройдена, исторический путь кончен, дальше идти некуда. Но когда кончается история, начинается религия»4. И само творчество писателя
являет собой воплощение перехода от литературы к религии в свете ожидания конца истории. Писатель ощущает себя пророком новой веры и поэтому воспринимает свое произведение (и творчество в целом) как откровение. В предисловии к первому изданию своей трилогии он пишет:
Я не проповедую и не философствую... Я только записываю свои последовательные внутренние переживания. Ибо то, что было со мною, было или будет со многими (I, С. 8).
1 Флоровский Г. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 452.
2 Тихомиров Л. А. Христианство и политика. Калуга, 2002. С. 368.
3 Цит. по: Пути и миражи русской культуры: Сб. ст. СПб., 1994. С. 351.
4 Мережковский Д. С. Христос и Антихрист // Мережковский Д. С. Собр. соч.: В 4 т. Т. 1—2. М., 1989. С. 7. Дальнейшие цитаты из трилогии даются по этому изданию с указанием тома и страницы.
505
Апокалиптические моменты наступали всегда в критические времена истории, и Мережковский понимает сокровенный ее смысл как основное стремление мирового процесса к своей цели, Царству Божию. Основой христианской эсхатологии служит Апокалипсис св. Иоанна Богослова и пророчества Даниила, насыщенные особенной образностью и пророческой символикой. Кроме того, пророческие созерцания содержатся в Евангелиях и Посланиях апостолов, где указания на будущее даются в виде конкретного исторического повествования. В своем произведении Мережковский цитирует фразы и из ветхозаветных, и из новозаветных источников. Он сопоставляет события истории с местами Апокалипсиса, выражающими открытие судеб Божиих, например «снятие
печатей», «чаши гнева», явление «Жены, облеченной в солнце», «Жены Прелюбодейной»6, явление Дракона, картина мировой борьбы сатаны против Господа Бога, видение Нового Иерусалима, книги за семью печатями как символа будущих судеб человечества.
Герои трилогии Мережковского охвачены ожиданием конца света и Второго Пришествия. Уже на первых страницах «Юлиана» возникают «страшные образы Откровения» (I, С. 46), звучат пророчества мучеников и монахов:
Не останется камня на камне! Небеса с шумом совьются, как
обугленный свиток. Се — страшный суд Христов» (I, С. 232)6.
5 Жена Любодеица — это изменница Богу, любодействующая с царями земными. Немецкий теолог XIX века К. Оберлен доказывает, что это не что иное, как «павшая церковь» (Цит. по: Тихомиров Л. А. Указ. соч. С. 384). По Оберлену, в истории Церкви всегда сосуществуют два элемента: чистая Невеста Христова, верная Богу, и «обмирщившаяся любодеица». Однако этот символ толкуется богословами и по-другому. Андрей Кесарийский, основываясь на древнейших источниках, считает, что это некое христианское Царство, предавшее себя благам земным. В Апокалипсисе оно называется «городом, царствующим над царями земными» (Откр. 17:18). У Мережковского реализуются оба семантических пласта этого образа. Во втором романе изображена «павшая церковь» Европы. В третьем под символом Жены Любодеицы понимается Россия, изменившая Богу: ни одна нация не соединяла так свое гражданско-политическое бытие с церковным. Апокалиптический суд над Вавилонской Блудницей и ее уничтожение соотносимы с судьбами России. В романе это звучит в форме пророчеств.
6 О мучениках первых веков христианства Мережковский писал, что в их «стремительном эсхатологическом самочувствии не только мысль о конце, сколько ощущение конца было в каждом трепете нервов, в каждом биении сердца» (Мережковский Д. С. Больная Россия. Л., 1991. С. 61).
Это ощущение конца не ослабевает и во второй книге, приобретая хилиастические оттенки:
Ныне Сатана освобождается от темницы. Окончилась тысяча лет. Горе живущим на земле и на море! (I, С. 314)
Апокалиптические события для многих героев романа уже начались:
Смотрите, смотрите, вот уже небеса почернели. Солнце багрово, как запекшаяся кровь. Бегите!.. (I, С. 338)
В заключительном романе трилогии эсхатологическая напряженность достигает своей кульминации. Само название («Антихрист») выражает главную идею Апокалипсиса — величайшее столкновение противоположных сил в истории. Произведение начинается со слов:
Антихрист хочет быть. При дверях уже — скоро будет (II, С. 314).
Эта фраза определяет весь общий настрой произведения. Основная мысль героев романа — о «последнем, плачевном времени» (II, С. 356).
Перед созданием третьей части Мережковский путешествовал на Святое озеро, к невидимому граду Китежу. Это помогло ему открыть русский народ и Россию как новую страну веры, где должны сойтись все противоречия. «Русский народ, — писал он в сборнике статей "Грядущий Хам", — самый близкий к пределам всемирной истории, самый апокалипсический из всех народов»7. Именно русскому народу «должно открыться Откровение Иоанна»8, истина которого — конец мира и восхождение земного к небесному. В заключительной части трилогии искатель
истинной церкви Тихон Запольский сравнивает Комментарии Ньютона к Апокалипсису со слухами, ходившими в народе, и приходит к выводу, что «в то самое время, когда Ньютон сочинял свои Комментарии, — на другом конце мира, в Московии, дикие изуверы, которых называют раскольниками, сочиняли тоже свои комментарии к Апокалипсису и пришли почти к таким же выводам, как Ньютон. В этих апокалиптических бреднях крайний Запад сходится с крайним Востоком и величайшее просвещение с величайшим невежеством» (II, С. 678). Защитники древней веры оказались самыми великими провидцами, подвижниками христианства. По мысли Мережковского:
7 Там же. С. 65.
8 Там же.
507
...старообрядчество, со своим добровольным мученичеством — самосожжениями в срубах, со своим ожиданием конца мира и второго пришествия, со своим бунтом против всей государственно-церковной жизни России как воплощения духа Антихристова — есть небывалое во всемирной истории возрождение эсхатологического самочувствия первых
9
веков христианства .
Вопрос об эсхатологической направленности произведения связан с проблемой заимствований из Апокалипсиса. Книга Откровения Иоанна Богослова оказала несомненное влияние не только на проблематику трилогии, ее идейную структуру, но и на композицию, и на образно-символический слой романов. Мережковский обращается к Апокалипсису св. Иоанна Богослова, так как Откровение,
«написанное в эпоху кризиса церкви, действительно являет прообраз всех критических эпох»10. Остановимся подробнее на некоторых аспектах этой проблемы. Главная тема произведения, объединяющая части трилогии, — параллельное развитие в человеческой истории двух градов — града земного и Града Божьего и их величайшее столкновение в конце, когда «восплачет земля и возрыдает море. Люди познают яко Зверь есть. И тогда силы небесные поколеблются, и явится знамение Сына Человеческого на небе» (II, С. 659). Помимо наличия общих черт, в тематическом плане можно наблюдать некоторое сходство композиционного построения трилогии с композицией Откровения, где, по словам А. Меня, присутствуют «несколько циклов, в каждом из которых разыгрывается одна и та же драма, и одни и те же темы повторяются, как бы нарастая, волнами»11. Подобные принципы построения можно наблюдать и в трилогии, каждая из частей которой заканчивается символической сценой небесных знамений, передающей ощущение близости апокалиптического разрешения «всех нерешенных и неразрешимых христианских проблем»12. При этом важно отметить, что романы, составляющие трилогию, не являются изоморфными в плане воплощения эсхатологических построений. В первых двух романах будущее Царство Божие представляется как соединение христианских и языческих ценностей. В «Юлиане» это вырисовывается
9 Там же. С. 63.
10 Мень А. Откровение Иоанна Богослова // Знание — сила. 1991. № 9. С. 78.
11 Там же. С. 57.
12 Бердяев Н. А. Русская идея // Русская литература. 1990. № 4. С. 68.
508
в прорицаниях эллина Максима Эфесского, который называет будущий мир царством Антихриста.
Хочешь, я скажу тебе, каков будет Он, не пришедший, Неведомый, Примиритель двух миров, — обращается он к императору Юлиану. — Вот Он явится, как молния из тучи, смертоносный и всеозаряюпщй. Он будет страшен и бесстрашен. В нем сольются добро и зло, смирение и гордость, как свет и тень сливаются в утренних сумерках. И люди благословят его не только за милосердие, но и за беспощадность: в ней будет сила и красота богоподобная (I, С. 223).
В этой трактовке Антихриста несомненно сказывается близость воззрений Мережковского идеям Ф. Ницше. Во втором романе о грядущем антихристовом царстве говорит мона Кассандра, которая в Апокалипсисе прежде всего видит возрождение античных богов, которые были когда-то изгнаны Христом и превратились в могущественных демонов. В заключительной части трилогии позиция автора существенно меняется. Здесь образ Антихриста сближается с его евангельской трактовкой, а исторический путь осмысливается не как попытка синтеза язычества и христианства, а как «установление новой связи человеческого сердца с божественным началом» — «в живой любви к живому Христу».
Своеобразие трактовки образа Антихриста у Мережковского во многом обусловлено особенностями религиозно-философской концепции писателя, которая в период создания произведения еще находилась в процессе формирования, вследствие чего и миф об Антихристе в
тексте претерпел значительные изменения. Огромное влияние на Мережковского оказала философия «духовного отца» русских символистов В. С. Соловьева, который мучительно ощущал надвигающуюся гибель новейшей цивилизации и часто говорил в пророческих тонах о наступлении грядущего цивилизованного варварства. Образ Антихриста в трилогии «Христос и Антихрист» был создан под влиянием эстетики Ф. Ницше и, в частности, под влиянием его концепции сверхчеловека. Попытки примирить антихристианский нигилизм Ницше с нравственно-религиозными исканиями Вл. Соловьева проходят через все творчество Мережковского и находят свое отражение в том числе и в трактовке образа Антихриста. Семантика образа Антихриста многозначна и основана прежде всего на противопоставлении его Христу. По мысли В. Соловьева:
509
...он (Антихрист) признал себя тем, чем в действительности
был Христос13.
Отсюда одно из наиважнейших значений, которые вкладывались Мережковским в понятие Антихриста, — семантика зеркального двойничества. Если отталкиваться от определения Христа как Абсолютной Личности, то, по логике антонимической связи, Антихрист мыслится как воплощение Абсолютной Безличности, стремящейся заменить Ее. Поэтому, когда речь заходит об Антихристе и его царстве, то оно изображается как «перевернутый мир», или «антимир». Для Мережковского «антимир» — это не просто воплощение бездуховной «сытости» и «безликости». В трилогии выражением «антихристова царства» является бездуховный рационализм и его создание — цивилизация.
Этот смысл проецируется на известную христианскую сентенцию:
Мудрость мира есть безумие перед Богом (1 Кор. 3:19).
В романе «Антихрист» Мережковский показывает, как христианская вера подвергается испытаниям в эпоху петровских преобразований. Церковные преобразования, учреждаемые архимандритом Федосом, — это попытка «вогнать» религию в рамки разумных оснований и гуманистических ценностей.
Правая вера от святых писаний и добрых дел признается, а не от чудес и преданий человеческих. Можно спастись во всех верах по слову апостола: делающий правду во всяком народе Богу угоден (II, С. 465).
Эти слова опровергают само основание религии — веру в чудо. По логике разума, иконы — это «идолы», «крашеные доски»; поклонение распятию воспринимается как любовь к орудию убийства («Бог как может любить древо, на коем распят Сын его?», II, С. 465); таинство Евхаристии — обман («Как может хлеб переменяться в Тело Господне молитвами поповскими?», II, С. 465); попы — «сущие злодеи», «пьяницы и блудники» (II, С. 465). Отказ от веры в сверхъестественное, непознаваемое ставит человека на путь, ведущий от Бога к дьяволу, от Христа к Антихристу, к началу конца, признаки которого уже наблюдаются в природной стихии:
13 Соловьев В. Смысл любви. Избранные произведения. М., 1991. С. 404.
510
В это мгновение что-то ударило в ставни — словно
застучали в них тысячи рук — потом завизжало, завыло, заплакало и где-то в отдалении замерло. Вражья сила все грознее шла на приступ (II, С. 466).
«За Федоской, — пишет Мережковский, — был вечный Политик, древний князь мира сего» (II, С. 491). Антихристовым «антимиром» видится Мережковскому петровская культура, лишенная духовности. Таким образом, Петербург в романе Мережковского в метафизическом плане являет собой пространство Антихриста. В романе говорится о реформах Петра I как о реконструкции внешних форм европейской жизни — безрелигиозного рационализма:
Та Европа, которую вводил Петр в Россию, еще не вся Европа и даже не самое главное в ней. У настоящей Европы есть высшая правда, которой царь не знает. А без этой правды, со всеми науками — вместо старого московского варварства будет лишь новое петербургское хамство (II, С. 548).
Эта не замеченная Петром «правда» Европы — ее христианская культура, демонстрирующая миру высоту духа. Образ Петра I воплощает собой обожествление бездуховной, безличной практики, соблазн Антихриста. Цивилизация, прообразом которой является Римская империя, является для Петра наивысшей ценностью и целью. Царь, с его вседозволенностью, уподобляется цезарю Калигуле, а Петровская эпоха сравнивается с эпохой падения Рима.
Идея сверхчеловека проходит сквозь все части трилогии «Христос и Антихрист». В отличие от известной ницшеанской концепции, сверхчеловек Мережковского имеет иную философскую семантику: он не просто отрицает христианскую мораль, а синтезирует ее с языческими
ценностями. Для Мережковского подобное соединение является знаком конца, за которым следует Царство Святого Духа. Поэтому сверхчеловек в трилогии близок к образу апокалиптического зверя — Антихриста. Через год после появления «Петра и Алексея» Мережковский пишет художественно-философское эссе, носившее первоначальное название «Гоголь и Черт». В нем писатель вновь обращается к проблеме Антихриста:
Смех Мефистофеля, гордость Каина, сила Прометея, мудрость Люцифера, свобода Сверхчеловека — вот различные в веках и народах великолепные костюмы, маски этого вечного подражателя, приживальщика, обезьяны Бога14.
14 Мережковский Д. С. Вечные спутники. М., 1996. С. 435.
511
На протяжение всей трилогии прослеживается основная идея Мережковского о том, что непомерное возвышение человека и становление его на место Бога делает его Антихристом. С этой точки зрения антихристианской является языческая культура, к которой апеллирует император Юлиан, деятели Возрождения, таким представляется секуляризированное государство, основанное Петром I. Несмотря на значительные изменения в трактовке образа Антихриста, остается неизменным понимание автором апокалипсиса как необходимого звена в истории человечества, которое, пройдя через апокалиптический пожар, достигнет истинного Царства Святого Духа. Поэтому финалы всех романов у Мережковского открыты с точки зрения свершения исторической предопределенности.
Эволюция взглядов Мережковского — от понимания
апокалипсиса как кары за грехи до примирения с христианской концепцией и обращения в русло оптимистической эсхатологии — четко прослеживается в финалах романов. Первая часть трилогии завершается изображением надвигающейся бури:
Последний луч солнца потух на камнях блаженного острова. Подымались волны. Побежали тени от Запада, и море потемнело. Туча росла. Доносились глухо первые раскаты грома. Надвигалась ночь и буря (I, С. 305).
Если этот отрывок содержит в себе определенное авторское понимание апокалипсиса как надвигающейся катастрофы (до торжества небесных сил еще далеко), то строки, завершающие второй роман, имеют совершенно иную символическую направленность, — не к закату истории человечества, а к ее преображенному началу:
Из-за темного леса, как раскаленный уголь, показался край солнца, и что-то пронеслось по земле и по небу, подобное музыке. Белые голуби вспорхнули из-под кровельного выступа и зашелестели крыльями (II, С. 316).
Голубь — это библейский символ ангела, благой вести:
Вот Я посылаю Ангела Моего, и он приготовит путь предо Мною, и внезапно придет во храм свой Господь, Которого вы ищете, и Ангел завета, которого вы желаете. Вот Он идет (II, С. 316).
Финал трилогии символически изображает ту самую битву, которой кончится мир, и передает оптимистическую веру автора в эти пророчества о грядущем величии Третьего Рима, о «граде Иерусалиме начальном, о луче восходящего
солнца на золотых главах всемирного русского храма Софии Премудрости Божией» (II, С. 314):
Там, на краю небес, лежала грозовая туча, все еще черная, страшная, и заслоняла восход солнечный. Вдруг первые лучи, как острые мечи, пронзили ее, и хлынули в ней потоки огня, потоки крови (II, С. 759)
В этих знамениях Мережковский видит сцены из Апокалипсиса:
Михаил и Ангелы его воевали против Дракона. И низвержен был великий Дракон, древний Змий (II, С. 759)
Победа над силами Тьмы завершается гимном Солнцу, которое «выходило из-за тучи, сияя в силе и славе своей, подобное лику Грядущего Господа» (II, С. 759). Итак, тайны истории и судьбы мира предстают в произведении в метафорах, символах и образах, характерных для жанра апокалиптической литературы.
Кроме двух центральных фигур метаисторического плана, Христа и Антихриста, в романе содержится целый ряд образов из Апокалипсиса, а также символически значимые упоминания о них. Это Зверь — воплощение Антихриста в абсолютной императорской власти (I, С. 92; II, С. 94, 128, 131, 440, 500, 502, 513, 527, 572, 597, 626, 635, 673, 708, 737), Блудница Вавилонская — символ всякой богоборческой империи (II, С. 128, 527), Змий — одна из личин дьявола (I, С. 31, 58, 64; II, С. 69, 343, 369, 472, 583, 613, 672), образ Левиафана — демоническое начало мира (II, С. 402, 605, 743), образ «Жены огнезрачной, огнекрылой, Софии Премудрости Божией» — Небесной Церкви (II, С. 314, 557, 653, 657), Иоанн Богослов (II, С. 527, 713), Грозный Ангел (I,
С. 79; II, С. 7, 15), апокалипсический всадник, означающий возмездие, бич Божий (II, С. 369), жертвенный агнец (II, С. 587, 631), символическая Книга жизни, «голубиная книга», в которой записана вся история мироздания (II, С. 726), Древо жизни — духовное бессмертие, богообщение (II, С. 362, 4б7), пустыня (мотив запустения) — символ отсутствия Бога (II, С. 385, 422, 506, 555, 612), исход (мотив исхода) — (I, С. 86; II, С. 655, 745), символическая печать — знак принадлежности Христу либо Антихристу (II, С. 378, 527), вино ярости — гнев и возмездие Божие, а также эпизоды этого возмездия — потоп, пожар, кровавый дождь и три солнца, что напоминает о казнях египетских (II, С. 324, 476, 616), библейское отождествление «вино как кровь» и связанный с этим мотив причащения (II, С. 211, 212,
513
620, 650), древний образ «вопля крови» (II, С. 643, 722). Как мы видим, произведение Мережковского несет в себе достаточно большой груз библейской символики, большей частью заимствованной из Откровения Иоанна Богослова, создавая определенный условный язык, присущий произведениям апокалиптического жанра, в которых не столько идет речь о конкретных событиях, сколько содержатся думы о грядущем.
Эсхатологические мотивы в трилогии «Христос и Антихрист» позволяют осветить не только религиозные проблемы, но и важнейшие современные вопросы культурологического характера, такие как проблема государства и церкви, цивилизации и культуры. Это свидетельствует о неоспоримой чуткости писателя к кризису времени и к веяниям эпохи. Поэтому его религиозно-
философские взгляды играют важную роль в развитии русской духовной культуры и мысли.
