CC BY
28
ЮССМЖ Pfrnotlbl
Л.Е.Бляхер
ЕЩЕ РАЗ О «ПРАВОВОМ НИГИЛИЗМЕ», ИЛИ ОБ «ОБЫЧНОМ ПРАВЕ» НА ПОСТСОВЕТСКОМ ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ1
Ключевые слова: правоприменение, социальные сети, структурное насилие, социальная интеграция, «приморские партизаны», блогосфера
1 Статья подготовлена в ходе работы по теме «Исследование шансов и рисков социально-политической модернизации на Дальнем Востоке» (ГК 16.740.11.0110 от 02.09.2010 г.) в рамках федеральной целевой программы «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России».
2 http://rossija.info/ view/69484/.
Приморье вот уже который раз оказывается на первых полосах интернет-таблоидов. Причем событие, выдвинувшее регион на первые строчки новостных лент, опять не радостное. Группа молодых людей более месяца держала в страхе блюстителей закона. Убийства стражей порядка, действительно совершаемые или приписываемые этим людям, происходили в разных районах Приморского края. А регион тем временем полнился слухами. Обычная практика УВД не идти на контакт со средствами массовой информации до самого последнего сыграла здесь злую шутку. Убийцы смогли высказаться (или кто-то высказался за них). В результате всеобщая нелюбовь к милиции (а отрицать ее наличие сегодня просто смешно) превратила их в героев. Довольно бледные попытки «объективно разобраться», объяснить, что происходит, явно запоздали. Слухи, слухи, слухи ползут по Дальнему Востоку, пробиваются через блоги в других регионы, ширятся, обрастая невероятными подробностями. Даже завершение «спецоперации» не положило конец бурлению блогосферы.
Я не ставлю перед собой цель сообщить что-то новое об участниках «бандформирования» или о процессе их задержания. Я этого просто не знаю (да и другие жители региона, по-видимому, тоже). Я не знаю даже, существовала ли «группа Муромцева», или это плод конспирологических настроений, охвативших власти предержащие и население страны. Моя задача намного скромнее — попытаться понять причины «неправильной» реакции блогосферы (да и основной массы дальневосточников) и не вполне адекватного отклика властей.
Убийства начались в мае, но само существование «группы» всплыло гораздо позже. После размещения в сети воззвания Романа Муромцева2 события завертелись с невероятной скоростью. Блогосфера взорвалась. И поскольку Приморье — один из самых «заинтернетченных» регионов России, через несколько часов о Муромцеве рассуждали на кухнях, на улицах, в очередях и на остановках. Поражает и реакция властей, несопоставимость масштаба «группы» (пять молодых ребят, почти
192
‘ЮАПТ1КТ № 3-4 (58-59) 2010
Дальневосточный
эксперимент
3 Бляхер 2010.
ЮССППСШ Pfrnotlbl
детей) и сил, брошенных на ее задержание. Похоже, что именно воззвание, а отнюдь не смерть милиционеров вызвала небывалую активность силовых структур. Что же случилось?
Чтобы ответить на этот вопрос, имеет смысл обратиться к анализу самих правовых механизмов, детерминирующих взаимодействие власти и общества в этом отдаленном уголке страны. Не вдаваясь в полемику о сущности права, сразу оговорюсь, что под правовыми механизмами здесь понимаются способ и формы «производства порядка» в данном сообществе, а не только легально принятые законодательные нормы. Другими словами, институционализированный и оформленный рынок административных услуг местной власти и криминальные «понятия», регулирующие социальные отношения, для меня такая же правовая норма, как и решения законодателей. Более того, в определенные периоды подобное неформальное право может вступать с правом писаным в сложное взаимодействие или даже вытеснять его из социального пространства.
Не так давно я писал об уникальном эксперименте, происходящем в дальневосточном регионе3. Для того чтобы придать своим нынешним рассуждениям определенную цельность, кратко воспроизведу уже сделанные мною наблюдения и выводы.
На протяжении всей истории российского Дальнего Востока в его развитии четко прослеживались два такта. Периоды «государственной заботы» о продвижении на восток, когда в регион текли финансовые и людские ресурсы, поступали хлеб и ткани, железо и войска, чередовались с периодами временного охлаждения. Но и во времена «приливов» поддержку получала далеко не любая деятельность. Официально в регионе присутствовало только некое ключевое направление. На разных этапах такими направлениями были пушнина, серебро, золото, железнодорожное строительство, рыбный промысел, военно-промышленный комплекс. С наступлением очередного «прилива» менялось начальство, менялись приоритеты, а вместе с ними — и вся легальная социально-экономическая структура региона, подстраивавшаяся под эти приоритеты. Остальная часть населения с ее хозяйственной активностью исчезала из официальных отчетов, превращалась в «невидимок».
В периоды политических осложнений или хозяйственных неурядиц регион переходил в «режим консервации». Вместе с прекращением государственной поддержки входящих миграционных потоков прекращались и сами потоки. Население региона заметно сокращалось. Зато актуализировались «невидимки». Точнее, все пространство внутри региона становилось «невидимым» для государства. Существенной оставалась только задача обороны границы.
В «невидимом» регионе резко возрастало значение «невидимых» форм деятельности «невидимых» людей. Местная хозяйственная актив-
ИОЛПТ1КГ № 3-4 (58-59) 2010
193
4 Подробнее см. Бляхер 2004.
5 Ремнев 2004.
ЮССППСШ Pfrnotlbl
ность в условиях ослабления административного давления позволяла пережить трудные времена в ожидании, когда политическая воля вновь направит на дальневосточную окраину ресурсы. Эта «невидимая» местная активность и поддерживала относительно комфортные условия существования на Дальнем Востоке, где развитие социальной сферы всегда отставало от развития производства4. И хотя задававшие структуру социальной ткани, ее неформальную часть «невидимки» были слишком слабы, чтобы диктовать свою волю государству (в периоды деградации регион покидало до половины жителей), они были достаточно сильны, чтобы трансформировать легальную структуру, обеспечивая выживание населения Дальнего Востока и в кратчайшие сроки превращая «государево око» в лидера местного сообщества5. Поскольку то, что имелось в регионе, не находило места в отчетности, а то, за что чиновнику надлежало отчитываться, отсутствовало, регион выглядел «пустым» в глазах центра, будучи вполне «заполненным» с точки зрения местного сообщества и его лидера. Именно это и создавало возможности для регионального развития без участия государства.
Пока удаленность региона была абсолютной, с ослаблением государственного воздействия он стремительно архаизировался. Однако в 90-е годы ХХ в. Дальний Восток оказался «дальним» только для собственной страны и ее столицы. По соседству с ним расположились глобальные экономические центры (Токио, Осака, Шанхай, Гонконг, Пусан и др.), на которые и начал ориентироваться дальневосточный бизнес.
Активное экономическое взаимодействие с азиатскими «глобальными воротами» дало толчок интенсивному развитию региона, формированию тесных трансграничных социальных контактов. Складывались социальные сети, «страхующие» эти контакты, делающие их более стабильными и привлекательными как для российских, так и для внешних участников. Сами сети включали в себя далеко не только экономических агентов; разрастаясь, они охватывали широкий круг лиц и социальных сфер — образование, здравоохранение, науку, сервис, индустрию досуга и многое другое.
С течением времени эти сети (прежде всего российско-китайские сети «желтороссии») обрели не только полную легитимность в глазах населения, но и частичную легальность на региональном уровне. От власти центральной они просто дистанцировались. Ввиду низкого электорального веса региона и его «невидимости» федеральный центр этому не противился. По отношению к нему действовал своеобразный договор: лояльность в обмен на невмешательство. Центральная власть была своего рода удаленным легитиматором, трансценденцией, базировавшейся скорее на вере, нежели на достоверном знании.
Идиллия закончилась в «нулевые» годы, когда вновь возросшие ресурсы центральной власти позволили ей вспомнить о Дальнем Востоке. Сформировавшиеся в регионе социальные и экономические струк-
194
ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010
Правоприменение и «правила игры»
6 Бляхер 2001.
ЮССППСШ Pfrnotlbl
туры, абсолютно легитимные в глазах местного населения, складывались в отвлечении от норм и задач центральной власти. Возвращение центра привело к конфликту, предельно негативно отразившемуся на хозяйственном развитии региона. Хозяйственные практики дальневосточного приграничья оказались блокированы федеральными инициативами и центральными силовыми операторами. Вопреки расчетам Москвы результатом ее действий стало не «наведение порядка», а острый социально-экономический кризис, наложившийся на мировой, но имевший свои собственные, вполне местные причины.
Неожиданный поворот ситуации в регионе, рост протестных настроений и прямые выступления с политическими лозунгами заставили центр пойти на уникальный эксперимент. Отказавшись от подавления несистемных сетей, федеральный центр попытался их ассимилировать, согласовать интересы местного и центрального сообществ и, главное, нормативные основы их взаимодействия. И здесь возникли новые коллизии.
За годы реформ в России (в том числе и на ее дальневосточной окраине), по сути, сложились две слабо пересекающиеся между собой реальности: реальность властей предержащих и реальность основной массы населения. Каждая из них обладала собственной «формальностью» и собственной «тенью». Формальность власти проявлялась в системе правовых норм и легальной институциональной структуре, формальность населения — в легальных способах давления на власть с целью получения тех или иных льгот и социальных выплат. В определенных ситуациях функцию легальной презентации интересов населения выполняло даже «всенародное одобрение». Однако гораздо более значимыми были неформальные практики, «тень».
На рубеже XX—XXI вв. неформальные практики фактически представляли собой инструмент воссоздания коммуникации между управляемыми и управляющими, а тем самым — и целостности общества, отсутствовавшей в рамках легальной институциональной структуры6. Не имея возможности влиять на систему права (законов), неформальные практики существенным образом влияли на правоприменение, создавая лакуны, в которых могла протекать социальная и экономическая активность. Собственно, наличие таких лакун в гомогенном пространстве власти и предохраняло систему от социального взрыва. Но в «нулевые» годы ситуация радикально изменилась. Неформальные практики управляющих и управляемых разошлись столь же радикально, как и формальные. Власть с удивлением обнаружила, что население Российской Федерации почти в полном составе «эмигрировало» в Россию, и, соответственно, приступила к интервенции (построение «вертикали власти», «борьба с коррупцией» и т.д.) с целью возврата управляемых. Население же обнаружило, что работавшие прежде механизмы дистан-
ПОЛИЛИ" № 3-4 (58-59) 2010
195
ЮССППСШ Pfrnotlbl
7 Путин 2006.
8 См., напр. Синюков 2000.
9 Палеха 2006.
1(0 Люхтерхандт, Рыженков, Кузьмин 2001.
11 См., напр. Панеях 2001.
цирования от власти через воздействие на правоприменение перестали работать. Именно эти открытия власти и общества и лежат в основании коллизий последних лет.
Проблема правоприменения является сегодня одной из наиболее острых (во всяком случае, на уровне официальных заявлений) проблем страны. Однако при ее рассмотрении и политики7, и ученые8 обычно исходят из того, что существует некая объективная (легально принятая) норма, регулирующая определенную сферу реальности. Эта норма может соблюдаться или не соблюдаться, ее реальный смысл может отличаться от декларируемого и т.д., но в любом случае главным персонажем остается она. Так, Р.Палеха констатирует: «В наиболее общей форме применение права представляет собой применение правовой нормы как общеобязательного правила поведения к конкретному случаю»9. Иные, не связанные с легальной формой фиксации виды и механизмы права и правоприменения если и рассматриваются, то в качестве местных или корпоративных особенностей, позитивно или негативно влияющих на функционирование легальных норм.
Между тем новейшая история России свидетельствует о том, что правоприменение может быть результатом конкуренции правовых систем различной природы и в этой конкуренции легальному праву во всех его формах отнюдь не всегда принадлежит лидирующая роль. В 1990-е годы, когда государство — традиционный источник легального права — в минимальной степени участвовало в регулировании социальных процессов, в стране сложились многочисленные локальные варианты правовых систем, вполне эффективно регулировавшие «вверенную им территорию»10. Именно они задавали и действующие нормы, и практику правоприменения. Что же касается норм легальных, то они либо выводились за пределы актуальных социальных процессов с помощью блокирующих их действие «фильтров» и превращались в симулякр, либо приспосабливались к обслуживанию настоящих задач общества посредством переинтерпретации.
Казалось бы, это явление, неоднократно описанное отечественными социологами11, уже ушло из социальной практики. На первый взгляд, выстроив «вертикаль власти» и получив контроль над законодателями и губернаторами, государство взяло реванш за «отступление 90-х» и восстановило монополию на насилие в обществе. К сожалению, это не так. Изменение условий существования местных правовых систем не отменило сами эти системы, а лишь усложнило их работу, снизив эффективность как легального права (там, где оно вступает в конфликт с местным), так и местной правовой системы. Эта тенденция с особой остротой проявилась на дальневосточной окраине страны, где вследствие традиционно слабого присутствия государства процесс формирования альтернативных правовых систем принял необычайно выраженные формы.
196
ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010
ЮССППСШ Pfrnotlbl
Эволюция правоприменения на Дальнем Востоке России12
12 При подготовке этого раздела использовались материалы неформализованных интервью, полученных автором в 1999—2001 и 2008—2009 гг. в ходе реализации проектов «Конкуренция за налогоплательщика: региональные варианты фискальной мифологии» и «Ин-ституционализа-ция неформальных отношений в Хабаровском крае», а также формализованного (анкетного) опроса «Социальное самочувствие населения Хабаровского края», проводившегося при участии автора с 1993 по 2007 г.
13 Бляхер 2001.
14 Радаев 2003.
15 В Хабаровске 1993.
В развитии правоприменения на постсоветском Дальнем Востоке отчетливо прослеживаются три этапа. Условно их можно обозначить как «криминальный» (первая половина 1990-х годов), «региональный» (конец 1990-х — середина «нулевых» годов) и «федеральный», наступление которого совпадает с назначением полпредом президента в ДВФО бывшего зам. начальника УВД Москвы О.Сафонова. Основанием для выделения этапов служит специфика силового оператора, который определяет смысл и направление применения права в его региональном варианте, представления о правовой норме населения и правоохранительных органов. Сферой, позволяющей наглядно показать эволюцию правоприменения в регионе, выступают экономические отношения.
В первой половине 1990-х годов функции обеспечения экономического порядка и поддержания бизнес-культуры в регионе, как и по всей стране, осуществляли прежде всего криминальные структуры13. Преступный мир Дальнего Востока оказался наиболее организованным и наименее «отягощенным» наследием советской патерналистской психологии силовым сообществом. В результате именно он и стал регулятором отношений в самых доходных секторах нарождающегося бизнеса, тем более что для легальных государственных структур этого бизнеса просто не существовало.
Правовая система и контролирующие органы государства «не видели» большей части деятельности дальневосточников. Незамеченным осталось и формирование основных экспортно-импортных операций региона. Лес, морепродукты и иные биоресурсы начали уходить за границу, навстречу ресурсам двинулись потоки иномарок и оргтехники. Для осуществления подобных операций требовалось «добро» тамож-ни14 — соответственно, появились люди, которые это «добро» обеспечивали. На территории региона стали расцветать малые и сверхмалые торговые предприятия, лесозаготовительные, рыболовецкие и золотопромышленные фирмы. Появление целого сектора экономики и социальной жизни, слабо «видимого» государством, вызвало к жизни ту самую войну всех против всех, о которой писал Гоббс.
Роль борцов с «беспределом» в регионе взяли на себя криминальные авторитеты. В 1992—1994 гг. в Хабаровском крае возникает ассоциация «Свобода», организующая сбор средств в «общак» и параллельно регулирующая отношения между бизнесменами, властями и правоохранительными органами. Ее лидер В.Податьев (Пудель) регулярно выступает в региональных и центральных СМИ с призывами «прекратить беспредел», превратить Хабаровский край в территорию порядка и бе-зопасности15. В Комсомольске-на-Амуре под эгидой местного авторитета Е.Васина (Джема) образуется общественная организация «Сострадание», достаточно эффективно осуществляющая социальную поддержку населения моногородов, пришедших в упадок после распада СССР. «Сострадание» создает сеть детских лагерей отдыха с условиями, намного превосходящими то, что видели дальневосточники в советском
TOAHTIH" № 3-4 (58-59) 2010
197
ЮССППСШ Pfrnotlbl
16 Именно борьба за контроль над этой сферой и породила печально известный «всплеск преступности» на Дальнем Востоке в конце 1990-х годов.
прошлом, — и мощные силовые формирования (по экспертным оценкам, в 1997 г. их численность составляла порядка 5 тыс. человек).
Именно подобные силовые предприниматели и обеспечивали экономический порядок в регионе, оставляя на долю легальной власти лишь «советское наследство». Вплоть до 1996 г. наиболее «популярными» в местном правовом пространстве статьями выступали «хулиганство» и «кража». Сама же статистика возбужденных дел практически не отличалась от советской. Складывается ощущение, что легальная правовая система просто не заметила катаклизмов 1980—1990-х годов и появления новых сфер социальной реальности. Показательно, что и Васин, и Податьев имели общественные приемные, куда обращались люди с самыми разными проблемами, требующими третейского решения или силового вмешательства (то есть выполняли функции судов различной компетенции — от мировых до уголовных). Не была забыта и милиция. Авторитеты помогали блюстителям закона «поддерживать порядок», «повышали раскрываемость». Понятно, что помощь оказывалась в отношении тех преступлений, которые не были связаны с деятельностью «помощников». Тем самым новые сферы реальности фактически выводились за пределы легальной правовой системы, все больше приобретавшей виртуальный характер.
Однако уже к концу 1990-х годов региональной власти удалось вытеснить криминалитет из сферы «производства порядка»16, что объяснялось не только бесспорными преимуществами государства в осуществлении насилия, но и новым уровнем организации бизнеса. Несмотря на все успехи криминалитета и наличие у Васина статуса «смотрящего», ни одной из группировок не удалось выйти за рамки небольшого локального сообщества. Попытки Васина установить контроль над Хабаровском, Владивостоком или Уссурийском неизменно заканчивались провалом. Между тем во второй половине 1990-х годов экономическая структура региона перерастает уровень локальных контактов. Из приграничной торговли дальневосточный бизнес превратился в сложную систему экономических связей, вполне интегрированных в глобальную экономику и дистанцированных от экономики остальной части страны (в России потреблялось менее 4% продукции региона). Соответственно, возникла потребность в ином силовом операторе. Немаловажно и то, что в силу своей абсолютной незаконности криминальные структуры не могли организовать диалог с центром и тем самым обеспечить бизнесу необходимый для международного сотрудничества уровень легальности. Ведь вопреки популярному мифу об «оккупации» Дальнего Востока России китайским и японским преступным миром, большинство иностранных партнеров строили свои отношения с российскими контрагентами вполне легально и предполагали определенный уровень легальности у них.
Региональные власти с этой задачей справились. Их положение облегчалось тем, что федеральные власти не особенно интересовались ситуацией в регионе. Начиная со второй половины 1990-х годов связь
198
ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010
ЮССППСШ Pfrnotlbl
17 За последние годы Хабаровск не раз признавался самым благоустроенным городом страны. В свою очередь, Владивосток превосходит все другие российские центры по количеству автомобилей на душу населения и уровню развития автосервиса.
18 Бляхер, Левков 2005.
между Дальним Востоком и Европейской частью России становится все более призрачной. По данным опросов, проводившихся в 1997— 1999 гг., доля дальневосточников, которым довелось в обозримое время побывать в столице, не достигала и 5%, а за общероссийскими новостями следило лишь около 15% жителей ДВФО. Примерно таким же был уровень интереса к региону и информированности о нем в московских коридорах власти. В сложных политических процессах конца ХХ столетия Дальнему Востоку просто не находилось места, тем более что «работа» с ним была затруднена удаленностью и разорванностью коммуникаций, а его электоральный и «видимый» экономический вес — ничтожен. Поэтому от местной власти требовалось лишь внешнее выражение лояльности — и способность самостоятельно решать внутрирегиональные проблемы.
Бизнес-сообщества Дальнего Востока срастались с властными сетями в регионе и бизнес-структурами за его пределами. Участие в мировой торговле, незначительное в процентном выражении (менее 3% от совокупного оборота стран Северо-Восточной Азии), но вполне достаточное для населения региона, дало толчок росту внутрирегионального потребления. Вразрез с традициями освоения дальневосточных территорий, переход в «режим консервации» не привел к качественному сокращению или деградации региональной структуры. Структура не сократилась, но трансформировалась, включив в себя множество новых элементов. Складывается сложная логистическая сеть. Появляется масса подсобных производств — от бирж и страховых обществ до предприятий по сборке компьютеров и дорожных машин — и многое другое17.
Главное же, стабилизируется правовая система. Если в первой половине 1990-х годов правоприменение, по сути, осуществлялось на основе «понятий», которыми руководствуется криминальный мир, а порой — и под его контролем (так, на протяжении большей части 1990-х годов деятельность милиции в Железнодорожном районе Хабаровска контролировалась «цивилизованным предпринимателем» Г.Мальцевым), то затем ситуация меняется. Правовая норма возникает заново — правда, в своеобразной форме. Она оказывается репрессивной и избирательной. Правоприменение начинает определяться логикой «презумпции виновности»18 и принадлежностью к «правильному» или «неправильному» лагерю. То есть, «виноватыми» были все, но замечалось это легально-правовыми институтами только применительно к «чужим» предприятиям, контролируемым криминалитетом или внешними экономическими акторами, которые вытеснялись из бизнеса или из региона.
Одновременно вытеснялся и криминалитет, причем вытеснялся он отнюдь не с помощью борьбы с оргпреступностью, о которой предельно много говорилось и писалось в тот период. В наиболее «активные» с точки зрения борьбы с криминальными структурами 1997— 1998 гг. по соответствующим статьям было возбуждено лишь 21 уголовное дело и только 12 из них были переданы в суд. Громкие судебные
ПОЛИЛИ" № 3-4 (58-59) 2010
199
ЮССППСШ Pfrnotlbl
процессы и статьи в СМИ были скорее призваны придать легитимность вытеснению криминалитета из бизнеса в глазах населения, для которого в первой половине 1990-х годов он был спасителем от уличной преступности.
К концу 1990-х годов сложилась рыхлая (на манер латиноамериканской), но довольно прозрачная система правил, часть которых базировалась на правовой норме. Основой функционирования этой системы выступали постановления глав администраций. Так, в 1997 г. постановлением хабаровского губернатора было введено понятие «интересы безопасности Хабаровского края», позволявшее совершать действия, далеко не всегда согласующиеся с федеральным законодательством и идущие вразрез с прямыми указаниями президента РФ. В частности, распоряжением губернатора был отменен указ Б.Ельцина о приватизации ряда объектов, расположенных на территории края. Сходным образом обстояло дело и в других дальневосточных субъектах РФ. Постановлениями глав регионов предоставлялись налоговые и иные иммунитеты доверенным фирмам, через которые и осуществлялся контроль над наиболее доходными отраслями. Данная технология мало чем отличалась от применяемой во всей стране, однако на дальневосточной окраине, где федеральный центр был необычайно слаб, а региональные власти рассматривались населением как «защитники от Москвы», разрыв между местным правом и правом легальным оказался особенно глубоким. И когда федеральный центр вернулся на Дальний Восток, эти две правовые системы не могли не столкнуться.
Созданный местной (региональной) властью правовой механизм организации регионального сообщества и его материального обеспечения вошел в противоречие с задачами федеральной власти, причем, что немаловажно, вошел неожиданно. Ведь согласно представлениям официальных инстанций регион был «пуст» и «беден» и остро нуждался в инвестициях, людях и т.д. Наличие у «пустоты» собственных — и жестко отстаиваемых — интересов оказалось шоком и вызывало шоковую же реакцию. Пришедшие во второй половине «нулевых» годов на Дальний Восток люди в погонах направили свои усилия на «наведение порядка» в «страдающем от коррупции» регионе, не отдавая себе отчета ни в сути явления, ни в его масштабах.
Борьба с коррупцией и «приморские партизаны»
На протяжении всех 1990-х годов руководство экономикой дальневосточных субъектов Федерации полностью лежало на их лидерах, либо только формальных, либо формальных и неформальных одновременно, которые неизбежно вступали в альянс. Вполне понятно, что в качестве «стационарного бандита» (по модели М.Олсона) такой индивидуальный или коллективный глава региона был заинтересован в повышении доходности «своего» бизнеса и прежде всего в неформальных выплатах, ведь выплаты формальные приходилось делить с федеральным бюджетом, доля которого становилась все больше. Соответственно,
200
ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010
ЮССППСШ Pfrnotlbl
19 Показательно, что с таможенной «открытости» начинал развитие своих отдаленных территорий и Китай (см. Рыжова 2008.).
2(0 Гликман 2009.
формальные выплаты снижались, и федеральный центр до поры смотрел на это сквозь пальцы.
Еще более значимым было «взаимопонимание» в области таможенной политики и режима пересечения границы, поскольку именно таможенная «открытость» позволяла хозяйству Дальнего Востока взаимодействовать с инновационной экономикой «глобальных ворот» Северо-Восточной Азии19. Но дело не сводилось к одной только «открытости». На региональных таможнях дальневосточные предприятия пользовались немалыми преференциями. Их грузы мягче и, что принципиально в российских условиях, быстрее досматривались, а совокупные издержки (сборы, неформальные платежи, убытки от потери времени и др.) заметно уступали по объему издержкам «чужих», хоть и российских фирм20. И таможенники, и бизнесмены, и региональные власти, и население были заинтересованы в том, чтобы деньги и товары не уходили на сторону. В силу этой коллективной заинтересованности даже de jure существовавшие льготы «московских» фирм при прохождении ими таможенных коридоров de facto предоставлялись только под самым жестким давлением центральной власти. Транзитные каналы региона, ведущие во внешний мир, замыкались в самом регионе. Это и создавало конкурентные преимущества дальневосточной продукции на рынках АТР. Она там действительно была дешевле, чем внутри страны. Но подобный региональный протекционизм едва ли мог устроить государственные корпорации, чьи грузы простаивали на дальневосточных таможенных переходах и в портах, подвергаясь самому суровому досмотру.
Данная ситуация и была осмыслена как «разгул коррупции». Началось «закручивание гаек» на таможне, в милиции, миграционной службе и т.д., были заведены уголовные дела на ряд крупных чиновников регионального уровня. «Льготный режим» оказался под угрозой.
Поскольку казавшееся Москве противоестественным положение воспринималось местными игроками как нормальное, а местная власть по большей части обладала легитимностью, внешнее воздействие было воспринято как структурное насилие и привело к консолидации региональных властных и экономических сетей, тем более что законодательная норма, с которой центр «вернулся» на Дальний Восток, формировалась под проекты и структуры, которые составляли конкуренцию местным видам деятельности, дававшим региону намного больше, чем идущие из центра ресурсные потоки.
Эффективность борьбы центральной власти за восстановление единого правового пространства зависит от двух обстоятельств: пространственной близости региона к Москве и степени значимости для него федеральных трансфертов. Не случайно на Дальнем Востоке навязываемые центром инновации встретили горячую поддержку только в депрессивной ЕАО. В остальных же частях ДВФО никакого энтузиазма не наблюдалось.
В рамках сложившейся правовой системы производство порядка и безопасности было возложено на местные власти (в широком понима-
ПОЛИЛИ" № 3-4 (58-59) 2010
201
21 Дятликович 2009.
ЮССППСШ Pfrnotlbl
нии), победившие в жестких схватках 1990-х годов «криминальные крыши». В этих условиях едва ли приходится удивляться тому, что именно они и попытались «амортизировать» воздействие формального права, понимая его гибельность для хозяйственного комплекса региона.
Законодательная норма не отвергалась; она принималась — и игнорировалась. Конечно, какую-то часть региональных ресурсов пришлось пустить на создание видимости исполнения правовых норм, какими-то игроками пожертвовать. Но в целом правила игры сохранялись. Несколько усложнился механизм взаимодействия, в число «региональных льготников» попал ряд предприятий федерального значения — и только.
В какой-то момент казалось, что эквифинальность может быть восстановлена на новом уровне, что, хотя по мере проникновения в регион общероссийских компаний и госкорпораций, поддерживаемых федеральной администрацией, компетенции местной власти сужались, она вполне в состоянии выступить в своей традиционной роли посредника между регионом и центром, обеспечив местным видам деятельности (таким, как экспорт леса и морепродуктов, импорт автомобилей, добыча неэнергетического сырья и др.) возможность и дальше следовать утвердившимся в ДВФО правилам. Основания для сдержанного оптимизма были — во всяком случае, с точки зрения дальневосточников. Однако развитие событий пошло по иному сценарию.
Камнем преткновения явилось стремление центра использовать транзитные возможности региона, ведь эти возможности уже использовались — и не совсем так, как хотелось бы государству. Поток ресурсов из региона или через регион в страны Северо-Восточной Азии и встречный поток «на запад» воспринимались местным сообществом как очередное ограбление региона. Дальний Восток упорно не желал становиться мостом между Европой и Азией, поскольку уже стал элементом СВА и выработал правила игры, отвечавшие его новому положению.
Специфика развернувшейся на Дальнем Востоке войны между двумя правовыми системами заключалась в том, что она велась в рамках самих государственных структур. Как правило, высшее начальство, состоявшее из федеральных назначенцев, зависевших от Москвы, стремилось положить конец «самоуправству на местах», в то время как представители среднего и нижнего звена тех же ведомств, будучи жителями Дальнего Востока, отстаивали «справедливость» (то есть местные интересы), обвиняя пришлых силовиков в «превышении должностных полномочий». Но главным инструментом и той, и другой стороны служила борьба с коррупцией. Показательна ситуация, когда наиболее ярый борец с коррупцией на Дальневосточной таможне Э.Бахшецян, назначенный с подачи Г.Грефа, оказался на скамье подсудимых по обвинению в коррупции, причем сам считал себя жертвой таковой21.
«Антикоррупционная» война, охватившая регион, породила странную ситуацию, когда одновременно действовали и прежние правила игры, и новые законодательные нормы. Власти различного уровня
202
ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010
ЮССППСШ Pfrnotlbl
и функции в хозяйственной системе (с ориентацией на местные или на федеральные формы экономической деятельности) вели ожесточенные бои, бросив бизнес на произвол судьбы. В результате хозяйственная активность в регионе резко пошла на убыль. Попытки «защитить» ее с помощью давно опробованных протекционистских мер каждый раз давали обратный эффект. Так, само принятие закона, запрещавшего вывоз необработанного леса, хотя закон этот в конечном счете не был введен в действие, привело к переориентации традиционных потребителей дальневосточного «кругляка» (Республики Корея и Китая) на канадский лес. Новые правила вылова рыбы и выделения соответствующих квот в 2006 г. поставили на прикол в самый разгар путины большую часть рыболовного флота. С ужесточением контроля над соблюдением миграционного законодательства на грани срыва оказались не только проекты, связанные с жилищным строительством, но и возведение многих значимых промышленных объектов. А такая тривиальная протекционистская мера, как повышение пошлин на ввоз иномарок, обернулась печально известной «праворульной эпопеей».
Оценкой «успешности» борьбы с коррупцией стала отставка Сафонова и назначение на его пост «местного» (хабаровского) губернатора
В.Ишаева. Фигура последнего символизирует «мирный договор» не только между несистемными социальными сетями ДВФО и федеральным центром, но и между двумя правовыми системами. Не то чтобы «антикоррупционная» война утихла совсем, но назначение Ишаева изменило в ней расстановку сил и саму задачу федеральной власти. Смысл «договора» предельно прост: в обмен на федеральные трансферты, превосходящие все, что когда-либо получал регион, Дальний Восток принимает «внешние» правила игры и вновь становится «дальним, но нашенским».
Казалось бы, от подобного договора выигрывают все. Рискованные внешнеторговые операции сменяет устойчивое бюджетное финансирование, и по крайней мере до 2012 г. (года проведения саммита АТЭС во Владивостоке) беспокоиться особенно не о чем. Однако это не совсем так. Интеграция, несомненно, происходит, но этим процессом затронуты преимущественно властные сети и связанный с ними сегмент бизнес-сообщества. Остальные чем дальше, тем больше оказываются «за бортом». Разветвленные социальные сети, сложившиеся в 1990-е годы, сжимаются под давлением власти. Нормы и правила игры, детерминировавшие их работу на протяжении почти двух десятилетий, перестают действовать.
Неформальные правила игры власти и населения расходятся окончательно. Как следствие, исчезают лакуны, в которых в предшествующие периоды протекала социальная и экономическая активность, позволявшая массам дальневосточников приобщиться к трансграничным финансовым потокам. Лакун остается все меньше и меньше, к «распилу» же бюджетных денег допущен крайне узкий круг лиц, задействованных во властных неформальных практиках и интегрировавшихся
ПОЛИЛИ" № 3-4 (58-59) 2010
203
ЮССППСШ Pfrnotlbl
22 http://deita.ru/ society/primorskij-kraj_15.12.2008_ 119935_ orga n izovannyj-vo-
vladivostoke-piket-
stal-stikhijnoj-
aktsiej-
protesta.html.
23 Hirschman 1970.
2/4 Алексеенкова 2009.
в общероссийские элитные сети. Интеграция остальной части населения Дальнего Востока пока осуществляется исключительно в форме возобновившейся миграции. В результате, наряду с центральной властью, которая и раньше не была особенно легитимной в глазах дальневосточников, легитимность утрачивает и власть местная, «предавшая» население. Собственно, так и было воспринято приморскими блоггерами поведение губернатора С.Дарькина во время митингов зимы 2008 г.22
Как показано в работе Е.Алексеенковой, использовавшей классическую модель А.Хиршмана23 для анализа альтернативной социальной интеграции, существуют три типа социальных сетей: сети лояльности, ориентированные на поддержку действующих институтов, сети «exit», выстраивающие дистанцию по отношению к наличной институциональной системе, и сети «voice», реализующие стратегию активного про-теста24. На сегодняшний день в России, бесспорно, доминируют сети первых двух типов. Более того, только они и признаются официальным дискурсом. Относительно массовые сети «voice» функционируют только на северокавказской периферии, причем их появление связывается либо с «местными особенностями», либо с происками «мировой заку-лисы». На остальной территории страны фиксируется лишь «всенародная любовь» к национальному лидеру или дуумвирату, выражаемая в ходе очередных выборов, социологических опросов или общения в прямом эфире (сети лояльности), или «коррупция» (сети «exit»). То, что и первое, и второе — лишь симулякр, скрывающий истинное положение дел, рефлексии не подвергается. Для такой рефлексии просто нет основания в области «поименованного», легально существующего, ибо и социология (массовые опросы, об инструментальной архаичности которых писалось уже не единожды), и официальные отчеты, и результаты выборов подтверждают «всенародную любовь», слегка омрачаемую «коррупцией».
Лишь изредка происходят сбои, когда на ясном небосклоне встающей с колен России вдруг появляются совершенно непонятные и потому нелегитимные политико-метеорологические образования. При этом частота сбоев напрямую связана с сокращением «серых зон», а значит — и возможности «уйти в тень». Невозможность «выхода» и толкает на протест, направленность которого в большинстве случаев определяется не столько идеологией, сколько популярными сюжетами СМИ. В СМИ же виновник всех российских, в том числе дальневосточных, бед назван четко — милиция.
Пожалуй, трудно найти структуру, разоблачать которую было бы сейчас привычнее и безопаснее, чем МВД. Именно милиция олицетворяет власть для большинства россиян, и именно на нее направлено раздражение нелепой конструкцией, именуемой «российское государство». Складывается впечатление, что эта ситуация вполне устраивает власть, поскольку тем самым из-под недовольства выводятся гораздо более значимые властные акторы. Соответственно, телеканалы с дивной страстью смакуют истории о «ментовском беспределе». И в том, что
204
ТЮАПТ1Н" № 3-4 (58-59) 2010
25 Петров 2003.
Библиография
ЮССППСШ Pfrnotlbl
первыми жертвами нарастающего недовольства становятся участковые и постовые, нет ничего удивительного. Подобные примеры в истории не единичны. Ведь не императора Карла V, доведшего Кастилию до нищеты, ненавидели испанцы, но приказчиков (немцев, итальянцев), собиравших с них налоги.
Сходный сценарий реализуется и на Дальнем Востоке России. То, что силовой оператор, источник норм и права, призванный «амортизировать» усилия центральной власти, не выполнил свою миссию, вызывает острую депривацию основной части населения. Массовая реакция блогосферы, поддержавшей «приморских партизан», служит недвусмысленным показателем того, что сети «exit» все больше дрейфуют в сторону открытого протеста. Причем носители этого протеста — не «исламские террористы» или агенты «мировой закулисы», а жители заурядной российской глубинки, которым полагается лишь «горячо одобрять». Исчезает прослойка-«амортизатор», позволявшая местному сообществу существовать в удалении от власти, а вместе с ней — и сама возможность эффективной коммуникации с властью.
Все написанное не объясняет, почему эти мальчики схватились за оружие, но вполне объясняет, почему они предстали героями в глазах сверстников. Стало уже аксиомой, что террор — оружие слабых, жест отчаяния, когда все иные формы диалога с властью исчерпаны25. Похоже, что не только «группа Муромцева», но гораздо более широкий круг людей подходит к осознанию невозможности вести диалог. Смогут ли власти удержать ситуацию? Очень хотелось бы верить. Ведь если этого не произойдет, следующими «приморскими партизанами» могут оказаться не пять мальчиков, а сотни и тысячи доведенных до отчаянья людей.
Алексеенкова Е.С. 2009. Государство и альтернативные формы социальной интеграции: структурное насилие против «omerta» // Поли-тия. № 1.
Бляхер Л.Е. (ред.) 2001. Изменение поведения экономически активного населения в условиях кризиса. — М.
Бляхер Л.Е. 2004. Политические мифы Дальнего Востока России // Полис. № 5.
Бляхер Л.Е. 2010. Несистемные сети «желтороссии», или Заполнение «пустого пространства» // Полития. № 2.
Бляхер Л.Е., Левков С.А. 2005. Концептуальные основания региональной социальной политики. — Хабаровск.
В Хабаровске все спокойно (Интервью с В.Податьевым). 1993 // Тихоокеанская звезда. 6.10.
Гликман Е. 2009. Власти России делают все, чтобы потерять Дальний Восток (http://www.newsland.ru).
Дятликович В. 2009. «Закрыть» генерала // Независимая газета.
6.23.
ПОЛИЛИ" № 3-4 (58-59) 2010
205
ЮССППСШ Pfrnotlbl
Люхтерхандт Г., Рыженков С., Кузьмин А. 2001. Политика и культура в русской провинции: Новгородская, Воронежская, Саратовская, Свердловская области. — М., СПб.
Палеха Р.Р. 2006. Природа правоприменения как особой формы реализации права. Дисс. на соискание уч. ст. канд. юрид. наук. — Елец.
Панеях Э. 2001. Формальные правила и неформальные институты их применения в российской экономической практике // Экономическая социология. № 3 (www.ecsoc.msses.ru).
Петров К.Е. 2003. Структура концепта «терроризм» // Полис. № 4.
Путин В.В. 2006. Главная задача новой Ассоциации юристов — совершенствование законодательной и правоприменительной деятельности // Журнал российского права. № 1.
Радаев В.В. 2003. Таможня дает «добро» // Неформальные практики: возможность изучения и регулирования. — СПб.
Ремнев А.В. 2004. Россия Дальнего Востока: Имперская география власти XIX — начала XX века. — Омск.
Рыжова Н.П. 2008. «Политика открытых дверей» в приграничных регионах КНР // Полития. № 4.
Синюков В.Н. 2000. Россия в XXI веке: пути правового развития // Журнал российского права. № 11.
Hirschman A. 1970. Exit, Voice, and Loyalty: Responses to Decline in Firms, Organization, and States. — Cambridge (Mass.).
206
‘ПОАПШ
№ 3-4 (58-59) 2010
