CC BY
68
Шстемология и историческое сознание
И. Т. КАСАВИН
1. Актуальность истории
Геродота и Фукидида редко ставят рядом с Евклидом и Архимедом. Тем самым не только воспроизводится искаженный образ генезиса наук у древних греков, в культуре которых муза Клио сопровождала Аполлона с тем же правом, что и муза Урания. Это заблуждение долгие годы приводило к неверному пониманию роли европейской науки вообще, отделяющему ее от культуры и общества, игнорирующему их тесную взаимосвязь. В результате формирование принципа историзма применительно к обществу и познанию сильно отстало от истории реального воздействия математики и естествознания на изменчивость человека, его деятельности и сознания. И пусть большинство социально-гуманитарных наук возникло в XIX веке, наука история (как и право) издавна определяла магистраль духовного развития, интенсивно обмениваясь смыслами с естествознанием. Так, к примеру, Френсис Бэкон, один из основоположников нововременной философии науки, поднял на щит естественную историю, т. е. эмпирическое естествознание. Символично, что он одновременно сделал следующий ход: в утопическом романе
И
I»
И:
ш;
т
ж <о £ X О X
ш
Е£
ш
«Новая Атлантида» попытался обосновать возможность и необходимость социального прогресса, основанного на применении научных открытий.
Принцип историзма укоренился в континентальной европейской , •• философии только благодаря Г.В.Ф. Гегелю и О. Конту, а затем ¡Л; К. Марксу и Ч. Дарвину. Впрочем, британская аналитическая традиция, напротив, до сих пбр не считает его существенным элементом систе-матического философского мышления. «Историю философии необходимо изучать студентам, но о ней следует забыть сформировавше-й| муся философу, занимающемуся позитивным анализом философских проблем», - сказал мне как-то один известный оксфордский профес-1 сор. И все же в общем виде значимость исторического подхода в фи-I лософии сегодня является едва ли не трюизмом. И этот трюизм раз-¡1 венчивается только при более детальном взгляде на ситуацию. Как понимается и как изменяется историзм, какое место он занимает, ка-| кие формы он приобретает в контексте философской рефлексии, -! все эти вопросы по-прежнему представляют собой проблемы, далекие | от окончательных решений. Приемлемость же историзма за предела-I ми социальной философии, философии истории и культуры, его при-! менимость к эпистемологии проблематичны еще в большей мере. Ес-I ли эпистемология призвана заниматься анализом условий и форм | необходимого и всеобщего знания, как полагал И. Кант, то поле дей-| ствия историзма ограничено преходящими, относительными, вероятными элементами знания и потому исключается из подлинного пред-\\ мета эпистемологии. И даже у самого Гегеля историзм приобретает : порой превращенную телеологическую форму, в контексте которой, I к примеру, физиология человека оказывается ключом к физиологии обезьяны.
Эпистемологии предстояло вынести подлинный урок из немецкой классической философии лишь при посредстве двух позднейших I влияний, а именно «философии жизни» и неокантианства. Надо было I дождаться возникновения теории и истории культуры, истории и со-циологии науки как самостоятельных дисциплин, пережить дискус-¡£ сию о блеске и нищете историцизма и догматизм исторического мате-« риализма, чтобы в полной мере осмыслить символическое значение и спора между К. Поппером и Т. Куном для судьбы философии позна-95 ния. Благодаря этому спору философы были вынуждены уйти и от я невнимания к историчности познания, и от ее абстрактного принятия как отягощающего, но неизбежного обстоятельства. Типы эпистемо-х логически значимой историчности и эпистемологическая ра-§1 бота с историей стали существенными темами, вне которых оказа-{9 лось невозможно квалифицированно обсуждать весь круг проблем о теории познания и философии науки. Что есть история, вовлекаемая б*Ь в эпистемологический оборот? Как исследователь познания работа-
ет с историей? Это вопросы о предмете и методе исторической эпистемологии1 - неотъемлемом ракурсе всякого философского взгляда на познание.
Первое же уточнение вопроса о предмете расчленяет его на три других вопроса. Во-первых, имеет ли место корреляция, возможно ли согласование истории познания, истории культуры и гражданской истории? Во-вторых, можно ли выявить влияние исторического процесса на процесс познания? В-третьих, имеет ли место влияние познания на историю?
Ответ на первый вопрос предполагает построение согласованной периодизации истории познания, истории культуры и гражданской истории или, по крайней мере, определение фазового сдвига этих трех процессов друг относительно друга. К примеру: как соотносятся между собой классическая наука, гуманизм и буржуазное общество? Или: каковы взаимно соотносимые границы античной науки, мифа и рабовладельческого общества? Средневековой учености, христианства и феодализма? Аналогичную проблему пытался решить О. Шпенглер, но явного успеха не достиг. Можно высказать гипотезу, что относительные совпадения границ этих трех разных сфер фиксируются преимущественно в точках радикальных трансформаций, которые как раз и могут рассматриваться как хотя бы частично детерминированные этой синхронностью. Таково возникновение классического математического естествознания в период завершения эпохи Возрождения, Реформации и ранних буржуазных революций (первая половина XVII века). Возникновение ряда социально-гуманитарных наук аналогичным образом совпадает с завершением эпохи Просвещения и первыми демократическими революциями (первая половина XIX века). Первая мировая война как проявление кризиса империализма разражается в момент наивысшего расцвета европейского искусства модерна, совпавшего с возникновением неклассического естествознания.
Такого рода синхронизация наводит на мысль (в соответствии с изначальным смыслом слова «индукция») о связи между завершением очередного этапа развития культуры, кризисом общественного устройства и возникновением нового типа знания. Истолкование данной гипотезы как формы обоснования материалистического понимания истории лежит на поверхности. В самом деле, определенная * общественная формация, обеспечив условия развития культуры, х
исчерпывает себя в тот момент, когда культурная динамика приводит
' И
л
т и и
X
о
к возникновению нового типа знания. При этом и речи нет о прямом х
----х
1 Термин «историческая эпистемол тия» обычно связывается с щ французской традицией (Г. Башляр, Э. Мейерсон). В данном случае мы Ф не ограничиваемся этим (см. источник в сноске 2).
влиянии социального развития на возникновение новой науки. Напротив, оно обусловлено предшествующим расцветом культуры, который оказывает определенное влияние и на предшествующий тип научности, и на идеологию, а через нее - и на общественное устройство.
Современный неклассический историзм, как я пытался показать2, вносит в эту модель существенные коррективы, исходя из принципов нелинейности истории, культурной относительности и двойственной природы исторического события. Подчеркну, что в даваемой им картине познания как особой исторической реальности практически снимается традиционная проблема социокультурной обусловленности знания и обратного влияния науки на социум3: социальные и культурные содержания оказываются интегральным и внутренним измерением познавательного процесса.
11»
2. Три интерпретации историзма
в эпистемологии и философии науки
Однако прежде необходимо осуществить эпистемологическую работу с историей, т. е. так отобрать, расположить и интерпретировать исторические феномены, чтобы они приобрели релевантность для понимания и объяснения познавательных ситуаций. Мы выделим три эпистемологические интерпретации историзма, каждая из которых достаточно успешно решает свои собственные проблемы, но не в состоянии решать проблемы других.
1. Первая из них - это историческая рефлексия в методологии науки, получившая развитие начиная с 1960-х годов. Как только главной проблемой философии науки была провозглашена проблема
О неклассическом историзме см. подробнее в: Касавин И. Т. Традиции и интерпретации. Фрагменты исторической эпистемологии. СПб., 1999. Гл. 1.
. 3 Мы не станем обсуждать взаимные достоинства и недостатки
Л разных подходов к данной проблеме. Отметим только то, что при всей щ утонченности интерналистских моделей развития науки им не удается Н дать удовлетворительного ответа на вопрос, к примеру, почему кризис католицизма в XIII веке, в эпоху высокого Ренессанса, не привел ни к ^ революционным потрясениям, ни к реформации, ни к научной X революции. Или почему периоды расцвета культуры в Китае или Индии не породили ничего, подобного европейскому классическому ^ естествознанию. Для ответа на эти и подобные вопросы в объяснение когнитивных трансформаций должен быть вовлечен весь горизонт социальных и культурных факторов. Иное дело, что любая общая модель ¡^ представляет собой не алгоритм объяснения, но лишь регулятивную Ф идею, которая должна быть реализована в конкретной реконструкции 1*Ь познавательной ситуации.
роста знания и стали анализироваться условия, предпосылки и перспективы развития, в эпистемологию вошло время4. Важность истории науки для методологии науки была признана и К. Поппером, и Т. Куном, и И. Лакатосом, и С. Тулминым. Однако в критическом рационализме под историей понимался, скорее, материал для воплощения логики. История возникала только как продукт рациональной реконструкции, и только в этом качестве она могла выступать в качестве критерия истинности методологической модели. Логика вторгалась в историю, вмешательство же истории в логику оставалось под запретом. Реальную эмпирическую историю науки, в которой трудно провести демаркационную линию между внешней и внутренней историей, нужно было рационально очистить. Это, по существу, подразумевало ее редукцию к собственно познавательным содержаниям. В фокус анализа попали два уже известных со времен неопозитивизма уровня научного знания - теория и эмпирия. Поскольку же в этих содержаниях необходимо было вскрыть механизмы развития, то статичные структурные элементы науки были поняты динамически, с точки зрения их взаимоотношения, обмена смыслами между ними. К теоретическим конструкциям и фактам стали ^ применяться такие понятия, как прогресс и регресс, развитие и стагнация, успех и неудача, причем в соотносительном смысле («эмпирический успех теории»),
2. В качестве второй эпистемологической интерпретации историзма выступила, как известно, конкурирующая программа «исторической школы». Ее интенции наиболее последовательно выразила историческая социология знания (науки). Она поставила своей задачей исследование ситуаций социального производства знания как обмена смыслами не между теорией и эмпирией, но между внутренними и внешними контекстами. В работах Т. Куна, несмотря на его репутацию лидера исторической школы, речь идет в основном о ситуациях и процедурах, характеризующих «нормальную науку» и потому не включающих непосредственное вмешательство социальных, культурных и психологических факторов. По Куну, эти факторы влиятельны лишь в краткие периоды экстрапарадигмальной науки. Эдинбургская школа, школа антропологии науки и близкие к ним исследователи, напротив, доказывали, что внешние контексты пронизывают знание, значимы во все периоды его развития и даже определяют его решающим образом.
! ¡1
Л
«О н и
4 При этом темпоральный анализ как таковой в основном находился ф
за пределами знаний и интересов методологов науки, еще почти никто не X думал о различии эволюционного и революционного времени, о совпа-
дении и расхождении времени научного сообщества и времени индивида да
(См.: Зубец О. П., Касавин И. Т. Темпоральный анализ как метод фи- Ч
лософского исследования // О специфике методов философского ис- ^
следования. М., 1987). 3
Попперовскому «знанию без субъекта», обеспечивающему свободу развития науки, пришло на смену «знание без объекта», фиксирующее зависимость ученого от научного сообщества и более широкого (социального, культурного, биографического) контекста его жизни. Теперь уже вторжение логики в историю, общей схемы в конкретное событие рассматривалось не столько как произвол, сколько как особенный социально-исторический феномен. Сила истории оказывается, напротив, интегральным проявлением социальности познания. Она реализует себя в приоритете отдельного события перед общим принципом, и потому исторически ориентированным исследователем задача нахождения общности и единства может не ставиться вообще. «В интеллектуальной истории любая действительная проблемная ситуация создает некоторый спектр возможных интеллектуальных новаций»5, - пишет С. Тулмин. Реальны и первичны лишь позна-вательные ситуации, демонстрирующие погруженность знания в s, контекст, а принципы и схемы появляются лишь post factum, как их и обобщение, реконструкция6. Отныне не история - результат ра-j циональной реконструкции, но логика - итог исторического исследования.
I 3. Многие философы науки конца XX века увидели роль истории I не только в информационном обогащении теории познания, не только в проверке ее теоретических положений. Они показали, что историко-научная и историко-культурная реконструкция представляет собой не просто один из приемов современного эпистемологического исследования, но неотъемлемый элемент последнего, если оно не | ограничивает себя «контекстом обоснования». Более того, они j обнаружили, что наиболее достойным и многообещающим предметом | эпистемологического исследования являются не отдельные категории (опыт, рассудок, разум, восприятие, понятие, суждение, умозаключение и т. п.), но традиции (П. Фейерабенд), темы (Дж. Холтон), парадигмы (Т. Кун). Параллельно рецепциям историзма в англо-американской философии науки шли поиски в континентальной философии, а именно в трансценденталистской j2 эпистемологии, исходившей из некоторых идей И. Канта и Э. Гуссерля, я Исследование историко-культурных предпосылок науки выступило в и трансцендентализме как анализ исторически-априорных форм позна-
К______. i,< ..л
Я 5
X Тулмин С. Человеческое понимание. М., 1984. С. 313.
X 6 Историческая школа в немалой степени исходила из идей позднего
5 Л. [Витгенштейна и, в частности, из социологического их прочтения. По 3" Витгенштейну, мысли, убеждения, интенции «укоренены в их ситуации, * в человеческих привычках и институтах» (Wittgenstein L. Philosophical gj Investigations. Oxford, 1967. Remark 337). Подробнее об этом см.: Bloor D. Ф Wittgenstein: A Social Theory of Knowledge. L., 1983; Idem. Wittgenstein,
6 Rules and Institutions. L., 2002.
<* < «
ния. Они были поняты как исторические целостности, являющиеся квинтэссенциями конкретных культурных и познавательных ситуаций - исторические априори (Э. Гуссерль), универсалии культуры (О. Шпенглер), эпистемы (М. Фуко), исторические ансамбли, априорные онтологии (К. Хюбнер) категории культуры (А. Я. Гуревич)7.
Сторонники этого третьего варианта эпистемологического историзма акцентировали внимание на том, что философ не имеет дело с «сырой», эмпирической историей. В качестве предмета анализа и материала обобщений философия выбирает присущие самой истории и культуре формы всеобщности. В них «бессознательное мышление эпохи» уже проделало обобщающую работу и схематизировало формы практического и практически-духовного познания, вплетенные в деятельность и общение людей. О. Шпенглер полагал, что универсалии культуры обладают, во-первых, формальной всеобщностью и необходимостью, во-вторых, получают свое содержание из исторической эпохи и, в-третьих, приобретают функциональную силу во многом благодаря концептуальному оформлению, в котором ведущая роль отводится философской рефлексии. По сути, Шпенглер поставил тем самым вопрос об онтологических основаниях культуры и познания вообще.
Шпенглер, утверждая «универсальность» и «априорность» известных исторических сюжетов и парадигм, вместе с тем подчеркивал их историко-культурный характер, привязанность к определенной культуре. В этом смысле культурная универсалия - это схема опыта некоторой определенной культуры, а не человеческой культуры вообще, безотносительно к исторической эпохе. И в то же время данному элементу специфической культуры часто придается столь общий и абстрактный смысл, что возникает возможность отрыва ее от локальной исторической ситуации. М. Элиаде говорит в этой связи о культурном символизме как «скважине» в трансцендентное, как продукте процесса исторической универсализации8.
Именно трансцендентализм сформулировал в ясном виде проблему исторических типов рациональности, предприняв нечто вроде синтеза двух предшествующих подходов. Теперь уже не ;£ логика вторгается в историю и не история навязывает присущую толь- {2 ________и
7 См. также: В. С. Степин. Мировоззренческие универсалии как осно- Щ вание культуры // Универсалии восточных культур. М., 2001. I
8 «Образы - это «скважины», ведущие в надысторический мир. И это не единственное их достоинство: благодаря им различные «истории» получают возможность общаться между собой... Благодаря христиани- ¡[у зации божества и святилища всей Европы получили не только общие * имена, но в каком-то смысле обрели свои собственные архетипы и, ^ следовательно, универсальные ценности» (М. Элиаде. Миф о вечном ф возвращении. М., 2000. С. 244-245). ^
О X
ко ей контингентную логику, но история и логика диалектически взаимодействуют между собой. Иное дело, что в трансцендентализме не были разработаны конкретные методологические сценарии этого взаимодействия - то, как должен действовать эпистемолог, синтезируя историю и рациональность. Шпенглер указывал, что исторические априори существуют не сами по себе, но лишь как реализации в конкретной исторической ситуации и требуют концептуальной проработки на конкретном культурном материале. Однако онтологизированный образ исторических априори остался все же доминирующим.
3. На пути к синтезу
Философская эпистемология, осмыслив и усвоив уроки собственной истории и развития исторического метода вообще, сегодня вырабатывает присущие только ей способы анализа и использования истории. На наш взгляд, ее главный метод состоит в том, чтобы осуществлять историческую контекстуализацию проблем и логическую проблематизацию истории. Всякая когнитивная проблемная ситуация для своего понимания должна быть понята как часть исторического целого, погружена в совокупный социально-исторический контекст. Критическая рефлексия философа, выходя за пределы наличного опыта и устоявшихся теорий, приписывает проблеме более широкое, панорамное многообразие условий, чем то, в котором она обычно рассматривается как специфическая - научная, религиозная или повседневная. Философу приходится искусственно погружать проблему в, казалось бы, генетически несвойственные ей многообразные отношения. Именно так поступает Л. М. Косарева, реконструируя противоречивую, на первый взгляд, ситуацию, в которой происходила социализация механистической картины мира в Англии XVII века. Объясняя, почему именно аристократ Р. Бойль, а не лидер левеллеров Дж. Уинстенли оказывается главным защитником атомизма, она пишет: «Парадокс заключается в том, что вектор социально-экономической детерминации генезиса МКМ направлен «снизу» от материальной сферы, между тем как выразителем механистического мировоззрения становятся не непосредственные агенты раннекапиталистического производства, а иные социальные группы»9. И здесь важным фактором оказываются религиозно-этические контроверзы того времени, отчасти производные от иных социально-экономических реалий.
9 Косарева Л. М. Социокультурный генезис науки Нового времени. М„ 1989. С. 101.
Неклассический исторический взгляд, тем не менее, усматривает во всяком контексте черты локальности и относительности; исследователь в определенной степени произволен в его выборе и ограничении, и потому историческая контекстуализация остается принципиально незавершенной. Этого, как правило, не удается удерживать в сознании историку, увлеченному образом конкретной исторической ситуации. Необходимо хотя бы время от времени занимать брехтовскую позицию остранения, практиковать взгляд со стороны. Тогда и контекст не будет понят как абсолют, напротив, он сам окажется проблемой для эпистемологии. Он сам должен быть поставлен под вопрос с точки зрения внутренней полноты и системности, в том числе в сравнении с иными контекстами и применительно к иным познавательным ситуациям. Как указывает П. П. Гайденко, «в рамках различных культурно-исторических контек- ||| стов научные теории имеют свои особенности, но эти особенности ' s нельзя слишком абсолютизировать, иначе окажется невозможной . J никакая историческая реконструкция прошлого»10. И когда она ||| воссоздает историю принципа непрерывности в философии и ! '> математике от Аристотеля и Евклида до Дедекинда и Кантора, то показывает как существенное различие, так и взаимопереводимость длинной череды теорий, каждая из которых формировалась в своем культурном контексте.
Таким образом, интеллектуальную историю вообще делает возможной идея универсалий культуры, которые в априорно-логической форме выражают культурно-историческую континуальность. На выявление же своеобразия каждого этапа, каждой ситуации, составляющих историю, направлен метод «case studies» (ситуационных исследований). Согласно Л. Витгенштейну, значение терминов языка возникает в ситуациях их употребления. По аналогии с витгенштей-новским анализом различных языковых ситуаций как разных форм жизни ситуационные исследования раскрывают содержание некоторой проблемы или системы знания в контексте конечного набора условий, исходя из того, какие социокультурные функции она выполняет11. «Case studies», давая дескриптивно-феноменологиче-скую картину познавательной ситуации, демонстрируют дискретность
10 Гайденко П. П. Научная рациональность и философский разум. М.,
m
2004. С. 291.
Корни эпистемологических «case studies» обнаруживаются в X функционализме и контекстуализме Б. Малиновского, в идее «полного »Г описания» Г. Райла, в концепции онтологической относительности У. Куайна, в гешгальтпсихологии, в методе «grid and group analysis» M. Дуглас, в методике «thick description» К. Гирца, в «прикладной Ф социологии» А. Шюца, в «микроистории» авторов «Анналов». Litb
X
m
истории, самоценность всякого ее эпизода, проблематичность его вписывания в любую общую схему.
4. Подведем итоги
Итак, историческая эпистемология, как она нам представляется в свете принципов неклассического историзма, осуществляет себя через дополнительность двух стратегий, направляемых соответственно методикой ситуационных исследований и идеей исторических априори. Непредсказуемость результата, риск ошибиться, возможность открытия - вот что дает подробный эпистемологический взгляд на конкретные исторические эпизоды. Ясность понимания, уверенность в силе разума, сожаление по поводу того, что все уже сказано и написано до нас, - таковы следствия интегральной картины истории познания с высоты птичьего полета. Внутренняя диалогичность, присущая исторической эпистемологии, состоит как раз в постоянной флуктуации и обмене смыслами между несовместимыми, но дополняющими друга методами анализа, альтернативными способами приобщения к истории.
Работа выполнена при поддержке РГНФ (грант 03-03-00647а).
А И
т
I-
и
к
я
X X
о
X
яг
X
10 ?
Оз
