CC BY
271
Экзистенциальное и антиэкзистенциальное сознание как предмет анализа в романе В. Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени»
А. С. Алехнович (Московский гуманитарный университет)*
Статья посвящена исследованию образа героя в романе В. Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени». Отмечаются цитатный характер образа героя и его интертекстуальные связи с произведениями классической русской литературы. Проводится анализ экзистенциальной проблематики в романе.
Ключевые слова: образ героя, андеграунд, подсознание, русская литература, свобода, ситуация выбора, экзистенциальное и антиэкзистенциальное сознание.
Existential and Anti-Existential Consciousness as an Object of Analysis in V. Makanin’s Novel «Underground, or A Hero of Our Time»
A. S. Alekhnovich
(Moscow University for the Humanities)
ТЬе article covers the scrutiny of an image of the hero in V. Makanin’s novel «Underground, or A Hero of Our Time». The author notes the quotation character of the image of the hero and its intertextual connections with the works of classical Russian literature. The analysis of existential problematics in the novel is carried out.
Keywords: image of the hero, underground, subconscious, Russian literature, freedom, the situation of choice, existential and anti-existential consciousness.
Аля русской классической литературы характерно раскрытие вопросов экзистенциального сознания, т. е. вопросов предельных для существования человека. У Пушкина это качество сказалось в его «шекспи-ризме», «всемирности» (см.: Захаров, 2006; Луков, 2007), у Гоголя — в перенесении экзистенциальных вопросов из сферы сознания героев в сферу авторского сознания (см.: Воропаев, 2008), у Льва Толстого — в комплексе идей, вплоть до осмысления праведничест-ва (см.: Тарасов, 2005), у Достоевского в евангельском контексте его произведений (см.: Захаров, 2010), в поразительной концепции «живой жизни» (см.: Богданова, 2008). Но уже у Достоевского в полной мере обрисовывается иная сфера — сфера двойничества, подпольных людей, подполья. Взгляд из подполья — это тоже взгляд человека, он тоже не чужд масштаба бытия, но эти люди (от
Голядкина до Смердякова) обладают не экзистенциальным, а антиэкзистенциальным сознанием, т. е. больным сознанием, как бы вывернутым наизнанку, в изломах и надрывах, погруженным в абсурд бытия, сознанием предельных вопросов своего существования.
В современной литературе это антиэкзис-тенциальное сознание находит новое отражение. Одно из ярких, значительных произведений в этом отношении — роман Владимира Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени», впервые опубликованный в 1999 г. и дополненный в издании 2008 г. (Маканин, 2008).
«Андеграунд — подсознание общества» — это формула, которую выводит В. Маканин в своем романе, своеобразно прививая это иностранное слово (underground) на русскую почву. На первый взгляд мы констатируем некое подпольное, «незаконное» бытие вопре-
* Алехнович Александр Сергеевич — аспирант кафедры философии, культурологии и политологии Московского гуманитарного университета. Тел.: +7 (499) 374-61-81. Эл. почта: [email protected]
ки репрессивным нормам и установкам рационализированного общества. Такая авторская интерпретация шире традиционно понимаемого значения слова «андеграунд» как культуры «поколения дворников и сторожей» с пассивно-глухим противодействием советской системе. По Маканину, андеграунд возможен при любой системе: и при тоталитарной, и при демократической. Тем не менее это не просто область невротических страхов и желаний («психоаналитический подвал» Т. Манна), а концентрированное пространство русской литературы, последнее прибежище, где современный человек еще может взять маргинализированный реванш духовности над обществом «жующих».
Именно там, в «подсознании» (в «подполье», «подземке»), и может жить человек русской литературы, «герой нашего времени», непримиримый «агэшник» и непризнанный писатель — Петрович, цитатный образ которого в романе представляет интерес для исследования. Он — Другой, без признания, без дома, без имени, не укорененный ни в чем, просто Петрович, как его называют все персонажи романа. Он бродит по «бесконечному коридору гигантской российской общаги» (Маканин, 2008: 217), сторожит квадратные метры чужого жилья, а заодно наблюдает за их обитателями-обывателями.
«Коридор» и «общага» — одни из ключевых образов романа, имеющие широкие иносказательные обобщения. Вполне реальная московская «общага», в которой обитает Петрович, символически сгущает в себе российскую действительность перестроечных лет. Люди в ней живут в каком-то пищеварительном, «желейно-коллективном» мире без Слова (читай: Бога), с сиюминутными тараканьими интересами, отделенные друг от друга перегородками квартир. «Живем и живем», «жизнь как жизнь», «жизнь есть жизнь» — тавтологические обороты замыкают жизнь в квазисуществование; инерция повседневности отсылает к маканинскому мотиву «са-мотечности жизни», известному по предыдущим его произведениям. Жизнь бездумно «течет» по «коридору» — на виду у всех и ми-
мо других, коридор — это и есть жизнь для большинства: в конце коридора (туннеля) не выход, а смерть. «Самотечности жизни» как безответственному за свою судьбу, наполненному бытовым автоматизмом модусу бытия противопоставляется «свобода» как бытие (по К. Ясперсу, экзистенция как свобода), открывающееся в ситуации выбора своей судьбы и озабоченное своим существованием и смыслом жизни (в терминах экзистенциализма соответственно подлинное и неподлинное бытие). Выбор героя осуществляется в различных, но взаимосвязанных аспектах: социальном, этическом и онтологическом, каждый из которых определяет свой уровень конфликта в романе, при этом выбор возможностей носит иррациональный и противоречивый характер, что можно объяснить антиномич-ностью экзистенциального сознания, которое выстраивает автор: личность и общество, жизнь и искусство, убить или быть убитым, желание жить и неизбежность смерти.
У Петровича нет безусловного преимущества перед населением «общаги». Вслед за модернистской традицией в литературе автор не предлагает нам соблазнительного разделения персонажей на положительных и отрицательных. Однако его герой все же отличается от остальных: мимикрируя под всех, чтобы выжить, Петрович в быте ищет бытие, упорно отстаивает свое Я, переосмысляет «проклятые» вопросы русской интеллигентской рефлексии и русской литературы о Добре и Зле, о пределах допустимого, оказываясь в традиционных ситуациях-испытаниях, описанных отечественной классикой, интертекстуальными связями с которой насыщен роман. Так, можно отметить ироническую реноминацию в заголовках, запускающую механизм языковой игры: «Собачье скерцо» (М. А. Булгаков), «Палата номер раз» (А. П. Чехов), «Дулычов и другие» (М. Горький) и др. Маканин соединяет в образе своего героя «две противоположные литературные формулы: «подпольный» человек и «герой времени» (Шилина, 2005: 21). С одной стороны, Петрович — «подпольный человек» («Записки из подполья» Ф. М. Достоев-
ского) XX в., выброшенный из общества, но продолжающий оставаться в социально-бытовом окружении и наделенный абсурдным сознанием, с другой, он — воплощение своего поколения, его выдавленное в подсознание «я». Об этом говорит выбранный Мака-ниным эпиграф к роману из лермонтовского пратекста: «Герой... это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии» (Маканин, 2008: 5).
Поколение Петровича — это «шестидесятники». Именно тогда он сделал свой выбор на «социумном» перекрестке: выбрал свою судьбу. Петрович — из «литературного» поколения, униженного и бесправного слоя интеллигенции, к началу 90-х годов прошлого века уже вымирающей и уступающей без боя место поколению «бизнесменов» — новых властителей жизни («молодых волков»).
Русская литература, воспитывавшая в читателях чувство собственного достоинства, ответственности и сострадания к ближним, парадоксальным образом приводит Петровича к убийствам, сама ситуация которых переживается в сознании «героя» по литературным образцам.
Первое убийство воспринимается им в контексте проблемы «маленького человека», который вдруг восстает и защищается. Фоном для Петровича являются «общажные» запуганные и бесправные люди, среди которых оказывается Тетелин — реминисценция гоголевского образа Акакия Акакиевича. Тетелин гибнет из-за неспособности защититься, отстоять свое Я. Петрович же восстает против своего унижения и убивает, представляя убийство как дуэль в пушкинском измерении.
Второе убийство Петрович совершает, защищая свою писательскую честь. При этом и психология (задуманное с мучительными колебаниями и откладыванием решенного), и обстановка (чердачная каморка, напоминающая комнатку Раскольникова), и последующая попытка исповедаться Нате-Сонеч-ке отсылают нас к роману «Преступление и наказание».
Так, создавая экспериментальные (пограничные) ситуации в сюжете романа, Маканин
тем самым проводит экзамен русской литературе. Писатель конструирует преступления своего героя в сюжетах двух эпох XIX в.: «дуэльной» — первой и «покаянной» — второй половины. Именно в альтернативе этих половин для героя становится возможным некое подобие самооправдания перед литературным судией. Петрович пытается ответить на вопрос: что такое «не убий» — табу или заповедь? Читать об убийстве и совершить его — такой разворот проблемы ставит еще один вопрос — о значении литературы в жизни, об их соотношении. Сознание русского образованного человека является литературоцентристским: «литература — как внушение» (Маканин, 2008: 198). Ее каноны носят в текстах абсолютный характер, но в жизни все полно противоречий, которые диктуют условия выживания. Прочтение жизни как текста не получается. «Литература не создает, не формирует и не направляет жизнь. Напротив, реальность определяет, какой быть литературе. Таким образом, разрушается миф о способности художественного слова и текста повлиять на ход реальности, миф о том, что литература делает человека лучше» (Шилина, 2005: 10).
Герой готов сожалеть, но не хочет каяться (покаяние как распад), он сопротивляется инерции «раскольниковского» сюжета-западни. Животное в нас не хочет ничего знать о смерти, а если смерти нет, то «все позволено» (инстинкт жизни над знанием смерти), что обнаруживается в каждом («как все»). Оно (Ид) стремится жить без литературы (Сверх-Я), по принципу удовольствия и под страхом самосохранения. Соответственно Я (Эго) героя оказывается в конфликте с обеими сферами, его автономное Я в поисках самоутверждения испытывает давление с двух сторон (между двух огней). Бессознательное Оно (общага), инстинктивно почувствовав в нем опасного чужака, агрессивно выталкивает его из своей среды. А регламентирующее Сверх-Я (литература) внушает ему чувство вины. Психоаналитическое прочтение романа, заложенное автором в тексте, открывает разные грани образа героя, иллю-
стрирующего не только классическую концепцию личности по З. Фрейду, но и позволяющего представить российское общество в целом. Автор идет до конца, предельно обнажая Я современного человека перед лицом смерти, в перспективе конечности человеческого существования.
Деструкция психики как внутренняя противоречивость образа героя, «изломанность» его сознания приводят Петровича в психбольницу — это еще одна модель российского общества, берущая начало с рассказа «Палата № 6» А. П. Чехова. Клиническая психиатрия, как и «общага» в целом, выступает репрессивным институтом системы подавления, усреднения и обезличивания уникального Я человека: «Жить с желанием покурить, с желанием съесть <...> сосиски: вот весь смысл» (Маканин, 2008: 420). Покаяние у человека можно добыть «химией», ответственность за содеянное навязывается насильно, как ложный выбор, лишенный свободы, соответственно исчезает экзистенция. Нужда в Слове заменяется физиологической «нуждой». Но «как ни мучь этого человека <...> он уже не заговорит про Бога» (там же: 426). Больничная обработка Я открывает человека XX в. как он есть: в групповой зависимости, равнодушного и обезбоженного, которому нечего сказать себе и людям. Мир, таким образом, представляется тотальной тюрьмой: «В нас всех заложено и живет зековское» (там же: 370).
Психбольница для героя является своего рода чистилищем: между отделением тихих (рай) и буйных (ад) пациентов, между Добром и Злом, этическая граница между которыми остается прозрачной, но реальной, с возможностью перехода туда и обратно («торная дорожка»).
Топос границы открывает вопрос о пределах конформизма в жизни и — шире — проблему экзистенциального выбора между подлинным и неподлинным бытием. Если для Петровича вопрос об отношении к компромиссам с обществом высвечивается через уход в андеграунд (отшельничество), отказ игры в модные роли современности, то его «убогий» брат Веня, «залеченный»
в психбольнице до слабоумия, оказывается примером («знаком») предельно последовательной бескомпромиссности. Веня — это сохранение памяти детства и блаженства невинности. Предельная степень смирения Вени реализуется потерей самосознания (пусть и насильственной), но не обезличенностью: «Я сам» (там же: 602). Он — двойник Петровича, один из вариантов его судьбы.
Другим двойником Петровича становится признанный писатель Зыков, согласившийся с правилами игры и вышедший из андеграунда к славе и социальному комфорту — в «истеблишмент». Зыков имеет «имя», с которым уже отождествился и от которого зависит, он — воплощенная и закрытая потенция «экзистенциального андеграунда» (там же: 71), и в этом смысле Зыков уже несвободен. Характерно, что Петрович нигде в романе по имени или фамилии не называется, имеет только отчество, похожее на прозвище.
Душа человека, по Маканину, ищет выхода в свободу «бессюжетного бытия» (там же: 112), стремится к распахнутости простора незанятого мира, к пустоте как чистому пространству возможностей. Экзистенциальный человек Маканина ищет свободу не от чего-то, а для чего-то — возможности высказаться, обрести творческий «голос». По мнению Т. Н. Марковой, «голос» — это знак «обнаружения» мира «внутреннего человека»: его страха, совести, стыда и скрываемой боли. Это сложная метафора памяти, знак мучительной рефлексии личности, ее отчаянной попытки преодолеть временные и пространственные барьеры и вместе с тем — это метафора утраты смысла жизни и кризиса самоидентификации человеческого «я» (Маркова, 2003: 24). Где бы ни находился герой: на дне общества и даже ниже — в андеграунде, он может обретать духовное, которое «в человеке совершается повсюду и везде — либо нигде» (Маканин, 2008: 76). Но духовная ситуация времени такова, что «человечество <. > осталось без Слова» (там же: 360). Сам человек стал оцениваться по квадратным метрам жилья и по другим атрибутам престижа.
Писатель задается вопросом: возможна ли русская литература сегодня? К концу XX в. в нее, конечно, еще верят, точнее, в ее знако-вость, но становится очевидным, что великая русская литература нас обманула, что она не может прояснить и упорядочить действительность, что с нею необходимо выстраивать новые взаимоотношения.
Цитатный герой Маканина живет и воспринимает мир по литературным моделям (можно говорить о сюжетах в сюжете романа), мир для него представляется текстом (мир как текст), и сам он текстуален, и, как любой текст в бахтинском понимании, остается незавершенным, противоречивым и до конца невысказанным героем нашего времени.
Но именно потому, что мир предстает для человека в литературном оформлении, мысль
B. Маканина о том, что «андеграунд — подсознание общества», может быть оспорена. Роль сознания здесь велика, его ответственность не снимается ссылкой на силу подсознания. И тема человека между экзистенциальным и антиэкзистенциальным сознанием требует продолжения исследования, как художественного, так и философского.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Богданова, О. А. (2008) «Живая жизнь»: идеал женщины и проблема красоты в романе Ф. М. Достоевского «Подросток» // Знание. Понимание. Умение. № 4. С. 78-82.
Воропаев, В. А. (2008) Николай Гоголь: Опыт духовной биографии. М.
Достоевский, Ф. М. (1999) Подросток // Собр. соч. : в 15 т. Л. : Наука, Ленингр. отд.
Захаров, В. Н. (2010) Достоевский и Евангелие // Евангелие Достоевского: [в 2 т. Т. 2] : исследования. Материалы к комментарию. М. : Русскій М1ръ. С. 5-35.
Захаров, Н. В. (2006) Шекспиризм Пушкина // Знание. Понимание. Умение. № 3. С. 148-155.
Луков, Вл. А. (2007) Пушкин: русская все-мирность // Знание. Понимание. Умение. № 2.
C. 58-73.
Маканин, В. (2008) Андеграунд, или Герой нашего времени: Новое дополненное издание. М. : Гелеос.
Маркова, Т. Н. (2003) Формотворческие тенденции в прозе конца ХХ века (В. Маканин, Л. Петрушевская, В. Пелевин) : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Екатеринбург.
Тарасов, А. Б. (2005) Праведничество в художественном мире Л. Н. Толстого // Знание. Понимание. Умение. № 4. С. 139-144.
Шилина, К. О. (2005) Поэтика романа В. Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени» (проблема героя) : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Тюмень.
BIBLIOGRAPHY (TRANSLITERATION)
Bogdanova, O. A. (2008) «Zhivaia zhizn’»: ideal zhenshchiny i problema krasoty v romane F. M. Do-stoevskogo «Podrostok» // Znanie. Ponimanie. Ume-nie. № 4. S. 78-82.
Voropaev, V. A. (2008) Nikolai Gogol’: Opyt dukhovnoi biografii. M.
Dostoevskii, F. M. (1999) Podrostok // Sobr. soch. : v 15 t. L. : Nauka, Leningr. otd.
Zakharov, V. N. (2010) Dostoevskii i Evange-lie // Evangelie Dostoevskogo: [v 2 t. T. 2] : issle-dovaniia. Materialy k kommentariiu. M. : Russkii Mir». S. 5-35.
Zakharov, N. V. (2006) Shekspirizm Pushkina // Znanie. Ponimanie. Umenie. № 3. S. 148-155.
Lukov, Vl. A. (2007) Pushkin: russkaia vsemir-nost’ // Znanie. Ponimanie. Umenie. № 2. S. 58-73.
Makanin, V. (2008) Andegraund, ili Geroi na-shego vremeni: Novoe dopolnennoe izdanie. M. : Geleos.
Markova, T. N. (2003) Formotvorcheskie ten-dentsii v proze kontsa KhKh veka (V. Makanin, L. Petrushevskaia, V. Pelevin) : avtoref. dis. ... kand. filol. nauk. Ekaterinburg.
Tarasov, A. B. (2005) Pravednichestvo v khu-dozhestvennom mire L. N. Tolstogo // Znanie. Po-nimanie. Umenie. № 4. S. 139-144.
Shilina, K. O. (2005) Poetika romana V. Ma-kanina «Andegraund, ili Geroi nashego vremeni» (problema geroia) : avtoref. dis. ... kand. filol. nauk. Tiumen’.
