CC BY
54
НАРРАТОЛОГИЯ
Н.П. Чукичева (Гродно, Беларусь)
ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ НАРРАТИВ В ПОВЕСТИ ВЛАСТА «ЛАБИРИНТЫ»
В статье исследуется специфика повествовательных решений в «Лабиринтах» - самом неожиданном произведении в творчестве Вацлава Ластовского, не имеющем аналогов в белорусской литературе своего времени. Анализируется ряд показательных примеров (событие первой встречи с персонажем, существование невидимого «издателя», игра паратекстом и др.), напрямую свидетельствующих
о попытке сознательного «внедрения» возможностей внутренней диалогичности художественного слова и об авторской инициативе создания полисубъектного повествования. Среди маркеров активного использования автором многоголосого высказывания рассматриваются диалогизированные текстовые конструкции в сплошном дискурсе я-повествователя, смена наблюдательного фокуса на том или ином отрезке наррации и относительно развитая система персонажных номинаций. Таким образом, «Лабиринты» следует атрибутировать как повесть, в которой впервые проявляет себя принципиально новая в условиях белорусского литературного процесса авторская стратегия построения художественного произведения.
Ключевые слова: автор; повествование; нарратор; дискурс; фокализация; актор; персонажная номинация.
Как известно, 20-е гг. прошлого столетия в культурной и литературной жизни Беларуси считаются периодом национального возрождения. В это время появляется целая плеяда писателей и общественных деятелей, которые осознают себя представителями одной из старейших наций с собственной историей и традицией, некогда насильственно прерванными. Верным сподвижником возрожденческого «взлета» белорусской культуры в начале XX в. стал и Вацлав Ластовский (1883-1937) - известный белорусский писатель и поэт, политик, историк, публицист, литературовед, этнограф, один из самых эрудированных интеллигентов своего времени.
Повесть-фантазия «Лабиринты» (1923), выполненная в русле совершенно новой, а, главное, неожиданной в условиях белорусского литературного процесса модернистской эстетики, является наиболее интригующей на общем фоне литературно-художественного творчества Власта (Власт - один из многочисленных псевдонимов (Ю. Верашчака, Юры Верашчака, Ласт., В. Ласт., Уласт, Арцём Музыка, Сваяк, Veritatis, Miles, Wlast, Peregrinus) Вацлава Ластовского. Под этим псевдонимом в журнале «Крыв1ч» была опубликована повесть «Лабиринты»), В произведении рассказывается о невероятном путешествии в потустороннюю сверхцивилизацию. По приглашению некоего любителя-археолога Ивана Ивановича
- ^{,1^----
главный герой выезжает в старинный город Полоцк. Там он знакомится с несколькими участниками местного общества ценителей старины - «Археологической вольной Контерфратернии», - среди которых ему отрекомендован в качестве специалиста-знатока древней полоцкой архитектуры молчаливый старец по прозвищу «Подземный человек». После ужина новый знакомый предлагает герою наведаться в таинственный лабиринт, где, по его словам, спрятана знаменитая Полоцкая библиотека. Но прежде чем сопроводить спутника в скрытую сокровищницу, старец берет с него обещание сохранить все далее увиденное в секрете. Когда в гулких сводах подземелья звучат волнующие слова присяги, нечаянно оступившись, «погибает» Подземный человек. После непродолжительных поисков выхода из западни герой неожиданно встречает Ивана Ивановича. Выясняется, что и сейчас глубоко под землей живут и трудятся над научными открытиями славные предки белорусов-кривичей, дожидаясь часа, когда «им придется снова выйти к своему народу». Наконец, Иван Иванович приводит героя к редчайшей в мире библиотеке... Проснувшись утром в номере отеля, герой в некотором замешательстве: все, что с ним произошло, - реальность или фантастический сон? Гостиничный слуга отдает постояльцу срочную телеграмму, полученную в его отсутствие; герой вынужден вернуться назад в Вильно.
О решительно ином, ничуть не похожем на сложившийся, подходе к воссозданию действительности, представленном автором в «Лабиринтах», говорили многие белорусские литературоведы (Д. Бугаев1, А. Кавко2, Ю. Потюпа3, Л. Синькова4, В. Конон5,0. Борисенко6 и др.). Действительно, отечественных аналогов повести, неожиданно исполненной в стиле готического романа, молодая белорусская словесность не знала. Но произведение Власта примечательно еще и тем, что в нем реализованы возможности «многоголосого» высказывания, когда в общий дискурс я-повествователя «врываются» интенции и кругозоры многих героев. Повесть в рамках единого нарративного дискурса обнаруживает наличие нескольких самостоятельных субдискурсов. Число голосов, выявленных нами в тексте произведения (несомненно, большее, нежели количество субъектов высказывания), красноречиво свидетельствует о том, что речь хроникера не монологична. Ластовский организует повесть таким образом, что впервые в белорусской литературе «безмолвные» персонажи так или иначе получают статус «говорящей» инстанции.
Рассмотрим некоторые частные примеры, прямо указывающие на авторскую инициативу создания полисубъектного повествования.
Итак, вся история «Лабиринтов» рассказывается от лица безымянного персонажа - главного участника изображаемых событий. На «голосовом» уровне повесть часто выстроена таким образом, что эпизоды с монологическим типом изложения переплетаются с текстовыми вкраплениями, внутри которых высвечивается «речевой гибрид». Такие диалогизирован-
ные конструкции в общем дискурсе повествователя можно распознать без особого труда. Например, в сцене знакомства героя-рассказчика с участниками полоцкого археологического общества:
«...Второй в прошлом был здешним помещиком, который отказался от ведения хозяйства, распродал землю и теперь жил в Полоцке, в собственном домике с садом, с готового капитала. Отец его имел какое-то близкое отношение к базилиа-нам, а сам он интересовался главным образом демонологией, каббалистикой и т.п. Имел, как отрекомендовал мне его Иван Иванович, у себя “чернокнижную библиотеку”, которой никому не показывал и не давал читать. Знал он еврейский язык и любил время от времени сходить в синагогу к жидам подискутировать»7 (здесь и далее перевод наш. -Н.Ч.).
Уже в начальной фразе приведенного фрагмента («Второй в прошлом был здешним помещиком...») одновременно звучат два голоса: голос героя-нарратора, наблюдающего и изображающего событие первой встречи с помещиком, и голос еще пока неназванного «посредника», присутствующего при знакомстве двух героев. Этот некто действительно владеет значительно большим объемом информации о членах «Контерфратернии», чем успел бы рассказать о себе каждый из участников группы постороннему любителю старины. Только в первом предложении абзаца кратко изложены все узловые моменты биографии бывшего землевладельца. Читаем: «В прошлом он был здешним помещиком, но отказался от ведения хозяйства и теперь жил в собственном домике с садом, с готового капитала». Совершенно очевидно, что такие факты, как отказ от хозяйства, продажа деревенских угодий, переезд в город, рассказчик «озвучивает» как бы со слов третьего лица. И этим лицом вполне мог бы явиться тот, кто непосредственно представляет гостю присутствующих, либо сам имплицитный автор-повествователь, но в последующей фразе («Отец его имел какое-то близкое отношение к базилианам...») фокус видения немного ограничивается. Как бы вскользь произнесенное слово какое-то стилистически указывает на некоторое сужение зрительной перспективы, рассказчик здесь явно имитирует прямую речь персонажа-посредника. Наконец, все становится предельно ясным в третьей реплике («Имел, как отрекомендовал мне его Пеан Иванович, у себя “чернокнижную библиотеку”...»), в которой называется главный «источник» дополнительных сведений об объекте нарра-ции - Иван Иванович. Именно его, Ивана Ивановича, голос мы отчетливо слышим в данном текстовом отрывке в качестве цитатного вкрапления в пределах собственно нарративного дискурса героя.
Если говорить о конфигурации голосов повести в целом, то, конечно, необходимо указать на некоторую «пунктирность» основной сюжетной линии, регулярно прерывающейся дополнительными эпизодами, внутренними монологами, энциклопедическими обзорами белорусской истории и культуры, и, соответственно, - на чередование, как минимум, двух суб-
- ^{,1^----
дискурсов: авторского (аукториального) и персонального (акториального). Однако любопытным представляется нам и тот факт, что в системе голосов, осуществляющих повествование, незримо присутствует один самостоятельный голос - голос «издателя», полностью вынесенный Властом в так называемую зону паратекстовых примечаний-комментариев. Однако к паратексту это решительно не имеет отношения, невидимый «издатель» -такой же персонаж, как и остальные, помещенный автором внутрь изображаемого мира героев. «Издательский» голос звучит в разъяснительных авторских ремарках, как бы подтверждая со стороны правдивость того, о чем идет речь. При этом носитель голоса (субъект) выделен графически и грамматически: «неавторская» сноска начинается словами «От издательства», а эксплицитный субъект повествования говорит от первого лица, обозначая себя местоимением «мы».
Возьмем для сравнения два примера: один - фрагмент так называемого «издательского» примечания, дополняющего основной текст, другой -авторскую сноску:
1. «*От издательства. Мы доверили руководителю нашего издательства проверить изложенное тут о Земельчице, который дал нам такую справку: <...>»8;
2. «***Кгопо5 (греч.) - время. Кон - круг, круг годовой; как в немецк. вой - год»9.
Оба комментария, как источник дополнительной информации, исполнены автором в тексте по-разному. Первый, отсылающий напрямую к голосу реально существующего издателя, призван усилить у читателя ощущение достоверности изложенных повествователем событий. С другой стороны, композиционно эта сноска является примером сознательной ориентации писателя на инстанцию имплицитного читателя. В данном конкретном случае на активную, любознательную особу, «идеального» реципиента, заявившего о своем повышенном интересе к предмету повествования. Второе примечание - «классическое», объясняющее значение описательной дескрипции «Превечный Кол, который дал всему живому законы жизни, назначил кол, участь и определил конец, кончину» (курсив наш - Н.Ч.), подчеркивает игру слов и их языковых значений, маркированных автором как ключевые в предложенном контексте.
Полисубъектный тип повествования в «Лабиринтах» отчетливо виден и на фокализационном уровне, т.е. уровне взаимодействия между голосом и сознанием (кто говорит и кто видит). В.И. Тюпа в работе «Аналитика художественного» (2001) термин «фокализация» использует в несколько ином, отличном от женеттовского, значении. Он утверждает, что этот термин применим скорее не к диегезису вообще (как «фокус нарра-ции»), а «к каждой конкретной фразе, ибо на протяжении повествования фокусировка внутреннего зрения постоянно меняется от предложения к предложению»10. Смена наблюдательного фокуса на том или ином отрезке
диегезиса, как правило, означает смену доминирующего субъекта восприятия, и таким чередованием «точек зрения» в пределах наррации обеспечивается диалог сознаний и мировоззренческих ракурсов. Художественная реальность, изображенная Ластовским, преломляется через восприятие не одного, а нескольких «повествователей».
Обратимся к фрагменту текста, в котором герой-нарратор описывает вечернюю дискуссию между участниками «Контерфратернии»:
«...На миг остановилась беседа, но потом понемногу перешла на знаменитую полоцкую библиотеку, которую, завоевывая Полоцк в 1572 году, искал Иван Грозный и не нашел. Которую поручал папа Григорий XII [по всей вероятности, имеется в виду не папа Григорий XII (Анджело Коррер; годы папства: 1406-1415), а папа Григорий XIII (Уго Бонкомпаньи; годы папства: 1572-1585)] Поссевину [Антонио Поссевино (1534-1611) - один из самых инициативных и влиятельных членов «Общества Иисуса», зарекомендовавший себя опытным дипломатом и проповедником. Первый иезуит, побывавший в Москве. Целью его визита было посредничество в переговорах между русским царем Иваном IV Грозным и польским королем Стефаном Баторием о перемирии в Ливонской войне. Одновременно по поручению римской курии Поссевино пытался использовать статус «викария» (наместника) для того, чтобы в публичных диспутах о вере склонить Ивана IV к унии с католицизмом] найти и переправить в Рим. Все единогласно утверждали, что библиотека эта была тогда хорошо спрятана и сегодня остается где-то в подземных полоцких сводах. Иван Иванович рассказал, что собственными глазами читал в старых метриках, в архиве витебской лютеранской кирхи запись на полях о том, что игумен Бельчицкого монастыря, перед осадой города Московией, сложив все монастырские сокровища и книги, уплыл вниз по Двине, чтобы сохранить все это в подземельях Верхнего замка. Старый чиновник перечислил, какие книги имеются в сохранившейся библиотеке <...>»11.
Мы видим, что разговор героев «пересказывается» с помощью несобственно-прямой речи, и такой прием передачи продолжительной во времени беседы является наиболее экономным, поскольку позволяет акцентировать внимание на сугубо важных для развития фабулы персонажных «репликах». Выбор этих событийных «фрагментов» принадлежит, безусловно, нарратору. Автор как бы перепоручает ему, как агенту, свой рассказ. Задачей же нарратора является прокладывание единой «смысловой линии» (Г. Зиммель) через множество событий и происшествий и координирование этих событий по признаку их релевантности для повествуемой истории. Так, значимыми для нарратора в вечернем разговоре участников ахеологического общества становятся факты о том, как богатейшая полоцкая библиотека была чудесным образом спрятана от русского царя и иезуитов. Отбор фабульных элементов (1572 г., осада Полоцка Иваном Грозным, тщетные поиски библиотеки, поручение папы Римского относительно книгохранилища, переправка книг и сокровищ в подземелье монастыря, запись на полях старой метрики и пр.) открывает нам определенную точку зрения - фокус видения героя, интересующегося историей древнего По-
- -лоцка («Меня давно влек к себе наш сивогорбый Полоцк своим романтическим прошлым, начинающимся еще с легендарных времен...»12). Исходная ситуация диалога во многом соответствует наблюдательной позиции персонажа-свидетеля, рассказывающего о событиях. Но все же отфильтрованные элементы, предопределяющие дальнейший ход истории, и их соединение в данную ситуацию беседы археологов осуществляет не герой, а нарратор. Иными словами, в настоящий момент повествования в сознании персонажа ситуации вечернего разговора членов «Контерфратернии» не существует, она всплывает в сознании нарратора, который прокладывает свою «смысловую линию» в данном конкретном случае через мышление и наблюдательную позицию героя, т.е. руководствуясь персональной точкой зрения. Но если мы посмотрим на цитируемый отрывок с внутренней фокализационной перспективы, то обнаружим ту самую неоднородность диегезиса, которую имеет в виду В.И. Тюпа. «Все единогласно» утверждают о тайном существовании уникальной библиотеки до наших дней, Иван Иванович рассказывает о прочитанном «собственными глазами» в архиве, старый чиновник-библиофил делится опытом собирания материалов по истории края «своим» словом (т.е. посредством прямой речи). Все эти «голоса» организует и обрамляет «голос» нарратора, который совмещает изложенные собеседниками события как факты сознания в соответствии с фокусом видения героя-свидетеля.
Важным показателем использования автором полисубъектного типа изложения истории является и относительно развитая система номинаций, посредством которых в повествовательном дискурсе выражается прямая или косвенная оценка любого персонажа. За присвоенным актору именем стоит другой («чужой») способ оценки данного актора. Выбор и введение автором в художественный текст каждой отдельно взятой «не своей» номинации зависит от наблюдательной позиции первичного субъекта речи (Б. Корман). Геройная номинация в таком случае выступает в общем нарративном дискурсе в форме своеобразного «вкрапления»-цитации, который подсвечивает модальную оценку персонажа.
Например, одним из центральных героев «Лабиринтов» является «здешний полоцкий мещанин Григор Н.». В первоисточнике, опубликованном в журнале «Крьшч» (1923), фамилия Григора передается латинской буквой N.. а в тексте цитируемого нами издания из серии «Беларуси кшгазбор» (1997) - кириллической Н. Такие редакторские «шалости», конечно, недопустимы в отношении к персонажным номинациям, поскольку латинское N. - это не просто пустая буква-инициал, а так называемое мнимое имя (И. Фоменко), которое означает авторскую установку на интригу. «Мнимые» персонажные имена, не имея самостоятельного лексического значения, делают героя, по сути, безымянным. За кириллическим же Н. подразумевается реальное имя, а не претензия на него, как за латинским N.
Именно с такой номинацией - «здешний полоцкий мещанин Гри-гор Н.» - в коротком дискурсе объективизированного нарратора впервые (и всего однажды!) упоминается в произведении Подземный человек - «молчаливый, сивоусый старец, который упрямо говорил только по-белорусски, а порой притворялся, что не понимает некоторых слов по-русски...»13. Согласно утверждению белорусского литературоведа и критика Антона Адамовича, «данная эта черта реальной личности одного из “нашенивцев”, - <...> Янки Станкевича»14. (Янка (Ян) Станкевич (1891-1976) - белорусский языковед, историк, политический деятель, сподвижник В. Ластовского). Подчеркнем: Григором Н. персонажа называет не герой-рассказчик, которому «его отрекомендовали под наименованием Подземный человек». Субъектом речи в данном случае является всезнающий автор-повествователь, хоть графически в тексте как будто продолжается акторский дискурс я-нарратора. Просто в одном фрагменте совмещаются голос автора-повествователя и видение персонажа-рассказчика: «молчаливым сивоусым старцем» Григор Н. станет уже с высоты персонажной наблюдательной позиции.
Тогда нужно ли вообще дополнительное имя «Григор Н.» в составе номинативной дескрипции, если автор мог «сотворить» со «здешним полоцким мещанином» то же, что и с остальными участниками Контерф-ратернии: «обрусевшим немцем-чиновником», «бывшим уездным помещиком», «средних лет учителем городской школы»? На протяжении всего дальнейшего повествования ни разу герой не именуется Григором Н. Значит, номинация не выполняет функции идентификации персонажа, хоть такая функция как будто заложена в собственном имени. Гипотетически имя-реквизит «Григор» также могло бы выступить в качестве идентифицирующего признака актанта. В предисловии к «Кривско-белорусскому именнику»15 Ластовский отмечает, что в белорусской семье формы имен (причем как мужские, так и женские) были приурочены к соответствующему семейному статусу лица: для ребенка - Антик, Петрик, Грись, для подростка - Антук, Петрук, (Г)Ригук, для парня - Антось(ль), Петрусь, (Г) Ригась, для мужа - Антон, Петро, (Г)Ригор, для дзеда-старца - Антух, Пе-траш, Гринь. В таком случае Григором, согласно старосветскому обычаю, назвали бы не «сивоусого старца», а семейного мужчину, который еще не успел женить ни одного из своих сыновей. Авторской номинации противопоставляется остраненная субстантивная метафора «Подземный человек». Разумеется, оксюморонное геройное имя, которое совмещает в себе разнонаправленные по смыслу понятия, «выросло» из определенного мнения о персонаже и его концептуализации с помощью другого субъекта или других субъектов: «Мне его отрекомендовали под наименованием Подземный человек, специальностью его было знание разных фантастических легенд о подземных ходах и чудесах, скрытых в них, которые он умел рассказывать с поразительным реализмом...»16. Необычное прозвище раскрывает
- ^{,1^-----
основное предназначение актанта: Подземный человек - медиум между миром людей и подземной страной. В этой связи герой-рассказчик неоднократно называет его «мой поводырь» или «проводник». А вот в дискурсе гостиничного слуги номинативная модификация «Подземник» (очевидно, отличающаяся от номинации «Подземный человек») становится синонимом собственного имени, типа Григор Н., полностью теряя первоначальное метафорическое значение.
Примечательным в оценочном плане является и номинативный ряд персонажа Ивана Ивановича. Прототипом героя современные ученые считают Ивана Луцкевича, Ивана Ивановича, кстати, - белорусского общественно-политического деятеля, выдающегося знатока истории и культуры края, археолога и коллекционера. Тот же А. Адамович свидетельствует: «...в уста ему [персонажу. -Н.Ч] вложил [Ластовский. -Н.Ч] многие высказывания на темы праистории Славян и Белорусов в частности, что запомнились ему из бесед с реальным “Иваном Ивановичем” (так в редакции “Нашей Нивы” и звали обычно Ивана Луцкевича»17. В произведении, однако, ни разу не звучит фамилия героя. Действующие лица уважительно обращаются к нему не иначе, как «Иван Иванович», и сам он в коротких записках подписывается именно так: «Ваш Иван Иванович». Есть, правда, в дискурсе я-повествователя отдельный момент, когда герой появляется перед нами в виде фигуры-призрака: «...я увидел <...> человеческий силуэт в белом одеянии и в белом митроподобном клобуке на голове. <...> А тем временем белая фигура с почтением начала ко мне приближаться»18. Номинация мотивирована внутренним восприятием персонажа-нарратора и заключает в себе его (актантный) взгляд на данного персонажа. Далее в ограниченной геройной перспективе таинственная особа неожиданно оказывается переодетым Иваном Ивановичем: «Вглядываясь расширенными глазами в нее [белую фигуру. - Н.Ч], я с немалым удивлением распознал облик Ивана Ивановича»19. Персонаж снова назван «родным» именем. Минимальная вариантность номинаций персонажа Ивана Ивановича при очевидной смене фокализаций, включенных в сплошной нарраторский дискурс, позволяет судить не только и не столько о совпадении «чужих» модальных оценок действующего лица, сколько о повторе одной и той же интерпретации этих оценок автором. Такая «монономинативность» по отношению к персонажу, возможно, является прямым отражением оценки, которую с некоторой долей вероятности можно приписать реальному автору повести.
Номинация как знак «чужой» наблюдательной позиции, процитированной нарратором, конечно, играет важную роль в осмыслении образа и сущности персонажа. Система номинаций двух главных героев «Лабиринтов» представлена антропонимами, в первую очередь, идентифицирующими (например, старик, сивоусый старец) - т.е. такими, которые указывают на определенные «опознавательные» признаки и свойства пер-
сонажа. С другой стороны, дополнительным средством авторской характеристики и оценки литературного героя является своеобразная неразвер-нутость номинативного ряда, когда вариантность повторных номинаций действующего лица при смене повествовательных инстанций сводится к минимуму (например. Пеан Иванович). Кроме того, отдельным видом повторной номинации в авторском арсенале персонажных имен можно считать модифицированные номинации (например, Подземник). В условиях становления молодой белорусской литературы все это - проявления новой авторской стратегии построения интерсубъектных отношений в художественном произведении, основанной на технике противопоставления одноголосой номинации и внутренне диалогического, ориентированного на другого субъекта, «чужого» имени.
Так, исходя из наблюдений за тремя избранными нами «срезами» наррации (голосовым, фокализационным и так называемым «номинативным»), следует говорить об исключительной степени авторской активности Вацлава Ластовского в использовании внутренней диалогичности художественного слова. С другой стороны, при всем смелом стремлении воплотить в диегезисе диалог разных сознаний и мировоззрений в силу отсутствия литературных образцов многосубъектного повествования имеет место некоторая незрелость художественной техники, усвоенной автором повести из чужой традиции текстопостроения (нечеткость контуров авторского и неавторского высказывания, недостаточная разработанность косвенных форм передачи чужой речи). И все же первый «прецедент» с художественным словом в русле еще только начинавшей свою жизнь белорусской литературы можно считать по сути своей эстетически успешным.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Бугаёу Дз. Пра Вацлава Ластоускага (Роздум над кнігай адраджэнца) // Бугаёу Дз. Служэнне Беларусі: праблем. арт., літ. партр., эсэ, успаміньї. Мінск, 2003. С. 31-48.
Bugay ой Dz. Pra Vaclava Lastouskaga (Rozdum nad knigaj adradzhenca) 11 Bugay ой Dz. Sluzhenne Belarusi: prablem. art., lit. partr., ese, uspaminy'. Minsk, 2003. P. 31—48.
2 Каука А. У храме веды і красы: Вацлау Ластоускі і эстэтычнасьць літаратурьі // Каука А. Будам жыць! Мінск, 1998. С. 53-57.
КайкаА. U xrame vedy' і krasy': Vaclau Lastouski і estety'chnas’c’ litaratury' // Кайка A. BudamzhyV! Minsk, 1998. P. 53-57.
3 Пацюпа Ю. Моуная утопія В. Ластоускага як славянская трансфармацыя футурызму // Крьініца. 1994. № 8. С. 14-23.
Pacyupa Yu. Mounaya utopiya V. Lastouskaga yak slavyanskaya transfarmacy ja futury 'zmu // Kry'nica. 1994. № 8. P. 14-23.
4 Сінькова Л.Д. Постмадзрнісцкая інтзртзкстуальнасць і яе роля у сучаснай міжкультурнай камунікацьіі // Время. Искусство. Критика: Сб. науч. трудов. / под ред. Л.П. Саенковой. Вып. 2. Минск, 2010. С. 153-157.
Sin ’kovaL.D. Postmademisckaya intertekstual’nasc’ і yae rolyau suchasnay mizhkul’tumay kamunikacy' і I I Vremya. Iskusstvo. Kritika: Sb. nauch. trudov / Pod red. L.P Saenko voy. Issue 2. Minsk, 2010. P. 153-157.
5 Конай У. Валхвец беларускага фундаменталізму // Крьініца. 1994. № 8. С. 23-26.
Копап U. Valxvec belaruskaga fundamentalizmu // Krynica. 1994. № 8. P. 23-26.
6 Барысенка В.У. Вацлау Ластоускі як прадстаунік постмадзрнізму у беларускай літаратурьі // Terra Alba. Т. 1: Праблемы беларускага літаратуразнауства (да 85-годдзя з дня нараджэння А. Куляшова). Мінск, 2000. С. 116-119; Барысенка В. У. Покліч кельцкай крьіві: аб літаратурнай спадчыне В. Ластоускага // Беларускае літаратуразнауства. Вып. 2. Мінск, 2006. С. 63-72.
Вагу'senka V.U. Vaclau Lastouskiyakpradstaunikpostmademizmuubelaruskay litaratury' // Terra Alba. Vol. 1: Prablemy' belaruskaga litaraturaznaustva (da 85-goddzya z dnya naradzhennya A. Kulyashova). Minsk, 2000. P. 116-119;Вагу'senka V.U. Poklichkel’ckay kry'vi: ab litaratumay spadchy'ne V. Lastouskaga // Belaruskae litaraturaznaustva. Issue 2. Minsk, 2006. P. 63-72.
7 Ластоускі В. Выбраныя творы. Мінск, 1997. С. 48.
Lastoiiski V. Vy'brany'j a tvory'. Minsk, 1997. P. 48.
8 Там же. С. 60.
Ibid. P. 60.
9 Там же. С. 60.
Ibid. P. 60.
10 Тюпа В.И. Аналитика художественного (введение в литературоведческий анализ). М., 2001. С. 63-64.
Tjupa VI. Analitika xudozhestvennogo (vvedenie v literaturovedcheskiy analiz). Moscow, 2001. P. 63-64.
11 Ластоускі В. Выбраныя творы. С. 52.
Lastoiiski И Vy'brany'j a tvory'. P. 52.
12 Там же. С. 47.
Ibid. Р. 47.
13 Там же. С. 48^19.
Ibid. Р. 48-49.
14 Адамовіч А. «Як дух змаганьня Беларусі» (Да 100-х угодкау нараджэньня Івана Луцкевіча). Нью-Ёрк, 1983. С. 23.
Adamovich A. «Yak dux zmagan’nya Belarusi» (Da 100-x ugodkau naradzhen’nya Ivana Luckevicha). New York, 1983. P. 23.
15 Власт. Крьіуска-Беларускі Іменнік// Крьівіч. 1923. № 6. С. 34—43.
Vlast. Kry'uska-Belaruski Imennik // Kry'vich. 1923. № 6. P. 34-43.
16 Ластоускі В. Выбраныя творы. С. 49.
Lastoiiski И Vy'brany'j a tvory'. P. 49.
17 Адамовіч А. «Як дух змаганьня Беларусі» (Да 100-х угодкау нараджэньня Івана Луцкевіча). Нью-Ёрк, 1983. С. 22-23.
Adamovich A. «Yak dux zmagan’nya Belarusi» (Da 100-x ugodkau naradzhen’nya Ivana Luckevicha). New York, 1983. P. 22-23.
18 Ластоускі В. Выбраныя творы. С. 58.
Lastowski V. Vybranyja tvory. P. 58.
19 Там же. С. 58.
Ibid. P. 58.
