CC BY
81
ИСТОРИЯ ПОВСЕДНЕВНОСТИ
Бугров К. Д.
(Екатеринбург)
УДК 94(47).06+07
«ЭКОНОМИЯ» И ДОБРОДЕТЕЛЬ: ЭТИЧЕСКИЙ РЕГУЛЯТОР ПОМЕЩИЧЬЕГО ХОЗЯЙСТВА В РОССИЙСКОЙ ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ XVIII - НАЧАЛА XIX В.1
Статья посвящена анализу роли этики в представлениях о помещичьем хозяйстве в российской общественно-политической мысли XVIII - начала XIX вв. Анализ текстов Н. И. Панина, М. М. Щербатова, А. П. Сумарокова, Ф. О. Туманского, Н. М. Карамзина и ряда других авторов, занимавших видные позиции в среде интеллектуальной и административно-придворной элиты России указанного периода, позволяет выявить своеобразную концепцию экономики поместья, сформировавшуюся к середине XVIII в. Центральным элементом этой концепции являлось представление об этическом регуляторе - способности «добродетельного помещика» управлять поместьем так, чтобы богател не только он сам, но и подвластные крестьяне. Данная концепция, вобравшая в себя элементы старой московской традиции Домостроя, предполагала личное участие помещика в управлении имениями, позволяя осмыслить помещичью «экономию» как вариант службы ради «общего блага» государства и в конечном счете обосновать дворянскую монополию на владение крепостными. В литературе XVIII столетия эта концепция часто находила выражения с помощью фигур «доброго» и «злого» помещика; как правило, «добрый» помещик выступал одновременно и рачительным хозяином, способным к умеренности и справедливости. Вопреки мнению М. Раева и ряда других историков, именно опора на этический регулятор отличала данную концепцию экономики поместья от популярных в XVIII в. камералистских идей о максимизации личной предпринимательской инициативы подданных.
Ключевые слова: дворянство, крепостное право, М. М. Щербатов, А. П. Сумароков, Домострой, экономика, этика, поместье
The paper deals with the analysis of the role of ethics in the ideas on landlords' economy in Russian public thought of 18th - early 19th centuries. The study of writings of N. I. Panin, M. M. Shcherbatov, A. P. Sumarokov, F. O. Tumansky, N. M. Karamzin and some other authors who represented the highest ranks of Russia's intellectual and administrative elite of the age, allows to specify peculiar theory of economy of the noble's estate, which emerged by the middle of 18th century. The central point of such theory was the idea of ethical regulator - that is, an ability possessed by the 'virtuous landlord' to rule his estate in a manner which enriches both him and his serfs. This approach, in turn, appropriated certain elements of older Muscovite theories of Domostroy, and was stressing the importance of landlord's personal involvement in the matters of administering the estates. Thus, landlord's private economy was reshaped as a variation of service in the name of 'common good' and, as such, was made a central argument in the defense of nobles' monopoly in owning serfs. In the literature of 18th century this theory was usually presented by means of figures of 'good' and 'bad' landlords; typically, 'good' landlord was appearing as a masterful owner of village capable of self-restrict and justice. In spite of
1 Настоящая работа подготовлена в рамках реализации проекта «От источника к исторической реальности: методология "истории понятий" в исследованиях по истории общественной мысли России XVIII - первой половины XIX вв.», поддержанного грантом РФФИ № 16-31-00007.
M. Raeff's ideas, it was ethical regulator that distinguished this theory of estates' economy from the cameralist intellectual arsenal that was aimed at unleashing the creative capacities of subjects and became so popular in the 18th century.
Keywords: nobility, serfdom, M. M. Shcherbatov, A. P. Sumarokov, Domostroy, economics, ethics, estate
DOI: 10.24888/2410-4205-2019-18-1-8-18
Среди многочисленных интерпретаций Манифеста о вольности дворянской 1762 г. и последовавшей за ним в эпоху Екатерины II серии актов, утвердивших исключительные дворянские привилегии, особого внимания заслуживает влиятельное мнение американского историка М. Раева. Раев полагал, что Манифест о вольности дворянской был нацелен на создание стимулов для роста экономической активности подданных Российской империи в соответствии с камералистскими устремлениями имперского истеблишмента [29, p. 1225].
Эти суждения разделяются многими специалистами. Так, Д. Рансел полагает, что «вестернизированная бюрократическая элита» была заинтересована в общем развитии экономики» и планировала «дать всем способным и предприимчивым возможность развивать производительный потенциал (capacity) страны» [30, p. 189]. Д. Гриффитс и В. Ка-мендровский отмечают, что реформаторы 1760-х гг. считали для дворянства необходимым «вносить вклад в благополучие страны на государственном уровне, а не удаляться в провинции» [6, с. 163]. А. Б. Каменский также анализирует Россию XVIII в. сквозь призму столкновения реформаторских усилий власти и инерции архаичных социальных структур [11, с. 523].
Представляется, что Раев чрезмерно односторонне трактует российскую общественно-политическую мысль XVIII в. как «камералистскую». Поэтому в настоящей статье мы постараемся показать, что экономический аспект освобождения дворянства от обязательной службы и наделения его обширными привилегиями трактовался в общественно-политической мысли XVIII в. своеобразно. Специфика эта заключалась - вопреки соображениям Раева о стимулировании экономической «инициативы» - в признании ключевой роли этического регулятора для функционирования дворянского хозяйства.
Начиная с 50-х гг. XVIII в. правительство Российской империи окончательно запретило каким-либо социальным группам, помимо дворян, владеть крепостными крестьянами [33, p. 565-566]; политика предоставления дворянам исключительных привилегий (главной из которых, безусловно, было право владения крестьянами) достигла во 2-й половине XVIII в. своего зенита. Основополагающей идеей Манифеста 1762 г., эхом повторявшейся и в других актах, даровавших дворянству привилегии, было признание за дворянской корпораций особых добродетелей, особого рода сознательности, позволяющей дворянам автономно действовать ради «общего блага». Подобное понимание «вольности» означало, что дворянин более не нуждается в государственном принуждении к службе, поскольку он способен сам себя принудить к ней благодаря своему «любочестию» и «усердию» [2].
После восшествия на трон Екатерины II особая комиссия занялась проработкой вопроса о дворянской вольности. В ходе дебатов о статусе дворянской «вольности» в Комиссии о вольности дворянской 1763 г. Н. И. Панин, бывший тогда руководителем российской внешней политики, но фактически игравший роль первого министра Екатерины II, предложил новаторскую идею о том, что дворянская «економия» (помещичье хозяйство), если дворянин лично ей руководит, тоже является видом службы [14, с. 36]. Это мнение Панина, вошедшее в итоговый доклад Комиссии, можно интерпретировать следующим образом: даже в поместье дворянин находится на службе и, следовательно, его личная «економия» не является его частным делом. Еще будучи послом в Швеции, Н. И. Панин жаловался в письмах своему брату П. И. Панину (будущему генералу) на нехватку
средств для организации дорогостоящих приемов, ограничивающую его эффективность как дипломата [17, л. 2]. Соответственно, признание за дворянской корпорацией особых качеств, позволяющих дворянам быть лучшими гражданами империи, становилось одновременно и важнейшим аргументом в пользу сохранения крепостной зависимости крестьян [5, с. 166-176].
Мнение Панина возымело эффект. В статье 5 заключительного доклада Комиссии, поданного Екатерине II в марте 1763 г., дворянское право не служить обосновывалось именно тем, что служба и поместная «экономия» образуют равновесную систему. Дворянин, находясь в поместье, «делает пользу государству земледелием и экономиею своею». Чем больше службы, тем меньше «экономии»; государь может смещать баланс так, как этого требует общее благо. Но, как отмечалось в докладе, безудержное перемещение баланса в сторону службы привело бы к тому, что «ежели бы все до единаго дворяне служить были принуждены, оставляя в домах престарелых и увечливых отцов или малолетних детей, то сколь бы ни плодородныя земли были в государстве - земледелие и вся внутренняя экономия пришли бы в крайнее всегда ослабление» [14, с. 49-51].
Эта картина хорошо согласуется с взглядами Панина на внешнюю политику России, которую он отстаивал на протяжении 1760-х гг.: стране не нужно внешнее расширение, поскольку обширные и пустынные территории России требуют более глубокого экономического освоения; в определенном смысле эти предпочтения совпадают с тем, что Раев называл камерализмом. Однако остается вопрос: почему же именно личное присутствие дворянина в поместье мыслилось ключевым элементом укрепления «экономии»?
Те же проблемы, что привлекли интерес членов Комиссии о вольности дворянской, оказались в фокусе внимания А. П. Сумарокова в статье «О домостроительстве» (1759). Сумароков характеризовал «домостроительство» как «умножение изобилия» (ср. определение словаря Академии - «знание, искусство приобретать временное стяжание, сохранять, приумножать оное и употребить в пользу» [20, с. 723]), проводя различие между частным и общественным изобилием. Нельзя считать «економами» тех помещиков, которые превращают своих крестьян в «невинных каторжников», отягощают и разоряют их «про-тиву права и моральнаго и политическаго, единственно ради своего излишняго изобилия, раздражая и Божество и человечество». Более того, экономический процесс сам по себе не является фактором процветания; его социальное измерение определяется моралью, указывающей на ту грань, за которой начинается опасное «излишнее изобилие». Самоограничение является добродетелью, а добродетель, в свою очередь, - основой социальной иерархии: «Каждый человек есть человек, и все преимущества только в различии наших качеств состоят: а чины суть утверждения наших отличных качеств: сожаления достойно, что то не всегда бывает» [22, с. 179]. Аналогичную мысль Сумароков выражал и в басне «Ось и бык» (1769) [21, с. 220], в знаменитой сатире «О благородстве» (1771) [21, с. 189] и ряде других сочинений. Помещика, грабящего крестьян, надо называть «доморазорителем», поскольку «домостроительство помещичье есть яд Империи, когда оно только единого помещика обогащает», а «блаженство деревни, не во едином изобилии помещика состоит, но в общем» [22, с. 180-181]. Как отмечал П. Н. Берков, «на основе эклектического соединения во взглядах Сумарокова элементов сенсуализма и рационализма и формировались его политические и социальные убеждения: утверждая равенство людей "по природе", он оправдывал их неравенство в общественной жизни» [1, с. 12] - люди равны по своей природе, но неравны по «ясности» разума и, соответственно, по своей способности стремиться к «общему благу».
Рассуждая о «домостроении», Сумароков вольно или невольно отсылал читателя к интеллектуальной традиции Домостроя. Как отмечает современная исследовательница Л. П. Найденова, Домострой «оперирует понятием "дом" как обозначением некоего единого хозяйственного, социального и психологического целого, члены которого находятся в отношениях господства-подчинения, но равно необходимы для нормальной жизни до-
машнего организма» [15, с. 163]. А. Л. Юрганов обращает внимание на социальный контекст функционирования Домостроя: следование правилам было нацелено на «спасение не только отдельно взятой личности, но и всех православных» [27, с. 69-70]. «Домострой» описывал жизнь христианского микрокосма, «дома», одной из важнейших черт которого является ответственность господина за благосостояние и прегрешения своих домочадцев и слуг [8, с. 164]. Вести хозяйство следует расчетливо и умеренно [8, с. 169].
Конечно, московская традиция советов об организации «дома» вовсе не была готовым интеллектуальным орудием для обоснования дворянских привилегий. Так, И. Д. Посошков в «Книге о скудости о богатстве» считал, что отношения между помещиками и крестьянами носят антагонистический характер, одновременно четко связывая благоденствие крестьян с процветанием государства в целом: «Помещики на крестьян своих налагают бремена неудобноносимая, ибо есть такие бесчеловечные дворяне, что в работную пору не дают крестьянам свои единого дня, еже бы ему на себя что сработать. <...> И за таким их порядком никогда крестьянин у такова помещик обогатитися не может, многие дворяне говорят: "Крестьянину де не давай обрасти, но стриги его яко овцу до гола"... А что бы до того помещикам дела, что крестьяне богаты, лишь бы он пашни не запустил, хоть бы у него и не одна тысяча рублей была, только бы не воровал и безъявоч-но не торговал, что крестьяне богаты, то бы и честь помещику» [16, с. 177]. Впрочем, на помещичью честь Посошков не уповал, предлагая строго ограничить размер податей «ради охранения крестьянского от помещиков» [16, с. 182-183].
Если считать сочинение Посошкова частью московской традиции, то оказывается, что в рамках этой традиции можно было обосновать масштабное вмешательство монарха в отношения между помещиками и крестьянами. Но, как мы видим, и рассуждения Сумарокова тесно связаны с контекстом наставлений о «домостроительстве», хорошо известных в России: подобно Домострою, он говорит об этической миссии хозяина поместья и, подобно Посошкову, считает процветание поместья необходимым условием для процветания государства (таким образом, управление крестьянами - это не частное дело помещика, а вопрос государственной важности). Однако эти идеи переосмысляли дворянские идеологи XVIII столетия, чтобы обосновать невиданные ранее привилегии «благородного дворянства».
Дворянские поместья у Сумарокова - это не просто экономические единицы (хотя, казалось бы, Сумароков начинает именно с экономического определения «домостроительства» как умножения «изобилия»), но административно-социальные ячейки «общего блага». Жизнь поместья - не просто экономический, но морально-этический процесс. Дворянин, не соответствующий моральным нормам «домостроительства», не может считаться «экономом»; значит, если «экономия» и служба равнозначны (как это все в большей степени утверждалось в дискурсе о дворянстве), то плохой «эконом» не может быть и хорошим гражданином / подданным, вносящим вклад в достижение общего блага. «Добрый помещик» публицистики XVIII в. теперь оказался не только домостроевским справедливым господином, спасающим обитателей поместья от Божьего гнева, но и представителем слоя лучших граждан, справедливо управляющий несознательными крестьянами ради общего блага. Дворянин должен был управлять не участками земли (с этим справился бы и арендатор, купец, наемник!), но несознательными, темными крестьянами.
К этому выводу и приходила в своем докладе Комиссия 1763 г.: «Фабрики, заводы и всякое домостройство всегда у хозяина самого под глазами больше распространяется, нежели у поверенных его, которые, будучи крепостные люди, могут ли что знать, тем меньше изобретать новаго и полезнаго в ремеслах, рукодельях, содержании законов и тому подобным». Члены Комиссии отмечали: «Который дворянин нерачителен сам в доме своем, то и в службе не может быть много полезен» [14, с. 50]. Точно так же и М. М. Щербатов в неопубликованном при жизни «Размышлении о дворянстве» (написано до 1785 г.) утверждал, что дворянин «превосходно полезен отечеству» не только на служ-
бе, но и «в домостройстве». Дело в том, что эффективность земледелия зависит не от опытности, но от «познаний»; можно ли ожидать эффективности от «непросвещенных крестьян», опытность которых в земледелии «не основана на первенствующих правилах» [26, с. 362]?
Итак, личное руководство поместьем со стороны является гарантом процветания именно потому, что дворянин управляет экономикой поместья особым образом - таким, чтобы и крестьяне, и сам помещик взаимно обогащались. Можно сказать, что дворянское управление поместьем предполагает своего рода этический регулятор, не дающий дворянину стать антагонистом крестьян.
Чтобы рассмотреть концепцию этического регулятора в деталях, обратимся к интеллектуальному наследию наиболее известного из «дворянских идеологов» -М. М. Щербатова. Знаменитый памфлет Щербатова «О повреждении нравов в России» (конец 1780-х гг.), содержательно выстроенный вокруг противопоставления России до и после реформ Петра I, завершался выражением надежды на то, что в будущем этический регулятор позволит остановить пагубное наступление роскоши: «Дворяне будут в разных должностях с приличною ревностью званию их; купцы перестанут стараться быть офицерами и дворянами, каждый сократится в свое состояние, и торговля, уменьшением ввоза сластолюбие побуждающих чужеземных товаров, а отвозом российских произведений, процветет». Но при этом «искуствы и ремыслы умножатся, дабы внутри России соделать нужное к пышности и великолепию некоего числа людей» [26, с. 477].
Это последнее утверждение придает неожиданный оборот всем рассуждениям об этике. Как понимать такое противоречие? Современный специалист Д. Уоллес, проводя интересное сравнение между политическими взглядами Щербатова и его «реальной практикой» управления собственными поместьями, чрезмерно заостряет неприязнь Щербатова к торговле и его предполагаемую враждебность к потреблению [32, p. 50]. Идеи Щербатова и впрямь были противоречивы: с одной стороны, он, в духе Фенелона или Руссо, считал развитие потребления роскоши чрезвычайно опасным феноменом, однако, с другой стороны, под влиянием Монтескье, Фридриха II и других считал экономику роскоши важным элементом для развития национальной экономики [3, с. 270].
В «Размышлении о дворянстве» Щербатов указывал на то, что дворянское сословие поддерживает экономику государства не только своим участием в земледелии, но и созданием спроса на «некоторую пышность в своем одеянии и житье», что «побуждает фабрики и распространяет внешнюю торговлю <...> и делает обращение денег в государстве, отчего и самое земледелие процветает». Имея излишки средств, дворяне либо тратят их на предметы роскоши, либо отдают «в проценты», принося таким образом пользу экономике. А вот купцам, в отличие от дворян, необходима умеренность в потреблении, сохраняющая их финансы в целости, поскольку их польза для государства измеряется только капиталом. Щербатов вновь обращается к этой теме в последних строках «Размышления о дворянстве»: «Когда благонравие и благородная гордость вселяются в сердца дворянския, тогда сии самые, изящными своими добродетелями быв побуждены, не в деньгах и в богатстве считая свое благородство, но в правосудии, добродетелях и честности, учинятся отцы и покровители своих рабов и мнимое оставляемое самовластие в пользу оных употребят» [26, с. 374].
Этический регулятор, предположительно удерживавший дворян от безудержного разорения подвластных крестьян, вовсе не был тождественен прямому ограничению потребления роскошных товаров. На протяжении XVIII в. в России неоднократно предпринимались попытки ограничить роскошь с помощью законов [4], однако прямое запрещение роскоши оставалось для отечественной политической мысли XVIII в. проблемой. Но этический регулятор и не предполагал прямого и радикального отказа от роскоши; подобно домостроевским идеям, он предполагал баланс. Личное присутствие «добродетельного помещика» нельзя было заменить не только приказчиком, но и навязанным извне регла-
ментом, хотя внутри своих поместий крупнейшие душевладельцы часто прибегали именно к регламентации управления [28, р. 691].
Как же формируется этический регулятор? Подобно Сумарокову, Щербатов в «Размышлении о дворянстве» подчеркивал, что от природы люди «все суть братия и все суть равно благородны», однако «неравное разделение в дарованиях, также и преимущества, присвоенные старшим в родах, вскоре учинили различие между человека и человека» [28, с. 349]. Примечательно, что аргументация в пользу неравенства у Щербатова, как и у Сумарокова, сенсуалистская («все сведения наши мы чрез чувства получаем.»); на ее основании Щербатов делал вывод о том, что те, кто вырос в той среде, где «скорее можно приобрести себе разные понятия, удобные к разным родам службы государства», и являются благородными.
Этот довод являлся фундаментом той системы аргументов, итогом которой являлось рассмотренное в начале данной статьи утверждение о тождестве службы и «экономии» помещика. Люди не равны между собой: когда-то наиболее отличившиеся граждане были награждены поместьями, а потом смогли закрепить благородные качества и управленческую компетентность у своих потомков через воспитание. Те, кто воспитан и «просвещен» лучше, могут управлять остальными ради общего (и в первую очередь их же собственного!) блага. При этом гражданскую и моральную добродетель, приобретенную с помощью воспитания, невозможно передать по доверенности; хорошее управление крестьянами требует личного участия помещика. Этический регулятор гарантирует отсутствие антагонизма между «хозяином» и «рабом» помимо всякого внешнего регламентирования.
Это не означало провозглашения права дворян на самоуправство. Яркими примерами этого являются разобранный М. А. Киселевым случай споров о винокуренной монополии дворянства [13] или дебаты о «торгующем дворянстве», проанализированные Д. Гриффитсом и В. Камендровским [6]. Но центральной фигурой тут оставался дворянин, вне зависимости от того, торговал он или нет. Как справедливо замечает исследователь А. И. Рейтблат, «как у защитников крепостного права, так и у его критиков крестьянин долгое время выступал как объект, а не как субъект действия» [18].
Рассмотренная выше система аргументов стала лейтмотивом для общественно-политической мысли российского XVIII в. Это видно на примере Н. И. Новикова, которого часто ставят на противоположный по отношению к Щербатову фланг общественного мнения XVIII в. [9, с. 719].
В опубликованном в 1772 г. на страницах новиковского «Живописца» анонимном «Отрывке путешествия в*** И*** Т***» фигурируют добрые и злые помещики [9, с. 120]. Новиков выводил карикатурного злого помещика в «Письмах к Фалалею» (1775), где безграмотный и жестокий уездный дворянин Трифон Панкратьевич, отстраненный от службы за взяточничество, в письме к сыну негодует на издателя «Живописца»: «Изволит умничать, что мужики бедны: эдакая беда! неужто хочет он, чтоб мужики богатели, а мы бы, дворяне, скудели; да этого и господь не приказал: кому-нибудь одному богатому быть надобно, либо помещику, либо крестьянину: вить не всем старцам в игумнах быть» [9, с. 124]. Вот у соседа, все того же просвещенного Г. Г. Орлова, крестьяне богатеют: «Рассуди сам, какая ему от этого прибыль, что мужики богаты; кабы перетаскал в свой карман, так бы это получше было: эдакий ум!» [9, с.125]
Конечно же, дискурс «доброго помещика» предполагал, что, вопреки карикатурному Трифону Панкратьевичу, возможна и желательна такая ситуация, при которой богатеют и помещик, и крестьянин. О крестьянах нужно заботиться - таков был лейтмотив дискурса о «добром помещике», который в полной мере использован как в «Отрывке путешествия», так и в «Письмах к Фалалею» [23, с. 99]. Публично ни один оппонент и не посмел бы оспаривать того утверждения, что скверное обращение с крестьянами наносит вред государству [18, с. 76-77]. В конечном счете галерея портретов злых помещиков - от
Трифона Панкратьевича с Фалалеем до Простаковых с Тарасом Скотининым - подкрепляла, а не подрывала господствующий язык дворянской экономики.
Так, крупный публицист и просветитель Ф. О. Туманский, рассуждая о российском земледелии в речи, произнесенной 10 декабря 1793 г. в собрании Вольного экономического общества, называл «нерадение помещиков» важнейшей из угроз для аграрной экономики. Напоминая о том, что в Древнем Риме цензоры лишали гражданских прав тех, кто недостаточно усердно возделывал свою землю, Туманский сетовал на то, что многие помещики живут вдали от своих имений и проводят дни «в увеселениях». Отсутствие помещика в имении означает, что некому быть «просветителем и наставником селянина» (селянин, как мимоходом замечает Туманский, часто стремится к лучшему, но «удерживаем незнанием»). Управляющий же не может заменить помещика потому, что «хозяин не токмо владелец избытков своея деревни, но и отец своих поселян: присутствие его их одобряет, их веселит; он исправит погрешности, наградит недостающее, совершит недокончан-ное» [24, с. 312]. Помещику следует быть умеренным (Туманский, подобно Сумарокову и Щербатову, критикует роскошь), заботиться о совершенствовании способов ведения хозяйства и об укреплении «трудолюбия и рачения» крепостных [24, с. 325-326].
Сходные взгляды излагал Н. М. Карамзин в «Письме сельского жителя», опубликованном в «Вестнике Европы» в 1803 г. за подписью «Лука Еремеев». «Письмо» открывалось заявлением о том, что «добрый земледелец есть первый благодетель рода человеческого и полезнейший гражданин в обществе» [12, с. 288]. Герой Карамзина долгое время пребывал вдали от деревни из-за путешествия и службы. Воспитанный «в духе филантропических авторов» и не желая полагаться на приказчиков («которые нередко бывают хуже самых худых господ»), он попробовал было сделаться «заочно благодетелем поселян», но, вернувшись в деревню, нашел ужасающую нищету вместо богатства. Оказалось, что управлять собой сами крестьяне не сумели; «воля <...> обратилась для них в величайшее зло: то есть в волю лениться и предаваться гнусному пороку пьянства» [12, с. 289]. Неудачливый филантроп «возобновил господскую пашню, сделался самым усердным экономом, начал входить во все подробности, наделил бедных всем нужным для хозяйства, объявил войну ленивым, но войну не кровопролитную; вместе с ними на полях встречал и провожал солнце; хотел, чтобы они и для себя так же старательно трудились, вовремя пахали и сеяли; требовал от них строгого отчета и в нерабочих днях»; наконец, «ввел опрятность и чистоту» в избах. На сельских пиршествах и праздниках подвыпившие крестьяне так счастливы, что стремятся целовать руки своего благодетеля, «который старается быть добрым и главное свое удовольствие находит в их пользе?» [12, с. 294]. В статье «Добрый помещик», опубликованной в «Вестнике Европы» (редактором «Вестника Европы» к этому времени уже стал М. Т. Каченовский) в 1807 г. за подписью И. П-н, повторяются аргументы Карамзина [10, с. 286-287].
Мы рассмотрели лишь некоторые из текстов, говорящих о формировании и функционировании образа «добродетельного помещика» во второй половине XVIII - начале XIX вв.,однако и эта группа текстов позволяет сделать выводы. Представление о равенстве службы и дворянской «экономии», сформировавшееся в среде придворно-административной и интеллектуальной элиты России в середине XVIII в., опиралось на дискурс о дворянине-гражданине, «добродетельном помещике», который ведет хозяйство не ради обогащения, но ради «общего блага» и стабильности социума - от отдельного «дома» до целой империи; по этой причине личная «экономия» помещика оказывается приравнена к государственной и военной службе. Почему же личное руководство со стороны помещика имеет принципиальную важность? Потому, что экономика поместья опирается на этический регулятор, который удерживает «добродетельного помещика» от чрезмерного обогащения и делает возможной ситуацию всеобщего выигрыша: «зажиточные» крестьяне, богатый помещик. Этот регулятор, в свою очередь, гарантирован особы-
ми качествами дворян, являющимися результатом не просто личного добросердечия или христианского благочестия, но итогом историко-социологического развития.
Как эта картина соотносится с камералистскими идеями, о которых говорят М. Раев и другие историки? Видный представитель германского камерализма И.-Г. Юсти тоже полагал, что процветание экономики связано с персональными качествами управляющих, которые должны быть не только компетентными, но и честными. Оставался вопрос, на который справедливо обращает внимание современный американский историк Э. Уэйкфилд [31, p. 92]: какая сила гарантирует честность самих управляющих? Юсти склонен был доверять «прожектерам»: честный управляющий - это тот, кто наиболее интенсивно ищет способов внедрить технологические инновации, наиболее старательно создает новые проекты.
Дворянские идеологи в России XVIII в. предлагали иной ответ: качество управления гарантировано воспитанием. Вместо расчета на силу знания и технологии (за которыми в камералистской мысли скрывались, по мнению А. Уэйкфилда, фантазия и стремление к личному обогащению «прожектеров»-благодетелей) они опирались на своеобразную социологию гражданской добродетели. Разумеется, обе системы были ориентированы на максимизацию общественного процветания. Однако это не должно заслонять глубокие различия между экономикой «прожектеров» и экономикой помещиков.
Вопрос о праве помещиков владеть крестьянами был болезненным для общественной мысли рубежа XVIII-XIX вв., все чаще задававшейся вопросом о преобразовании существующей системы крепостной зависимости [8]: крепостное право до крайности напоминало собой рабство, оправдать которое в отношении единоверцев было уже совершенно невозможно. А. Б. Каменский справедливо обращает внимание на то, что в екатерининском законодательстве вопрос о праве помещиков на крепостных крестьян так и не был прояснен в полной мере, даже несмотря на рост числа дворянских привилегий [12, с. 440449]. Но объясняется это, как мы полагаем, именно тем, что интеллектуальным основанием для провозглашения власти помещика над крестьянином были не юридические формулы (выдвинуть такие формулы означало бы втянуться в заведомо проигрышное обсуждение юридической обоснованности рабовладения), а этический регулятор. Признание за дворянством способности коллективно применять такие регуляторы оставалось центральным для обоснования привилегированного положения дворянства.
Указания на то, что хозяин поместья воспринимал свое хозяйство в XVIII в. как маленькое государство [25; 31], не должны заставлять нас забывать о том, что экономика поместья мыслилась основанной на этическом регуляторе. Рядом с традицией трудов Вольного экономического общества и рекомендациями о том, как увеличить эффективность хозяйства, существовала обширная литература, постоянно напоминавшая об особых обязанностях дворян при управлении поместьями. До какой степени эти увещевания оказывались эффективными - вопрос открытый [32, p. 64-67]. Впрочем, задачей этих текстов было не только утверждение в сознании дворян понимания высокой миссии помещика, но и обоснование помещичьего права владеть крестьянами. С этой задачей литература об этическом регуляторе справилась в полной мере.
Список литературы
1. Берков П. Н. Жизненный и литературный путь А. П. Сумарокова // Сумароков А. П. Избранные произведения. Л.: Советский писатель, 1957. С. 5-46.
2. Бугров К. Д. «Петровская» и «екатерининская» концепции политической свободы в России 2-й половины XVIII в. // Известия Уральского федерального университета. Серия 2. Гуманитарные науки. 2013. № 2 (114). С.179-188.
3. Бугров К. Д., Киселев М. А. Естественное право и добродетель: интеграция европейского влияния в российскую политическую культуру XVIII в. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та; Университетск. изд-во, 2016. 480 с.
4. Галай Ю. Г. Российское законодательство ХУШ-Х1Х веков о роскоши // Юридическая наука и практика: Вестник Нижегородской академии МВД России. 2012. № 17. С. 66-70.
5. Границы и маркеры социальной стратификации России XVII - XX вв.: векторы исследования. СПб.: Алетейя, 2018. 722 с.
6. Гриффитс Д., Камендровский В. Дебаты о «торгующем дворянстве»: глава из истории отношений Екатерины II с русским дворянством // Гриффитс Д. Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет. М.: НЛО, 2013. С. 151-189.
7. Долгих А. Н. Крестьянский вопрос в России в дворянских проектах конца XVIII -первой четверти XIX в.: опыт анализа // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. 2011. № 3. С. 25-31.
8. Домострой. СПб.: Наука, 2007. 399 с.
9. Новиков Н. И. Избранные сочинения. М.; Л.: Гос. изд-во худ. лит-ры, 1951. 711 с.
10. И. П-н. Добрый помещик // Вестник Европы. 1807. № 20. С. 281-289.
11. Каменский А. Б. От Петра I до Павла I: реформы в России XVIII века (опыт целостного анализа). М.: РГГУ, 2001. 575 с.
12. Карамзин Н. М. Избранные сочинения в двух томах. Т. 2. М.; Л.: Художественная литература, 1964. 591 с.
13. Киселев М. А. Сословная риторика как аргумент: эпизод из истории создания Устава о винокурении 1765 г. // Уральский исторический вестник. 2009. № 2 (23). С. 145151.
14. Материалы для истории русского дворянства. Вып. 2. СПб.: Тип. А. Е. Ландау, 1885. 72 с.
15. Найденова Л. П. Мир русского человека XVI - XVII вв. (по Домострою и памятникам права). М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2003. 207 с.
16. Посошков И. Т. Книга о скудости и богатстве и другие сочинения. М.: Изд-во АН СССР, 1951. 406 с.
17. Российский государственный архив древних актов (РГАДА). Ф.1274. Панины -Блудовы. Оп.1. Д. 1500.
18. Рейтблат А. И. Риторические стратегии оправдания крепостного права в России в первой половине XIX века // Новое литературное обозрение. 2016. № 5-6. Ц^: http://magazines.russ.ru/nlo/2016/5/ritoricheskie-strategii-opravdaniya-krepostnogo-prava-v-rossii-.html (дата обращения: 01.07.2018)
19. Рустам-Заде З. «Умной разговор» М. М. Щербатова в свете его социально-политических взглядов // Русская литература. 1966. № 3. С. 76-78.
20. Словарь Академии Российской. Часть II. СПб.: при Императорской Академии наук, 1790. 1200 с.
21. Сумароков А. П. Избранные произведения. Л.: Советский писатель, 1957. 608 с.
22. Сумароков А. П. Полное собрание сочинений в стихах и прозе. Ч. X. М.: Унив. тип., у Н. Новикова, 1782. 279 с.
23. Татаринцев А. Г. Идейно-эстетическая позиция автора «Отрывка путешествия В*** и*** Т***» // XVIII век. Сборник 11. Л.: Наука, 1976. С. 87-103.
24. Туманский Ф. О. Речь о некоторых причинах препятствующих усовершенствованию хозяйства // Продолжение трудов Вольного экономического общества к поощрению в России земледелия и домостроительства. Ч. XIX. СПб.: При Имп. Акад. наук, 1794. С. 303-334.
25. Фирсова О. Г. Эволюция методов хозяйственной деятельности крупных помещиков XVIII - первой половины XIX века. Автореферат дисс. канд. ист. наук. М.: Московский городской педагогический университет, 2006. 24 с.
26. ЩербатовМ. М. Избранные труды. М.: РОССПЭН, 2010. 630 с.
27. Юрганов А. Л. Категории русской средневековой культуры. М.: МИРОС, 1998.
447 с.
28. Melton E. Enlightened Seignioralism and Its Dilemmas in Serf Russia, 1750 - 1830 // Journal of Modern History. 1990. № 62. P. 675-708.
29. Raeff M. The Well-Ordered Police State and the Development of Modernity in Seventeenth- and Eighteenth-Century Europe: An Attempt at a Comparative Approach // The American Historical Review. 1975. № 5. P. 1221-1243.
30. RanselD. The Politics of Catherinian Russia: The Panin Party. New Haven; London: Yale University Press, 1975. 327 p.
31. Wakefield A. The Disordered Police State: German Cameralism as Science and Practice. Chicago: Chicago University Press, 2009. 240 p.
32. Wallace D. Conflict between Economic Vision and Economic Reality: The Case of M. M. Shcherbatov // The Slavonic and East European Review. 1989. № 1. P. 42-67.
33. Wirtschafter E. Legal Identity and the Possession of Serfs in Imperial Russia // The Journal of Modern History. 1998. № 3. P. 561-587.
References
1. Berkov P. N. Zhiznennyi i literaturnyi put A. P. Sumarokova [Life and literary way of A. P. Sumarokov] // Sumarokov A. P. Izbrannye proizvedeniya [Selected works]. Leningrad, Sovetsky pisatel Publ., 1957, pp. 5-46. (in Russian).
2. Bugrov K. D. «Petrovskaya» i «ekaterininskaya» koncepcii politicheskoi svobody v Rossii 2-ipoloviny XVIII v. ["Petrine" and "Catherinian" conceptions of political freedom in Russia of 2nd half of 18th century] // Izvestiya Uralskogo federalnogo universiteta. Seriya 2. Gumani-tarnye nauki [Journal of Ural Federal University. Serie 2. Humanities], 2013, no. 2 (114), pp.179-188. (in Russian).
3. Bugrov K. D., Kiselev, M. A. Estestvennoe pravo i dobrodetel: integratsiya evro-peiskogo vliyaniya v rossiiskuyu politicheskuyu kulturu XVIII v. [Natural law and virtue: integration of European influence into Russian political culture of 18th century]. Ekaterinburg, Izd-vo Ural. un-ta Publ., 2016, 480 p. (in Russian).
4. Galai Yu. G. Rossiiskoe zakonodatelstvo XVIII - XIX vekov o roskoshi [Russian legislation of 18th - 20th centuries on luxury]. Yuridicheskaia nauka i praktika: Vestnik Nizhego-rodskoi akademii MVD Rossii [Juridical science and practice: Journal of Nizhny Novgorod academy of MVD of Russia], 2012, no. 17, pp. 66-70. (in Russian)
5. Granitsy i markery socialnoi stratifikatsii Rossii XVII - XX вв.: vektory issledova-niya. [Borders and markers of social stratification in
17th - 20th century Russia]. St. Petersburg,
Aleteya Publ., 2018, 722 p. (in Russian)
6. Griffits D., Kamendrovsky V. Debaty o "torguyuschem dvoryanstve": glava iz isto-rii otnoshenii Ekateriny II s russkim dvoryanstvom [Debates on "trading nobility": a chapter from the history of relations between Catherine II and Russian nobility]. GriffitsD. EkaterinaIIi ee mir: Statii raznykh let [Catherine II and her world: Articles of different years]. Moscow, NLO Publ., 2013, pp. 151-189. (in Russian)
7. Dolgikh A. N. Krestyanskii vopros v dvoryanskih proektah kontsa XVIII - pervoi chetverti XIX v.: opyt analiza [Peasant question in projects of noble authors of the late 18th - early 19th centuries: experience of analysis]. Izvestiya Samarskogo nauchnogo centra Rossiiskoi Akademii nauk [Journal of Samara research center of Russian Academy of sciences], 2011, no. 3, pp. 25-31.
8. Domostroi [Domestic Order]. St. Petersburg, Nauka Publ., 2007, 399 p. (in Russian)
9. Novikov N. I. Izbrannye sochineniya [Selected works]. Moscow and Leningrad, Gos. izd-vo hud. lit-ry, 1951. 711 p. (in Russian)
10. I. P-n. Dobryi pomeschik [A Good Landlord]. Vestnik Evropy [Messenger of Europe], 1807, no. 20, pp. 281-289. (in Russian)
11. Kamenskiy A. B. Ot Petra I do Pavla I: reformy v Rossii XVIII veka (opyt tselostno-go analiza) [From Peter I to Paul I: reforms in 18th century Russia (an experience of complex analysis)]. Moscow, RGGU Publ., 2001, 575 p. (in Russian)
12. Karamzin N. M. Izbrannye sochineniya v dvuh tomah [Selected works in 2 volumes]. Vol. 2. Moscow and Leningrad, Hudozhestvennay aliteratura Publ., 1964, 591 p. (in Russian)
13. Kiselev M. A. Soslovnaya ritorika kak argument: epizod iz istorii sozdaniya Ustava o vinokurenii 1765 g. [Estate rhetoric as an argument: an episode from the history of creation of Order of vine production of 1765]. Uralskii istoricheskii vestnik [Ural Historical Journal], 2009, no. 2 (23), pp. 145-151. (in Russian)
14. Materialy dlya istorii russkogo dvoryanstva [Materials for the history of Russian nobility]. Vol. 2. St. Petersburg: Typography A. E. Landau, 1885, 72 p. (in Russian)
15. Naidenova L. P. Mir russkogo cheloveka XVI - XVII vv. (po Domostroyu i pamyatni-kam prava) [The world of Russian man of 16th - 17th centuries (the Domestic Order and the legal texts)]. Moscow, Sretensky Monastery Publ., 2003, 207 p. (in Russian)
16. Pososhkov I. T. Kniga o skudosti i bogatstve i drugie sochineniya [A book on wealth and scarcity and the other writings]. Moscow, Izd-vo AN SSSR Publ., 1951, 406 p. (in Russian)
17. Rossiiskii gosudarstvennyi arhiv drevnih aktov (RGADA) [Russian State Archive of Ancient Acts]. F.1274. Paniny - Bludovy, op.1, d. 1500. (in Russian)
18. Reitblat A. I. Ritoricheskie strategii opravdaniya krepostnogo prava v Rossii v per-voi polovine XIX veka [Rhetorical strategies of legitimation of serfdom in Russia of 1st half of 19th century] // Novoe literaturnoe obozrenie [New literary review], 2016, no. 5-6, URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2016/57ritoricheskie-strategii-opravdaniya-krepostnogo-prava-v-rossii-.html (in Russian)
19. Rustam-Zade Z. «Umnoi razgovor» M. M. Shcherbatova v svete ego sotsialno-politicheskih vzglyadov [A "Clever Talk" by M. M. Shcherbatov in the light of his social and political views] // Russkaya literature [Russian literature], 1966, no. 3, p. 76-78. (in Russian)
20. Slovar Akademii Rossiiskoi. Chast II [Dictionary of Academy of Russia]. Vol. II. St. Petersburg, Imperial Academy of Sciences Publ., 1790, 1200 p. (in Russian)
21. Sumarokov A. P. Izbrannye proizvedeniya [Selected works]. Leningrad, Sovetskiy pisatel, 1957, 608 p. (in Russian)
22. Sumarokov A. P. Polnoe sobranie sochinenii v stihah i proze. Ch. X. [Full collection of works in verses and prose]. Vol. X. Moscow, Univ. tip., u N. Novikova Publ., 1782, 279 p. (in Russian)
23. Tatarintsev A. G. Ideyno-esteticheskaya pozitsiya avtora "Otryvka puteshestviya V*** i*** t***" [Political positions of the author of "Fragment of travel V*** I*** t***"]. XVIIIvek [18th century]. Vol. 11. Leningrad, Nauka Publ., 1976, p 87-103. (in Russian)
24. Tumanskoiy F. O. Rech' o nekotoryhprichinahprepyatstvuyushchih usovershenstvo-vaniyu hozyajstva [Discourse on some of the reasons preventing the economy from being improved] // Prodolzhenie trudov Volnogo Ekonomicheskogo obschestva k pooschreniyu v Rossi izemledeliya i domostroitelstva [Continuation of works of Free Economic society striving to promote land cultivation and economy in Russia]. Vol. XIX. St. Petersburg, Imperatorskaya aka-demiya nauk Publ., 1794, pp. 303-334. (in Russian)
25. Firsova O. G. Evolyutsia metodov hozyaistvennoi deyatelnosti krupnyh pomeshchi-kov XVIII - pervoi poloviny XIX veka. Avtoref. diss. kand. ist. nauk [Evolution of methods of economic activity of large landlords of 18th - 1st half of 19th century. Autoreferat of PhD disser-
tation]. Moscow, Moskovskiy gorodskoi pedagogichesk iiuniversitet Publ., 2006, 24 p. (in Russian)
26. Shcherbatov M. M. Izbrannye trudy [Selected works]. Moscow, ROSSPEN Publ., 2010, 630 p. (in Russian)
27. Yurganov A. L. Kategorii russkoi srednevekovoi kultury [Categories of Russian medieval culture]. Moscow, MIROS Publ., 1998, 447 p. (in Russian)
28. Melton E. Enlightened Seignioralism and Its Dilemmas in Serf Russia, 1750-1830. Journal of Modern History, 1990, no. 62, pp. 675-708. (in English)
29. Raeff M. The Well-Ordered Police State and the Development of Modernity in Seventeenth- and Eighteenth-Century Europe: An Attempt at a Comparative Approach. The American Historical Review, 1975, no. 5 (Dec., 1975), pp. 1221-1243. (in English)
30. Ransel D. The Politics of Catherinian Russia: The Panin Party. New Haven; London, Yale University Press, 1975, 327 p. (in English)
31. Wakefield A. The Disordered Police State: German Cameralism as Science and Practice. Chicago, Chicago University Press, 2009, 240 p. (in English)
32. Wallace D. Conflict between Economic Vision and Economic Reality: The Case of M. M. Shcherbatov. The Slavonic and East European Review, 1989, no. 1, pp. 42-67. (in English)
33. Wirtschafter E. Legal Identity and the Possession of Serfs in Imperial Russia. The Journal of Modern History, 1998, no. 3, pp. 561-587. (in English)
