Экономическая модернизация России в конце XIX – начале ХХ в. Текст научной статьи по специальности «История и археология»

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ

С.В. БЕСПАЛОВ

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ МОДЕРНИЗАЦИЯ РОССИИ В КОНЦЕ XIX - НАЧАЛЕ ХХ в.: СОВРЕМЕННАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ

АНАЛИТИЧЕСКИЙ ОБЗОР

МОСКВА 2014

ББК 63.3(2) 5 Б 53

Серия «История России»

Центр социальных научно-информационных исследований

Отдел истории

Ответственный редактор -канд. ист. наук В.М. Шевырин

Беспалов С.В.

Б 53 Экономическая модернизация России в конце

XIX - начале ХХ в.: Современная историография: Аналит. обзор / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. исслед. Отд. истории; Отв. ред. Шевырин В.М. - М., 2014. - 118 с. - (Сер.: История России). ISBN 978-5-248-00698-2

В обзоре анализируются новейшие российские и зарубежные исследования по проблемам экономического развития России на рубеже Х1Х-ХХ вв. Рассматриваются историографические аспекты изучения индустриализации страны, динамики и направленности аграрного развития, роли правительственной политики в процессах экономической модернизации и социальных изменений. Основное внимание уделено материалам международных и российских научных конференций последнего десятилетия.

Для научных работников, преподавателей вузов, студентов исторических и экономических специальностей.

ББК 63.3(2) 5

ISBN 978-5-248-00689-2

© ИНИОН РАН, 2014

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие........................................................................................4

Специфика российской модернизации.............................................6

Проблемы индустриального развития России................................22

Проблемы аграрного развития.........................................................60

Список литературы.........................................................................109

ПРЕДИСЛОВИЕ

Проблемы экономического развития России и экономической политики ее властей в конце XIX - начале ХХ в. всегда привлекали пристальное внимание отечественных и зарубежных историков. Это вполне закономерно, поскольку именно на рубеже Х1Х-ХХ столетий процесс модернизации охватил наконец все основные сферы жизни российского общества - экономическую, политическую, социальную, правовую. При этом, на наш взгляд, наиболее значимыми являлись изменения в экономике. Исключительно важная роль в этом процессе принадлежала государственной власти, которая своим активным вмешательством в экономические процессы во многом определяла направление и темпы развития промышленности и сельского хозяйства.

Рубеж Х1Х-ХХ вв. стал и новым этапом в развитии мировых экономических отношений. Это было обусловлено формированием единого торгового, промышленного пространства, складыванием международных финансовых связей. Эти процессы, в которые оказалась включенной и Российская империя, приобретали всеобъемлющий характер, втягивая в свою орбиту не только метрополии и колонии, страны первого и второго эшелонов капитализма, но и отдельные регионы и предпринимательские структуры.

Повышенное внимание к этому периоду объясняется еще и тем, что та или иная оценка процесса социально-экономической модернизации страны во многом предопределяет ответ на один из ключевых вопросов российской истории: была ли неизбежной революция 1917 г.?

В 1990-х годах наблюдалось некоторое снижение интереса к проблематике социально-экономической истории как в российской, так и - в особенности - в западной историографии. Однако с началом нового века интерес к этим проблемам возрождается. При этом значительная часть российских исследователей, освоив новые 4

методологические подходы, более или менее успешно начали применять их к изучению экономического развития России на рубеже Х1Х-ХХ столетий. Наиболее популярными оказались различные варианты модернизационной парадигмы.

Отмеченное повышение интереса к вопросам экономического развития пореформенной и предреволюционной России проявилось и в активизации работы ранее возникших в нашей стране центров изучения экономической истории, и в появлении новых (Оренбург, Коломна, Липецк, Калининград, Челябинск, Екатеринбург и др.). Но все же, как представляется, ключевую роль в организации взаимодействия специалистов по экономической истории сыграли два научных совета при Отделении историко-филологических наук РАН: Научный совет по проблемам российской и мировой экономической истории, в центре внимания которого традиционно находятся проблемы индустриального развития страны, а также общие вопросы экономической истории1, и Научный совет по проблемам аграрной истории Восточной Европы, в постсоветский период сконцентрировавший свое внимание преимущественно на российской аграрной истории2. Закономерно, что именно под эгидой и при активном участии этих академических советов в последние годы проходило большинство наиболее значительных всероссийских и международных научных конференций, на которых обсуждались ключевые проблемы экономического развития России на рубеже Х1Х-ХХ вв. и экономической политики имперских властей в рассматриваемый период. Следует отметить прежде всего регулярные (проходящие каждые два года в различных университетских центрах России) сессии Симпозиума по аграрной истории Восточной Европы, в 2008 г. отметившего свой полувековой юбилей. Научным советом по проблемам российской и мировой экономической истории были организованы, в

1 Виноградов В.А., Бородкин Л.И. Экономическая история и современность // Новая и новейшая история. - М., 2008. - № 6. - С. 3-23; ВиноградовВ.А., Арсентьев Н.М., Бородкин Л.И. Экономическая история и современность: К 20-летию Научного совета РАН по проблемам российской и мировой экономической истории. - Саранск: Издат. центр ИСИ МГУ им. Н.П. Огарева, 2009. -156 с.

2 Швейковская Е.Н. К пятидесятилетию Симпозиума по аграрной истории Восточной Европы // Актуальные проблемы аграрной истории Восточной Европы: Историография, методы исследования и методология, опыт и перспективы: Материалы ХХХ1 сессии Симпозиума по аграрной истории Восточной Европы: В 2-х кн. - Вологда: Изд-во ВГПУ, 2009. - Кн. 1. - С. 7-20.

частности, три весьма представительные конференции «Индустриальное наследие» (в Саранске в 2005 г., в Гусь-Хрустальном в 2006 г. и в Выксе в 2007 г.), а также такие прошедшие в Москве конференции, как «Собственность в ХХ столетии» (2001), «Мировое экономическое развитие и Россия» (2009), «Экономические реформы в России Х1Х-ХХ вв. Новые подходы, методы и технологии исследования» (2011), и другие научные форумы.

Данный обзор основан прежде всего на материалах научных конференций; в отдельных случаях наряду с ними использованы наиболее значительные монографические исследования и материалы научной периодики. Акцент на материалах конференций обусловлен тем, что, с одной стороны, именно на этих научных форумах, как правило, впервые представляются результаты новых исследований; кроме того, анализ сделанных на многочисленных конференциях докладов позволяет охватить практически весь круг проблем, на которых сконцентрировано внимание современных исследователей российской экономической истории конца XIX -начала ХХ столетия. В то же время труды научных конференций последних лет в подавляющем большинстве случаев являются крайне малотиражными изданиями, доступными лишь участникам этих конференций и читателям нескольких крупнейших библиотек Москвы и Санкт-Петербурга. Автор выражает надежду на то, что обзор окажется полезным для специалистов по социально-экономической истории (прежде всего из российских регионов) и будет способствовать дальнейшей активизации контактов между ними.

СПЕЦИФИКА РОССИЙСКОЙ МОДЕРНИЗАЦИИ

Изучение проблем модернизации - перехода от традиционного общества к современному - стало одним из важных направлений в западноевропейском и особенно американском общест-вознании второй половины ХХ - начала XXI в. Первоначально объектом исследований в рамках теории модернизации являлись страны «третьего мира». Со временем все более распространенным становится изучение исторического опыта модернизации стран, в которых этот процесс начался гораздо раньше, поскольку без такого анализа оказалось невозможным выявление общих за-

кономерностей процесса социальной модернизации1. Однако чаще всего модернизационная парадигма применялась и применяется в отношении стран «догоняющего» развития, к числу которых, безусловно, относится и Россия. В последние два десятилетия эта проблематика активно разрабатывается и российскими учеными.

В развитии теории модернизации четко прослеживаются два этапа. Характерными чертами концепций, господствовавших в 1950-1960-х годах, являлись универсалистские представления о том, что процесс социальной (в широком смысле) модернизации по основным своим признакам одинаков во всех странах, и резкое противопоставление традиции и современности с преимущественно негативным отношением к традиции. Второй этап - с конца 1960-х - начала 1970-х годов до настоящего времени - ознаменовался радикальным пересмотром прежних позиций: отказом от попыток создания жестких универсальных моделей, признанием колоссальной роли национальной специфики, принципиальным изменением отношения к традиции, а также признанием возможности разноскоростной модернизации в различных сферах общественной жизни.

Исходя из современных представлений, можно говорить о двух основных вариантах модернизации: органичном и неорганичном. Органичная модернизация происходила в странах, вступивших на путь капиталистического развития в ХУП-ХУШ вв., вырастая из недр старого общества и не нарушая преемственности развития. Неорганичные модернизации осуществлялись в странах «догоняющего» развития, стремившихся преодолеть свое отставание от более экономически развитых государств, и в то же время под воздействием последних (хотя основную роль и в этом случае играли собственные предпосылки модернизации), что накладывало особый отпечаток на ход этого процесса и с неизбежностью вело к резкому возрастанию государственного вмешательства в экономическую жизнь. Практически все такие страны вынуждены были следовать протекционистской (применительно к «новым индустриальным странам» ХХ в. - неомеркантилистской) модели роста; темпы перемен в экономике, социальной сфере, политике и т. д., как правило, не соответствовали друг другу; индустриализация почти всегда являлась несбалансированной и на первых порах

1 См., например, коллективный труд голландских исследователей: «От аграрного общества к государству всеобщего благосостояния». - М., 1998.

негативно влияла на состояние аграрного сектора экономики1. Однако, как показывает исторический опыт, это не следует считать признаком неудачи осуществляемых преобразований. Наконец, неорганичная модернизация имеет и одно неоспоримое преимущество по сравнению с органичной: в ходе ее можно учитывать опыт развитых стран, определить ориентиры развития и благодаря этому осуществить преобразования быстрее и с меньшими из-держками2.

Таким образом, применительно к странам «догоняющего» развития правомерно понимание модернизации вообще и экономической модернизации в особенности не только как естественного процесса, но и как целенаправленной деятельности государственной власти по преобразованию общества. При этом под экономической модернизацией понимается индустриализация, неизбежно требующая на определенном этапе проведения протекционистской политики, и все те процессы, которые протекают на ее основе, прежде всего - сокращение доли аграрного производства при его качественном совершенствовании, как правило, требующем радикальных аграрных реформ.

По мнению И. В. Побережникова, в настоящее время можно выделить несколько трактовок модернизации, сопряженных с разными подходами в определении сущности и степени вариативности данного процесса. Согласно первому подходу (его можно определить как эволюционистский), получившему распространение в классических трудах представителей модернизационной парадигмы, акцент делается на эволюционный и прогрессивный характер модернизации, что предполагает всеобщее стадиальное движение от примитивных к более сложным, совершенным формам социального бытия. В рамках подобного подхода история страны трактуется как реализация общих закономерностей перехода от традиционного к индустриальному обществу. Это создает предпосылки для сравнения различных вариантов перехода от традиционности к современности, выявления общего и особенного в протекании мо-дернизационных процессов. «Но модель странового развития в рамках данного подхода оценивается главным образом с точки

1 Newly Industrializing Countries and the Political Economy of South - South Relations. - Basinstoke; L., 1988. - P. 272-273.

2 Авторитаризм и демократия в развивающихся странах / Отв. ред. Хо-рос В.Г. - М., 1997; Красильщиков В., Зиборов Г., Рябов А. Модернизация: Зарубежный опыт и Россия. - М., 1994.

зрения соответствия некоторому эталону, который обыкновенно воплощается в схеме модернизации стран атлантической цивилизации (Западной Европы и Северной Америки). Диапазон оценок в таком случае располагается между нормальной, либерально-рыночной, модернизацией и различными неудачными отклонениями от эталонного варианта, представляющими тупиковые и имитационные ветви псевдомодернизации» (56, с. 190-191).

В рамках первого подхода И.В. Побережников считает возможным выделить две интерпретации российских модернизаций -оптимистическую и пессимистическую. Согласно первой, нашедшей наиболее яркое и ясное воплощение в работах Б.Н. Миронова, история России трактуется как повторение, но своеобразное, истории Запада, т.е. как движение в том же направлении, которым уже прошли Западная Европа и Северная Америка, только с некоторым опозданием (в основе концепции лежит идея «европейского происхождения» основ «российской государственности, быта и менталитета») (46). Что же касается страновой специфики России, то она, по мнению Б. Н. Миронова и его единомышленников, заключалась в расколе культурного пространства на народную и элитарную культуры; в потребительской (минималистской) трудовой этике крестьянства; в широком распространении среди образованного общества антибуржуазных настроений и в слабой секуляризации массового сознания.

Согласно пессимистической интерпретации отечественной истории, российская модернизация трактуется как неудачная или даже катастрофическая по своим последствиям попытка выйти на «нормальный» западный путь развития (концепции контр- или псевдомодернизации, «околомодернизации»). Такая интерпретация подразумевает аритмию и негармоничность развития, неэффективность политико-правовых и социальных институтов, социокультурный раскол в обществе, масштабную маргинализацию значительной части населения.

Принципиально иная трактовка модернизации, по мнению И. В. Побережникова, базируется на принципах исторического плюрализма, несводимости пространственного многообразия к какому-либо магистральному направлению, настаивает на много-векторности и своеобразии модернизаций, протекавших в различных культурно-цивилизационных контекстах и опиравшихся, соответственно, на различные социокультурные традиции, поэтому такой подход он определяет как плюралистический. Применение подобного культурно-цивилизационного подхода «позволяет пе-

реориентировать изучение модернизации с привычного институционально-экономического уровня на область культуры и цивилизации, где как раз и могут быть обнаружены ключевые факторы, выступающие в качестве стимулов или барьеров к проведению преобразований, а также обеспечивающие своеобразный облик последних. В рамках данного подхода страна, которая осуществляет модернизацию специфически отличным от предшественников образом (цивилизационно-своеобразное развитие), может рассматриваться как нормальное явление» (56, с. 192-193).

Как полагает Д.В. Диденко, в наиболее универсальном виде модернизационная парадигма может быть сформулирована как «изучение проблем и закономерностей развития в направлении к более эффективному и конкурентоспособному режиму функционирования социальных и экономических подсистем общества путем изменений его основополагающих институтов и технологий. Стимулом такого развития могут выступать как внутрисистемные силы, так и силы, внешние по отношению к определенной социально-экономической системе. Принципиальное отличие в источниках развития ведет к соответствующим различиям в его формах и результатах» (20, с. 13).

В первом случае реализуется инновационная» модель, механизмом которой являются внутрисистемные силы. В ходе инновационной модернизации осуществляются базовые революционные изменения в технологических укладах и социально-экономических институтах, которые определяют траектории дальнейшего технико-экономического развития.

Стимулом развития по второй - догоняющей - модели является «запаздывающее» развитие по отношению к внешней системе и растущие вследствие этого внешние угрозы. Эта модель основана на адаптации исторически передовых технологических и институциональных заимствований, проявивших свою эффективность во внешних условиях. «Наличие в результате адаптации сегментарных нововведений не отменяет их частичности при отсутствии базовых инноваций». В российской истории и экономической политике, по словам Д.В. Диденко, осуществление модернизации преимущественно по догоняющей модели имеет глубокие традиции. История технико-экономического развития Российской империи (а в дальнейшем - и СССР) показывает, что оно осуществлялось через запоздалое заимствование научно-технических достижений и технологических укладов (реже социально-экономических институтов), освоенных в более развитых странах. Как пра-

вило, инициативу по отбору и внедрению соответствующих заимствований брало на себя государство. Однако не всегда этот выбор был оптимальным. Впрочем, Д.В. Диденко признает, что в определенных ситуациях использование догоняющей модели модернизации приводило к относительно успешным результатам. Она позволяла оптимизировать ресурсы для обеспечения высоких темпов роста. Однако в долгосрочной перспективе с большей вероятностью качество развития экономики по догоняющей модели оказывается ниже, чем по инновационной модели (20, с. 14-15).

«Трехсотлетний, т.е. почти уже вечный, вызов России - решение задачи комплексной модернизации, если точнее, задачи догоняющей модернизации, преодоления отрыва от наиболее развитых стран мира», - утверждает В.А. Мау. При этом он считает необходимым говорить о модернизации как комплексном феномене общественной жизни, не сводимом только к экономической (или военной) сфере (43, с. 15).

«Если отбросить политкорректные условности», то модернизация представляет собой достижение уровня технологий и институтов, характерных для передовых западных стран, полагает Мау. «Можно сколько угодно говорить о ценности различных цивилизаций и уважении к ним, о важности сохранения национальной идентичности, но непреложным фактом является то, что лидерами современного экономического роста являются западные страны».

Спецификой России В. А. Мау считает нахождение «на полпути» к модернизации: в отличие от Китая, чей отрыв от Запада менялся более чем существенно за последние 300 лет, Японии, которая решила проблему своего отставания в XX столетии, и безнадежно отставшей Африки, особенность России - стабильность отставания в 50 лет (о чем в свое время писал еще Н.Х. Бунге). За последние три столетия Россия опробовала все возможные механизмы решения этой проблемы: «реформы, по крайней мере две "революции сверху", и, что совершенно невероятно, две полномасштабные революции: 1917-1929 и 1987-2000 гг.» (43, с. 16).

Основной проблемой такой ситуации была некомплексность (точнее, односторонность) модернизационных усилий Российского государства. Власти всегда сосредоточивались на отдельных аспектах модернизационной задачи, игнорируя остальные или даже принося их в жертву. «Можно даже выделить некоторую закономерность, прослеживаемую в 300-летней истории российской модернизации. В первую очередь страна ставила и решала задачи модернизации в военной сфере и в отраслях, с ней сопряженных

(будь то металлургия в ХУШ в., железнодорожный транспорт в конце Х1Х - ХХ в. или космические исследования во второй половине ХХ в.). На втором месте стояла экономическая модернизация, которая, естественно, должна была дать базу для решения военных задач. Меньше уделялось внимания культурной модернизации, которой начинали всерьез заниматься тогда, когда общее отставание оказывалось критически опасным. И наконец, полностью игнорировалась модернизация политических институтов, которые, напротив, пытались консервировать на максимально продолжительные периоды времени. Только тяжелейшие системные кризисы (в середине Х1Х в., в начале и в конце ХХ в.) приводили к политическим реформам, причем в двух из трех случаев политические трансформации имели форму полномасштабной революции, т. е. через полный слом государства с присущими революции колоссальными издержками» (43, с. 16-17).

Признавая справедливость большинства приведенных суждений В. А. Мау, заметим, однако, что постулируемая им необходимость, - а следовательно, возможность - осуществления догоняющей и одновременно комплексной модернизации представляется весьма сомнительной. По-видимому, действительно комплексной (да и то с массой оговорок) модернизация могла быть лишь в странах «первого эшелона». Логика догоняющего развития с неизбежностью приводит к массе диспропорций (между политическими и экономическими институтами и т.д.), преодоление которых даже при самых благоприятных условиях (включая «качество» политической элиты) требует многих десятилетий относительно стабильного развития, возможного в отсутствие жестких внешних вызовов.

Свой взгляд на проблему специфичности российской модернизации предлагает голландский историк Х. Кесслер. Он отмечает, что «сохранение тесных связей рабочих с землей традиционно рассматривалось историографией в качестве особенности русской индустриализации второй половины Х1Х века и первой четверти ХХ века». Промышленный пролетариат во многом формировался из крестьян-отходников, которые поддерживали тесные экономические и личные отношения с деревней, как правило, оставляя семью в составе крестьянского двора и во многих случаях возвращаясь туда в летний период для участия в полевых работах. Эта специфическая модель предложения крестьянского труда на городских и промышленных рынках найма чаще всего объясняется общинным укладом русского крестьянства или его эмоциональной

и психологической привязанностью к земле и к деревне, которые объявлялись факторами, предотвращавшими быстрый процесс пролетаризации, характерный для индустриализации в Англии, других странах Европы и Северной Америке. В результате подобных рассуждений «вырисовываются контуры некого особого и уникального русского пути к индустриализации, аналога которому в истории нет».

Однако, по убеждению Х. Кесслера, подобные представления во многом связаны с «неправильным выбором элементов сравнения - то, что на фоне европейского опыта выглядит как историческая аномалия, выступает в совершенно ином свете в более широкой сравнительной перспективе. Исследования последних десятилетий в области рабочей истории и мировой истории трудовых отношений наглядным образом показывают, что исторической аномалией скорее всего является европейский опыт»; в мировой практике индустриализации и урбанизации сохранение теснейших связей с землей среди рабочих - выходцев из деревни «следует признать нормой от Африки и Индии до современного Китая». Повсеместно доходы, полученные от работы в городе, помогают сохранить крестьянское хозяйство в качестве «запасного аэродрома. «Вернутся ли мигранты туда или нет, в любом случае деревня и наличие земли в родных местах выступают в качестве морального ресурса и фундамента самоопределения и идентичности в процессе адаптации к городской социальной среде» (33, с. 135-136). В этом свете, утверждает Кесслер, скорее именно европейский опыт индустриализации XIX столетия выступает в качестве исторической аномалии, требующей объяснения, нежели опыт России и других стран, где феномен пролетаризации проявлялся лишь частично или вообще отсутствовал.

Дж. Вест, подчеркивая, что каждая модель «догоняющего развития» является по-своему уникальной, перефразирует известное высказывание Л.Н. Толстого: «Все западноевропейские страны модернизировались одинаково, но все другие страны шли к современности своим собственным путем». История экономического развития России второй половины XIX в. является тому наглядным примером. В то время как технологии промышленного производства в значительной степени были импортированы из Европы, культурный контекст и российская институциональная система определили специфику протекания таких процессов, как первоначальное накопление капитала, учреждение новых предприятий и

организация производства, рекрутирование рабочей силы и т.д., которые во многих отношениях были достаточно уникальными.

По мнению Дж. Веста, российская экономика второй половины Х1Х столетия характеризовалась прежде всего серьезной диспропорцией (масштаб которой, на наш взгляд, Дж. Вест все же несколько преувеличивает. - С.Б.) между масштабным государственным сектором, сформировавшимся под сенью патримониальной автократии, и гораздо более скромным частным сектором, долгое время находившимся как бы в тени государственного. Затрудняло развитие частных предприятий и то, что они должны были действовать вопреки коллективистскому идеалу - важнейшему элементу национального самосознания, уходящему корнями в крестьянскую культуру. Наконец, Дж. Вест указывает на то, что государственные предприятия еще с петровских времен не просто централизованно финансировались, но и управлялись, как правило, представителями элитных социальных групп - аристократами либо приглашенными иностранными специалистами. Частные же предприятия, обделенные вниманием государственной власти, обычно управлялась выходцами из социальных низов - крестьян (в том числе крепостных), национальных и религиозных меньшинств, из которых особое внимание Дж. Веста привлекают староверы (85, с. 79).

А. В. Посадский подчеркивает, что модернизация может происходить в очень разных режимах и в разные сроки, но одним из ее результатов неизбежно является раскрестьянивание и смена образа жизни и типа общежития миллионами людей. Опыт России начала ХХ в. особенно явно показывает, насколько разными бывают темпы изменения в различных сферах жизни, сколь много факторов на это влияет. «Предлагаемые властью варианты изменений могли не совпадать с народными представлениями, могли в принципе совпадать, но с определенным временным лагом. Например, в годы столыпинской реформы Подмосковье отнюдь не было в числе пионеров. В наиболее плодородном Волоколамском уезде разверсталось всего 14 селений, несмотря на давление властей. А через десяток лет здесь же переход на участковое хозяйство пошел очень мощно, в том же уезде к 1928 г. разверста-лось более 21% селений, причем на этот раз власти оказывали все возраставшее сопротивление "нежелательному" процессу» (57, с. 352-353).

Р. Силла, Р. Тилли и Г. Тортелла отмечают, что в России Х1Х в. государственные финансовые приоритеты оказывали

серьезнейшее воздействие на развитие негосударственного сектора экономики, в том числе частных финансовых учреждений. «В течение XIX столетия государство стояло перед проблемой согласования своих имперских, экспансионистских амбиций с возможностями российской экономики», которая в первой половине века развивалась крайне медленно, что резко контрастировало с бурным промышленным развитием Западной Европы. Методы преодоления этого отставания оказались «деспотичными»: «государство непосредственно, включая царя и его министров, осуществляло значительно больший контроль над российской экономикой и финансовой системой, чем это имело место в других европейских странах». Поэтому в царской России очень немногие финансовые и кредитные учреждения были «вне надзора и регулирования финансового ведомства». Однако столь авторитарное руководство финансово-экономической сферой в России «оказалось весьма результативным и содействовало индустриальной модернизации»; к концу XIX в. промышленное развитие набрало высокий темп, а финансовая система России, действовавшая под руководством министерства финансов, оказалась в состоянии удовлетворять потребности растущей экономики (83, с. 13).

Р. Силла, Р. Тилли и Г. Тортелла отмечают, правда, что все это происходило без «финансовой революции» в западноевропейском смысле, подразумевавшем реальную самостоятельность и значительную мощь частных финансово-кредитных институтов. Однако «царская Россия приспосабливалась к Западным буржуазным правилам: чтобы финансировать свою честолюбивую программу экономической модернизации, она оказалась вынуждена отвечать требованиям европейских частных финансовых учреждений. И с 1850-х годов страна неукоснительно соблюдала свои иностранные долговые обязательства (83, с. 13-14).

Согласно мнению Д. Хоффмана, во второй половине XIX в. российская власть осознала то, что европейские монархи поняли двумя столетиями раньше, - «что их политическое и военное могущество зависело не только от их способности собирать налоги, но также и от экономического процветания территории, которой они управляли». Соответственно, начинает проводиться политика поощрения экономического развития. К XIX столетию индустриальная революция чрезвычайно укрепила богатство и военную мощь европейских стран, но это также породило новые социальные проблемы, в частности, связанные с урбанизацией. С этими проблемами пришлось столкнуться и России (81, с. 249).

По словам В. Н. Парамонова, российским властям в конце Х1Х в., «начиная индустриальный прорыв, нужно было выбрать несколько звеньев цепи, за которые нужно потянуть, чтобы вытянуть всю цепь. Да еще одновременно решить важнейшие цивили-зационные задачи». К тому же в стране объективно были сильны позиции сторонников точки зрения, согласно которой для проведения активной промышленной политики не было необходимых предпосылок, а потому соответствующие преобразования необходимо как минимум отложить. Но вместе с тем развернувшиеся в российском обществе дебаты свидетельствовали о внимании «наиболее дальновидных представителей и правых, и либералов, и левых к поиску путей ликвидации отставания России от ушедших вперед капиталистических государств», к выработке рекомендаций, которые способствовали бы индустриализации страны (53, с. 274).

В условиях низких темпов развития сельского хозяйства и нарастания социальной напряженности в деревне критика промышленной политики правительства, направленной на ускоренную индустриализацию страны и опережающее развитие инфраструктуры, прежде всего железных дорог, была неизбежной; одной из центральных проблем в дискуссиях 1890-1900-х годов по вопросам экономического развития страны являлась проблема воздействия покровительственной политики по отношению к промышленности на ситуацию в российской деревне. С.Ю. Витте и его единомышленники были убеждены в том, что политика индустриализации отвечает коренным интересам всего населения страны, в том числе и аграриев. При этом Витте являлся противником прямых государственных капиталовложений в сельское хозяйство, поскольку считал их малоэффективными, и полагал необходимым воздействовать на аграрный сектор экономики прежде всего через ускорение общего экономического развития России. И это убеждение разделяли многие известные экономисты и общественные деятели, главным образом приверженцы либеральных и умеренно консервативных взглядов (7, с. 326-327).

Одна из наиболее критических оценок результатов экономического развития страны и экономической политики российских властей на рубеже Х1Х-ХХ вв. сформулирована А. С. Сенявским. Прежде всего он утверждает, что в России «даже становление "рыночных" отношений во второй половине Х1Х - начале ХХ в. было не просто под жестким контролем государства, но и во многом в решающей степени им же и определялось, и двигалось, и

финансировалось. То есть и экономическая модель, и общие перспективы экономического развития, и стратегические его направления определялись не "внизу", не между хозяйствующими субъектами абстрактного "рынка", а сверху, по причинам преимущественно отнюдь не экономического порядка: Российское государство в первую очередь обеспечивало безопасность (военную, геополитическую) от внешних угроз, а заодно и экономическое освоение пространства ("внутренняя колонизация"), и лишь затем думало о потребностях внутреннего обеспечения, в том числе влияющих на социальную стабильность. Возможно, в этом был главный стратегический просчет верховной власти (и аристократической элиты) Российской империи второй половины XIX - начала XX в.» (61, с. 94).

Сенявский считает, что при всех «относительных успехах развития на пути индустриальной модернизации» Россия и к 1917 г. оставалась преимущественно аграрной страной с более чем 4/5 сельского, в основном крестьянского, населения, «с неразвитыми (кроме десятка - полутора) городскими центрами», с отсталой отраслевой структурой экономики, низким качеством трудовых ресурсов и т.д. «Воспевать успехи "Развития капитализма в России", подобно Ленину, могли только леворадикальные идеологи марксистского толка, поскольку это подводило идеологическую базу под их революционное направление и создавало (вопреки ортодоксальному марксизму) некое интеллектуальное оправдание перспектив "пролетарской революции"» (61, с. 95). Успехи эти, однако, признавали не только левые радикалы, но и многие либералы (в том числе П.Б. Струве) и даже некоторые консерваторы, хотя и использовали для характеристики достигнутых результатов несколько иную терминологию.

Россия, по словам Сенявского, «в муках прорывалась из аграрного общества в раннеиндустриальное. Это был верный, да, пожалуй, и единственно возможный вектор развития». Однако темпы роста российской экономики «отнюдь не были столь высоки, как хотелось бы "певцам" дореволюционного процветания Российской империи. Во всяком случае, со времени реформы 1861 г. экономическое отставание России от мировых лидеров отнюдь не уменьшилось, а, напротив, увеличилось». Последнее утверждение совершенно безосновательно. Несмотря на то что вследствие сверхвысоких темпов прироста населения по среднедушевому ВВП Россия не очень быстро преодолевала отставание от передовых экономик, определенный рост наблюдался и по это-

му показателю; следовательно, говорить о том, что «демографический взрыв проедал все - относительно скромные (курсив наш. -С.Б.) - прибавки валового общественного продукта» (61, с. 96), неверно; по абсолютным же темпам роста ВВП Россия, очевидно, являлась одним из мировых лидеров.

Диагноз тяжелой, запущенной социально-экономической болезни России верно ставили многие государственные деятели, утверждает Сенявский. «П. А. Столыпин взялся за практическое ее излечение. Но проблема в том, что системный кризис не мог быть преодолен на том пути, который предлагала - и в принципе могла предложить - власть». Трудно понять, как это и иные приведенные выше утверждения соотносятся с другим - абсолютно справедливым - утверждением А.С. Сенявского: «Радикально решить проблемы фундаментального, системного кризиса России можно было только в рамках форсированной мобилизационной модели, которая всегда имеет высокую социальную цену». Но именно эта модель и начала осуществляться российской властью с конца Х1Х столетия; и углубление социального кризиса стало закономерным следствием нарастания тех диспропорций, которые при реализации мобилизационной модели совершенно неизбежны. Действительно, «индустриализация могла спасти страну от стремительно растущего дисбаланса между ограниченными земельными ресурсами и стремительно растущим сельским населением. Индустриализация - да, но - какая? И города, и деревни! - причем, с намного большими темпами, способная «втянуть» лишние рабочие руки в город, а заодно и настолько повысить уровень агрокультуры и эффективность сельскохозяйственного производства, чтобы прокормить и город, и деревню. И при этом не вызвать взрыва общекрестьянского негодования» (61, с. 96), - утверждает А. С. Сенявский, предлагая тем самым совершенно нереалистичную, на наш взгляд, альтернативу проводившемуся властями курсу.

По мнению Ю. А. Петрова, традиционно западная историография делала акцент на активной роли государства в экономической жизни страны и западных инвестициях как двух основных факторах преодоления Россией экономической отсталости. Внутренние негосударственные силы ею в расчет практически не принимались. В последнее время в отечественной историографии, по словам Петрова, напротив, наметилась тенденция «углубленного изучения российского предпринимательского мира как производного реформы 1861 г. и главного игрока на экономическом поле в пореформенный период».

Ю.А. Петров подчеркивает, что история индустриального роста России была неразрывно связана с органическим процессом разложения натурального хозяйства и развития товарно-денежных отношений в сельском хозяйстве. Еще в дореформенную эпоху наметились две линии индустриального прогресса. Первая была связана с применением западных форм крупного промышленного (мануфактурного) производства на основе использования принудительного труда крепостных крестьян. По этому пути развивались горно-металлургическая индустрия Урала, а также отрасли, где проявило себя дворянское предпринимательство (винокурение, суконное, полотняное, свеклосахарное и другие производства). «Путь этот в конечном итоге оказался тупиковым и с отменой крепостного права "дворянская" промышленность либо захирела, либо перешла на рельсы нового экономического строя, в основе которого лежало частное предпринимательство и наемный труд» (55, с. 11).

Именно эта вторая модель индустриального роста стала магистральной линией экономического развития в пореформенный период. В основе ее лежало возникновение промышленных предприятий на наемном труде крепостных крестьян, которых помещики переводили на денежный оброк. В поисках средств для его уплаты такие крестьяне либо уходили в города, либо занимались промыслами. На этом пути, в частности, выросла российская хлопчатобумажная промышленность.

Крестьянская текстильная промышленность, возникновение которой в конце XVIII - начале XIX в. стало результатом разрушения натуральной системы хозяйства, послужила основой складывания индустриального развития страны. «Работавшая на широкий потребительский рынок, сравнительно независимая (по сравнению с тяжелой индустрией) от казенных заказов и иностранных инвестиций, выросшая от крестьянских "светелок" до оборудованных по последнему слову западной техники текстильных комбинатов, текстильная индустрия, сосредоточенная прежде всего в Центральном районе, послужила залогом органического и автономного промышленного роста страны» (55, с. 11-12).

Согласно расчетам, выполненным сотрудниками аппарата Лиги Наций в рамках сравнительного изучения процессов индустриализации и развития международной торговли, «доля России в мировом промышленном производстве, составлявшая в 18811885 гг. 3,4%, возросла к 1896-1900 гг. до 5,0%, а к 1913 г. - до 5,3%. Гораздо менее заметны были сдвиги при расчете продукции

индустрии на душу населения, что в немалой степени объяснялось чрезвычайно высоким темпом прироста населения страны. Рост населения, прежде всего сельского, сводил почти на нет успехи российской индустриализации. Доля России в мировом промышленном производстве (5,3% в 1913 г.) далеко не соответствовала доле ее населения среди жителей земного шара (10,2%). По производству промышленной продукции на душу населения Россия продолжала находиться на уровне Италии и Испании, уступая во много раз передовым индустриальным державам. И все же Ю. А. Петров утверждает, что Россия в пореформенный период благодаря усилиям прежде всего отечественных предпринимателей вступила в фазу перехода к индустриально-аграрному обществу (55, с. 11-12).

При этом Ю. А. Петров признает, что в немалой степени экономический рост был связан и с активной политикой государства. Правительство способствовало железнодорожному строительству, созданию тяжелой индустрии, росту банков, протекционистской защите отечественной промышленности и тем самым - развитию индустриального производства. В то же время правящая элита неуклонно и последовательно отстаивала систему государственного контроля и управления экономикой, защищала интересы «первенствующего сословия» империи - дворянства, ограничивала свободу предпринимательства, консервировала архаичные порядки в деревне. Политика сдерживания деловой инициативы и замещения ее этатистскими методами обрела свое классическое воплощение в деятельности С.Ю. Витте, министра финансов в 1892-1903 гг. (55, с. 13).

Ю. А. Петров не поддерживает концепцию американского экономиста А. Гершенкрона, согласно которой государственное вмешательство сыграло решающую роль в индустриализации царской России1, а экономическая политика правительства (наряду с иностранными инвестициями) стала важнейшим фактором, позволившим патриархальной стране за короткий исторический срок войти в число относительно развитых индустриальных держав. Новейшие исследования, по убеждению Петрова, не подтверждают этот тезис. Государство действительно играло весьма активную роль в экономической жизни предреволюционной России, но вряд ли можно говорить о «насаждении» им промышленности по кана-

1 Гершенкрон А. Экономическая отсталость в исторической перспективе // Истоки: Экономика в контексте истории и культуры. - М., 2004. - С. 420-447.

лам перераспределения налоговых средств. «Не было обнаружено перелива капиталов через бюджет из аграрного в индустриальный сектор, бюджетная политика позднеимперской России в этом отношении была по крайней мере нейтральной. Индустриальный прорыв России рубежа XIX-XX вв. отнюдь не был заслугой правительства, во всяком случае - не только правительства. Государство в дореволюционный период являлось не столько инвестором экономики (за исключением железнодорожного хозяйства, где казенные капиталовложения действительно были велики), сколько получателем дохода от экономического роста. Есть основания согласиться с имеющимся в историографии суждением, что российская индустриализация могла бы быть столь же быстрой или даже более динамичной и с меньшими издержками для общества, если бы государство играло менее активную роль в ее проведении и положилось бы вместо этого на частную инициативу и свободные рыночные силы» (55, с. 14).

Россия, пока еще значительно отстававшая от экономически развитых стран Запада, в канун Первой мировой войны, как убежден Ю. А. Петров, вышла на траекторию здорового экономического роста, залогом которого являлась экономическая активность вчерашних крепостных - они стали, с одной стороны, крупнейшими фабрикантами и лидерами делового мира, с другой - пополнили миллионную массу рабочего класса, руками которого создавался индустриальный потенциал страны. Благодаря их усилиям империя к началу XX в. вошла в пятерку индустриально развитых держав тогдашнего мира. Модель развития оказалась задана крестьянской реформой 1861 г., а «фактор свободы» стал решающим обстоятельством того, что, по свидетельству авторитетного американского экономиста П. Грегори, экономический рост и структурные изменения царской экономики в 1885-1913 гг. соответствовали образцу современного экономического роста, который был характерен для индустриально развитых стран (17). Разница заключалась лишь в том, что, позже других европейских держав вступив на путь индустриального развития, имперская Россия прошла и меньший отрезок этого пути (55, с. 16).

ПРОБЛЕМЫ ИНДУСТРИАЛЬНОГО РАЗВИТИЯ РОССИИ

В конце Х1Х в. Россия совершила настоящий рывок в своем экономическом, и прежде всего индустриальном, развитии. Бурный промышленный подъем, продолжавшийся с 1893 г. до самого конца Х1Х в., явился первым этапом индустриализации страны. Никогда ранее Россия не знала таких темпов промышленного роста. А в начале ХХ в. экономическое развитие Российской империи, по словам В.В. Морозана, проходило в экстремальных условиях, «начав свой ход с глубочайшего кризиса и закончив полным крахом. Между этими двумя крайними точками страна пережила исключительный подъем, позволивший вывести ее накануне Первой мировой войны в число ведущих стран мира» (47, с. 151).

Промышленный подъем 1890-х годов в значительной степени был следствием того, что к этому времени практически полностью проявились результаты буржуазных реформ 60-70-х годов. В то же время столь впечатляющие темпы роста стали возможны благодаря последовательной политике, проводившейся российским правительством и направленной прежде всего на превращение России в индустриально развитую державу. Важнейшей составляющей этой политики была финансовая реформа, поэтапно проведенная в 1895-1899 гг. и обеспечившая устойчивость национальной валюты вплоть до начала Первой мировой войны. Удачно проведенная реформа обеспечила стабильность государственных финансов Российской империи на протяжении длительного времени, и даже во время революции 1905 г., несмотря на массовый отток капиталов из страны и востребование значительной части вкладов из сберегательных касс и банков, рубль все же устоял. Следует отметить, что, с одной стороны, финансовая реформа была весьма успешно осуществлена в значительной степени именно потому, что проводилась уже в период начавшегося промышленного подъема; с другой стороны, замена неустойчивого бумажноденежного обращения золотым рублем уменьшила риск для инвесторов, и прежде всего иностранных, укрепила доверие к России со стороны ее торговых партнеров и облегчила доступ к мировому рынку кредитных ресурсов, что стимулировало дальнейший рост; таким образом, промышленный подъем 1890-х годов можно рас-

сматривать и как условие проведения денежной реформы, и - в известной мере - как ее последствие1.

Огромное, а возможно, даже решающее значение сыграло развитие индустриальной инфраструктуры, и прежде всего широкомасштабное железнодорожное строительство. Политика российского правительства в этом отношении принципиально не отличалась от стран Запада; как писал И.Ф. Гиндин, железнодорожное строительство повсеместно «становилось ведущим элементом ин-дустриализационного процесса; однако наиболее велика была его роль в самых крупных странах - США и особенно России»2. Значимым событием стало и введение винной монополии, обеспечившей приток огромных поступлений в государственный бюджет. Одним из важнейших элементов правительственной экономической программы было привлечение иностранных капиталов в российскую экономику. Однако, по нашему мнению, стержнем политики индустриализации являлся промышленный протекционизм, призванный оградить на первых порах молодую российскую индустрию от иностранной конкуренции.

Ключевую роль в выработке и реализации экономической политики Российской империи играло Министерство финансов; соответственно, от личности его руководителя зависело очень многое. В конце XIX столетия во главе финансового ведомства последовательно стояли три выдающихся государственных деятеля - Н.Х. Бунге, И. А. Вышнеградский и С.Ю. Витте.

Характеризуя деятельность Н.Х. Бунге, акад. Б.В. Ананьич подчеркивает, что этот министр финансов в полной мере осознавал факт отставания России в промышленном развитии от стран Западной Европы примерно на полстолетия. Одной из причин этого Бунге считал отсутствие в стране современного фабрично-заводского законодательства. В начале 1880-х годов Бунге выступил с программой создания такого законодательства. 1 июня 1882 г. был принят закон, запрещавший труд малолетних на фабриках. Для подростков от 12 до 15 лет был установлен 8-часовой рабочий день. В 1882 г. была образована при Министерстве финансов фабричная инспекция. 3 июня 1886 г. был опубликован закон, регулировавший отношения между фабрикантами и рабочими. Контроль над соблюдением этого закона возлагался на

1 Очерки экономических реформ. - М.: Наука, 1996. - С. 35.

2 Гиндин И.Ф. Проблемы «модернизации» и индустриализации и их видоизменение с XVI по XX век. - М., 1970. - С. 10-11.

фабричную инспекцию. «С точки зрения Бунге, следовало подумать о привлечении рабочих к участию в прибылях, и это должно было снять социальную напряженность. В своих взглядах на рабочий вопрос Бунге опирался на западные образцы: политику швейцарского правительства, организовавшего в Берне постройку специальных помещений для рабочих с учетом их требований, и приводил в качестве примера красильные заведения Лекларка в Англии» (2, с. 14).

Бунге подготовил и провел несколько крупных экономических реформ. Одной из самых значительных стала отмена подушной подати в 1886 г. Она явилась важным шагом по пути замены сословного налогообложения налогами по имущественному признаку. В начале 1885 г. «Бунге ввел дополнительные сборы к промысловому налогу: 3%-ный с доходов акционерных предприятий, обязанных публичной ответственностью, и раскладочный - с предприятий гильдейских. В конце 1885 г. был введен 5%-ный сбор с доходов от денежных капиталов. 12 июня 1886 г. императором был утвержден закон о переводе с оброка на выкупные платежи государственных крестьян. Перед ними открылась перспектива превращения в полных земельных собственников (2, с. 14).

Необходимо отметить, однако, что уже через несколько лет в правящих кругах возобладала иная линия. Разногласия между Бун-ге и его оппонентами по поводу перспектив развития аграрного сектора российской экономики в полной мере проявились в 1893 г. в ходе рассмотрения Государственным советом предложенных МВД мер, направленных на предупреждение отчуждения крестьянских надельных земель. Под предлогом того, что появившиеся отдельные случаи отчуждения крестьянами выкупленных ими надельных участков вызывают «опасение, что в дальнейшем своем развитии указанное явление может привести к обезземелению крестьян», министр внутренних дел Дурново считал необходимым ограничить свободу распоряжения выкупленными надельными землями - прежде всего запретить их залог, а также ввести запрет на продажу этих земель кому-либо, за исключением членов той же общины1.

В ходе обсуждения данного вопроса Н.Х. Бунге, занимавший тогда пост председателя Комитета министров, вполне обоснованно утверждал, что проект главы МВД И.Н. Дурново, ограничив право продажи и залога имущества, право приобретения земли в частную

1 Российская национальная библиотека. Отдел рукописей (РНБ). Ф. 781. Д. 163. Л. 1-3.

собственность, тем самым означает беспрецедентное стеснение общегражданских прав крестьян. «Единственный результат, достижимый в будущем вследствие неотчуждаемости крестьянской земли, ограничится тем, что крестьяне сочтут правительство обязанным наделять их землею не только государственною, но и частновладельческою. Пошатнув в понятиях крестьян навсегда ясное представление о праве и о личной собственности, правительство достигнет одного, что крестьяне не будут уважать поместной собственности и будут требовать наделов», - пророчески заявил тогда Бунге1.

Однако большинство членов Государственного совета, в числе которых был и С.Ю. Витте, заняли противоположную позицию. Продажа и залог земельных наделов были признаны такой формой распоряжения землей, «которая угрожает весьма серьезными опасностями земельному достоянию», а потому должна быть запрещена2. Именно эта позиция получила и верховную санкцию. Изменить свое отношение к данному вопросу самодержавие заставила лишь революция 1905 г.

Попытки Бунге избавиться от бюджетного дефицита, по словам Ананьича, потерпели неудачу. Неурожаи 1883 и 1885 гг. подорвали и без того непрочное положение в стране. Этим воспользовались сторонники нового курса в правительственной политике: обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев, редактор газеты «Московские ведомости» М.Н. Катков и их единомышленники, выступавшие с критикой программы либеральных реформ. «Они опирались на теорию "народного самодержавия" как самобытную, присущую именно России форму государственного управления. Российское дворянство должно было стать связующим звеном между царем и народом. Влияние Каткова на Александра III и правительственную политику 1880-х было столь значительным, что в бюрократических кругах рассматривали его и Победоносцева как второе правительство рядом с законным. Основная задача экономической программы Каткова - Победоносцева состояла в укреплении самодержавной власти с помощью развития национальной промышленности. Они были сторонниками протекционизма, сохранения бумажно-денежного обращения, строгого контроля над биржевыми операциями и частным предпринимательством, использования государственных монополий (винной и табачной) как

1 РНБ.Ф. 781. Д. 163. Л. 30-31.

2 Там же. - Л. 16-об.

средства налогообложения, экономической поддержки помещичьего хозяйства. Развитие национальной промышленности должно было сочетаться с укреплением общинного землевладения в деревне» (2, с. 15).

Победоносцев и Катков открыли в печати кампанию против Бунге еще осенью 1885 г. В январе 1887 г. он покинул пост министра финансов и был назначен на почетный, но менее влиятельный пост председателя Комитета министров. Министром финансов стал связанный с Катковым профессор механики, директор Петербургского технологического института И. А. Вышнеградский, хорошо известный также в предпринимательском мире как один из главных деятелей Петербургского водопроводного общества и вице-председатель Правления Юго-Западных железных дорог.

Вышнеградский поставил перед собой цель ликвидировать бюджетный дефицит. Он очень скоро пришел к выводу о нереальности введения табачной монополии и отказался от попыток ввести винную монополию.

В марте 1889 г. при Министерстве финансов был образован Департамент железнодорожных дел во главе с С.Ю. Витте. По инициативе И. А. Вышнеградского начался выкуп в казну частных железных дорог, повысилась доходность дорог, принадлежавших государству, и сократились расходы на их содержание. И. А. Вышнеградский считал также полезным развитие крупных и прибыльных частных железных дорог. В 1889 и 1890 гг. были повышены пошлины на ввозимые товары, а в 1891 г. введен новый таможенный тариф. Он носил строго протекционистский характер и оказал влияние на развитие отечественной промышленности. Таможенные доходы стали неуклонно возрастать и увеличились к 1903 г. на 170%» (2, с. 15). Начиная с 1889 г. Вышнеградским, несмотря на сопротивление земельных собственников центральных и западных губерний, была установлена система государственного регулирования хлебных тарифов. Тарифное законодательство 1889 г. получило дальнейшее развитие в 1893-1897 гг. В эти годы усилилась роль государства в развитии хлебной торговли. Вышне-градский подверг пересмотру рабочее законодательство Бунге. «Из состава фабричной инспекции были удалены лица, вызывавшие наибольшее раздражение предпринимателей. Фабричной инспекции было дано право допускать на работу малолетних в воскресные и праздничные дни, а губернским по фабричным делам присутствиям или губернаторам - разрешать ночной труд женщин и подростков. В результате этих изменений фабричная инспекция,

созданная Бунге как орган контроля над соблюдением фабричных законов, в какой-то мере утрачивала свою роль» (2, с. 15).

Впрочем, Вышнеградский не придерживался слепо экономической программы Каткова - Победоносцева. Он отказался от мысли способствовать развитию бумажно-денежного обращения и продолжал вслед за Бунге подготовку введения в России золотого стандарта. В 1889 г. Вышнеградский приступил к осуществлению разработанного Бунге плана конверсии русских займов. Он предусматривал обмен имевших хождение на иностранных рынках 5%-ных и 6%-ных облигаций на займы с более низким процентом и более длительным сроком погашения. После первого русского конверсионного займа 1889 г. И.А. Вышнеградский провел несколько конверсионных операций во Франции. Одним из результатов этих операций стал переход значительной части русских ценных бумаг с германского рынка на французский.

«Период пребывания (на посту министра. - С.Б.) Вышне-градского отмечен резким ростом экспорта. Если при Бунге с 1882 по 1886 г. средняя годовая ценность экспорта товаров из России составляла 574 млн. руб., а импорта - 508 млн. руб., то при Вышнеградском с 1886 по 1891 г. - соответственно 710,6 млн. и 403,3 млн. руб. Львиную долю вывоза составлял хлеб. Средний годовой экспорт его возрос с 312 млн. руб. в 1882-1886 гг. до 441 млн. руб. в 1887-1891 гг. С отменой подушной подати Бунге считал естественным отказаться и от получения недоимок с крестьян по уже не существующему налогу. Вышнеградский придерживался другой точки зрения и в 1887-1888 гг. сумел взыскать эти недоимки в размере свыше 16 млн. руб. В результате политики Вышнеградского перевыручка по бюджету с 1888 по 1891 г. достигла значительной суммы - 209,4 млн. руб. Однако в следующие 1891 и 1892 голодные годы правительство вынуждено было истратить на помощь голодающему населению 162,5 млн. руб. Голодные 1891 и 1892 гг. с их разрушительными последствиями стали тяжелой расплатой за стремление Вышнеградского любой ценой ликвидировать бюджетный дефицит. От неурожая пострадали 29 из 97 губерний и областей России. От голода и сопутствовавшей ему холеры умерло более 500 тысяч человек» (2, с. 16).

В условиях наступившего кризиса стали очевидны пороки «системы» Вышнеградского. К тому же в 1892 г. Вышнеградский тяжело заболел и вынужден был покинуть свой пост. Министром финансов стал С.Ю. Витте.

С. Харкэйв, характеризуя роль С.Ю. Витте в модернизации российской экономики на рубеже Х1Х - ХХ столетий, называет достижения Витте грандиозными. Американский историк утверждает, что промышленность и торговля России уже находились на подъеме к началу 1890-х годов, однако темпы их роста были недостаточными. Витте смог существенно ускорить их развитие, в отличие от трех предыдущих министров финансов - Рейтерна, Бунге и Вышнеградского, которые, по мнению Харкэйва, также осознавали экономическую отсталость и стремились преодолеть ее, понимая, что страна нуждается в современной банковской системе, устойчивой валюте и крупномасштабных иностранных инвестициях в промышленность, однако немногого достигли. Столь невысокая оценка американским историком деятельности предшественников Витте представляется несправедливой. Гораздо ближе к истине был А. Гершенкрон, писавший о «великом успехе» политики индустриализации Вышнеградского и Витте1; заслуги Н. Х. Бунге, который, конечно, не может быть назван столь же убежденным сторонником ускоренной индустриализации, в осуществлении целого ряда преобразований также несомненны.

Транссибирская железная дорога, «одно из главных творений Х1Х и начала ХХ века», в сооружении которой роль Витте была решающей, стала, по мнению Харкэйва, его главной заслугой. Вообще все, что Витте сделал для развития в России железных дорог и промышленности, ускорило запоздалую индустриализацию и, в целом, модернизацию страны. Автор убежден в том, что, не будь войн, революций и последующей Гражданской войны, здоровый экономический рост продолжался бы и далее и Россия сокращала бы свое отставание от государств, ранее вступивших на путь промышленного развития. Всё это, конечно, не означает, что Россия развивалась беспроблемно. Критика некоторых аспектов экономической системы Витте была вполне заслуженной. К этому следует добавить целый ряд сложных проблем, с которыми столкнулась Россия в начале ХХ в.: движения национальных меньшинств, упадок поместного дворянства, проблемы, порожденные быстрым ростом буржуазии и рабочего класса, и т.д. Вообще, процесс индустриализации обусловливал и масштабные социальные изменения как в городе, так и в сельской России. Поэтому много-

1 А. Гершенкрон. Экономическая отсталость в исторической перспективе // Истоки: Экономика в контексте истории и культуры. - М., 2004. - С. 420-447.

численные конфликты были совершенно неизбежны; однако революции вполне можно было избежать (80, с. 199-201).

О первостепенной роли железнодорожного строительства в процессе российской экономической модернизации говорит и другой американский историк - Ф. Вчисло; по его мнению, вполне закономерным было и то, что личность и взгляды крупнейшего российского реформатора С. Ю. Витте в основе своей сформировались в период его работы в рамках железнодорожного хозяйства: именно благодаря своему опыту железнодорожника Витте «нашел тот социальный и культурный контекст, в рамках которого он мог мечтать о могущественной Российской империи, играющей заметную роль в европейском порядке». Создававшаяся железнодорожная сеть втягивала обширные российские территории в процесс все более интенсивного товарообмена и в конечном итоге обеспечивала грядущий рост благосостояния во всех регионах России; на достижение этой же цели была направлена таможенная политика, призванная защитить высокими тарифами молодую российскую индустрию (84, с. 81-82).

Т.В. Николаевой проанализирована эволюция государственной политики в сфере железнодорожного строительства в конце XIX столетия. В конце 1850-х годов российское правительство перешло к политике поощрения частного железнодорожного строительства. Царское правительство, предоставляя акционерным обществам право строительства железных дорог, гарантировало им определенный процент дохода, беря в то же время на себя возможные убытки. Подлинный железнодорожный бум начался в середине 60-х годов XIX в. «По мере того как в российских деловых кругах крепло понимание, что строительство железных дорог при минимальных затратах может приносить колоссальные прибыли, предприниматели все активнее стали включаться в возведение транспортных магистралей»; при этом некоторые предприниматели «заботились большей частью о своей прибыли и в меньшей степени - о качестве выполнения работ. Количество злоупотреблений было крайне велико - это и закупка дешевых и некачественных рельсов и шпал, строительство только одной колеи, введение собственных тарифов на перевозки по той или иной линии, нарушение правил эксплуатации, в том числе превышение скоростных режимов. Все это приводило к крушениям (в том числе и царского поезда), человеческим жертвам, многомиллионным убыткам и одновременно, колоссальному обогащению отдельных лиц». Еще одним негативным моментом была несогласованность

действий частных компаний, приводившая к строительству параллельных линий (например, Балтийский и Варшавский участки, соединяющие Петербург и Гатчину (48, с. 134-136).

В течение восьми лет (1871-1878) железные дороги в России были только частными. За эти годы железнодорожная сеть расширилась незначительно, а долги казне возросли в 5 раз (со 100 млн. до 515 млн. руб.). Государство ежегодно выделяло по 50 млн. руб. на выплату процентов и сумм погашения по займам. Почти весь дефицит бюджета в течение более чем 20 лет (1857-1878) был вызван поддержкой частных железнодорожных обществ. После 1878 г. власти вновь были вынуждены заняться железнодорожным строительством и выкупили часть дорог, списав долги на сотни миллионов рублей. Правительство, взяв железнодорожный вопрос на контроль, перешло с 1890 г. к политике перевода железных дорог в руки казны. Осуществлялось это в форме усиленного железнодорожного строительства как за счет государства, так и постепенного изъятия в казну важнейших в стратегическом отношении частных рельсовых путей, а также линий тех железнодорожных обществ, которые числились в качестве крупных должников и нарушителей правил эксплуатации (48, с. 136-137).

В. Л. Степанов также отмечает, что в 1860-1870-х годах усилиями частных компаний и при поддержке государства в России была создана сеть железных дорог. Транспортная революция стала мощным фактором развития аграрного и промышленного капитализма, формирования всероссийского внутреннего рынка, территориального разделения труда, возникновения новых индустриальных центров, повышения социальной мобильности населения. Вместе с тем грандиозный железнодорожный бум сопровождался разгулом спекуляции, коррупции и злоупотреблений. Всевластие железнодорожных «королей» привело железнодорожное хозяйство к кризису. К середине 1870-х годов сеть дорог оказалась расчлененной между десятками акционерных обществ, в системе тарифов воцарился хаос, линии отличались низким качеством и малой рентабельностью, огромная задолженность компаний казне возрастала из года в год. Поэтому в последние десятилетия Х1Х в. российское правительство встало на путь расширения государственного вмешательства в развитие железнодорожного транспорта. Новый курс проводился в русле общего нарастания протекционистских тенденций в экономике, которые выразились также в ужесточении таможенной охраны, создании ипотечного казенного кредита, гораздо более широкой финансовой поддержке частных 30

предприятий и банков, введении винной монополии и др. (64, с. 50-51).

В начале 1880-х годов правительство возобновило казенное строительство железных дорог, хотя его незначительный масштаб и невысокие темпы не удовлетворяли потребностям страны. В течение десятилетия свыше 70% новых линий сооружалось государством. С 1884 г. на частных дорогах началось установление прямого государственного надзора. В 1885 г. был утвержден Общий устав российских железных дорог, который установил единые юридические нормы эксплуатации железнодорожной сети, регламентировал деятельность и отчетность транспортной администрации, порядок перевозок людей и грузов, предоставил правительству право на досрочный выкуп несостоятельных линий в казну.

Проведение железнодорожных реформ проходило в острой борьбе между ведомствами по вопросу о степени государственного регулирования. Министерство путей сообщения и Государственный контроль выступали за максимальное подчинение акционерных обществ контролю со стороны государства и вообще предлагали полностью сосредоточить железные дороги в руках казны. Министерство финансов считало более целесообразной «смешанную» систему железнодорожного хозяйства, при которой казенные линии сосуществовали с высокодоходными частными дорогами. Руководители этого ведомства Н.Х. Бунге (1881-1886), И.А. Вышнеградский (1887-1892) и С.Ю. Витте (1892-1903) выступали против полного огосударствления железнодорожного транспорта. Конфликт завершился победой Вышнеградского, который в 1889 г. добился передачи тарифного дела в свое министерство и учреждения в его структуре Департамента железнодорожных дел во главе с Витте. Через три года Витте был назначен министром путей сообщения. Он пробыл на этом посту всего около полугода. Его преемники А.К. Кривошеин (1892-1894) и М.И. Хилков (1895-1905) вместе с Министерством финансов придерживались курса на развитие «смешанной» системы железнодорожного хозяйства. Это изменило расстановку сил в «верхах», и дальнейшие попытки Государственного контроля повлиять на железнодорожную политику не дали ощутимых результатов (64, с. 60).

Установленная в 1889 г. государственная монополия на железнодорожные тарифы стала в руках правительства мощным средством для ускорения экономического развития. Используя покровительственную систему тарифных премий, Министерство фи-

нансов широко проводило политику аграрного и промышленного протекционизма. Введение низких дифференцированных тарифов на транспортировку сырья и сельскохозяйственной продукции создавало благоприятные условия для промышленности и товарного зернового производства в отдаленных от рынков сбыта районах.

Контрольно-финансовые мероприятия и тарифная реформа ускорили операцию по выкупу частных линий в казну. В 18811900 гг. в собственность государства перешли 37 частных дорог общей протяженностью 21 тыс. верст. Подавляющая часть этих дорог состояла из малодоходных и технически слабооснащенных линий, не справлявшихся с элементарными требованиями перевозок. Однако проведение выкупной операции диктовалось не только стремлением спасти от банкротства и развала частное железнодорожное хозяйство, но и необходимостью реорганизации и централизации сети, военно-стратегическими и политическими задачами. К началу ХХ в. государству принадлежало 70% железнодорожной сети - 23 крупные магистрали общей протяженностью 34 тыс. верст (64, с. 60-62).

При И. А. Вышнеградском резко сократилось строительство казенных линий. Огосударствление нерентабельных дорог стало активно сочетаться с поддержкой высокодоходных частных линий. В 1890-е годы «ряд акционерных обществ был преобразован в восемь крупных транспортно-промышленных предприятий монопольного типа - общества Московско-Казанской, Рязанско-Уральской, Владикавказской, Московско-Киево-Воронежской, Московско-Виндаво-Рыбинской, Варшавско-Венской, Московско-Яро-славско-Архангельской и Юго-Восточных железных дорог. Эти компании создавались путем слияния нескольких частных дорог, получения долгосрочной аренды соседних казенных линий, а также за счет строительства новых дорог. Правительство закрепило за железнодорожными предприятиями монопольное право на сооружение и эксплуатацию дорог в определенных экономических районах России. В сфере действия новых компаний находилось почти 96% всей частной железнодорожной сети, их основной капитал в 1900 г. составлял более 1 млрд. руб. При расширении обществ в их уставы вносились дополнительные статьи, в которых закреплялось право на получение казной части прибылей дорог (от 8 до 18%) после отчисления гарантированного дивиденда на акции». В нескольких компаниях казне принадлежал крупный пакет

акций (до 30%), что позволяло правительству активно вмешиваться в деятельность этих предприятий (64, с. 63-64).

Тем самым Министерству финансов вопреки оппозиции части правительственных кругов удалось отстоять относительно умеренный вариант государственного регулирования. Политика этого ведомства способствовала утверждению на пространствах России «смешанной» системы железнодорожного хозяйства, которая оптимально соответствовала условиям и потребностям страны. Новый этап в развитии железнодорожного предпринимательства начался в обстановке русско-японской войны, революции и экономического кризиса. Острая нехватка средств для дальнейшего расширения железнодорожной сети заставила правительство взять курс на стимулирование частной инициативы (64, с. 65).

Эта же проблема рассмотрена И.Н. Слепнёвым на примере взаимоотношений правительства и Юго-Западных железных дорог, которые некоторое время были крупнейшим акционерным обществом в России. В истории этого общества «ярко отразились как закономерности, так и перипетии взаимоотношений частных железных дорог и государства в последней четверти XIX в.». Более того, по мнению Слепнёва, взаимоотношения Юго-Западных железных дорог и органов государственного управления «порой определяли ход событий и тенденции развития на российском железнодорожном транспорте». Общество Юго-Западных железных дорог возникло в 1878 г. в результате слияния Одесской, Киево-Брестской и Бресто-Граевской железных дорог. Протяженность эксплуатировавшейся им сети неизменно возрастала и в середине 1890-х годов превышала три тысячи верст. В первое десятилетие существования Юго-Западных железных дорог в их руководство входили И. А. Вышнеградский и С.Ю. Витте, на протяжении 18861903 гг. последовательно возглавлявшие Министерство финансов России и в этом качестве внесшие огромный вклад в дело индустриальной модернизации страны (62, с. 194).

В результате объединения в 1878 г. возникло огромное коммерческое предприятие. При этом, положив конец конкуренции вошедших в него железных дорог, оно способствовало распространению конкурентной борьбы на новый, более масштабный уровень. Расширяя грузоперевозки, Юго-Западные железные дороги столкнулись с серьезной конкуренцией и вынуждены были вступить в тарифную борьбу. Объектом соперничества стали хлебные грузы центрально-черноземных и украинских губерний, перевозимые по Курско-Киевской железной дороге и передавав-

шиеся на примыкавшие к ней Юго-Западные и Либаво-Роменскую железные дороги. «Эти две последние дороги и выступили основными конкурентами в завязавшейся в конце 1870-х - 1880-х гг. борьбе, которую современники не без оснований называли "тарифными войнами"». Соответственно возросли и масштабы убытков сети, причиной которой было понижение тарифов в ходе тарифного соперничества железнодорожных обществ.

Однако правительство не пошло далее по пути укрупнения существующих обществ, избрав путь инициирования заключения картельных соглашений между конкурировавшими железными дорогами. «Инициированные правительством совещания фактически заложили фундамент железнодорожных картельных соглашений, с небольшими перерывами существовавших в течение 18811887 гг. Участие в железнодорожных картелях по регулированию российских экспортных перевозок приняли около двух десятков российских и зарубежных железных дорог. Заметную роль в заключении этих тарифных соглашений играли представлявшие Юго-Западные железные дороги управляющий И.А. Вышнеград-ский и начальник эксплуатации С. Ю. Витте».

Ради повышения доходности Юго-Западными железными дорогами (и не только ими) широко практиковались рефакции (предоставление оптовых скидок клиентам по факту перевозки крупных партий товаров); устанавливались низкие тарифы на импортные грузы, несмотря на то что тем самым происходил подрыв проводимой государством таможенной политики; сокращались капитальные вложения в производственную сферу; нарушались правила амортизации основных средств производства и обеспечение технических условий безопасности перевозок; необоснованно увеличивалась нагрузка на рабочих и служащих. При этом, по утверждению И.Н. Слепнёва, правительственные органы, руководствуясь соображениями преодоления убыточности железных дорог, порой закрывали глаза на нарушения действовавшего законодательства и, более того, сами инициировали нарушение буквы закона, как в случае с заключением железнодорожных картельных соглашений.

Тем не менее рост убыточности акционерных железнодорожных предприятий продолжался и тяжелым бременем ложился на государственный бюджет, являясь главным фактором его дефицитности. Радикальным путем решения этой проблемы был выкуп убыточных железных дорог в казну. В 1895 г. Юго-Западные же-

лезные дороги были выкуплены в казну на весьма выгодных для акционеров условиях (62, с. 196-197).

Итак, только за период 1893-1900 гг. в России появилось свыше 150 новых железных дорог, общая протяженность которых составила 22 тыс. верст - около 40% всей железнодорожной сети страны. Как говорил впоследствии сам С.Ю. Витте, новая железнодорожная политика заключалась в том, что, если ранее государство рассматривало железные дороги как частнокапиталистические предприятия, находящиеся, правда, «под особою протекциею государства», то с конца 1880-х годов власть стала рассматривать железные дороги «как первостепенные орудия государственности, и их частнопромышленный характер стал играть подчиненную роль»; в соответствии с этим новым подходом «была уничтожена всякая, в том числе и тарифная, автономия частных железнодорожных обществ, и руководительство тарифною системою всех железных дорог было отдано в руки тарифных учреждений Министерства финансов, было отдано предпочтение казенному железнодорожному строительству и эксплуатации перед строительством и эксплуатациею частных обществ во всех тех случаях, когда весь или по крайней мере главнейший риск действий частных обществ слагался на государственную казну посредством системы гарантий». В соответствии с этими основаниями были также «выкуплены в казну главнейшие линии нашей сети, находившиеся в распоряжении частных обществ»1.

Конъюнктура российской экономики в конце XIX - начале XX в. в значительной степени зависела от государственного предпринимательства. Как отмечает Г. А. Черемисинов, помимо того, что правительство регламентировало таможенное обложение, регулировало обороты внешней торговли и соотношение цен внутреннего рынка, поощряло иностранные инвестиции, налоговым давлением вынуждало увеличивать сельскохозяйственное производство, самодержавная власть, «будучи самым крупным клиентом (вкладчиком и заемщиком в одном лице) и владельцем главного банка страны, фактически дирижировала всей кредитно-денежной сферой. Правительство ввело в обращение национальную валюту с твердым золотым курсом и контролировало эмиссию рублевой денежной массы. Перечисленные выше методы

1 Лекция гр. С.Ю. Витте, читанная 7 апреля 1910 г. в актовом зале Института инженеров путей сообщения // Витте С. Принципы железнодорожных тарифов по перевозке грузов. - 3-е доп. изд. - СПб., 1910. - С. 262-263.

регулирования воздействовали на деловую активность опосредованным или косвенным образом. Непосредственно же на рыночный спрос влияли обычные доходы и расходы бюджета и чрезвычайное поступление и расходование средств государственных кредитов» (74, с. 83).

До 1880-х годов консолидированный государственный долг резко возрастал всякий раз после займов на ведение очередной войны. «Однако уже в мирное время, с 1886 по 1903 г., задолженность казны возросла в 1,5 раза с 4418 млн. руб. до 6652 млн. руб. по причине государственного предпринимательства, связанного с сооружением железнодорожной сети. И после русско-японской войны 1904-1905 гг. потребности железных дорог поглощали существенную часть "сверхбюджетных" денег. Из всей суммы чрезвычайных расходов за 1910-1914 гг. - 1376 млн. руб. расходы на нужды Министерства путей сообщения составляли 529,5 млн. руб., или 38,5%. Эта цифра близка к доле железнодорожных займов в государственном долге на 1 января 1913 г., равной 35% (3115 млн. руб. из 8858 млн. руб.) (74, с. 83).

С конца Х1Х в. российское самодержавие всеми способами наращивало свою финансовую мощь. Только обычные доходы бюджета с 1885 по 1914 г. повысились с 765,0 млн. руб. до 3521,6 млн. руб., т.е. в 4,2 раза. Расходы за то же время увеличились с 813 млн. руб. до 3302 млн. руб., или в 3,7 раза. В 1888 г. был ликвидирован хронический бюджетный дефицит. Итоговые статьи бюджета в 1885-1913 гг. возрастали быстрее расширения объемов производства (284,7%) и экспорта (максимальный в 1910 г. -270,2%) хлеба, но уступали темпам потребления железа в народном хозяйстве (705,7%). Рост запросов казначейства опережал продуктивность аграрного сектора, но отставал от подъема промышленности». При этом государственная власть гарантировала собственную защищенность от превратностей конъюнктуры налоговой политикой. При относительно стабильном уровне прямых налогов с населения происходил неуклонный рост косвенного налогообложения. Косвенные налоги в 1885 г. давали 74% всех налоговых поступлений, а в 1914 г. - уже 86% (74, с. 83-84).

С начала ХХ в. главный источник косвенных налогов - питейные сборы был объявлен монополией государства. Производство алкогольных напитков превратилось в сферу исключительно выгодного государственного предпринимательства. Ежегодные доходы от казенной винной операции увеличились с 1902 по 1914 г. почти в 2 раза и достигли 935,8 млн. рублей. Еще одной

зоной казенного предпринимательства были железные дороги. Пользуясь монопольным положением, Министерство путей сообщения устанавливало прибыльные тарифы перевозок. Начиная с 1895 г. (за вычетом нескольких лет) доходы казенного железнодорожного транспорта покрывали расходы по МПС и в 1914 г. принесли бюджету 858,3 млн. руб. Если в 1895 г. на две указанные сферы государственного предпринимательства приходилось 66,2% от доходов от использования государственных регалий и иму-ществ и 16,4% всей суммы обыкновенных бюджетных доходов, то в 1914 г. эти доли повысились до 82,2 и 50,9% соответственно. Казна начала жить в основном за счет производственной деятельности своих предприятий. Правда, как отмечает Г. А. Черемисинов, выручка от реализации алкогольной продукции включала не только монопольную прибыль, но и налоговый сбор.

Доходы от государственной собственности - имуществ и регалий - занимали в 1885 г. среди бюджетных источников 10,5%. В 1914 г. они обеспечивали 62% всех текущих финансовых ресурсов самодержавия. За те же годы абсолютная сумма денег, доставляемых казенной собственностью, увеличилась в 27 раз, с 80,5 млн. до 2182,7 млн. руб. (74, с. 85).

Становление обширного государственного сектора экономики потребовало и надлежащих затрат. На рубеже веков расходы МПС превзошли размеры процентов по государственному долгу и ассигнования на военные нужды. «Темпы роста госсектора обгоняли бурный подъем крупной частнокапиталистической промышленности. Доходы от железных дорог, даже с учетом индекса цен, за 1885-1913 гг. реально "потяжелели" в 62,6 раза, расходы стали весомее в 20,8 раза. Для сравнения: производство железа за то же время дало восьмикратную прибавку - с 32,2 до 264 млн. пудов, добыча угля выросла с 260,2 до 2199 млн. пудов, или в 8,5 раза. Во всю промышленность, не считая ремесленно-кустарную, в 19031913 гг. было вложено 2230 млн. руб. капиталов, а в железнодорожный транспорт - 2002 млн. руб.» (74, с. 85).

Формирование огромной зоны государственного предпринимательства оказывало двоякое влияние на конъюнктуру российского рынка. С одной стороны, централизация денежных средств в руках правительства затрудняла доступ к свободным капиталам и сковывала инициативу частного сектора. Налоговое бремя ограничивало доходы и платежеспособные потребности населения. Экспорт зерна и таможенная политика, по мнению Г. А. Черемисинова, ощутимо сокращали народное потребление. Государство целена-

правленно перераспределяло капиталы из отраслей, производивших предметы потребления, в отрасли, выпускавшие средства производства или оказывавшие производительные услуги (транспорт). Относительное уменьшение личных доходов и доли потребительского сектора в народном хозяйстве высвобождало ресурсы для усиленного накопления капитала и индустриализации страны.

Другой стороной экономической политики самодержавия было поощрение частного бизнеса в тяжелой промышленности и железнодорожном строительстве. Государственные заказы стимулировали улучшение конъюнктуры на протяжении всего промышленного подъема начиная с 1870-х годов. Емкость казенного рынка в среднем расширялась параллельно с общим объемом товарооборота. Бюджетные расходы и учтенный товарооборот одинаково выросли с 1885 по 1913 г. в 3,7 раза. Такой размеренный, сбалансированный рост бюджета поддерживался специфическим механизмом поступления доходов, который почти не зависел от состояния деловой активности в стране. Наоборот, расходы государства создавали дополнительный устойчивый спрос, подпитывали частную предприимчивость. Заказы на прокладку стальных путей сообщения помогали промышленности благополучно пережить времена депрессий. Подъем индустрии, в свою очередь, открывал новые рынки сбыта для сельского хозяйства. «Правительство содействовало промышленному подъему в конце Х1Х -начале ХХ в., расширяя зону государственного предпринимательства. Политическая власть и распоряжение необъятными централизованными финансовыми ресурсами предоставляли министерскому аппарату возможность управлять развитием частной инициативы и ходом индустриализации в России. Государственное предпринимательство, преследуя собственные интересы, выполняло функцию стабилизатора экономического развития державы» (74, с. 86).

Одним из важных направлений экономической политики пореформенной России была перестройка налоговой системы, приводимой в соответствие с реалиями капиталистического общества. При этом в центре внимания реформаторов находился промысловый налог, взимавшийся с предпринимателей. Как отмечает А. К. Кириллов, «чем богаче становились торгово-промышленные сектора экономики, тем выше требовалось поднимать уровень их участия в государственных расходах. Этому препятствовала патентная сущность промыслового налога 1860-1870-х гг.: налог взимался в твердом размере, по нескольким разрядам в зависимо-

сти от формальных признаков предприятия, но независимо от прибыли. Получалось, что чем мельче предприятие, тем большую долю дохода оно платит. Следовательно, в одно и то же время крупные предприятия могли быть обложены легко, а мелкие - тяжело. Для повышения налоговых сборов требовалось не равномерное повышение ставок, а изменение самой системы» (34, с. 87). Это и произошло в ходе реформ 1885 и 1898 гг., по итогам которых основную часть поступлений стал обеспечивать не основной (патентный), а дополнительный промысловый налог, увязанный с размером прибыли предприятия. Министерство финансов, однако, настаивало на дальнейших реформах, утверждая, что обложение предприятий остается неравномерным, мелкие предприятия по-прежнему обложены чрезмерно, а крупные - недостаточно. Это утверждение финансовое ведомство подкрепляло условными расчетами платежей для предприятий с разным уровнем прибыли, а также сводными общероссийскими данными. Проведенное А. К. Кирилловым исследование показало, что малодоходные предприятия отдавали в виде налога большую часть своей прибыли, чем высокодоходные, и эта доля была тем больше, чем меньше был абсолютный размер прибыли. Неравномерность обложения обеспечивала патентная составляющая налога, причем неравномерность эта осложнялась наличием патентов разных разрядов (и стоимости) в зависимости от формальных признаков предприятия. Дополнительный промысловый налог обеспечивал существенное выравнивающее действие на предприятия со значительной прибылью, при этом из двух составляющих дополнительного промыслового налога выравнивающее действие обеспечивал главным образом «сбор с излишка прибыли», введенный в 1898 г.

Всё это позволяет А.К. Кириллову сделать вывод о том, что и реформа 1885 г., и реформа 1898 г. стали важными шагами на пути к переводу промыслового обложения на подоходный принцип: в 1885 г. этот принцип впервые появился в промысловом налоге, а в 1898 г. механизм его применения был доработан таким образом, чтобы оказывать выравнивающее действие на неравномерность патента. Однако и после этих реформ система промыслового обложения оставалась неблагоприятной для мелких предприятий. Следовательно, дальнейшее повышение доходов от промыслового налога не могло иметь форму простого повышения ставок; требовалось коренное реформирование налога (34, с. 89-90).

Е. С. Кравцова полагает, что налогообложение бизнеса в России конца XIX - начала XX в. было весьма эффективным, «при

этом не забывались интересы и государства, и предпринимателей». Налогообложение «промыслов» в России получило свое развитие как система взаимоотношений между предпринимателями и государственной властью в последние десятилетия Х1Х в. До этого времени купечество было освобождено от подати, а обязано было платить сбор в размере 1% с декларированных капиталов, причем проверкой объявленных средств никто не занимался (40, с. 89).

Законом от 15 января 1885 г. для гильдейских торговых и промышленных предприятий были введены дополнительные сборы: 3%-ный с отчетных предприятий (обычно крупных) и раскладочный с частновладельческих (более мелких). Этот закон, по мнению Е. С. Кравцовой, завершил реформу промышленно- торгового обложения, начатую в середине 1860-х годов. Однако «пореформенное тридцатилетие можно считать и отправным пунктом для начала разработки и проведения в жизнь новых изменений... налогообложения. По Высочайшему повелению 20 декабря 1892 г. была создана при Министерстве финансов особая комиссия по рассмотрению фискальной законодательной базы торговых и промышленных предприятий». Комиссия признала наиболее правильной формой обложения подоходный налог, но, учитывая российские реалии, сочла, что при плохом ведении дела многие торговцы и промышленники вообще не платили бы налоги, даже минимальные. Поэтому для России наиболее приемлемой формой налогообложения была признана система патентов, которая не требовала ни расширения податных учреждений, ни активного вмешательства этих органов в коммерческие дела плательщиков. Возможный недостаток новой системы - неравномерность обложения - решено было устранить дополнительным промысловым сбором от доходности предприятий по прогрессивной шкале, что потребовало разработку нового закона; таковым стало «Положение о государственном промысловом налоге», Высочайше утвержденное 8 июня 1898 г. и вступившее в силу с 1 января 1899 г. «В документе (180 статей) нашла отражение новая концептуальная схема налогообложения, административный механизм исполнения, правила начисления и уплаты налогов, порядок наложения взысканий за их нарушение... Основной промысловый налог уплачивался по патентной системе посредством "выборки" (покупки) промысловых свидетельств на каждое отдельное торговое или промышленное заведение или личное промысловое занятие. Для определения размера налога, т. е. цены промысловых свидетельств, местности России разбили на четыре класса по степени развития в них торговли

и промышленности; торговые заведения распределялись на пять, а промышленные предприятия на восемь разрядов, которые в законодательном порядке подлежали пересмотру каждые пять лет. Обе столицы - Петербург и Москва - были выделены из общего класса деления местностей. К первому классу отнесли девять крупных городов, ко второму - 37, к третьему - 255 городов и к четвертому - 511 городов. Внегородские территории отнесли к третьему класса - 145 уездов с развитыми промыслами и торговлей и [к] четвертому - остальные 594 уезда» (40, с. 90-91).

Разделение торговых и промышленных предприятий на разряды было проведено по родовым и видовым внешним признакам, указывающим «на размер и силу» предприятий, с объявлением для каждого разряда оклада налога по классам местностей. К первому разряду относились предприятия оптовой торговли. Ко второму -крупной розничной торговли, с несколькими наемными продавцами. К третьему - более мелкие торговые точки, где кроме хозяина мог работать один наемный приказчик (продавец). К четвертому разряду - мелочная продажа товаров из постоянных небольших и «не имеющих вида» помещений без содержания наемных приказчиков. В пятый разряд вошли развозная и разносная торговля вне городских поселений строго определенными видами товаров. Промышленные предприятия разделялись на разряды по количеству занятых рабочих с учетом применения механических двигателей, по объемам выпуска продукции, по мощности оснащения технологическим оборудованием (40, с. 91-92).

Оклады основного промыслового налога были законодательно регламентированы. Например, для торговых предприятий во всех классах местностей предприятие первого разряда оценивалось окладом в 500 руб.; «второразрядные в столицах - 150 руб., местностях второго класса - 100 руб., и т.д. с уменьшением на 25 руб. с каждым понижением по классам. Общая на Империю сумма раскладочного сбора утверждалась законом на три года и ежегодно распределялась по губерниям и областям Особым по промысловому налогу присутствием при Департаменте окладных сборов». После принятия положения поступления от промыслового налога неуклонно увеличивались. В 1898 г. они составляли в целом по империи 48,2 млн. руб., а в 1914 г. достигли уже 155,6 млн. руб. (40, с. 92).

В конце XIX в функционирование морально устаревшего механизма взимания сборов было довольно сложным. Инициатором начала коренных изменений выступил министр финансов

Н. Х. Бунге. Эти преобразования коснулись как самих налогов, так и органов обложения. Речь идет о создании новых учреждений -губернских и уездных податных присутствий, образованных в 1885 г. Е.С. Кравцова подчеркивает, что, «несмотря на свое название, они были призваны заведовать особыми, учрежденными в том же году налогами - дополнительным процентным и раскладочным, взимаемыми с торговых и промышленных предприятий, причем последние понимались в обширном смысле, под который подведены были даже сберегательные кассы и ссудосберегательные товарищества. Дела об обложении государственным промысловым налогом рассматривались на Общем присутствии Казенной палаты и в губернском по промысловому налогу присутствии под председательством губернатора. Кроме руководителя губернии в состав этого учреждения входили: вице-губернатор, управляющий казенной палатой, управляющий акцизными сборами, прокурор местного окружного суда, председатель губернской земской управы и Городской голова. Также были включены два члена из числа плательщиков налога: один избирался губернским земским собранием, другой - городской думою губернского города» (39, с. 161162).

Низовую структуру в системе налогообложения образовывали раскладочные присутствия во главе с местным податным инспектором, на которого возложили наблюдение за правильностью исчисления и взимания некоторых сборов, в том числе с торговли и промыслов, с самого начала учреждения податной инспекции. В заседаниях принимали участие представители государственных учреждений, местного самоуправления и сами плательщики налога.

Е.С. Кравцова отмечает, что внутри присутственных органов постоянно шли прения по наиболее актуальным вопросам. Они вызывались, по мнению самих предпринимателей, тем фактом, что было «недостаточное представительство буржуазии в органах обложения городской недвижимости и промыслов, где они оказывались в меньшинстве по сравнению с чинами налогового ведомства». Причина активного включения плательщиков «одного из самых перспективных прямых государственных сборов Российской империи в процесс его распределения и контроля за взиманием заключается в следующем: государство не желало игнорировать интересы плательщиков, привлекая и их к участию в деятельности податных присутствий, пытаясь тем самым добиться их понимания и расположения». В государственной росписи доходов и расходов за 1885 г. прямо отмечалось: участие «самих пла-42

тельщиков в распределении налога при надлежащем контроле послужит ручательством за соразмерное обложение». В дальнейшем при учреждении и других присутствий (квартирного, военного, подоходного) власть руководствовалась этой причиной. Такие же функции были и у создаваемых впоследствии присутствий по квартирному и военному налогам: распределение по уездам и отдельным плательщикам, рассмотрение недоимок и просьб об их снятии или рассрочке и т.д. (39, с. 163).

Созданная система, несмотря на определенные недостатки, обеспечивала, по мнению Е.С. Кравцовой, рациональное равновесие интересов казны и плательщиков податей с возложением ответственности за их сбор на аппарат казенных палат и податной инспекции. Коллегиальная форма решения вопросов в сфере налогообложения была эффективна и рациональна, объединяла интересы фиска с общественной экспертизой, которая следила за законностью и справедливостью обложения и боролась с нечестными плательщиками, стремившимися уклониться от уплаты налогов (39, с. 164).

Существенную роль в деле российской индустриализации конца XIX - начала ХХ в. сыграло ускоренное развитие военной промышленности, причем как государственной, так и частной. А.В. Ошарин, анализируя этот процесс, подчеркивает, что «военная промышленность в России во второй половине XIX - начале XX в. неизменно являлась объектом особого внимания со стороны правительства, не говоря уже о самих оборонных ведомствах -Военно-сухопутном и Морском». При этом на протяжении нескольких десятилетий ключевым для российских властей был вопрос о том, на государственную или же на частную индустрию делать основную ставку. «Эта проблема: казенное или частное, -будет возникать всякий раз под влиянием военных неудач и недостатков казенной промышленности. Не меньшим будет здесь и воздействие развития других стран: Германии, Англии и Франции. Частная промышленность там завоюет уже не вспомогательное, а первенствующее значение, как и в таких странах, как Швеция, Бельгия, Италия и Австро-Венгрия. Гонка вооружений, торговля любыми средствами вооружений от винтовок до крейсеров уже в 1880-е годы. завершит целый переворот в мировом экономическом развитии, где частное превзойдет казенное и по размерам, и по темпам развития» (52, с. 149-150).

В такой ситуации вполне закономерно, что обращение к «услугам», как тогда было принято говорить, частной промыш-

ленности становилось и в России все более частым и даже обычным явлением. Однако Военное и Морское ведомства весьма осторожно подходили к вопросу об участии частной промышленности там, где традиционно действовала казенная. Такими отраслями являлись производство стрелкового оружия (кроме охотничьего), пороха, орудийное, т.е. пушечное, кораблестроение, а также ориентированная на военные нужды горная металлургия (52, с. 150).

Привлечение частной инициативы к военным нуждам, по словам А. В. Ошарина, всегда совпадало с военно-политическим напряжением в отношениях России с великими державами. Угроза войны становилась причиной не только ускоренного перевооружения, но и значительного расширения военного производства, в первую очередь на казенных заводах. Но в ряде отраслей эти заводы либо не успевали в выполнении государственного заказа, либо просто не были готовы к некоторым работам. Слабыми местами для казенных предприятий неизменно оказывалось изготовление боеприпасов, перевозочных средств, орудийных лафетов и др. Кроме того, слабость казенной промышленности побуждала оборонные ведомства обращаться к множеству частных производителей для выполнения весьма значительных литейных, механических и ремонтных работ. По мнению А. В. Ошарина, это обстоятельство обычно упускается исследователями в их рассуждениях о характере военной индустрии России конца XIX в. «В результате военно-казенная монополия скорее абсолютизируется в своем значении и возможностях, чем оценивается в соотношении с частной промышленностью в общем деле». На протяжении 1880-х годов создается несколько крупных частных предприятий, чье развитие с самого начало связывалось с обслуживанием главным образом нужд оборонных ведомств, таких как Александровский сталелитейный завод в Петербурге, Русское общество для выделки и продажи пороха в Шлиссельбурге, Тульский меднопрокатный и патронный завод и др. Многие другие предприятия изначально не ориентировались на производство вооружений, но тем не менее периодически получали важные заказы оборонного назначения: машиностроительный завод «Феникс» в Петербурге, рижский завод «Атлас», Общество механических заводов бр. Бромлей в Москве и другие, главным образом станкостроительные, фирмы (52, с. 150-152).

При этом зависимость от частных производителей особенно сильно тяготила Военное министерство «с его стремлением иметь пониженные цены на любой вид поставляемой ему продукции.

Морское министерство в большей степени, чем Военное, зависело от множества частных производителей, среди которых немало являлись и вовсе заграничными. Однако. в этом ведомстве. не видели альтернативы такой зависимости, и поэтому морские министры не настаивали на борьбе с "произволом" частных цен. Специфика положения работ в судостроении была такова, что здесь время решения заказа имело значение зачастую гораздо большее, чем возможность назначать новые торги с вызовом на них новых производителей и выжидать понижения цен путем давления на менее сговорчивых». Поэтому А.В. Ошарин полагает, что Морское министерство было прямо заинтересовано в опоре на частную промышленность в России, в то время как Военное не имело столь определенной позиции в этом вопросе. Немалую роль играла и позиция Министерства финансов, которую оно отстаивало как перед руководителями военных ведомств, так и на разного рода межведомственных совещаниях. По мнению его представителей, строительство новых казенных заводов вызывалось временными обстоятельствами, а потому ложилось большим бременем на казну, не оправдывая затрат. «Военные угрозы, как и сами войны, носят слишком "гадательный" характер, чтобы успеть выстроить такие заводы, а тем более содержать их в мирное время. Другим аргументом, все настойчивее звучавшим от этого министерства, был тот, что частная промышленность и распорядительнее, и эффективнее может удовлетворить потребности обороны, что показывает и опыт всей Европы. Частная инициатива всегда угнетается, умаляется там, где государство само берется хозяйствовать. Министры финансов, и С.Ю. Витте и его предшественник И.А. Вышне-градский, и сменивший Витте В.Н. Коковцов, были убеждены в необходимости большей свободы для частной инициативы, не исключая и область обороны». К тому же после войны с Японией казенная промышленность получала «удар за ударом от своих "общественных" критиков. Имеется в виду пресса, партийные деятели и общество в самом широком смысле слова, включая сюда и правых, и левых, и беспартийных, профессоров и публицистов». В силу всех этих обстоятельств в «гигантском деле перевооружения армии от 1900 г. и до самого 1914 г.» ключевую роль, по мнению Ошарина, сыграла частная промышленность; максимальный вклад был внесен Путиловским заводом (52, с. 155, 158).

В последнем десятилетии Х1Х в. доминирующей стала акционерная форма организации крупных предприятий. Как подчеркивают Л.И. Бородкин (МГУ) и Г. Перельман (Университет Сан-

Франциско), в этот период бурного роста российской промышленности отдельные предприниматели уже не обладали, как правило, капиталом в том размере, который требовался для организации промышленного производства в крупных масштабах. Несмотря на ограничения российского акционерного законодательства, сдерживавшего появление новых компаний, с 1893 по 1901 г. в России было учреждено 1460 акционерных компаний, 1014 из них реально начали свою деятельность. «Количество организованных компаний особенно впечатляет в сравнении с предыдущими периодами. Так, в 1874-1881 гг. было учреждено 256 компаний, а в 18821892 гг. - 383. Даже за последующие после периода грюндерства 9 лет (1902-1910) было зарегистрировано меньшее количество акционерных компаний - 1081» (11, с. 53).

Кроме экономического подъема, росту акционерного учредительства также способствовало наличие свободных фондов на российском денежном рынке. С одной стороны, конвертация государственного долга в 1890-1894 гг. на обязательства с более низким процентом побудила многих держателей государственных бумаг искать более прибыльные вложения в иных ценных бумагах. С другой стороны, введение золотого стандарта в 1895-1897 гг. привлекло в страну многих иностранных предпринимателей, которых ранее отпугивала нестабильность русского рубля. Следствием этих изменений стало существенное повышение роли фондовой биржи (прежде всего Санкт-Петербургской) - одного из важнейших институтов рыночной экономики, на которой проводится купля-продажа акций и других ценных бумаг акционерных обществ, а также облигаций государственных займов. Через биржу мобилизовывались средства для инвестиций в основной капитал промышленности. «Как отмечалось в "Банковой энциклопедии" 1916 г., в России начала XX в. биржа становится "центром хозяйственной жизни, а не придатком ее... Рост акционерной формы и крупного производства сделал невозможным расширение существующих предприятий и создание новых вне и без биржи"» (11, с. 52).

Экономическая модернизация страны предполагала кардинальное преобразование финансовой системы. Значительная роль в этом процессе неизбежно должна была принадлежать коммерческим банкам, поскольку монополия государства в сфере кредита, существовавшая в XVIII - первой половине XIX в., ушла в прошлое в эпоху Великих реформ. Становление коммерческих банков в России проходило в условиях достаточно жесткого государственного регулирования. Их механизмы анализирует А. Н. Таран, по

словам которого, допуская учреждение этих банков в начале 60-х годов Х1Х в., правительство в известном смысле продолжило традиционную политику регулирования всей кредитной системы страны и поставило организацию частных банков и их деятельность под свой строгий контроль. Законодательство было призвано обеспечить широкое административное воздействие на акционерный коммерческий банк. Система этого воздействия стала формироваться уже при утверждении первого банка. Этому в значительной степени способствовало участие Государственного банка в уставном капитале первого акционерного коммерческого банка. «В определенной степени здесь сказалось и многолетнее отрицательное отношение правительства к развитию коммерческих банков в России, которое либеральные ученые-экономисты 50-х годов Х1Х в., даже добившись их распространения, не могли переломить. Не имея отрицательного опыта деятельности частных банков в России, правительство тем не менее изначально относилось к ним с большим недоверием, как к учреждениям спекулятивным, требующим постоянного административного контроля». В результате в России правительственная политика в отношении коммерческих банков существенно отличалась от политики других капиталистических стран до начала ХХ в. Отражением этой политики стало и особенное законодательное регулирование деятельности коммерческих банков (68, с. 211).

Правительство, «изначально выбрало систему подвижного сепаратного законодательства, которое позволяло, постепенно приобретая опыт, включать необходимые дополнения и изменения, а также тщательно регламентировать деятельность каждого нового банка. Так были сформированы уставные положения 60-х годов Х1Х в., которые были затем обобщены и дополнены законом 31 мая 1872 г., а затем законами 5 апреля 1883 г., 22 мая 1884 г. и 21 декабря 1902 г. и некоторыми менее значительными законодательными актами». Все эти законодательные акты «были кодифицированы в томе Х Свода законов - "Уставе Кредитном". "Устав Кредитный" и дополнительные положения в уставах отдельных акционерных коммерческих банков определяли почти все стороны их деятельности» (68, с. 211-212).

Законодательное регулирование вместе с разрешительно-ограничительным порядком учреждения банков должно было, помимо прочего, служить цели повышения к ним доверия капиталистов-вкладчиков и рядовых акционеров. Это было очень важно, так как столетнее существование государственных банков приучи-

ло русских капиталистов доверять именно им, а не частным банкам. Не случайно в России банкротство одного-двух банков «панически действовало на капиталистов и вызывало резкие длительные отливы вкладов из всех, даже достаточно прочных, банков». Власти пытались законодательными мерами предупреждать банковские крахи и связанные с ними хозяйственные потрясения. В сознании высшей бюрократии банки играли ключевую роль в экономических кризисах, поэтому все основные законодательные акты появлялись либо при первых симптомах надвигающегося кризиса, либо в послекризисное время. Поэтому изменений в законодательстве в сторону расширения свободы деятельности банков происходило очень мало; так, только в 1885 г. был разрешен залог и перезалог процентных бумаг. «С каждым законодательным актом количество и сила ограничений нарастали, что особенно тяжело сказалось на "молодых" банках, возникших после 1883 г.» Практически каждый новый законодательный акт расширял полномочия министра финансов: от утверждения своей властью уставов и изменений в них до проведения ревизий банков и фактического управления ими через своих уполномоченных лиц. Например, по закону 1895 г. о надзоре за производством кредитными учреждениями операций на золотую валюту министр финансов имел право проводить ревизии, требовать прекращения запрещенных сделок, снимать с должностей руководителей банка (68, с. 212-213).

В то же время финансовое ведомство в некоторых ситуациях шло навстречу интересам коммерческих банков, порой даже в обход законодательных норм. «Свидетельствами возрастающего несоответствия законодательства степени развития банков служили факты многочисленных отступлений от норм закона и положений устава не только со стороны самих банков, но также и со стороны финансового ведомства. Это особенно проявлялось в период кризисов, а также в первое десятилетие XX в., когда циркуляры Министерства финансов практически подменяли собой и изменяли существующее законодательство» (68, с. 214).

Важнейшую роль в судьбе российской экономики того времени играл Государственный банк, обслуживая как крупных представителей делового мира, так и мелких коммерсантов. При этом функции отдельных филиалов банка порой существенно отличались друг от друга, будучи зависимы во многом скорее от состояния местного денежного и товарного рынков, нежели от воли центрального руководства банка. Но все же в условиях острого 48

недостатка оборотных средств каждый из филиалов играл значимую роль на денежном рынке района, даже предоставляя ограниченный круг банковских услуг (47, с. 151)

В конце 1860-1870-х годов в Российской империи возникает система частных коммерческих банков. Особое место в формировании и развитии российской банковской системы конца Х1Х в. занимали местные коммерческие банки. За время первого десятилетия (1864-1874) становления частного банковского дела в России из 29 открывшихся банков 19 возникло в провинции. Местные банки по сравнению со столичными обладали заметно меньшими капиталами, но, по мнению М.Ю. Шляхова, играли в развитии торговли и промышленности регионов важную роль, зачастую (до создания в начале ХХ в. столичными банками сети региональных филиалов) единственных частных кредитных учреждений (76, с. 154). Местные банки поддерживались и финансировались региональной торгово-промышленной элитой, в их деятельности значительную роль составляли учетно-ссудные операции; основной их проблемой было то, что они опирались на ограниченный круг крупных клиентов. Но несмотря на эту и другие проблемы, местные банки смогли занять важную нишу в финансовой системе России конца Х1Х в. и успешно продолжили свою деятельность в начале ХХ в. (76, с. 156).

По оценке Ю. А. Петрова, существенным фактором ускорения экономического роста России являлись иностранные капиталовложения в двух основных формах: займовой и инвестиционной. К 1914 г. государственный долг страны выражался суммой 12 556 млн. руб., в том числе 7095 млн. (56,5%) долг внутренний и 5461 млн. (43,5%) - внешний. 75% внешних займов использовалось на строительство железнодорожной сети. Что касается частных иностранных инвестиций, то в акции и облигации российских акционерных компаний к 1913 г. было вложено 1571 млн. руб. иностранных капиталов, или 18,6% от общего объема частных инвестиций. Иностранный капитал являлся важным, хотя, по мнению Ю. А. Петрова, отнюдь не определяющим фактором экономического развития страны. Удовлетворяя назревшие потребности российского народного хозяйства, ориентируясь на внутренний рынок, он интегрировался в процесс индустриализации страны, облегчив продвижение по этому пути и подтолкнув создание целого ряда отраслей экономики (например, угольно-металлургического района Донбасс). В этом отношении Российская империя принципиально не отличалась от других стран, вступивших на путь

индустриальной модернизации с некоторым опозданием и пользовавшихся поддержкой более развитых соседей (например, Германии, во второй половине Х!Х в. совершившей громадный скачок в своем развитии). Значение иностранных инвестиций вопреки распространенному мнению Ю.А. Петров не считает определяющим для экономического роста, поскольку отечественный капитал сохранял лидирующие позиции в народнохозяйственной системе страны (55, с. 15-16).

Однако, как подчеркивает немецкий историк К. Хеллер, в России конца XIX - начала ХХ в. существовали серьезные ограничения для иностранцев в занятии предпринимательской деятельностью, прежде всего в окраинных регионах империи. «На... окраинах дело дошло до ограничения права собственности на землю и даже до запрета на приобретение земли для иностранцев. Такой запрет действовал в Туркестане, Киргизской степи, Амурской области и на побережье Тихого океана. И на Кавказе иностранцы могли покупать землю лишь в определенных областях, а главное -только за пределами городских границ и лишь с разрешения наместника. В Восточной Сибири уже в 1885 г., за два года до полного запрещения иностранцам приобретать здесь землю, добычей золота и вообще горным делом было разрешено заниматься только российским подданным. Правда, в других регионах иностранцы могли по-прежнему использовать свое право на добычу полезных ископаемых, но с 1892 г. нефтяные компании с участием иностранцев были вправе приобретать землю лишь с разрешения государственных органов» (73, с. 210).

Стремление российского правительства не допускать иностранцев, и прежде всего (с 1880-х годов) немцев и евреев, к таким особо чувствительным в стратегическом отношении отраслям, как судостроение и горное дело, порождало, по мнению К. Хеллера, свои проблемы, так как с ведущими европейскими государствами были заключены конвенции о равенстве перед законом отечественных и иностранных акционерных компаний. Однако иностранные акционерные общества по-прежнему страдали от бюрократического произвола, в результате которого могло даже последовать закрытие предприятия без объяснения причин. Ситуация существенно не изменилась и после того, как при министре финансов И. А. Вышнеградском Россия перешла к форсированной индустриализации. При С.Ю. Витте произошли определенные изменения к лучшему, что позволило иностранным компаниям, функционировавшим под российской юрисдикцией, «действовать отныне в

России при принятии предпринимательских решений более независимо от бюрократического произвола. Тем самым был создан более благоприятный инвестиционный климат, способствовавший притоку иностранного капитала в страну. Основу этому процессу заложил указ от 3 декабря 1898 г.» (73, с. 211).

С середины 1890-х годов на повестке Комитета министров стоял вопрос, инициированный в первую очередь МВД, о возможном законодательном ограничении иностранного, в первую очередь немецкого, австрийского, польского и еврейского, влияния на отечественные акционерные компании. Речь при этом шла о непосредственном воздействии на управление предприятиями. «Против иностранных инвесторов никто не возражал, но их участие должно было ограничиваться вложением капитала. Вновь, как и прежде, на повестке дня стояла проблема собственности на землю и прав на добычу полезных ископаемых. Чтобы не допустить чрезмерного влияния иностранных капиталистов, должны были эмитироваться только именные акции компаний, что Витте считал трудноосуществимым из соображений банковской техники. К тому же и в этом нельзя было исключить непрямого участия иностранных инвесторов. Гораздо важнее был вопрос о том, в чьих руках находится управление акционерной компанией, кто получает доход от вложенного капитала и должен нести возможные убытки». В связи с этим Комитет министров пришел к выводу, явно не устроившему Витте, что в соответствии с указом от 14 марта 1887 г. недвижимость за пределами городских поселений более не должна находиться под управлением иностранцев. Это положение распространялось и на иностранные акционерные общества, чем особенно задевались интересы евреев внутри и за пределами России. Кроме западных областей данные нормы прямо касались и других окраинных районов Российской империи. В их числе - Область Войска Донского, Туркестан, Степной край, Приамурье и Приморье, Сибирь в целом и Кавказ. Во всяком случае, правительственным органам надлежало следить, чтобы участие иностранцев или евреев в управлении иностранными акционерными компаниями в этих регионах уступало влиянию российских подданных. Впрочем, на практике, полагает К. Хеллер, эти законодательные ограничения плохо соблюдались (73, с. 211-212).

В основе своей эта политика по отношению к иностранным акционерным компаниям сохранялась до Первой мировой войны. Государство в целом благожелательно воспринимало приток иностранного капитала, однако это вовсе не обязательно распростра-

нялось на деятельность иностранных корпораций в собственной стране; прежде всего вызывал опасения рост представительства иностранного персонала в правлениях и наблюдательных советах отечественных акционерных обществ.

Н.Ф. Тагировой проанализированы направления и процессы установления контактов предпринимателей Поволжья с зарубежными партнерами в начале XX в. Поволжье тогда было одним из динамично развивавшихся регионов, статус которого в Российской империи менялся на рубеже веков: из внутренней окраины он превращался в один из центров всероссийского аграрного рынка. Товарные поставки зерна, муки, продукции животноводства на российский и мировой рынки возрастали на протяжении 18801910-х годов. Сельскохозяйственную специализацию района усиливала и закрепляла рыночная инфраструктура, представленная сетью железных дорог, имевших выход в пристаням реки Волга, элеваторов и зернохранилищ, филиалов и отделений государственных и коммерческих банков. Местная практика рыночных отношений регулировалась биржами и связанным с ними скупщиками.

Регион в начале XX в. имел устойчивые торгово-экономические связи практически со всеми районами Российской империи и другими странами. Анализ кредитных операций Государственного и коммерческих банков в Поволжье, по мнению Н. Ф. Тагировой, свидетельствует о том, что регион был связан с всероссийским и мировым аграрными рынками «не только общим движением сельскохозяйственной товарной массы, но и значительным перемещением капитала. Причем, внешние по отношению к региону - общероссийские и международные приоритеты в движении денежных средств были заметнее, чем внутрирегиональные» (67, с. 60).

В начале XX в. в Поволжье оформилась бизнес-элита, активно участвовавшая в этих процессах, связанная с торговым, промышленным и банковским капиталом. По своему сословному происхождению это было преимущественно купечество. К началу XX в. оно было представлено чаще всего представителями третьего поколения предпринимательских династий. В качестве региональной особенности Н.Ф. Тагирова отмечает то, что «основатели будущих купеческих династий, являясь государственными крестьянами, начинали свой бизнес с розничной торговли, простейших форм переработки животноводческой продукции (продажа кож, шерсти, мытье и чистка шерсти и др.). Организационно-правовая

форма предпринимательской деятельности - преимущественно торговые дома, созданные на семейном капитале. На протяжении рассматриваемого периода она оставалась преобладающей. Однако имело место и преобразование потомками семейных предприятий в торгово-промышленные товарищества и акционерные компании... Выход на внешний рынок определяла не столько организационная форма компании, сколько размеры и оборот капитала. Опорными точками за рубежом были либо филиалы компаний (конторы), либо, чаще всего - отдельные лица (агенты), разово выезжавшие в страну, изучавшие конъюнктуру и устанавливающие связи по взаимным поставкам товаров». Определенную роль в установлении партнерских связей играла этническая и языковая общность, вероисповедание (прежде всего религиозные институты), однако пока это малоизученная страница истории поволжского предпринимательства. «Известны многочисленные факты о развитии экспортной торговли в регионе - поставках из Поволжья сукна, кож, сельскохозяйственных товаров на рынки Персии, Турции, Германии, Китая, Ирана, а также об активных импортных операциях по поставке фруктов, пряностей и разнообразной бакалеи из районов Средней Азии и других территорий. Наличие в каждом губернском городе на местных базарах «бухарэ юртэче» (бухарских дворов), а также современных магазинов со складами, торговавших заморскими фруктами, свидетельствовало о сформировавшихся и довольно устойчивых контактах предпринимателей Поволжья с российскими и иностранными партнерами» (67, с. 60-61).

Сохраняет свою актуальность проблематика деятельности торгово-промышленных организаций в рассматриваемый период и их взаимодействия с правительственными структурами. Постепенное развитие капитализма и общая либерализация общественных отношений после Великих реформ Александра II, появление значительного количества предпринимателей, в том числе крупных, обусловили создание в России во второй половине Х1Х - начале ХХ в. представительных организаций российской буржуазии. В их задачи входило согласование экономических интересов различных групп предпринимателей и их представительство перед общественными и государственными учреждениями. Появление таких организаций не являлось национальной особенностью России, а шло в русле общеэкономического процесса становления и развития капиталистических отношений. В Европе (в Германии, Англии, Франции, Бельгии и ряде других стран) подобные организа-

ции получили очень широкое распространение в форме торгово-промышленных палат еще в середине XIX в.

Как отмечает Е.Ю. Рукосуев, реформы 1860-1870-х годов дали мощный импульс не только хозяйственному развитию страны, но и «организационной инициативе растущего класса капиталистов». Первыми объединились предприниматели горнодобывающей и металлургической промышленности. Вслед за ними образовали свои ассоциации промышленники перерабатывающих отраслей, а в начале XX в. предприниматели отдельных территорий. В стране постепенно сложилась разветвленная система представительных организаций. «Среди них - отраслевые и "местные" предпринимательские союзы, ставившие перед собой задачи по защите групповых интересов, объединения работодателей, регулировавшие рынок труда и отношения с наемными работниками, разнообразные монополистические объединения, стремившиеся к господству на рынке» (60, с. 286-287).

Создаваемые как по собственной инициативе предпринимателей, так и при активном участии правительства, эти союзы развернули широкую и разностороннюю деятельность, став, по мнению Е. Ю. Рукосуева, заметным явлением в хозяйственной и общественной жизни страны (60, с. 287-289).

По словам Л.И. Егоровой, в России первоначально представительные организации создавались в форме купеческих и биржевых обществ, различных полуправительственных советов и комиссий, ярмарочных комитетов. «Во второй половине XIX в. представительные организации эволюционируют в достаточно крупные отраслевые союзы предпринимателей (советы съездов) и разного рода торгово-промышленные общества.

К началу XX в. представительство интересов торгово-промышленного класса приобрело большую активность. Всего в стране в это время существовало около 150 предпринимательских объединений, в той или иной степени выполнявших представительные функции. Условно их можно объединить в следующие пять групп: 1) купеческие управы; 2) комитеты торговли и мануфактур; 3) биржевые общества и возглавляющие их биржевые комитеты; 4) съезды и совещательные конторы промышленников и торговцев; 5) общества заводчиков и фабрикантов». Наиболее многочисленной группой представительных организаций являлись биржевые общества и биржевые комитеты. Все эти организации представляли собой определенную систему, взаимно дополняя друг друга. С другой стороны, между ними существовали и проти-

воречия, которые были вызваны объективным несовпадением интересов крупного и мелкого капитала, межотраслевой конкуренцией, конкуренцией между предпринимателями разных экономических районов страны (21, с. 543-544).

Взаимодействие государственных структур и предпринимательских организаций было взаимовыгодным. С одной стороны, правительство нуждалось в консультациях с опытными представителями предпринимателей и в как можно более широком обсуждении проблем экономического развития страны. Так, с начала 1860-х годов Министерство финансов все чаще стало прибегать к предварительному опубликованию законопроектов, затрагивавших интересы промышленности и торговли, с приглашением всех желающих высказать свои замечания. Именно эти участившиеся обращения к мнению предпринимателей и предпочтительность хорошо продуманного, взвешенного и согласованного мнения организованной группы фабрикантов и торговцев способствовали скорейшему возникновению представительных организаций крупной буржуазии (21, с. 547).

Одновременно с этим происходил и обратный процесс: не дожидаясь правительственного законопроекта, представители крупной буржуазии сами выступали с инициативой реформирования тех или иных сфер торговли и промышленности, стремясь упростить механизм их функционирования. «Согласно сложившейся практике, большинство планируемых правительством мер и мероприятий, касающихся торговли и промышленности, предварительно предлагалось к обсуждению в совещательных по торговле и промышленности учреждениях. Если мнение комитета запрашивалось каким-то конкретным центральным или местным органом власти или местного самоуправления, то отзыв шел в запрашивающее ведомство. Если ходатайство возбуждалось по собственной инициативе, то оно направлялось в тот орган, в ведении которого находился рассматриваемый вопрос» (21, с. 547-548).

Одной из первых общероссийских представительных организаций было Общество для содействия русской промышленности и торговле, открывшееся в 1867 г. и продолжавшее свою деятельность до 1913 г. В число основных задач Общества входили: «1) сбор сведений и данных, касающихся русской промышленности и торговли, обсуждение их состояния, вынесение решений по наиболее острым проблемам; 2) ходатайство перед правительством за принятие резолюций Общества; 3) общественная функция, включавшая "просветительскую" деятельность - издание "Трудов"

и "Торгового сборника", а также организация и проведение торгово-промышленных съездов. Для рассмотрения вопросов общегосударственного значения Общество старалось привлекать к обсуждению знающих и практических лиц со всех концов страны, с этой целью оно созывало торгово-промышленные съезды, которые были своеобразной формой деятельности этой организации» (21, с. 547).

Правительство, по мнению Л. И. Егоровой, содействовало плодотворной работе Общества. Ведомства стремились предоставить наиболее полную информацию, требующуюся для исследований (географические, статистические, технические материалы и т.д.).

В то же время кроме подачи ходатайств и участия в специальных высочайше учрежденных комиссиях, Общество прибегало и к другим формам деятельности. Большое внимание эта представительная организация уделяла работе с общественным мнением. Активно сотрудничая с прессой, она имела свой печатный орган и выпускала «Труды Общества»1.

Еще одной формой деятельности Общества были съезды промышленников и торговцев, часто приуроченные к торгово-промышленным выставкам. С их помощью Общество имело возможность вовлечь в представительство как можно большее число купцов и фабрикантов и собрать предпринимателей вместе для обсуждения назревших вопросов и выражения единого мнения. Общество для содействия русской промышленности и торговле совместно с Русским техническим обществом выступило инициатором и организатором проведения Первого торгово-промышленного съезда, проходившего одновременно со Всероссийской мануфактурной выставкой в 1870 г. в Петербурге. В 1882 г. к проходившей в Москве Всероссийской выставке был приурочен очередной торгово-промышленный съезд. В 1896 г. в Нижнем Новгороде во время Всероссийской выставки прошел третий Всероссийский торгово-промышленный съезд, на котором представительство промышленников было наиболее значительным, и «все настойчивее раздавалась критика по поводу отсутствия в России системы общего и обязательного представительства предпринимательских интересов, подобно тому, которое существовало на Западе в виде торгово-промышленных палат» (21, с. 550-551).

1 Труды Общества для содействия русской промышленности и торговле.

Ч. 1-30. - СПб., 1872-1913.

Многочисленные попытки создания представительной организации предпринимателей во всероссийском масштабе увенчались успехом в августе 1906 г., когда был учрежден Совет съездов представителей промышленности и торговли («Ассоциация») -самая мощная и влиятельная, по мнению Л.И. Егоровой, представительная организация в России, объединявшая крупнейшие из местных и отраслевых организаций крупного капитала (21, с. 551).

В целом создание в России торгово-промышленных организаций предпринимателей проходило достаточно сложно. Возникавшие каждый раз с разрешения властей (специального закона о порядке учреждения представительных организаций не существовало), объединения буржуазии находились под постоянным контролем государства, которое стремилось сохранить возможность вмешательства в их внутренние дела. На начальном этапе своей работы представительные организации имели возможность взаимодействовать с правительством в основном посредством ходатайств, подаваемых в соответствующие министерства и ведомства, а также участвуя в обсуждении вопросов, представленных на рассмотрение самими чиновниками. С течением времени взаимодействие и взаимовлияние представительных организаций и правительства становится все более тесным и налаженным. Объединения предпринимателей начинают сотрудничать с периодической печатью, выпускать свои труды, созывать торгово-промышленные съезды, все более распространенной становилась практика «совместительства», когда одни и те же лица совмещали высокие правительственные посты с активной предпринимательской деятельностью. Таким образом, представители торгово-промышленных кругов в ряде случаев имели возможность лоббировать свои интересы в правительстве. Однако на практике по причине законодательных ограничений эти организации могли только поднимать и обсуждать вопросы, а не предпринимать реальные шаги по их разрешению (21, с. 552-553).

С.Р. Глазунов отмечает, что «правительство, заинтересованное в развитии российской промышленности, в целом не сдерживало производственной инициативы предпринимательства», которая и стала важнейшим движущим фактором индустриализации страны. В то же время к концу Х1Х в. государство предпринимает ряд мер, направленных и на реализацию социальной функции предпринимательства, в особенности применительно к крупным предприятиям, где эта функция могла осуществляться наиболее плодотворно. «По примеру Англии, где фабричный закон имел

непосредственное влияние на введение обязательного начального образования во всех крупных городах и способствовал всеобщей грамотности населения, российский закон 1 июня 1882 г., обязывая фабрикантов предоставлять работавшим у них детям возможность учиться в школе, ставил вопрос о содействии предпринимателей развитию системы всеобщего начального образования». Закон 3 июня 1886 г. установил для рабочих бесплатное лечение, стимулируя тем самым деятельность предпринимателей по организации медицинского обслуживания рабочего населения. Промышленники, по словам С.Р. Глазунова, активно принялись за расширение имевшихся уже у них больниц. «Некоторые новые корпуса представляли собой комплексы амбулаторного, родильного, инфекционного и профилактического отделений, где проводилось оспопрививание, значительно сократившее детскую смертность» (15, с. 47-48).

Свою лепту вносили и региональные органы власти и самоуправления. Так, во Владимирской губернии требование местных органов власти (губернского по фабричным делам присутствия) и самоуправления (губернской земской управы) о выполнении обязательных санитарных постановлений «подвигло крупных фабрикантов развивать такое важное направление социальной функции предпринимательства, как строительство жилья для рабочих. В начале XX в. значительно улучшается проживание в домах казарменного типа, при которых устраивались прачечные и бани... Во многих случаях проживание было бесплатным. Все больше получал распространение тип отдельных благоустроенных квартир с вентиляцией, электричеством и водопроводом и коттеджей с приусадебными участками». Крупные промышленники, на предприятиях которых трудились тысячи людей, в местах проживания своих рабочих формировали хозяйственно-культурную инфраструктуру, расширяли сеть местных грунтовых и железных дорог, строили школы, больницы, устраивали магазины, ясли, библиотеки и даже театры (15, с. 48-49).

Таким образом, утверждает С.Р. Глазунов, правительство в целях урегулирования трудовых отношений между рабочими и фабрикантами в 1882-1886 гг. вводит ряд правовых норм, создававших условия для повышения уровня социальной защищенности рабочих. «Деятельность предпринимателей Владимирского фабричного района по развитию промышленного производства и созданию социально-культурных условий жизни для рабочего населения, явившихся частью объективного процесса трансформации

российского общества, осуществлялась в условиях политики правительства, направленной на создание правовых условий для развития крупной промышленности и ослабление негативных последствий индустриализации» (15, с. 49).

Важным компонентом индустриальной модернизации страны неизбежно должно являться комплексное реформирование образования, и в частности создание системы коммерческого образования. По мнению А. А. Бессолицына, важное место в ряду реформаторской деятельности правительства Александра II занимает реформа высшего образования, которая сделала его доступным для широких слоев населения. Недостатком этой реформы А. А. Бессолицын считает то, что она носила в основном академический характер и была ориентирована на подготовку специалистов для государственных учреждений и предприятий. Однако по мере развития экономики потребность в квалифицированных специалистах разного уровня для обслуживания интересов прежде всего частного бизнеса росла опережающими темпами. Возникшая ситуация потребовала поиска принципиальных решений в условиях, когда «сложившиеся в пореформенный период формы народного образования не позволяли существенно расширить подготовку новых кадров для бурно развивающейся экономики. Требовалась организация самостоятельной системы коммерческого профессионального образования, ориентированного на интересы частного бизнеса». Хотя первое коммерческое училище в России было открыто П. А. Демидовым еще в 1772 г., в целом к концу ХГХ в. система негосударственного коммерческого образования находилась по-прежнему в зачаточном состоянии (8, с. 129-130).

Важнейший этап в становлении коммерческого образования А.А. Бессолицын связывает с деятельностью С.Ю. Витте на посту министра финансов. Понимая острую необходимость подготовки новых кадров, С.Ю. Витте провел через Государственный совет положение о коммерческом образовании, благодаря которому последовало значительное расширение сети коммерческих училищ. «По этому положению, как отмечает С. Ю. Витте, я возбудил инициативу между самими промышленниками и коммерческим людом, дав им значительную инициативу, как в учреждении коммерческих школ, так и в их управлении. Вследствие этого они охотно начали давать средства на устройство и поддержание своих коммерческих училищ"» (цит. по: 8, с. 130).

Следующим шагом в формировании системы коммерческого образования явилось создание высших коммерческих учебных за-

ведений. Здесь инициатива также принадлежала С.Ю. Витте, который первоначально пытался решить эту проблему за счет расширения возможностей государственных вузов. Результатом этой деятельности стало создание Санкт-Петербургского, Рижского, Киевского и Варшавского политехнических институтов, которые сам С.Ю. Витте называл «коммерческими и техническими университетами», поскольку при них существовали коммерческие отделения. В то же время набор студентов на коммерческие отделения государственных вузов был достаточно ограниченным и не мог в полной мере удовлетворить потребности экономики.

Снять остроту проблемы должны были негосударственные высшие коммерческие учебные заведения, создание которых активно начинается в 1905-1906 гг. В кабинете С.Ю. Витте был разработан новый демократический устав, который в форме всеподданнейшего доклада был представлен Николаю II министром народного просвещения гр. ИИ. Толстым в конце 1905 г. Именно этот доклад, утвержденный императором 3 декабря 1905 г., стал базой для создания целой сети негосударственных высших учебных заведений, поскольку разрешал открывать частные курсы с программой образования выше среднего. Только в годы первой российской революции на территории империи возникло 36 частных вузов. «А всего за 20 лет (с 1896 по 1916 г.) общая сеть коммерческого образования увеличилась с 8 до 602 и включала: 260 коммерческих училищ, 169 торговых школ, 38 торговых классов и 135 курсов коммерческих знаний. Таким образом, С.Ю. Витте сумел создать целую сеть коммерческого образования, включавшего все уровни подготовки. При этом коммерческие учебные заведения, помимо образовательной, играли важную экономическую и социальную роль. Они не только давали широкое общее образование, но и готовили специалистов, обладавших конкретными коммерческими знаниями, необходимыми в бизнесе. Что касается высшей коммерческой школы, то она выполняла еще одну важную функцию - готовила кадры преподавателей для коммерческих школ среднего и низшего уровня» (8, с. 132-133).

ПРОБЛЕМЫ АГРАРНОГО РАЗВИТИЯ

На протяжении более чем столетия вопросы аграрного развития и аграрной политики в России на рубеже XIX-ХX вв. являются предметом непрекращающихся дискуссий. При этом весьма

60

характерно, что дебаты в российской и зарубежной историографии (как ХХ в., так и современной) во многих отношениях являются продолжением той полемики, которая велась экономистами, государственными и общественными деятелями в 1890-1900-х годах. В этот период и среди российской бюрократии, и в научных кругах, и в публицистике активизировалась дискуссия о характере аграрного развития страны, результатах осуществления проводившейся властями в конце ХГХ века аграрной политики (кризис которой становился все более очевидным) и возможности реформирования аграрных отношений силами существующей власти как условия предотвращения революционного взрыва. Если ранее у кого-то еще могли существовать иллюзии по поводу того, что возможно в течение длительного времени осуществлять индустриализацию, не реформируя аграрные отношения, или что развитие промышленности само по себе со временем приведет к перестройке сельского хозяйства, то к началу 1900-х годов несостоятельность подобных представлений стала абсолютно очевидной. При этом характерно, что дебаты шли не только между представителями либеральных кругов, неонародниками и консерваторами -внутри каждого из этих «лагерей» хотя бы относительного единомыслия относительно сущности основных противоречий и проблем аграрного сектора российской экономики не существовало (как не было его и во властных структурах).

Непосредственной причиной аграрного кризиса большинство современников (как и современных исследователей) справедливо считали резкое снижение цен на сельскохозяйственные продукты, и прежде всего на зерно, на мировом рынке в последние десятилетия ХГХ в. Однако относительно глубинных, сугубо российских истоков кризиса и перспектив его преодоления велась ожесточенная полемика. При этом представителей реформаторского крыла российской власти (во второй половине 1890-х годов лидером этого направления становится С. Ю. Витте) и их сторонников в обществе объединяло прежде всего признание исключительного значения утверждения частнособственнических отношений в российской деревне как важнейшего условия преодоления кризиса, модернизации аграрного сектора экономики и сокращения его отставания от бурно прогрессировавшей индустрии. Однако относительно ряда других аспектов преобразований в аграрном секторе единства во взглядах реформаторов не было. В то же время представителям консервативных кругов фундаментальной причиной кризиса представлялось ошибочное направление

экономической политики со второй половины 1880-х годов, вызвавшей промышленную и биржевую горячку, при полном игнорировании интересов аграрного сектора. К числу специфически российских причин аграрного кризиса они относили таможенную политику российского правительства, прямо противоположную политике целого ряда иностранных государств, заботящихся прежде всего о сельском хозяйстве; следствием необдуманного промышленного протекционизма, по их мнению, стали и дороговизна сельскохозяйственных орудий и техники, и завышенные тарифы на перевозку сельскохозяйственной продукции. Углублению кризиса, по мнению консерваторов, содействовали отсутствие надлежащего содействия хлебному экспорту; неудовлетворительная организация сельскохозяйственного кредита; низкий уровень отечественной сельскохозяйственной техники; недостаточное развитие сельскохозяйственного образования (как, впрочем, и образования вообще); наконец, неравномерное распределение налогового бремени между промышленностью и сельским хозяйством. Соответственно, в качестве мер, способных вывести аграрный сектор российской экономики из глубокого кризиса, предлагались развитие образования, децентрализация промышленности ради переработки сельскохозяйственных продуктов на местах их производства, развитие кустарных промыслов, пересмотр тарифов на перевозку грузов, реорганизация системы экспортной торговли, обеспечение доступа сельхозпроизводителям к долгосрочному кредиту и, наконец, снижение импортных пошлин на железо, земледельческие орудия и удобрения (5). Подавляющее большинство консерваторов были убеждены в недопустимости принудительного отчуждения частных владений в пользу крестьян, которое, не решив экономических проблем страны, способно было лишь приблизить революцию, провоцируя крестьян на все новые требования и стимулируя аграрные беспорядки. Но по другим вопросам -относительно целесообразности сохранения в дальнейшем сословной неотчуждаемости крестьянского землевладения, необходимости и методов реформирования общинных порядков, возможности и способов государственной поддержки крупного и среднего частного землевладения - консервативные политики, экономисты и публицисты дискутировали весьма активно (6). Что же касается неонародников, то они считали фундаментальной причиной кризиса все обострявшуюся проблему крестьянского малоземелья.

По справедливой оценке Н.Л. Рогалиной, в отношении к такому сложному явлению, как аграрный кризис в России на рубеже

ХЕХ-ХХ вв., как среди современников, так и среди историков сформировались две концепции: натурально-хозяйственная, или «теория малоземелья», рассматривавшая малоземелье как результат недостаточного наделения крестьян при освобождении от крепостной зависимости, кабальных условий аренды помещичьих земель и т.д., и народнохозяйственная, или «производственная», в рамках которой кризис рассматривался как агрокультурный, как кризис натурального хозяйства (59, с. 14). С этим подходом солидаризируется и М.М. Есикова, отмечая при этом, что «недостаток земли одинаково ощущался крестьянами при различном ее количестве и шел от низкого уровня производства»; именно в этом плане следует говорить о наличии аграрного кризиса в России рассматриваемого периода (23, с. 119-120).

Аграрный кризис, понимаемый как сугубо экономическое явление и возникший вместе с промышленным кризисом 1873 г., по словам Н.К. Фигуровской, охватил Западную Европу, Россию (где он был углублен неурожайными годами и голодом 18911892 гг.), а затем США. Как это свойственно всем аграрным кризисам, он принял затяжной характер и длился до середины 90-х годов ХК в. Завершающие его годы оказались периодом самого резкого падения хлебных цен. С.Ю. Витте был вынужден признать, что рыночные цены «не возвращают хозяевам издержек на производство хлеба», и высказался за продолжение казенных закупок хлеба по твердым ценам (71, с. 233).

Проблема аграрного кризиса и реакция на него властей рассматривается и Т.М. Китаниной. Мировой кризис перепроизводства сельскохозяйственной продукции, охвативший, по ее словам, в 1875 г. страны Западной Европы и ряд штатов Северной Америки, сопровождался принципиальными изменениями в сфере сельскохозяйственного производства, состоянии внутреннего рынка, уровне цен. Россия ощутила его влияние позднее западноевропейских стран, в конце 1870-х годов, однако именно в российских условиях кризис приобрел тяжелый, затяжной характер - «результат крайне непоследовательного и мучительного процесса приспособления земледелия к новой экономической конъюнктуре, медленного перехода аграрной экономики в целом на более высокую ступень капиталистического развития». В условиях обострившейся на мировом рынке конкуренции возникла насущная необходимость перестройки аграрного сектора, создания современных отраслей, развития промышленной переработки сырьевых продуктов земледелия, инфраструктурной реконструкции деревни, т.е. совокупно-

сти государственных мер, направленных на модернизацию сельскохозяйственного производства. «Стало быть, возникла необходимость общих институциональных преобразований, способных оздоровить рыночные отношения и затрагивающих интересы как помещичьего, так и крестьянского хозяйства» (35, с. 238-239).

В 1888 г. по инициативе министра внутренних дел гр. Д. А. Толстого и под председательством товарища министра В. К. Плеве была создана комиссия для выяснения причин падения цен на сельскохозяйственные продукты. Материалы комиссии, ее решения представляют, по мнению Китаниной, исключительный интерес для оценки аграрной экономики России конца XIX в. и правительственных мер, направленных на ее преобразование (35, с. 239).

Законодательные предложения комиссии В.К. Плеве от начала до конца несли ярко выраженную социальную направленность. Отстаивание экономических интересов великорусского помещика пронизывало все выдвинутые ею проекты тарифных узаконений. «В этом лейтмотиве окончательно потонули голоса предприимчивых землевладельцев российских окраин. И даже активизация хлебного экспорта, провозглашенная комиссией как одна из центральных задач времени, не нашла достаточно убедительного отражения на страницах ее трудов». Вместе с тем намеченные комиссией задачи строились, по мнению Т.М. Китаниной, уже на принципиально иной основе - государственном вмешательстве в хлебную торговлю вообще и тарифную политику в частности. Правительственное воздействие на тарифную практику становилось неизбежностью, к нему вели все пути, однако до комиссии В. К. Плеве в качестве официального курса провозглашено оно не было. Отсюда оставался лишь шаг до передачи верховного права тарифного законодательства в компетенцию правительственных органов. Последнее осуществлено было законом 8 марта 1889 г., положившим начало новому «государственному» этапу в развитии тарифного дела (35, с. 245).

Д. И. Стогов оспаривает до сих пор распространенную в отечественной историографии точку зрения, согласно которой российские консерваторы рубежа XIX - ХХ вв., будучи в большинстве своем представителями дворянства, в своих экономических концепциях ориентировались прежде всего на охрану сословных интересов, в частности, стремясь любой ценой сохранить ключевые позиции крупных землевладельцев в аграрном секторе российской экономики. Стогов считает возможным применительно к рассматриваемому периоду говорить о двух направлениях в

русском консерватизме, которые он условно называет «продворян-ским» (В.П. Мещерский, Д.А. Толстой и др.) и «демократическим», причем представители последнего, в том числе М.Н. Катков и К. П. Победоносцев, выступали за государственную поддержку как дворянского, так и крестьянского сословий. Второе течение постепенно усиливалось, в частности, за счет того, что по мере развития консервативного течения русской общественной мысли в число его представителей постепенно вливались выходцы из разных сословий. Характеристика второго направления как «демократического» (пусть и условно) кажется неадекватной; в то же время следует согласиться с автором в том, что разногласия между этими идейными течениями так и не позволили правым выработать согласованную социально-экономическую, и прежде всего аграрную, программу (65, с. 173-175).

Важным событием не только экономической, но и политической жизни России начала ХХ столетия стала деятельность Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности. Постановка аграрно-крестьянского вопроса в широком плане отвечала не только социально-экономическим потребностям развития России, но и тенденциям мирового развития. Используя механизм особых совещаний, высшая власть в империи пыталась всесторонне изучить и найти способы разрешения важнейших вопросов внутренней и внешней политики государства. Особые совещания имели статус межведомственных учреждений, что соответствовало их задачам.

Председателем Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности был назначен министр финансов С.Ю. Витте, по чьей инициативе оно и возникло. Необходимо отметить, что еще 13 апреля 1898 г. С.Ю. Витте была внесена записка в Комитет министров о необходимости образования вневедомственной комиссии для всестороннего выяснения потребностей сельского хозяйства России и для пересмотра тех положений законодательства о крестьянах, которые регулировали личные, имущественные и общественные права крестьян; 2 мая того же года им была представлена вторая записка с соображениями по определению первоочередных задач проектировавшейся комиссии; наконец, в октябре 1898 г. последовало Всеподданнейшее письмо С.Ю. Витте, в котором аргументировалась необходимость безотлагательного осуществления мероприятий по решению крестьянского вопроса. Все эти попытки министра финансов не увенчались успехом; тем не менее, по представлению Витте, вскоре после это-

го была уничтожена круговая порука при взыскании с крестьян податей, а также был изменен паспортный устав, установивший для них значительно большую свободу в передвижении1. И только в 1902 г. Витте удалось добиться существенной победы -22 января под его председательством начало свою работу Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности. Вот как писал об этом один из руководителей Союза промышленных и торговых предприятий горный инженер А. А. Вольский: «За дело, с невиданной в России энергией, взялись уездные и губернские комитеты. Зашевелились лучшие в России люди. Им почудился желанный поворот к лучшим дням, к тому стяжанию богатства и к той решительной борьбе со скудостью, которых Россия ждет и не дождется вот уже более 70 лет»2.

Особое совещание, по словам Н.К. Фигуровской, было прекрасно организовано. Оно готовилось в недрах Министерства финансов. По поручению С.Ю. Витте программу разработал выдающийся государственный деятель, товарищ министра финансов, крупный специалист в области аграрной науки и статистики В. И. Ковалевский. К открытию Особого совещания были специально подготовлены ценнейшие исследования.

Совещание обсудило широчайший круг проблем, связанных с сельским хозяйством. В его работе участвовали крупные специалисты. «Впервые крестьянский вопрос обсуждался при участии всех ведомств, имеющих отношение к сельскому хозяйству, с широкой "государственной" точки зрения, по выражению Витте... Было создано 618 местных комитетов - губернских и уездных. В их деятельности участвовало 13 тыс. местных деятелей. Такая организационная структура позволяла услышать голоса людей, ближе всего стоящих к сельскому хозяйству» (71, с. 234-235).

В состав Особого совещания вошли чиновники в ранге министров, их помощников (заместителей) и другие высокопоставленные сановники. Основная задача ОС определялась как «выяснение нужд сельскохозяйственной промышленности и соображение мер, направленных на пользу этой промышленности и связанных с нею отраслей народного труда». Для прояснения истинного положения дел, к чему стремился С.Ю. Витте, было при-

1 Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 1622. Оп. 1. Д. 729. Л. 14.

2 Вольский А. А. Производительные силы и экономическо-финансовая политика России. - СПб., 1906. - С. 9.

нято решение о создании местных комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности на губернском и уездном уровнях. Отметим, что в одном из своих Всеподданнейших докладов С.Ю. Витте настаивал на необходимости предоставить возможность местным комитетам о нуждах сельскохозяйственной промышленности обсуждать те вопросы, которые они считают главными для «пользы этой промышленности и связанных с нею отраслей народного труда», а не ограничивать деятельность комитетов лишь вопросами, выносимыми на их обсуждение правительством. Губернским и уездным комитетам, по убеждению министра финансов, должен был быть «предоставлен полный простор в изложении своих взглядов на современное положение сельскохозяйственной промышленности и на меры воспособления ей в зависимости от действительных нужд данной местности»1. Эта позиция главы финансового ведомства не нашла поддержки у монарха.

Губернские комитеты возглавляли губернаторы (по должности) и лично формировали их состав. Члены комитета делились на обязательных и приглашенных (с правом совещательного голоса). К обязательным членам губернских комитетов относились: губернатор, управляющий казенной палатой, управляющий государственными имуществами, все уездные предводители дворянства во главе с губернским предводителем, председатели губернской и уездных земских управ, председатели сельскохозяйственных обществ. Приглашались вице-губернаторы, члены губернского присутствия, городские головы, члены земских управ, дворяне-землевладельцы, земские агрономы, священники и т. п. «Крестьяне крайне редко удостаивались чести войти в губернский комитет. По официальным данным, дворяне и землевладельцы составляли около 37% общего числа членов губернских комитетов в так называемых "земских губерниях"». Состав уездных комитетов во главе с уездным предводителем дворянства был гораздо более демократичным, к участию в работе с правом совещательного голоса приглашались все члены уездных земских управ, гласные земских собраний, представители от волостей, земские начальники, земские агрономы, священники и, наконец, крестьяне, лично известные уездному предводителю дворянства или председателю земской управы. Тем не менее налицо было преобладание чиновников и землевладельцев в местных комитетах, как губернских (66%), так и уездных (52%) (41, с. 225-226).

1 РГИА. Ф. 560. Оп. 38. Д. 182. Лл. 192-192-об.

Несмотря на такой состав, большинство местных комитетов не придерживалось предложенной властями программы, не предполагавшей обсуждение ряда ключевых проблем российской деревни. Причина подобного явления, по мнению О. А. Курсеевой, кроется в том, что «глава уездного комитета - уездный предводитель дворянства - по должности являлся председателем уездного земского собрания, а гласные уездного земства в большинстве своем были дворянами-землевладельцами и входили в уездное дворянское собрание. Уездный предводитель вполне закономерно позволял своим товарищам выходить за очерченные рамки». Зачастую проблемы сельского хозяйства обсуждались одновременно в местном комитете, уездном земском собрании и уездном дворянском собрании. Таким образом, хотя формально земства не привлекались к работе особого совещания, на уездном уровне местные комитеты, земские и дворянские собрания активно взаимодействовали, что было связано с персональным совпадением их составов (41, с. 226-227). Кроме того, в силу жизненных обстоятельств дворяне-землевладельцы, входившие в вышеперечисленные организации, были кровно заинтересованы в сохранении социального мира в деревне, а значит, в улучшении положения в сельскохозяйственном секторе экономики.

Обеспокоенный таким развитием событий министр внутренних дел В.К. Плеве уже 10 августа 1902 г. направил предписание С.Ю. Витте с требованием установить контроль за составом комитетов и их деятельностью. Тем не менее некоторые уездные комитеты приняли весьма либеральные рекомендации о выборе формы землевладения, уравнении крестьян в правах, создании общероссийского земского совещания. После этого МВД признало некоторые комитеты неблагонадежными в политическом отношении.

Таким образом, по справедливому утверждению О.А. Кур-сеевой, взаимодействие местных комитетов Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности и земств было плодотворным. «Земские либералы, входившие в уездные комитеты, пытались, причем небезуспешно, принять решения в духе земского съезда 1902 г. Уездные комитеты, по сути, разработали комплексную программу решения аграрного вопроса, направленную на изменение правового статуса крестьянства, ликвидацию общины, превращение крестьян в мелких частных собственников земли при сохранении помещичьего землевладения, предвосхитившую будущую реформаторскую деятельность П.А. Столыпина». При этом О. А. Курсеева не считает возможным говорить о значимых

позитивных результатах работы губернских комитетов. «Ведомые губернаторами и губернскими предводителями дворянства, губернские комитеты, в лучшем случае, обсудили отдельные предложения земцев, но не поддержали их, а в худшем - авторы инноваций подверглись административному преследованию по инициативе губернаторов» (41, с. 229).

Материалы, поступившие от местных комитетов, были обобщены А.А. Риттихом, ближайшим сотрудником С.Ю. Витте, признанным знатоком крестьянского вопроса. Н.К. Фигуровская подчеркивает, что в комитетах мнения об общинном землепользовании разделились. «Меньшинство выступило в защиту общины, поскольку она ограничивала возможность монополизации земли меньшинством, справедливо распределяла землю между членами общины, наделяла землей новых членов общины. Большинство же членов комитетов высказалось против сохранения и поддержания общины, отдав предпочтение индивидуальной собственности. Однако предложений ломать общину административными методами не было. Речь шла о постепенном ее реформировании» (71, с. 236).

Опираясь на мнение большинства членов местных комитетов, С.Ю. Витте в 1904 г. в своей знаменитой «Записке по крестьянскому делу» сформулировал основные предложения по решению аграрного вопроса. Он исходил из того, что необходимо стремиться к устранению сословной обособленности крестьян во всех сферах, «где сохранение сословных отличий не обусловлено действительной пользой и потребностями времени». Только таким путем, по убеждению председателя Комитета министров (пост министра финансов Витте к этому времени уже покинул, сохранив тем не менее за собой руководство Особым совещанием), возможно было «развитие в [крестьянстве] духа хозяйственной предприимчивости и самодеятельности», без которого «всевозможные меры в области экономики и сельскохозяйственной техники принесут... лишь ничтожную пользу»1.

Будучи связан указанием Николая II об обеспечении «неприкосновенности общинного строя крестьянского землевладения при одновременном облегчении отдельным крестьянам выхода из общины», С.Ю. Витте, опираясь на поддержку комитетов и исходя из того, что очевидные всем недостатки общинного землевладения

1Витте С.Ю. Записка по крестьянскому делу Председателя Высочайше утвержденного Особого Совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности. - СПб., 1904. - С. 4.

не компенсируются никакими сколь-нибудь существенными преимуществами такого способа хозяйствования на земле, позволил себе трактовать это указание весьма широко. Утверждая, что «переход от общинного владения к личному желателен, но без каких-либо принудительных к тому мер»; в то же время недопустимо не только покушение на неприкосновенность общины, но и всякие попытки принудительного удержания в общине отдельных крестьян, и потому каждый из общинников «должен иметь право выделить свою часть в личное владение независимо от согласия ос-тальных»1 (правда, при наличии механизма, призванного защитить интересы остающихся в общине крестьян).

Деятельность Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности вызвала широкий резонанс в российском обществе; с особой остротой вспыхнула дискуссия о судьбе общины; способствовал этому и сам С.Ю. Витте, стремившийся обеспечить поддержку общественным мнением своей позиции и активно использовавший в этих целях периодическую печать.

Тем не менее самодержавие вплоть до 1905 г. так и не решилось приступить к радикальной аграрной реформе. «Земско-либеральная фронда» в ряде местных комитетов была использована министром внутренних дел В.К. Плеве, ставшим в начале 1900-х годов основным противником Витте во властных структурах, для подрыва политического значения Особого совещания и дискредитации в глазах царя его председателя. Министру внутренних дел удалось поднять роль Редакционной комиссии МВД по пересмотру крестьянского законодательства и именно ее сделать центром правительственной политики по крестьянскому вопросу2. В результате именно возглавлявшееся В.К. Плеве направление аграрной политики получило поддержку Николая II в Манифесте от 26 февраля 1903 г., согласно которому пересмотр законодательства о крестьянах должен был производиться в соответствии с принципом неприкосновенности общинного строя крестьянского хозяйства.

Среди подготовленных к Особому совещанию материалов имелись исследования «Развитие животноводства и торговля его продуктами в России», «Мероприятия, направленные на улучше-

1 Витте С.Ю. Записка по крестьянскому делу Председателя Высочайше утвержденного Особого Совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности. - СПб., 1904. - С. 33.

2 Симонова М.С. Кризис аграрной политики самодержавия накануне первой российской революции. - М.: Наука, 1987. - С. 44-46.

ние и развитие местных путей сообщения», «Гужевые и водные пути», «Железные дороги и тарифы». Был составлен свод трудов местных комитетов по вопросам размещения зернохранилищ, элеваторов, сельских хлебных магазинов. Это, по словам Н. К. Фигуровской, было крайне важно в связи с необходимостью решения инфраструктурных проблем развития зерновой отрасли и торговли зерном. Были представлены также материалы «О распространении сельскохозяйственных знаний в народе» и «О просвещении». Важнейшим разделом стали финансовые вопросы. Были подготовлены аналитические документы «Денежные налоги», «Денежное обращение», «Косвенные налоги», «Кредит». «Немаловажно и то, что в этих материалах сельское хозяйство представлено не как изолированная отрасль экономики, а в системе экономических связей народного хозяйства в целом, как сфера жизнедеятельности огромной части населения» (71, с. 236-237).

30 марта 1905 г. последовал указ императора о закрытии Особого совещания. С.Ю. Витте впоследствии в своих воспоминаниях констатировал, что оно оставило массу разработанного материала, внесшего громадный вклад в экономическую литературу. Тем не менее он считал, что главный вопрос реформ в духе времени не был решен.

Действительно, лишь Первая российская революция заставила властные структуры начать (хотя и в исключительно неблагоприятной ситуации) кардинальную перестройку аграрных отношений.

Исследователи, занимающиеся аграрными проблемами, неоднократно отмечали такую черту, присущую земледельческому промыслу, как параллельное существование различных типов и структур сельскохозяйственного производства. Объяснение причин, обусловливавших их сосуществование, остается одной из актуальных задач в изучении аграрной истории России.

Н.М. Александров отмечает, что во второй половине XIX -начале XX в. в России применялись различные системы земледелия. Причем в одном и том же регионе часто одновременно существовали несколько способов обработки земли. Большой вклад, по словам Александрова, в изучение сложнейшей проблемы эволюции систем земледелия внесли такие известные отечественные ученые, как А.В. Советов, А.С. Ермолов, Д.Н. Прянишников. Так, академик Д.Н. Прянишников создал общую схему развития систем земледелия, основанную на поступательном развитии культуры

земледелия. В зависимости от степени интенсивности эксплуатации сельскохозяйственных угодий и от способов восстановления почвы ученый выделил четыре основные системы: залежную, трехполье, плодосмен и промышленную. «Исследование проблемы эволюции систем земледелия показало, что этот процесс определяется целым рядом природно-климатических и социально-экономических факторов. Причем, если почвенно-климатический фактор остается практически неизменным продолжительный период времени, то социально-экономические факторы более мобильны. Одно из условий развития сельского хозяйства - изменение плотности населения. Известно, что определенной плотности населения соответствует определенная система земледелия. Интенсивное производство практикуется только там, где существует недостаток земли, и, наоборот, где налицо избыток земли, там господствует экстенсивное земледелие. Причина этого состоит в том, что издержки интенсивного земледелия гораздо выше, чем при более примитивной системе ведения хозяйства. Следовательно, экстенсивное земледелие при наличии запаса земель является наиболее рациональным способом ведения сельского хозяйства» (1, с. 183).

В пореформенный период темпы прироста сельского населения в России резко возросли. В результате плотность сельского населения в Европейской России увеличилась с 13,2 человека на кв. версту в 1863 г. до 19,2 человека в 1897 г. Однако процесс этот имел существенные региональные особенности. В ряде районов страны плотность сельского населения в конце XIX в. превышала нормы, необходимые для ведения сельского хозяйства на основе традиционного трехполья. Дальнейшее развитие сельского хозяйства здесь было возможно только при его интенсификации, т.е. замены трехполья плодосменом. В других районах трехпольный севооборот еще не исчерпал себя и мог обеспечивать развитие сельского хозяйства и в дальнейшем. В то же время в ряде местностей, где плотность населения была наиболее низкой, широко применялись такие системы земледелия, как подсека и перелог. Более того, крестьяне, переселявшиеся в ходе проведения столыпинской аграрной реформы из густонаселенных районов страны в малонаселенные и использовавшие в местах прежнего проживания трехполье, нередко на новом месте отказывались от него в пользу более примитивных способов обработки земли.

Таким образом, по утверждению Н.М. Александрова, несмотря на то что эволюция систем земледелия в России шла тем 72

же путем, что и в Западной Европе, «отечественные просторы оказали значительное влияние на развитие сельского хозяйства страны вообще и культуру земледелия в частности. Большое количество свободных земель (в основном на Востоке страны) способствовало распространению земледелия вширь. За счет оттока населения на окраины несколько "разреживалась" земельная теснота в Центре. Поэтому земледельцы центральных губерний даже в конце XIX - начале XX в. часто не были заинтересованы в интенсификации производства, улучшении агрокультуры земледельческого труда» (1, с. 184).

Господствовавший в пореформенный период трехпольный севооборот с одинаковым набором полевых культур вызывал высокую зависимость сельского хозяйства от погодных условий. При однообразии культур каждое резкое отклонение в условиях погоды, как, например, длительная засуха весной или сильные морозы в отсутствии достаточного снежного покрова зимой, приводило к резкому падению урожая зерновых. Причем недобор хлебов нечем было компенсировать. Кроме того, поля, занятые одной и той же культурой, давали простор для массового размножения вредных насекомых, что также вело к резкому сокращению урожайности. Регулярно случавшиеся в России голодные годы во многом были вызваны примитивным состоянием агротехники и однообразием культуры выращивания зерновых.

Избавить население от голода мог ускоренный переход к плодосменной системе севооборота, для которой характерно чередование зерновых культур с пропашными культурами (картофель, свекла) и кормовыми травами (клевер). Однако в конце XIX - начале XX в. объективных условий для массового перехода полевого хозяйства страны от трехполья к плодосмену еще не было. Низкая плотность населения при недостаточно высоком развитии промышленности и путей сообщения тормозила этот процесс. Только через несколько десятилетий, уже в другой исторической эпохе, трехпольная система земледелия отошла в прошлое, уступив свое место более современным методам ведения полевого хозяйства (1, с. 185).

В то же время, по мнению В.Б. Безгина, к концу XIX в. крестьянские хозяйства достигли естественных пределов развития экономики традиционного общества. На фоне уменьшения размера душевого надела росло число безземельных и малоземельных крестьянских хозяйств. «Средний размер надела на душу мужско-

го пола в губерниях Европейской России, составлявший в 1860 г. 4,8 десятины, понизился в 1900 г. до 2,6 десятины» (4, с. 123).

Экономическое развитие крестьянских дворов сдерживала их хозяйственная маломощность. Демографический подъем к началу XX в. обернулся аграрным перенаселением, следствием которого явилось крестьянское малоземелье, избыток рабочих рук. «В губерниях Центрального Черноземья в 1890 г. избыток рабочей силы к общему числу сельских работников составлял 63,9%, а в 1900 г. - 69,8%. Теоретически все посевные площади в регионе могли быть убраны в 1900 г. менее чем третью крестьян рабочего возраста» (4, с. 124).

В условиях экстенсивного характера развития аграрного сектора поиск новых посевных площадей закономерно вел к распашке ранее необрабатываемых земель. Это повлекло за собой распашку обширных лесных площадей, повсеместно наблюдалось исчезновение луговых пространств, пастбищ и выгонов. Другая проблема хозяйственного развития заключалась в недостаточной обеспеченности крестьянских дворов тягловой силой. «По данным военно-конской переписи за 1899-1901 гг., число безлошадных дворов составляло: в Воронежской губернии - 27,8%, в Орловской - 29%, в Курской - 25,6%, в Тамбовской - 29,4%. Следовательно, на рубеже ХГХ - XX вв. каждое четвертое крестьянское хозяйство региона не имело в своем распоряжении лошади, т.е. не могло самостоятельно осуществлять весь необходимый комплекс сельскохозяйственных работ» (4, с. 124-125).

Крестьянские хозяйства региона были слабо обеспечены усовершенствованными орудиями труда и сельскохозяйственными машинами. Так, «в Воронежской губернии в конце 80-х - начале 90-х годов ХГХ в. на 231 387 дворов приходилось 237 190 сох и 49 73 8 плугов, а в 60 192 дворах вообще не было "мертвого инвентаря". В 1900 г. число дворов без сельскохозяйственного инвентаря в губернии составляло 20,1%. Если принять во внимание только хозяйства с инвентарем, то на 100 дворов приходилось в 18851887 гг. плугов - 12, сох - 104,5, молотилок - 1,2; в 1900 г. соответственно - 16,5; 101,7; 4,7. Таким образом, оснащенность крестьянских дворов инвентарем к началу XX в. была крайне незначительной и не позволяла вести интенсивное производство» (4, с. 125).

Таким образом, по убеждению В.Б. Безгина, к началу XX в. в губерниях Центрального Черноземья возможности экстенсивного развития крестьянских хозяйств были исчерпаны. Объективные

условия развития экономики настойчиво диктовали необходимость изменения традиционных форм земледелия, перехода к интенсивной технологии. А это могло быть достигнуто только посредством модернизации крестьянских хозяйств.

Одним из важнейших в историографии остается комплекс проблем, связанных с организацией общинного хозяйства крестьян и крестьянского самоуправления. Община служила организующим началом во многих явлениях материальной и духовной жизни крестьянства России. После реформы 1861 г. сельское общество стало исполнять роль низовой административной единицы, выступало перед государством в качестве единого юридического лица по выполнению административных, хозяйственных, финансовых и судебных обязательств. Государство наделяло общину и полицейскими функциями, связывая ее круговой порукой и общей ответственностью.

Структурная организация сельского общинного управления сложилась задолго до крестьянской реформы 1861 г. и оставалась практически неизменной до революции 1917 г.: по закону оно состояло из сельского схода и сельского старосты. Кроме сельского старосты общества могли выбирать и других должностных лиц: сборщиков податей, смотрителей хлебных магазинов, училищ и больниц, лесных и полевых сторожей и т.п.

Многие современные исследователи, не идеализируя общинные порядки полагают тем не менее, что роль крестьянской поземельной общины в процессе развития аграрного сектора была скорее позитивной. Так, С. А. Есиков, отмечая, что крестьянская поземельная община «превозносилась одними современниками, да и некоторыми нынешними исследователями, как символ русской самобытности, спасительное средство от пролетаризации страны; другими - как свидетельство подлинного коллективизма, как надежда на превращение в перспективе примитивного землевладения в высокопроизводительный добровольный кооперативный союз; третьими - в качестве дешевой и надежной формы фискального контроля за большей частью населения; четвертыми -как демократическая организация местного управления, способ давления на частновладельческие хозяйства», полагает, что доля истины содержится в каждом из этих подходов (22, с. 109). На протяжении веков общинный уклад жизни являлся «рациональным способом выживания» русских крестьян, полагает Есиков, солидаризируясь тем самым со взглядами Л.В. Милова (45). Общину

возможно рассматривать и как инструмент природопользования; «российское крестьянство обладало огромным агротехническим опытом, позволявшим своевременно реагировать на изменения природно-климатических условий: народная агротехника была результатом бережного сохранения положительных результатов многовекового опыта» (22, с. 109).

Признавая, что община сдерживала развитие капитализма, С.А. Есиков утверждает в то же время, что традиции прошлых поколений, коллективные действия и взаимопомощь в экстремальных ситуациях делали общину для большинства крестьян «оплотом благополучия в рыночной стихии». По мнению этого исследователя, нельзя рассматривать поземельную общину лишь как пережиток прошлых эпох, мешавший прогрессу аграрного производства: «она продемонстрировала свою жизнеспособность, умение, как правило, замедленное, реагировать на требования момента. Длительная неразрешенность земельного вопроса в стране продлевала длительное существование общинных порядков» (22, с. 115). Позиция тамбовского историка является внутренне противоречивой: прежде всего, он не раскрывает своего понимания «земельного вопроса», в то время как значительная часть и современников, и историков считала это вопрос в решающей степени порождением общинного строя. Кроме того, признание «замедленности» реакции общины на вызовы времени и сдерживающей роли этого института в капитализации аграрного сектора подводит к выводу о тормозящей роли общины в модернизации русской деревни.

В то же время нельзя не согласиться с мнением С. А. Есикова о том, что до начала ХХ в. все недостатки общинного землепользования были характерны и для землепользования подворного. «Последнее, как и общинное, характеризовалось чересполосицей, растущей мелкополосицей и дальноземельем»; более того, подворные хозяйства, в отличие от общины, не имели возможности хоть как-то смягчить все эти неудобства. И несмотря на то что подворное землепользование отличалось от общинного хозяйства отсутствием земельных переделов и личной ответственностью домохозяина перед казной, т.е. отсутствием круговой поруки, указанные выше недостатки делали переход от традиционного трехполья к более совершенным севооборотам для подворной деревни еще более трудным, чем для общинной. Однако, несмотря на это, количество подворных хозяйств в черноземных губерниях росло достаточно высокими темпами: так, в Тамбовской губернии в на-

чале 1880-х годов в подворном пользовании находилось 11% надельных земель, а в начале 1900-х годов уже 34% (22, с. 113-114).

А. В. Перепелицын полагает, что в интересах социально-экономического развития страны конца XIX - начала ХХ в. наиболее продуктивным являлся нейтральный подход к проблеме общины, который исключал, с одной стороны, применение к общине чрезвычайных мер в целях ее уничтожения, а с другой стороны, не стремился к искусственному сохранению отживших порядков. «Государственной власти следовало отказаться от политизации и идеологизации вопросов земельной собственности, предоставив решение судеб той или иной формы собственности и хозяйствования (в данном случае общинной) свободному ходу естественнои-сторического процесса, оказывая при этом содействие рационализации землеустройства» (54, с. 204-205). Такой подход кажется вполне обоснованным и потому достаточно популярен среди современных историков, однако в условиях России рубежа XIX -XX вв. избежать политизации при обсуждении комплекса вопросов, связанных с судьбой общины, было уже совершенно невозможно, причем и в рамках полемики внутри государственного аппарата, и тем более - в рамках широкой общественной дискуссии, развернувшейся вокруг этой судьбоносной для страны проблемы.

Проблема мирских сборов в связи с эволюцией сельской общины во второй половине XIX - начале ХХ в. рассмотрена О. И. Марискиным. По обычаю, община имела право на самообложение. «Мирские сельские сборы отличались от прочих податей и сборов прежде всего тем, что вначале предварительно определялись потребности общины, а потом в соответствии с ними община определяла сумму налога. Крестьянские общества устанавливали мирские сборы на устройство и поддержание церквей, заведение сельских училищ, содержание учителей и на удовлетворение других общественных и хозяйственных потребностей». В целом, по подсчетам О.И. Марискина, на содержание должностных лиц из сельских сборов в начале 80-х годов XIX в. в губерниях Среднего Поволжья расходовалось около 35% всех денежных средств (42, с. 169-170).

Кроме сельских сборов на крестьян накладывались волостные расходы, значительную долю которых составляли административные. В пореформенный период волость, по мнению О. И. Марискина, представляла собой не столько единицу самоуправления, сколько территориальную единицу управления крестьянами. На уровне волости административные функции выпол-

няло волостное правление. Во главе волости стояли волостной старшина и его помощник, в штате волостного правления находились: сельские старосты, сборщики налогов, полицейские десятские и сотские, стражники, писари. Суд над крестьянами вершили волостные судьи. Важнейшие дела решались на волостном сходе, на котором присутствовали выборные от всех селений. Обязательный волостной сход собирался ежегодно в конце года, на нем рассматривались сметы сумм, употребляемых на содержание волостного правления.

«Н. Бржевский, специально и очень тщательно изучивший все детали мирского обложения крестьян в конце XIX в., констатирует факт соответствия увеличения мирских расходов облегчению тяжести казенных повинностей, т. е. как только казенные платежи понижались, то немедленно возрастали мирские расходы, поглощая иногда всю или большую часть дохода, освободившегося от понижения казенного обложения. По данным отчетов податных инспекторов, общие мирские сборы в конце XIX - начале XX в. (за исключением голодных 1891-1892 гг.) выросли в 2,9 раза... Если с 1 дес. облагаемой земли в 1893 г. выплачивалось в среднем 18 коп., то в 1912 г.-50 коп.» (42, с. 172-173).

До 1905 г. мирские сборы были заметно меньше казенных налогов, с отменой выкупных платежей их тяжесть сравнялась. В то же время поступление мирских сборов превышало земские платежи в среднем в 1,4 раза. Анализ динамики поступлений показывает достаточно стабильную выплату крестьянами мирских налогов даже в годы неурожаев, что позволило О.И. Марискину сделать вывод об их приоритете для сельского населения в отличие от казенных и земских сборов (42, с. 173).

Л.И. Земцов обращает внимание на проблему, поднимавшуюся еще на рубеже XIX - ХХ вв., о необходимости разграничения понятий «мир» как прежде всего административного института и «община» как института хозяйственно-земельного. Об этом же пишет С.А. Есиков, утверждающий, что распространенное в научной литературе употребление понятий «сельское общество» («мир») и «община» в качестве синонимов неправомерно. Понятие «сельское общество» следует применять для обозначения созданных в ходе освобождения крестьян от крепостной зависимости общественно-административных учреждений, «объединявших крестьян общими интересами управления и благоустройства». При этом сельские общества зачастую «не соответствовали ни территориальному принципу, ни единству общих крестьянских выгод»,

т. е. не соответствовали поземельным общинам. Община же как до отмены крепостного права, так и после нее являлась земельной единицей, объединявшей крестьян общим наделом и занимавшейся производственной деятельностью (22, с. 109-110).

По словам Л.И. Земцова, на протяжении почти трех десятилетий после отмены крепостного права внутренние проблемы мира «решались с минимальным вмешательством власти - мирового посредника или непременного члена уездного по крестьянским делам присутствия». Ситуацию изменило введение в 1889 г. института земских начальников, обладавших широкими административными полномочиями, прежде всего возможностью «отменить практически любое решение сельского схода, представив его приговор в уездный съезд» земских начальников. Особое недовольство крестьян вызывало то, что избранные ими сельские власти могли быть не утверждены земским начальником. При этом Л. И. Земцов, в отличие от историков советского периода, не склонен рассматривать всех земских начальников в качестве выразителей исключительно дворянских корпоративных интересов; среди земских начальников было немало таких, «которые искренне желали добра крестьянству и пытались воплотить в жизнь собственные представления о справедливости». Однако новое поколение крестьян, сформировавшееся вне крепостного права, любое вмешательство в свои мирские дела воспринимало как насилие - даже в тех случаях, когда земский начальник искренне желал им блага (25, с. 121-122). Аналогичного мнения придерживается и В.Б. Безгин; именно с этим он связывает, в частности, достаточно высокий авторитет волостных судов: «Стремление крестьян подчиняться суду своих односельчан, часто не имеющему ничего общего с судом формальным, следует объяснить тем, что он вполне удовлетворял нормам народной морали». Поэтому институт волостного суда представляется В.Б. Безгину «исторически оправданным компромиссом» между обычным правом русской деревни и официальным законодательством. Волостные суды он склонен рассматривать как форму перехода от традиционного народного правосудия к государственному (4, с. 124-125).

Л. И. Земцов отвергает распространенные как среди современников, так и среди исследователей представления о «правовом нигилизме» крестьянства, базирующиеся на неверной, по его мнению, интерпретации действий крестьян в отношении помещичьей собственности в начале ХХ в. В крестьянстве вовсе не было отрицания права и законности, убежден Л.И. Земцов. «Негативизм по

отношению к писаному праву был особого рода, который объяснялся как раз своеобразием народной правовой культуры, часто воспринимавшей формальный закон как несправедливость, как не отвечающий совести народа». Побудительным мотивом поведения крестьянства в событиях начала XX в. было стремление к восстановлению справедливости, «обычно-правовое убеждение в принадлежности земли тем, кто трудится на ней, а не задачи революционного обновления действительности». В связи с этим попытка ускоренной модернизации страны помимо убеждений огромного большинства ее населения обусловливала «кризисное состояние национального сознания, явившееся основной причиной революционных потрясений в начале XX века» (24, с. 125, 127).

Еще дальше, чем Л.И. Земцов, в пересмотре традиционных для отечественной историографии представлений о негативной роли введения института земских начальников идет И.Д. Осипов, отмечающий, что по-настоящему серьезное изучение работы этих должностных лиц началось лишь в постсоветский период на материале Владимирской, Курской. Тамбовской и Тульской губерний. По его мнению, главной целью местной административной реформы 1889 г. было создание близкой к народу власти, и цель эта была в целом достигнута. «Земские начальники, несмотря на единоличный характер своей должности, являлись органами судебно-административными». В административном отношении они заменили собой мировых посредников и непременных членов уездных присутствий по крестьянским делам (50, с. 180). На них законом возлагался контроль над крестьянским общественным управлением и решение разного рода вопросов, касающихся поземельного устройства крестьян. В связи с этим, не имея права ни отменять, ни изменять постановления крестьянских сходов, в тех случаях, если они считали эти решения незаконными или нецелесообразными, земские начальники могли выносить соответствующие постановления на рассмотрение уездного съезда, который мог принять решение об их отмене. Будучи наделены правом контролировать деятельность единоличных органов крестьянского общественного управления, земские начальники утверждали в должности волостных старшин и «разрешали собственною властью жалобы на должностных лиц сельского и волостного управления, борясь с их произволом». Наконец, в судебном отношении земские начальники заменили собой мировых судей, получив право рассматривать и гражданские, и уголовные дела в пределах их участков. Волостные суды, ранее выбираемые крестьянами, теперь назначались

земским начальником из числа предложенных сельским обществом кандидатов. Земский начальник мог отменить любое постановление волостного суда. В то же время «огромное большинство постановлений земских начальников, как по административным, так и по судебным делам, могло обжаловаться в уездный съезд или в губернское присутствие» (50, с. 179, 181).

Не отрицая несовершенства созданной в 1889 г. системы, заключавшегося, с одной стороны, в чрезмерно обширной компетенции земских начальников, обусловленной совмещением административной и судебной власти, а с другой стороны, в неэффективности работы многих земских начальников, связанной с низкой квалификацией или недостатком опыта, И.Д. Осипов не считает возможным на этом основании говорить о неэффективности самого института земских начальников и тем более об антикрестьянском характере их деятельности. В большинстве случаев, по мнению владимирского историка, участковый начальник являлся достаточно эффективным регулятором жизни крестьян, «защищая их от произвола должностных лиц сельского и волостного управления». Велика была роль земских начальников в организации продовольственных запасов, организации переселений, осуществлении противоэпидемических и противопожарных мероприятий и т.д. Наименее же обоснованными И. Д. Осипову представляются распространенные в отечественной историографии советского периода обвинения земских начальников в активном применении телесных наказаний; напротив, именно после 1889 г. началось резкое сокращение количества соответствующих приговоров (во Владимирской губернии - с 9,6% от общего количества приговоров в 1891 г. до 3,5% в 1899 г.), обусловленное целенаправленной деятельностью земских начальников по отмене необоснованных приговоров и минимизации использования этого вида наказания (50, с. 181-182).

Р. И. Кантимирова также полагает, что отношения между земскими начальниками и крестьянским населением нельзя оценивать однозначно. «В некоторых вопросах крестьяне не доверяли земскому начальнику как представителю дворянства. Это недовольство выливалось в конфликты по поводу распределения продовольственных ссуд, переселения». Серьезными были трения между земскими начальниками и крестьянами по налоговым вопросам. Вместе с тем многие крестьяне рассматривали институт земских начальников как благо, «так как наконец-то появилась настоящая власть» (29, с. 222).

Надзор за деятельностью земских начальников в уезде принадлежал уездному съезду. По указу от 6 июня 1894 г. были созданы административные присутствия уездных съездов земских участковых начальников, в состав которых входили представители дворянства, председатели земских управ, уездные члены окружного суда, почетные мировые судьи и городские судьи. Эти уездные административные присутствия были апелляционными инстанциями для дел, которые рассматривали земские участковые начальники и городские судьи.

Уездный съезд рассматривал жалобы на постановления земских начальников, их представления по некоторым административным делам, по отмене приговоров сельских сходов, а также ежегодные отчеты земских начальников о своей деятельности. Уездные съезды могли только отменить или оставить в силе приговор схода, но были не вправе выносить самостоятельное решение по рассмотренному сходом вопросу.

Работа уездного съезда как надзорного органа, по мнению Р.И. Кантимировой, была «активной и тщательной. Большое количество дел в рассмотрении уездного съезда в Уфимской губернии ежемесячно подтверждает важную роль этого контролирующего органа. Обильная деловая переписка по каждому разбираемому вопросу говорит о внимательном рассмотрении каждого дела с соблюдением всех сроков и правил, установленных законодательством. Заседания уездных съездов проводились не реже пяти раз в месяц». Присутствие всех земских начальников могло обеспечить более тщательный контроль и привести к единообразию деятельность земских начальников различных участков. В то же время Р. И. Кантимирова отмечает, что на одно заседание «приходилось в среднем разбирательство 50 дел, что не могло не сказаться на качестве разрешения каждого отдельного вопроса».

Органом надзора за уездными съездами и земскими начальниками было Губернское присутствие. В ведении Губернского присутствия находились и дела о служебной ответственности земских начальников. Делопроизводство земских начальников имели право подвергать ревизии наряду с уездными съездами и губернскими присутствиями уездные предводители дворянства и губернаторы (29, с. 219-220).

Роль земских начальников как представителей коронной администрации возрастала и в связи с тем, что низшее звено сельской администрации - общественные должности, замещавшиеся по выбору (прежде всего сельские старосты, а также волостные 82

старшины, волостные судьи, сборщики податей), - не просто действовало недостаточно эффективно, но и, по мнению ряда специалистов, не обладало должным авторитетом среди односельчан. Так, Г.В. Бурлова отмечает, что «выборные должности не считались завидной долей и рассматривались как тяжелая повинность, а иногда и как наказание. Всеми силами крестьяне старались избавиться от них». Должности эти зачастую оказывались замещены лишь потому, что крестьянин, впервые избранный на одну из них, по закону не мог отказаться. Прежде всего, мизерное жалованье не компенсировало потерь рабочего времени в собственном хозяйстве. Кроме того, крестьяне, осознавая ответственность перед ними выборных администраторов, использовали это для оказания давления на этих должностных лиц, которые оказывались в сложном положении «между крестьянским миром, с одной стороны, от которого они зависели материально, и вышестоящим начальством (земскими начальниками. - С.Б.) - с другой, которому они подчинялись административно и могли быть в любой момент смещены». В силу этого, несмотря на довольно широкие полномочия, сельский староста, как правило, использовал их далеко не в полном объеме и уклонялся от принятия решений, дабы не испортить отношений с миром. Г. В. Бурлова считает, что «на основе поведения власти низшего уровня складывалось в большей степени негативное отношение крестьян к существовавшим демократическим институтам» (13, с. 80-81).

Американский историк С. Величенко, рассматривая проблему эффективности государственной власти на местах, вслед за рядом западных исследователей 1970-1980-х годов, таких как Ф. Старр, Т. Пирсон и др. (10, с. 461), приходит к выводу о том что вопреки распространенным представлениям о крайней за-бюрократизированности аппарата управления Российской империи в начале ХХ в. об избытке чиновников на всех уровнях численность имперской бюрократии была совершенно недостаточной для страны, стремившейся занять свое место в ряду наиболее высокоразвитых держав. Это сближало Россию скорее с колониями европейских государств, чем с метрополиями; именно «недо-управляемость» («ипёе^оуегптеп1») была причиной и недостаточной эффективности столыпинской реформы, и, в целом, многих кризисных явлений, возникших в процессе модернизации, в то время как в западноевропейских государствах «большой чиновничий штат был необходим для предоставления современных услуг, которые давали гражданам больше возможностей и больше аль-

тернатив, чем было у их прадедов». Российской империи малый размер бюрократии «умерял аппетиты самодержавия, и недостаток чиновников центральной администрации. помогает объяснить медленные темпы модернизации страны. Малочисленный бюрократический аппарат, плохо справляющийся с повседневными задачами, едва ли создавал практический стимул для перехода от осознанной приверженности народа сельским связям на основе родства и патронажа» к новым формам общественных отношений и новой идентичности (14, с. 104-105).

В то же время некоторые исследователи, напротив, говорят о некоторых негативных последствиях усиления государственной власти на местах. Так, канадский историк К. Годен утверждает, что к началу Первой мировой войны русская деревня потеряла большую часть административной самостоятельности, которой она когда-то обладала. «Наличие земских начальников, а также решений уездных съездов, губернских присутствий и Правительствующего Сената как никогда усилили присутствие государственной власти в деревне. Деревня не была закрыта и изолирована: крестьяне охотно взывали к вмешательству внешних органов, в особенности по вопросам о землевладении, и полагались на их решения в спорах и тяжбах с соседями, родственниками и сельским обществом. Хотя деревенские жители обладали необходимыми знаниями для разрешения споров, у них не хватало возможностей для их урегулирования с юридической точки зрения. Волостные суды были постепенно лишены способности решать земельные конфликты, в то время как механизм земельных переделов - также являвшийся механизмом решения неурегулированных претензий -в значительной степени был обездвижен столыпинской аграрной реформой». В то же время новые законы о собственности на землю, угрожая приостановить практику передела земли, взвинтили ставки по судебным делам. Такая «угроза» стимулировала в крестьянах желание защищать, возрождать или даже изобретать неурегулированные судебные претензии. Но нежелание правительства установить рамки, в которых могли бы рассматриваться новые виды конфликтов, означало лишь то, что эти самые конфликты останутся неразрешенными (79, с. 188-189).

Столыпинская аграрная реформа на протяжении уже многих десятилетий остается одной из наиболее активно разрабатываемых проблем социально-экономической истории предреволюционной России. Большинство российских и зарубежных историков при

анализе реформы исходят из того, что ее основными составляющими являлись содействие выделению крестьян из общины на хутора и отруба, осуществление землеустроительных работ, помощь властей в интенсификации крестьянского земледелия, а также переселенческая политика правительства. При этом на протяжении многих десятилетий не прекращается полемика о том, являлся ли на самом деле Столыпин архитектором принципиально новой аграрной политики или же изменившаяся в ходе первой российской революции политическая ситуации просто позволила ему реализовать ранее спроектированные в правительственных структурах мероприятия; по-прежнему идут споры об истинных целях и главное - результатах аграрной реформы.

По словам М.Д. Карпачёва, в пореформенный период уровень жизни русской деревни хотя и повышался, но к началу XX в. все более заметно отставал от уровня жизни городского населения. При этом сильно возросшая динамика крестьянской жизни неумолимо расшатывала правовые и моральные устои сельского общества. «В XX в. стране, вставшей на путь экономической, социально-политической и культурной модернизации, уже нельзя было иметь такое количество малоэффективных крестьянских хозяйств. Необходима была глубокая структурная перестройка крестьянской жизни, которая должна была создать условия для ликвидации острейшей проблемы относительного аграрного перенаселения. Коренная реконструкция сельского строя становилась неизбежной. Столыпинский аграрный курс и был началом такой реконструкции. Его незавершенность сыграла роковую роль в судьбе русской монархии» (31, с. 231).

Земельный голод в условиях медленного роста производительности труда и эффективности сельского хозяйства становился ключевой проблемой империи. По мнению А.С. Сенявского, П. А. Столыпин верно считал, что земельный голод невозможно было удовлетворить, отдав даже всю землю крестьянам, поскольку темпы роста населения в России в конце XIX - начале XX в. были чрезвычайно высоки, и делал ставку на эффективность. Но малоземельные частнособственнические крестьянские хозяйства не могли ее радикально повысить, уверен Сенявский; соответственно, сама концепция столыпинской реформы была ошибочной.

«Экстенсивная - переселенческая - политика Столыпина была верна, хотя и исполнена не лучшим образом. Его же политика по внедрению частной земельной собственности за счет разрушения общины не дала ожидавшегося эффекта, по сути (за исклю-

чением отдельных регионов) провалилась, была отвергнута крестьянской массой, свернута и (под влиянием крестьянства) юридически окончательно прекращена революционным (!) Временным правительством. Об этом забывают, сваливая все на большевиков! Община оказалась не просто консервативным институтом, фактически сорвавшим осуществление столыпинских реформ, но социально-охранительным для крестьянского сословия, худо-бедно, но спасавшим основную часть населения страны - в природных условиях неустойчивого земледелия - от превратностей климата, давления торжествующего рынка с его "общечеловеческими" законами, государственной бюрократии, в конечном счете - от массовой голодной смерти в стране, где голод был периодическим, практически неизбежным явлением» (61, с. 96).

Критические оценки столыпинской реформы по-прежнему весьма распространены в историографии. Так, П.С. Кабытов и Е.П. Баринова утверждают, что «между столичным руководившим центром и деревней лежала пропасть, администрация во многом не понимала психологии крестьян-общинников, проводила противоречивую политику» (27, с. 71).

Констатируя, что развитие промышленности неминуемо сталкивалось с узостью внутреннего рынка как следствием стагнации аграрного сектора, Ю.А. Петров утверждает, что аграрная реформа П. А. Столыпина стала запоздалой реакцией правительства на эту диспропорцию, но в условиях внутри- и внешнеполитических кризисов начала XX в. не смогла решить эту важнейшую для экономического роста страны задачу (55, с. 14).

Н. В. Токарев в своем анализе столыпинской реформы исходит из того, что результативность преобразований в позднеимпер-ской России во многом зависела от поддержки программы реформ населением страны, прежде всего крестьянством. Поэтому особенно важным ему представляется «изучение массовых настроений 1906-1916 гг., преломления аграрного законодательства начала XX в. в массовом сознании важно для понимания особенностей и тенденций взаимодействия аграрного социума и властных структур на последнем этапе истории Российской империи» (69, с. 241).

С началом столыпинского землеустройства в крестьянском сознании проснулись старые фобии, утверждает Н.В. Токарев. У курских крестьян, например, возникли подозрения, что вместе с Указом 9 ноября они вновь получают крепостное право. Даже среди монархически настроенных, верноподданных членов черносотенных организаций не было единства относительно нового аграр-

ного закона. «На Первом съезде представителей патриотических союзов Тамбовской губернии в декабре 1908 г. участникам-крестьянам было предложено высказываться, как они смотрят на Указ 9 ноября 1906 г. Собрание раскололось на поборников правительственных начинаний и на защитников общинных устоев. Последние, в частности, находили, "что закон 9 ноября ничего хорошего крестьянам не принесет, что он для большинства из них настоящая пагуба"» (69, с. 244).

Сакрализируя самодержавную власть, крестьяне отказывались верить, что аграрное законодательство, направленное на создание участковых хозяйств, исходит от центрального управления. Они скорее были готовы видеть в реализации аграрной реформы незаконные действия местной администрации, прежде всего земских начальников. С позиций патернализма многие общинники отрицали само существование столыпинского законодательства.

Таким образом, полагает Н.В. Токарев, начатый Указом 9 ноября 1906 г. опыт «перевоспитания крестьянства» в духе уважения к частной собственности фактически провалился. Самое многочисленное сословие империи не переставало ждать от власти бесплатной земельной прибавки, и правительственный вариант решения аграрного вопроса чаще всего оценивался общинниками негативно. «Массовые уравнительные настроения стали преградой для столыпинского плана реформирования аграрных отношений. В итоге недовольство властными институтами, не готовыми быстро и радикально удовлетворить "жажду земли", исподволь копившееся в крестьянской среде, проявилось в послефевральской России» (69, с. 249).

В то же время многие исследователи, не отрицая очевидных трудностей в осуществлении столыпинских реформ, оценивают их в целом позитивно. По словам М.В. Оськина, российская модернизация начала XX в., ставившая задачу коренного обновления всей системы общественных отношений, и в том числе трансформация аграрного сектора, неизбежно носила форсированный характер и, как следствие, порождала несбалансированность социальных изменений. «Связанная с именем П. А. Столыпина аграрная реформа, как флагманская цель модернизации, наносила удар по наиболее устойчивому институту традиционного общества - крестьянству, составлявшему 85% населения страны. Социально-экономическая дифференциация российского крестьянства, надлом общины и связанной с ней психологии "поравнения", выделение зажиточной верхушки наряду с обезземеливанием части крестьянства и пере-

селенческой политикой стали тем горючим материалом, который вспыхнул в 1917 г.» (51, с. 226).

Неизбежная пролетаризация и пауперизация определенной части крестьянства, полагает М.В. Оськин, «размывали несокрушимость крестьянской общины как мощного оплота архаичного традиционализма в деревне». Однако наряду с вытеснением части крестьян в город, где требовались рабочие руки, образование широкого слоя собственников в деревне объективно расширяло социальную базу правящего режима. В поисках опоры внутри крестьянского «мира», в неоднородности села государственная власть страны, таким образом, создавала тот слой крестьянства, который в перспективе должен был стать ее союзником. Переход значительной части крестьянства «с позиций векового противостояния верховной власти на путь союзнических взаимообязательств» позволял не только просто продолжать реформирование аграрного сектора, но и осуществлять движение политической и социальной системы Российской империи путем эволюции в сторону тех перемен, что были неизбежны при становлении капиталистического строя (51, с. 226-227).

Законодательство и административные мероприятия аграрной реформы внедрили в жизнь российской деревни элементы, чуждые традиционному мировоззрению: свободу предпринимательства и частную собственность на землю как основополагающие моменты господства буржуазных отношений в обществе и государстве. Устранение института обычного права, становление крестьянина как собственника земли и на земле, развитие свободной личности в условиях рыночных связей изменяли отношение к земле, отношение к своему труду на ней. «Перемены в общественной психологии, в сознании каждого земледельца были условием необратимости реформы. Для устойчивости изменений, превращения их в факт общественного сознания, передачи посредством коллективного мировидения последующим поколениям требовалось больше времени, нежели оказалось в действительности отведено историей. Понятно, что модернизация имела и опасные в ближайшей перспективе последствия для страны. Ломка вековых устоев крестьянской семьи, падение материального благополучия в ряде хозяйств самым резким образом нарушали сложившуюся общественную психологию крестьянства как сословия традиционного общества» (51, с. 227).

Тем не менее реформа год за годом набирала обороты. К 1 января 1916 г., к моменту юридически оформленного приоста-

новления реформы, из крестьянской общины вышло 2 478 224 домохозяина (22,2% от общего их числа). Эти крестьяне укрепили в собственность 15 909 208 дес. земли - 14,5% от общего надельного фонда. «Если вспомнить затянувшееся крепостничество, попытки воспрепятствовать введению права собственности на землю в пореформенный период и, как следствие, отставание российского сельского хозяйства от ведущих мировых стандартов», то достигнутые результаты следует признать весьма значительными, полагает Оськин (51, с. 228).

Столыпинская земельная реформа, радикально изменившая правовые и социальные основы крестьянского землевладения и землепользования, с неизбежностью должна была привести к значимым переменам в развитии хозяйственной организации русской деревни и осуществлении крестьянами агрокультурных преобразований. По словам Д.В. Ковалёва, исследовавшего процессы осуществления реформы в столичных губерниях (Санкт-Петербургской и Московской), кардинальное преобразование агрокультуры позволило крестьянству этих регионов добиться внушительного роста урожайности, которая по сравнению с началом XX в. в 1911-1915 гг. увеличилась в среднем на 20%, а в производстве товарной продукции поднялась почти на треть. «Значительно возросшая в не самые благоприятные для сельского хозяйства столичных регионов годы производительность крестьянского земледелия убеждает в том, что изменения в его технологической базе за время столыпинской реформы развивались по пути устойчивой и полномасштабной интенсификации. Причем все более заметную роль в этом процессе начинали играть крестьяне-собственники, чья заинтересованность в повышении эффективности полеводства была очевидна уже на начальной стадии землеустройства». При этом распространенное мнение об искусственном разрушении властями общинных традиций коллективного перехода к передовым системам земледелия, по мнению Д.В. Ковалёва, представляет реальность в искаженном виде (37, с. 215).

Важным фактором, обусловившим положительную динамику аграрного производства в годы реформы, как отмечает М. Д. Книга, стала «масштабная трансляция аграрно-научного знания в крестьянскую среду», в частности активизация работы опытных станций. Кропотливая работа по распространению сельскохозяйственных знаний приносила свои плоды, проявляясь во введении многопольных севооборотов и травосеяния, повышении

интереса к достижениям аграрной науки, использовании усовершенствованных машин и орудий (36, с. 86-87).

Известный японский исследователь К. Мацузато полагает, что столыпинскую реформу «нельзя оценить в качестве чисто земельной политики, нацеленной на разрушение крестьянских земельных общин, чего хотел сам П. А. Столыпин. Его намерение служило только толчком, инициировавшим огромную социально-экономическую и управленческую трансформацию российской деревни, в которой ни один из участников (Главное управление землеустройства и земледелия (ГУЗиЗ), земства, земские агрономы, кооперативы, крестьянские общины и т. д.) не мог претендовать на главную роль». По убеждению К. Мацузато, реформа продолжалась и после смерти Столыпина. А. Мацузато предлагает даже уточнить само название столыпинской реформы и назвать ее, например, «русской агротехнологической революцией», чтобы оно отражало более полный комплекс аспектов реформы (44, с. 206-207).

Одной из сторон этой реформы К. Мацузато считает то, что объективно именно Столыпин подготовил российскую деревню к мировой войне с помощью эффективной организации производственных сил тыла, несмотря на общеизвестное отрицательное отношение премьер-министра к возможному участию России в войне. Столыпинская аграрная реформа развивала управленческую инфраструктуру в деревне, например земскую участковую агрономию и кредитные кооперативы, которые были использованы для военно-мобилизационной цели во время Первой мировой войны. «Накануне Первой мировой войны в России существовало около 20 тыс. кредитных кооперативов, 3916 сельскохозяйственных товариществ и 11 400 потребительских кооперативов. По крайней мере количественно Россия стала второй в мире кооперативной державой после Германии. В 34 староземских губерниях работали 5679 агрономов различных категорий. Институт участковых агрономов не имел аналога в тогдашнем мире. Все эти институции включились в военно-мобилизационную систему России» (44, с. 220).

М.А. Давыдовым проанализирован процесс внутринадельно-го землеустройства, ставшего, по его словам, стержнем аграрных преобразований П. А. Столыпина. «Лукавое недоразумение, согласно которому успех/неуспех реформы целое столетие оценивался по числу ходатайств об укреплении, не просто отодвинуло землеустройство на периферию реформы, оно еще и деформирова-90

ло в общественном сознании сам процесс землеустройства» (18, с. 188).

Указ 9 ноября 1906 г. предусматривал два типа землеустроительных действий: единоличное и групповое (коллективное). К личному землеустройству относились следующие виды землеустроительных действий: 1) разверстание на хутора и отруба общинных земель; 2) выдел к одному месту отдельных участков из общинных земель (в литературе это часто именуется единоличными выделами); 3) разверстание к одним местам (на отрубные участки) земель разного владения, включенных в одну дачу разверстания (введено с 1912 г.).

К групповому землеустройству причислялись: 1) раздел земель между селениями и частями селений; 2) выдел земель под выселки; 3) разверстание чересполосицы надельных земель с прилегающими владениями; 4) разверстание общности пользования крестьян с частными владельцами; 5) отграничение надельных земель как самостоятельное землеустроительное действие (введено с 1912 г.).

Традиционная «негативистская» историография, по утверждению М. А. Давыдова, предпочитала не замечать группового землеустройства (да и землеустройства в целом), ибо тогда становилась очевидной несостоятельность версии о провале реформы. Между тем для миллионов крестьянских дворов переход к личному землеустройству был невозможен без проведения работ по землеустройству групповому. Вступившие в силу с 1912 г. юридические акты учли (закон 29 мая 1911 г. и изданный в развитие его Наказ 19 июня 1911 г.) учли пятилетний опыт реформы и значительно расширили права и обязанности землеустроительных учреждений. Были уточнены все виды землеустроительных действий, введены новые, расширена компетенция землеустроительных комиссий, определен круг лиц, которые вправе пользоваться законом, и те земли, на которые распространяется его действие. Результаты законодательного расширения поля действия землеустроительных комиссий проявились немедленно. «Если максимальное число прошений об изменении условий землепользования за 1907-1911 гг. пришлось на 1909 г. - 705 тыс., то в 1912 г. их было подано 1226 тыс., а в 1913 г. - 1106 тыс., и даже в 1914 г. 828 тыс., т.е. соответственно в 1,74, в 1,57 и в 1,17 раза больше, чем в 1909 г. В 1907-1911 гг. было подано 2633,5 тыс. ходатайств, а в 1912-1915 гг. - 3540,9 тыс., т.е. на 34, 5% больше». Это, по мнению М. А. Давыдова, само по себе снимает вопрос о том, на-

сколько верно широко распространенное мнение о том, что с 1911 г. реформа идет на убыль (18, с. 189; 19, с. 150).

«Из общего числа 6 174 460 ходатайств, поданных в 19071915 гг., 2 961 103, или 48,0%, относятся к личным и 3 213 357, или 52,0%, - к групповым. Важно при этом, что в 1907-1911 гг. личных и групповых ходатайств было практически поровну -1 317 340 против 1 316 137 (50,02% и 49,98%), а в 1912-1915 гг. аналогичные показатели составили 1 643 763 и 1 897 220 (46,4% и 53,6%). Любопытен, однако, опережающий рост группового землеустройства во 2-м периоде - если в 1912-1913 гг. число личных ходатайств составило 1 116 424, а групповых - 1 215 543 (48,0% и 52,0%), то в 1914-1915 гг. - 527 339 и 681677, т.е. 43,6 и 56,4% соответственно. Явление это не случайное. Рост группового землеустройства в 1912-1915 гг. в основном связан с тем, что новое законодательство позволило землеустроителям уничтожать разно-правную чересполосицу, т.е. чересполосицу между землями, принадлежавшими разным владельцам и имевшими разный юридический статус». В то же время с началом Первой мировой войны, когда в армию были призваны миллионы потенциальных участников реформы, ход личного землеустройства естественным образом замедлился (18, с. 190).

В. Г. Тюкавкин обратил внимание на особенность разверста-ния в России: большинство крестьян выходило не на хутора, а на отруба: в целом по Европейской России хутора составляли около четверти единоличных хозяйств, а в центральных регионах - всего 8-9%. При этом почти все отрубники оставляли коллективное пользование пастбищами, оставались жить в деревне. «Полностью сохранялся деревенский образ жизни - коллективное решение вопросов на сходе сельского общества, соседская взаимопомощь, общее участие в церковных и сельских праздниках (начало сева, первого снопа и пр.), гулянки, вечерки, свадьбы на улицах. Словом, сохранялось все то, что многие авторы связывают с общиной. Но основу составляла не общинная собственность на землю, а деревня, которая сохраняла особый образ жизни везде, включая районы, где общинной собственности почти не было (например, Сибирь) или не было земельных переделов (40% крестьянского населения) и практически крестьяне имели подворную собственность». При ликвидации общинной собственности исчезала и община, так как ее земельно-передельная функция была основной. Но в деревне, по словам В.Г. Тюкавкина, после этого мало что изменилось, потому что в общине не было коллективного производ-

ства, полевые земли делились между дворами и велось подворное хозяйство. Вполне логично поэтому, что даже зажиточное крестьянство Европейской России предпочло не хуторское, а деревенское расселение (70, с. 188).

По нашему мнению, главным, что привнес П. А. Столыпин в правительственную аграрную политику, был комплексный подход к решению аграрной проблемы. И по вопросу об индивидуализации крестьянского землевладения, и относительно активизации переселенческой политики, и в сфере государственного содействия агрикультурному прогрессу крестьянского хозяйства и организации сельскохозяйственного кредита, и, наконец, относительно создания дополнительных стимулов для развития крестьянской кооперации на протяжении многих лет велись активные дискуссии среди российских экономистов и общественных деятелей, да и внутри высшей бюрократии. При этом указанные проблемы неоднократно становились предметом рассмотрения специальных межведомственных совещаний - более или менее широких как по составу участников, так и по перечню рассматриваемых вопросов. Нельзя, по нашему мнению, полностью согласиться как с широко распространенным в исторической науке мнением о том, что Столыпин воспринял экономическую программу С.Ю. Витте (хотя заслуги последнего в подготовке аграрной реформы неоспоримы), так и с альтернативной точкой зрения, высказанной, в частности, П.С. Кабытовым, согласно которой «пальму первенства в разработке реформы следует, отдать министру внутренних дел В.К. Плеве» (28, с. 149), действительно приступившему к разработке концепции реформирования аграрного сектора намного раньше, чем С. Ю. Витте, и задолго до своего назначения главой МВД. Заслуга П. А. Столыпина и его соратников заключается в том, что им удалось не просто положить конец застарелому межведомственному противоборству (прежде всего - между Министерством финансов и МВД), усугублявшемуся зачастую личным противостоянием руководителей ключевых министерств, но и использовать наработки этих структур при формировании собственной программы. Это стало возможным не только благодаря личным качествам Столыпина, но и вследствие совмещения им двух ключевых постов - председателя Совета министров и главы МВД - в системе реорганизованной усилиями Витте исполнительной власти.

Споры о значении и результатах столыпинской реформы, очевидно, далеки от своего завершения. Но в любом случае, по справедливому замечанию В.М. Шевырина, «в России реформы Столыпина были перечеркнуты катастрофическими последствиями войны, наложившимися на еще живые воспоминания 1905 г. в народе, на деятельность революционных партий, на несостоятельность и близорукость верхов, на не уничтоженные до конца Столыпиным зерна смуты» (75, с. 488).

Хотя вопрос о необходимости выработки государственной политики в целях организации переселения крестьян в восточные регионы России в последние десятилетия XIX в. уже со всей очевидностью стоял на повестке дня, в течение долгого времени правительство не слишком способствовало развитию переселенческого движения крестьян. Э. Джадж видит причину этого в опасении власти подорвать социальную стабильность и утратить социальный контроль над процессами, протекавшими в российской деревне (82, с. 75). Не отрицая того, что подобные опасения действительно имелись у некоторых представителей высшей бюрократии, позволим себе предположить, что главной причиной отсутствия внятной переселенческой политики являлось все же отсутствие необходимой организационной структуры и должного финансового обеспечения переселений, организация которых была связана с неизбежными и весьма серьезными затратами. К тому же в условиях неприкосновенности общинного строя крестьянского землевладения, при котором уход из общины означал утрату крестьянской семьей причитавшихся ей надельных земель, о действительно массовом переселенческом движении речи быть не могло.

Но все же, по словам А.В. Ремнёва и Н.Г. Суворовой, со второй половины XIX в. движение русского населения на имперские окраины (и стихийное, и регулируемое государством) начинает осознанно восприниматься в правительстве и в обществе как целенаправленное политическое и национальное конструирование империи. Это была своего рода сверхзадача, которая формулируется как новый стратегический курс на создание «единой и неделимой» России. Вместе с тем во взглядах имперских наблюдателей, теоретиков и практиков управления на крестьянское переселение никогда не существовало единства.

«Государство, пытаясь поставить под контроль стихийные миграционные процессы, вынуждено было обращаться к научным экспертам (статистикам, агрономам, почвоведам, картографам,

ветеринарам и др.) для создания научного фундамента колонизационной политики и административной практики на окраинах. Научные экспедиции, специальные исследовательские программы, составленные по инициативе или под контролем центральной или местной администрации, должны были выяснить экономический потенциал региона, меры по его обороне, наметить направления хозяйственного освоения, перспективы сельскохозяйственной и промышленной колонизации, выстроить стратегию управленческого поведения в отношении коренных народов с учетом их социокультурной специфики» (58, с. 53).

Немаловажным этапом переселенческого движения стало начавшееся в 1895 г. крупное переселение казаков, происходившее, по словам А. Л. Голика, в рамках «евразийской программы» министра финансов С.Ю. Витте, которая включала в себя развитие и укрепление дальневосточного края на базе промышленного освоения, масштабного железнодорожного строительства, стимулирования торговли и внешнеэкономических связей с соседними странами, в первую очередь с Китаем. Данное казачье переселение было направлено в основном из европейской части страны в Приморье и продолжалось до начала 1900-х годов. Его цель заключалась в обеспечении охраны территории вдоль строившегося полотна Транссибирской железной магистрали и в общем увеличении численности казачества Дальнего Востока, в частности созданного в 1889 г. Уссурийского войска. «Так как железная дорога в Уссурийском крае проходила вдоль русско-китайской границы, возник вопрос о ее охране». Для решения проблемы власти организовали вблизи дороги поселения казаков, «которые бы одновременно занялись хозяйственным освоением этой территории. Комитет Сибирской железой дороги согласился финансировать переселение, выделив для этой цели 336 тыс. руб., и 3 июня 1894 г. Государственный совет санкционировал переселение казаков на Дальний Восток из европейской части страны, в основном из Донского и Оренбургского казачьих войск, а также - из Забайкальского, для чего Комитет Сибирской железной дороги дополнительно ассигновал 86 тыс. руб.» (16, с. 434). По прибытии на место казаки должны были освобождаться от различных земских повинностей на три года и от станичных - на один год, а от службы в первоочередных частях - на пять лет. Также они получали ссуду на домообзаведение в 600 руб., из которых 50 руб. предназначались на приобретение строевого коня и не подлежали возврату, остальные же 550 руб. подлежали погашению в течение

33-летнего срока по беспроцентной ставке. В течение года после прибытия казакам полагалось также провиантское довольствие. На переселение одной казачьей семьи из Оренбургского войска, включая ссуду в 600 руб., расходовалось 1383 руб., Донского -1461 руб. Переселение казаков из европейской части России осуществлялось морским путем, а забайкальцев - речным.

«В 1895 году было переселено 2061 человек В 1896-1900 гг. в Уссурийский край было переселено еще 377 семей, но из-за отсутствия средств дальнейшее переселение было остановлено. Ситуация с недостатком средств усугублялась еще и тем, что правительству периодически приходилось поддерживать значительными суммами переселенцев, пострадавших от частых природных катаклизмов». Так, после наводнения 1897 г. в Южно-Уссурийском крае правительство было вынуждено выделить дополнительные пособия казакам Забайкальского казачьего войска и Приморского конного дивизиона, оставшимся без средств к существованию (16, с. 434).

«В итоге за период с 1895 года по 1900 год на Дальний Восток было переселено 836 семей (почти полностью в Уссурийское казачье войско), что составило почти 5,5 тыс. человек муж. пола или 8185 душ обоего пола, что было намного больше первоначальных планов переселения - только 300 семей. Переселение обеспечило охрану уссурийского участка Транссибирской железной дороги и усилило боевую мощь местного казачества. Все прибывшие поселились вдоль Уссури и южнее озера Ханка». Переселившиеся казаки стали не только защитниками границы, но и основой военных формирований региона, а также сыграли значительную роль в его хозяйственном освоении. После этого значительных казачьих переселений на Дальний Восток не проводилось. А. Л. Голик объясняет это невозможностью успешного продолжения переселений в условиях начавшейся в 1900 году русско-китайской войны и русско-японской войны 1904-1905 гг. К тому же сказывался недостаток средств из-за той дороговизны, с которой обходилось переселение каждой казачьей семьи, и из-за необходимости частой поддержки казаков в результате стихийных бедствий, неурожаев и т.д. (16, с. 434-435).

Переселенческое дело долгое время находилось в ведении нескольких ведомств, и вопрос о подчинении нового учреждения был в том числе и вопросом межведомственных и внутриведомственных интересов. Проект МВД предполагал создание временного Переселенческого управления в составе министерства по образу 96

двух отделов Министерства земледелия и государственных иму-ществ - сельской экономии и сельскохозяйственной статистики и земских учреждений. Однако выделение переселенческого дела в особое учреждение, по мнению А,В. Ремнёва и Н.Г. Суворовой, имело отнюдь не только бюрократические и ведомственные мотивы. Отмечался и особый небюрократический характер самого дела, «требующий не столько соображения с законом, сколько живой распорядительности и быстрого приспособления и удовлетворения, внезапно возникающих и часто крайне изменчивых запросов этого движения». При обсуждении проекта министр внутренних дел И. Л. Горемыкин отметил, что управление переселенческим делом «имеет лишь весьма мало общего с обычными приемами канцелярской деятельности» (58, с. 54). Большинство функций переселенческого управления должна была обеспечивать не столько канцелярия, сколько чиновники по особым поручениям.

«В 1896 году при МВД было создано Переселенческое управление с тремя основными практическими задачами: 1. Руководство выдачею и сама выдача разрешений на переселение; 2. Водворение переселенцев; 3. Заведование суммами, отпускаемыми на переселенческое дело. В ведение Переселенческого управления передавалась также подготовка новых законодательных мероприятий. Таким образом, весь цикл переселенческого дела: от создания нового правового и институционального пространства переселенческого движения, управления финансовыми потоками до научной экспертизы, проектирования и непосредственного формирования, сопровождения и водворения переселенческих партий - был сосредоточен в ведении одного центрального учреждения. Высокая степень самостоятельности, сочетание принципов централизованного и децентрализованного управления, высокая мобильность учреждений данного ведомства стали не только залогом эффективного управления миграционными процессами, но и позволили выработать свой особый стиль "небюрократического" управления» (58, с. 54).

Под руководством А. В. Кривошеина и его помощника Г.В. Глинки (фанатичного «мужикофила»), впоследствии более 10 лет возглавлявшего Переселенческое управление, оно, по оценке А.В. Ремнёва и Н.Г. Суворовой, превратилось в важное и эффективное ведомство. «Под стать себе руководители набирали и подчиненных. Отличительной чертой большинства переселенческих чиновников была горячая любовь к родине и порученному им делу и абсолютная честность, неприятие канцелярщины, кабинет-

ной работы и отношения к службе, как средству наживы. Еще одной их особенностью была включенность в интеллигентскую среду, активная общественная деятельность, а также сотрудничество с научными и общественно-политическими журналами. Они ревниво реагировали на "политиканство" и демагогическую критику переселенческой политики со стороны оппозиционной интеллигенции, "чрезвычайно невежественной в отношении естествознания, в особенности знания наших колоний", и гордились своим профессионализмом и даже ученостью, своими заслугами в изучении Сибири... Чиновники для народа, без формальностей и фальши, делающие дела при отсутствии документов, в обход всех существующих инструкций и правил - такими увидел "переселенных" Г. Успенский» (58, с. 55). В результате рациональная, спланированная работа государственного учреждения, направленная на решение важнейших государственных задач, усиленная общественной поддержкой и научным обеспечением, принесла значительные плоды, особенно в годы осуществления столыпинской реформы. «Переселенческое дело стало полем не конкурентных битв за народ, а совместной чиновничьей, общественной, научной творческой деятельности» (58, с. 59-60).

Впрочем, далеко не все исследователи разделяют столь высокую оценку организации переселенческого дела. Так, М.Г. Суслов утверждает, что переселение было организовано «крайне плохо». «Более трех миллионов крестьян двинулись за тысячи километров из европейской части страны в Сибирь и на Алтай. На пути следования крестьян не были вырыты колодцы, чтобы крестьяне поили свой скот, не были организованы ветеринарные пункты, где могли бы подлечить заболевших домашних животных, не были созданы медицинские пункты, где могли бы оказать врачебную помощь крестьянину и членам его семьи. В результате в дальней дороге часто погибали лошади, скот. Было немало случаев, когда в дороге умирал и сам хозяин». Власти не позаботились о размещении крестьян на новых местах и часто местные жители встречали переселенцев враждебно. Низкая эффективность власти в переселенческом деле, по словам М. Г. Суслова, породила волну обратного переселения. Более 1 млн. крестьян стали безлошадными, 537 901 человек вынуждены были вернуться обратно, так как потеряли все. «Нетрудно представить тот заряд ненависти к власти, который принесли в европейскую Россию все потерявшие переселенцы» (66, с. 69). Впрочем неизбежные при организации масштабного переселения

проблемы, на которые справедливо указывают М. Г. Суслов и другие исследователи, не являются достаточными основаниями для суждений о провале переселенческой политики.

В любом случае, мы можем констатировать, к началу 1900-х годов у представителей имперского правительства крепнет осознание того, что организация крестьянских переселений должна стать одним из основных инструментов решения проблемы аграрного перенаселения в центральных губерниях европейской части России. При этом опыт переселенческой политики практически отсутствовал. Принятие Закона о переселениях в 1904 г. стало результатом изменения отношения властей к этой проблеме: переселения, должным образом организуемые и контролируемые, рассматривались теперь высшей бюрократией как механизм стабилизации обстановки и способ упрочения социального контроля. Принятие этого закона означало также и то, что теперь власть рассматривала более состоятельных крестьян как свою основную опору в деревне, стремясь побудить беднейшую часть сельского населения покинуть наиболее проблемные центральноевропейские губернии. Закон требовал от общин выплачивать переселенцам компенсацию за оставляемые ими земли. В то же время, по словам Э. Джаджа, решение вопроса о том, создавать ли сельскую общину на вновь осваиваемых землях, оставлялся на усмотрение переселенцев. Всё это означало, что власть постепенно начинала менять свое отношение к общине уже накануне Первой революции (82, с. 88-89).

Фактически закон начал действовать с 1906 г.; при этом в новых условиях он (после внесения в него в 1906 г. определенных изменений) стал применяться шире, и переселенческое движение благодаря усилиям правительства Столыпина приняло существенно больший размах, чем изначально предполагали его разработчики.

Важнейшей, а может быть, и решающей предпосылкой организации масштабного переселенческого движения следует считать также строительство Транссибирской магистрали. Транссиб раскрыл России и миру аграрный потенциал Сибири, позволил увеличить масштабы крестьянского переселения и наладить вывоз сельхозпродукции из региона. Как отмечает В. А. Ильиных, посевные площади в Сибири с 1897 по 1914 г. увеличились в 3,5 раза. Большую их часть занимали зерновые культуры, в структуре производства которых преобладала пшеница. Урожайность за счет введения в оборот целины была относительно высокой, но нестабильной. Еще более быстрыми темпами, чем зерновое хозяйство, развивалось товарное производство животного масла. В 1909-1913 гг. Си-

бирь поставляла 16% мирового экспорта данного продукта и 60% российского. Высокий уровень товарности молочного животноводства обеспечивали зажиточные крестьянские хозяйства, активно объединявшиеся в кооперативы (26, с. 191).

Э.М. Щагин считает, что наиболее удачной переселенческая политика была в 1910-1915 гг.; он связывает это с «новым курсом» переселенческой политики правительства, когда оно совершило «поворот от ставки на увеличение масштабов переселений к качественному улучшению организации государственной помощи переселенцам, к усовершенствованию подготовки для заселения свободных земель за Уралом. Целью своей колонизационной политики реформаторы на этом этапе поставили защиту интересов вновь заселяемых территорий, а не тех, откуда крестьянское население выходило». В результате крестьянское переселенческое движение хотя и сократилось по своим масштабам, но зато выиграло в качественном отношении. Развитию переселений за Урал способствовало, по мнению Щагина, запрещение по закону 21 июня 1910 г. использования иностранного наемного труда (прежде всего китайцев и корейцев) на казенных предприятиях и на железнодорожном строительстве в Приамурском крае. «Эта мера, своевременно подкрепленная предоставлением труженикам, направляющимся из европейской части страны в Зауралье, льготного проезда по железной дороге и водным путем (по переселенческому тарифу и с правом пользоваться довольствием на остановочных переселенческих пунктах), а также разрешение с 1911 г. свободного ходачества повлекли за собой усиление тяги к переселению за Урал наряду с крестьянами-земледельцами рабочих и разного рода ремесленников». При этом рабочие и ремесленники из губерний Европейской России направлялись, как отмечалось в отчетах переселенческого управления, главным образом на Дальний Восток и частично в Восточную Сибирь. Часть этих рабочих и ремесленников «водворялась на переселенческих участках сельскохозяйственного назначения, а другая - устраивалась на местах крупных строительных работ, образуя рабочие поселки, отдельные из которых вскоре преобразовывались в города». Так вслед за земледельческой развивалась торгово-промышленная колонизация. При этом «та и другая тесно переплетались», вследствие чего нередко «вчерашние рабочие на местах нового вселения становились крестьянами-земледельцами, а вчерашние крестьяне-пахари и скотоводы - рабочими или торгово-промышленными служащими» (78, с. 244-245).

Таким образом, несмотря на отмечающиеся в научной литературе трудности в организации переселенческого движения, большая часть колонистов сумела закрепиться на новом месте и привнести в азиатскую Россию более совершенные приемы хозяйствования и агрикультурные технологии, несмотря даже на то, что в большинстве случаев переселенцы организовывали общины на новом месте.

Вопрос о судьбе кустарной промышленности («народного производства») являлся одним из наиболее острых и дискуссионных в России на рубеже веков. Историография кустарной промышленности достаточно обширна и многопланова, причем целый ряд исследований появился уже на рубеже XIX-XX вв.; авторами большинства из них были народники, несколько реже к этой проблеме обращались представители иных идейных течений - консерваторы, либералы и марксисты. По словам В.Н. Никулина, в ряде работ (они численно преобладали) присутствовала идеализация мелкой крестьянской промышленности, совмещенной с земледельческими занятиями и тем самым якобы имеющей преимущества перед крупной капиталистической промышленностью. С другой стороны, исследователями была выявлена связь кустарной промышленности с капиталистической организацией производства, отмечено, что неземледельческие занятия крестьян представляли собой домашнюю систему капиталистического производства. Была убедительно показана растущая зависимость мелких промышленников-кустарей от торгового и промышленного капитала (49, с. 299).

Как отмечает С.А. Согрина, во второй половине XIX в. в России получила широкое распространение концепция о неразрывной связи кустарной крестьянской промышленности с земледелием. «Стремление сохранить нетронутым помещичье землевладение, повысить материальную обеспеченность крестьянского населения побуждало правительство искать выход в том числе и в развитии мелкой крестьянской промышленности. В круг задач, связанных с подъемом уровня крестьянского благосостояния, ставилась поддержка кустарного промысла» (63, с. 198).

С 1874 по 1888 г. в России действовала особая комиссия, в состав которой входили представители различных ведомств и ученых обществ. Основным направлением деятельности комиссии являлся сбор сведений по губерниям о наличии и состоянии крестьянских промыслов и занятий, земледельческих орудий и

машин. В результате работы были изданы 16 выпусков «Трудов»1, куда вошли исследования и описания промыслов в разных местностях страны. Эти мероприятия явились началом большой работы, направленной на исследование, сбор сведений и на основе полученных данных - содействие в развитии крестьянских кустарных промыслов.

Принимались также некоторые меры образовательного, организационного и финансового характера, которые могли бы помочь крестьянам-кустарям, среди них: «распространение необходимых сведений с помощью печатных органов; устройство специальных кустарных выставок на общих сельскохозяйственных экспозициях; содействие образованию централизованного кустарного музея и провинциальных кустарных музеев и складов для продовольствия; образование кустарных комитетов и привлечение местных деятелей» (63, с. 199).

В первом десятилетии ХХ в. экономическая и общественная мысль, а вместе с ней и высшая бюрократия, и региональные чиновники, и земцы приходят к пониманию того, что выживание кустарей может быть обеспечено лишь в рамках кооперативного движения. К истории развития кустарной кооперации (деятельности кустарных артелей) обращается Ю.А. Кашаева. По ее словам, развитие кооперативного движения в России в начале XX в. было связано с инициативой земства и государственных органов. «М.И. Туган-Барановский отмечал, что "наша кооперация в самой значительной своей части - именно кредитная кооперация - была почти целиком насаждена государством. Положение о трудовых артелях вышло 1 июня 1902 г. Быстрый рост наших кредитных товариществ должен быть почти всецело отнесен на счет деятельности чиновников Государственного банка - инспекторов мелкого кредита". Столыпинская аграрная реформа также предусматривала расширение кредитной кооперации в крестьянской среде». Кроме того, статистика свидетельствует, что особенно бурно кооперация развивалась в годы мощного индустриального рывка России начала XX в. (32, с. 100).

Сложившаяся в конце XIX - начале XX в. система государственных заказов оказывала прямое воздействие на появление и существование кустарных артелей. В 1897 г. вышли «Правила участия кустарей в казенных поставках», в которые в 1902 г. были

1 Труды Комиссии по исследованию кустарной промышленности в России.- СПб., 1879-1887. - Вып. 1-16.

внесены изменения. В 1908 г. были утверждены «Правила о предоставлении кустарям поставок для военного ведомства». Посредниками являлись Главное управление землеустройства и земледелия и губернские и уездные земства. «Большинство артелей кустарей кооперировали только приобретение и хранение сырья, использование ссуд, сбыт произведенных товаров, совместное использование какого-либо двигателя и т.п. Лишь немногие из них кооперировали использование средств производства и труда членов артели» (32, с. 101). Так, к 1905 г. в Пермской губернии 78,0% артелей были ссудными объединениями; 12,2 - сырьевыми; 9,8% -производственными.

«Земство видело единственный путь создания кустарной конкурентной продукции в поощрении и даже насаждении артельного движения. Впервые в Пермском земстве этот тезис был выдвинут в 1888-1889 гг. Но до 1906-1907 гг. дальше деклараций дело не пошло. После революционных событий земство обращает непосредственное внимание на развитие кооперативного движения. Приходит понимание того, что дальнейшая деятельность по развитию кустарного производства должна накладываться на кооперативное движение, что именно этот путь принесет более существенный результат, чем все предшествующие мероприятия, ориентированные на отдельных кустарей. Эти взгляды были распространены в среде представителей и других земств России. Подобные решения были приняты и на Всероссийском кустарном съезде в Санкт-Петербурге в 1912 г.» (32, с. 101-102).

Препятствиями к созданию и дальнейшему развитию артелей Ю.А. Кашаева считает неподготовленность массы кустарей к ведению многих операций, непривычных для них. Объединяясь в артель, кустари имели лишь навыки ведения мелкого хозяйства, зачастую не имея никакого представления об организации сложного производства, отчетности, сбыта готовых изделий и т.д. На Урале «кустари-мастеровые шли легче на организацию артели. У них был опыт совместного труда на заводах. По числу членов артели мастеровых были многочисленнее, чем артели земледельцев. Особенностью артелей мастеровых было получение ими в аренду заводских зданий. Кустари-земледельцы также просили помощи у земских и правительственных органов, как правило, в виде ссуд на оборудование мастерских, на приобретение инструментов. Артель не всегда становилась объединением кустарей-производителей. Существовали артели скупщиков, которые имели

больше возможностей для создания артелей, более успешно вели дело» (32, с. 103).

Феномен российской кооперации конца XIX - начала XX в. привлекает внимание многих современных исследователей. При этом активно развивавшееся кооперативное движение рассматривается не только в контексте экономического развития страны, но и как важный институт активно формировавшегося в тот период гражданского общества (38). Действительно, кооперация характеризовалась сочетанием в своей деятельности хозяйственных и общественных функций. В условиях роста революционных настроений обществе в начале XX в. кооперация являлась примером движения, направленного на эволюционный путь развития, на создание новых форм хозяйственных отношений, носящих характер сотрудничества. В рамках кооперативного движения сложилась внутренняя система организаций, выделились центры, был налажен выпуск периодических изданий, являющихся проводником кооперативных идей, стала формироваться система кооперативного образования.

Общая характеристика развития кооперативного движения в России конца XIX - начала ХХ в. дана Н.К. Фигуровской. Зарождение этого движения в стране она относит ко второй половине XIX в., а уже к началу XX столетия в стране насчитывалось 4 тыс. различных кооперативов. Особой же стремительностью рост кооперации отличался после революции 1905 г. За десять последующих лет появилось 30 тыс. новых кооперативов. Следующий этап «ее мощного развития характерен для периода Первой мировой войны... По оценкам экономистов, в кооперативном движении непосредственно участвовало 14 млн. человек, а вместе с членами их семей - 84 млн.», т.е. свыше половины населения страны. Это позволило М.И. Туган-Барановскому сделать вывод о том, что предреволюционная Россия занимала по числу кооперативов и их членов «безусловно первое место в мире». Правда, по словам Н. К. Фигуровской, в основном это была потребительская кооперация. «Производственная кооперация еще только зарождалась, но ей принадлежало будущее, что отчетливо понимали российские теоретики и практики кооперативного процесса» (72, с. 221).

Кооперативное движение внесло в экономическую и социальную жизнь России ряд новых принципов. «Прочно входили в жизнь такие понятия, как общественный капитал, взаимопомощь, взаимная выгода, общественная самодеятельность, самоуправле-104

ние. В потребительской кооперации широкое распространение получило распределение прибыли в соответствии с объемом закупленных продуктов (премия "на забор товаров"). Не будет преувеличением сказать, что центральной задачей распространения кооперации вширь и вглубь была последовательная защита экономических интересов мелких (непосредственных) производителей и массовых потребителей от хищничества частных посредников, скупщиков, ростовщиков. Иные кооперативы нередко удачно противостояли крупному торговому капиталу, добивались тех или иных успехов в конкурентной борьбе». Н.К. Фигуровская подчеркивает, что управление кооперативным предприятием строилось на прочных демократических основаниях. Высшим органом руководства было общее собрание пайщиков. Оно решало все главные вопросы жизнедеятельности сообщества. При этом каждый член кооператива имел один голос независимо от числа принадлежащих ему паев. «Все это вполне соответствовало пониманию сущности категории справедливости, характерной для русского крестьянства и других низших слоев российского общества. Такое понимание распространялось и на деловую, коммерческую деятельность». В отличие от посредников и скупщиков кооператоры осуществляли закупки по выгодным для крестьян ценам, а реа-лизовывали приобретенные товары, как правило, по среднерыночной цене, доступной массовому потребителю. Торговля принципиально велась только за наличные. Оптовая продажа в кредит категорически отвергалась, как пособничество спекулянтам и перекупщикам. Будучи преимущественно сельской по своему составу и происхождению, кооперация развивалась «на органичном аграрном базисе. На добровольной и экономически выгодной для крестьян основе от их хозяйства отщеплялись отдельные функции и процессы. На этой почве возникали крупные предприятия. Весьма важно, что такой ход дела способствовал развитию концентрации производства не только по горизонтали, но и в вертикальных формах» (72, с. 222-223).

Важнейшей заслугой кооперативного движения Н.К. Фигу-ровская считает то, что оно создало хорошо налаженную разветвленную сеть новых хозяйственных организаций. «А.В. Чаянов с удовлетворением отмечал, что кооперация под давлением рынка с исторической необходимостью развертывалась в сторону организации первичной переработки сельскохозяйственного сырья. Возникали маслодельные, картофелетерочные, консервные, льнотеребильные и другие предприятия, строились склады, зернохра-

нилища». Новые хозяйственные органы группировались сначала в союзы, затем появились центральные отраслевые объединения. Будучи движением мощным и устойчивым, кооперация породила в столицах и провинции для своего обслуживания и функционирования многочисленную армию опытных профессионалов. Они осуществляли заготовки, закупки и сбыт продукции, вели делопроизводство, успешно проводили финансовые и коммерческие операции. Появились свои агрономы, ветеринары, инженеры, статистики, ученые. Этапным событием в развертывании хозяйственный деятельности кооперации и показателем уровня ее развития Н. К. Фигуровская считает создание в 1912 г. собственного финансового центра - Московского народного банка, обслуживавшего кооперативные предприятия. При его участии предпринимательская деятельность кооперативов приносила ощутимые результаты, прежде всего на внутреннем рынке, «где вытеснялся частный капитал из экономических сфер, охваченных кооперативным движением. На его месте возникли такие довольно крупные объединения, как Сибирский союз маслодельных артелей.., "Закупсбыт", Сибирский союз потребительской кооперации». На мировом рынке наряду с маслодельными сибирским и вологодским объединениями успешно действовала льняная кооперация, которой руководили С.Л. Маслов и А.В. Чаянов. Она охватывала к 1915 г. 500 тыс. крестьянских хозяйств девятнадцати губерний. Благодаря ее умелой деятельности (решение проблем финансового обеспечения всех звеньев кооперативного аппарата, умение материально заинтересовать крестьян и т.д.) лен стал важнейшей статьей экспорта России (60% мирового рынка). Немалую роль сыграла теоретическая деятельность кооператоров. Так, А.В. Чаянов сформулировал важнейшее положение конкурентного противостояния кооперации частному капиталу. Он рекомендовал изучать формы и методы работы частных предпринимателей и действовать на этой основе более профессионально и эффективно (72, с. 223-225).

По мнению Е.Ю. Болотовой, из всех видов кооперативных учреждений к началу XX в. самой независимой, наиболее полно реализующей на практике общие принципы кооперативного строительства являлась потребительская кооперация. В 1890-х годах в развитии потребительской кооперации в качестве первоочередных «выдвинулись организационные вопросы ее внутреннего строительства и проблемы урегулирования внешних условий ее деятельности. Если решение первой задачи было возможно силами самих кооператоров, опирающихся на механизм внутренней само-

регуляции деятельности потребительских обществ.. , то разрешение проблемы создания благоприятных условий кооперативной деятельности предполагало, прежде всего, обеспечение ее стабильных правовых гарантий, а следовательно, зависело от отношения к кооперативным начинаниям правительства. В реализации задачи регулирования потребительской кооперации на этом этапе общественная, кооперативная инициатива была в целом поддержана правительственными учреждениями» (9, с. 62-63).

В ходе заседаний кооперативной секции Нижегородского торгово-промышленного съезда 1896 г. кооператорами и представителями органов содействия кооперации были выработаны проекты «нормального устава» потребительских обществ и положения о союзах кооперативов. Это был первый опыт совместной работы людей, заинтересованных в развитии кооперации. «В ходе работы съезда формировалась та кооперативная общественность, которая в ближайшем будущем взяла в свои руки дело развития кооперативной теории и практики, возглавила работу кооперативных центров. Проекты документов, подготовленные съездом, стали отправными в развитии кооперативного законотворчества». В 1897 г. МВД издало Нормальный устав потребительских обществ, положив в его основу проект кооператоров практически без содержательных изменений, внеся лишь редакционные поправки. Этот устав являлся основным нормативным актом, регулирующим деятельность потребительской кооперации до принятия в марте 1917 г. Закона о кооперации. Реализацией решений Нижегородского съезда было создание вскоре при Санкт-Петербургском отделении Комитета о сельских ссудосберегательных и промышленных товариществах Постоянной комиссии по делам потребительских обществ (1897) и Московского союза потребительских обществ (МСПО) (1898). Эти организации создавались по инициативе людей, сочувствующих идее кооперации либо непосредственно занятых кооперативной работой. Задачи создаваемых организаций их основатели видели по-своему. Если в Петербурге «ставка делалась на теоретическое осмысление проблем кооперативного движения и попечительское содействие его развитию, то в Москве шел поиск путей практического объединения деятельности потребительских обществ. Служа общему делу кооперации, идя своим путем, эти организации вносили элементы организованности в жизнь обществ, направляли их деятельность в соответствии с принципами кооперативного строительства, развивали кооперативное сознание» (9, с. 63).

Важнейшей составляющей саморазвития и саморегулирования кооперации в России начала ХХ в. являлись съезды представителей кооперативных организаций потребителей. Они стали возможны на том этапе кооперативного движения, когда его представители на фоне быстрого роста числа организаций пришли к пониманию солидарности хозяйственных интересов и социальной сущности кооперации. Как правило, съезды были достаточно многолюдными, привлекая внимание не только представителей кооперативных организаций, но и земских деятелей, правительственных чиновников, создавая тем самым, по мнению Е.Ю. Болотовой, почву для диалога. В то же время в работе кооперативных съездов явно прослеживалось столкновение подходов представителей правительства и общественности к вопросу о регулировании кооперативного движения: «Для первых было характерно стремление удержать его в рамках только хозяйственной деятельности путем установления административного контроля с точки зрения "охраны общественного порядка и спокойствия"; для кооператоров же было важно гармоничное развитие всех сторон деятельности кооперативов как общественно-хозяйственных организаций» (9, с. 6566). Наиболее значительную роль сыграли всероссийские кооперативные съезды 1908 г. в Москве и 1913 г. в Киеве, в ходе которых работали секции потребительских обществ.

По словам А. А. Капитонова, государство, формируя свою политику по отношению к кооперативному движению, стремилось поддержать прежде всего кредитную кооперацию, поскольку именно ее правительство считало одним из способов повышения платежеспособности крестьян и укрепления их имущественного положения. Однако практика кооперативного строительства как до революции 1905 г., так и особенно в период осуществления столыпинской реформы вышла далеко за рамки, намечавшиеся властями. Так, в Самарской губернии кооперативы стали «не только пунктами выдачи крестьянам государственного и частного кредита, но и организаторами хлебозалоговых операций, центрами крестьянского предпринимательства, очагами культурно-воспитательной работы на селе» (30, с. 259).

Ю.Б. Будкина обращает внимание на то, что в годы столыпинской аграрной реформы, стал очевиден вклад кредитной кооперации в культурное и хозяйственное обновление деревни. «Четко обозначилось значение кредитной кооперации как существенного фактора интенсификации крестьянского хозяйства, роста его специализации, налаживания связи с рынком. Прослеживается

накопление хозяйственного опыта кооперативов, возрастание социальной активности и самодеятельности крестьянства» (12, с. 332). Ю.Б. Будкина солидаризируется с ранее сделанным Э.М. Щагиным выводом о том, что, порывая с общиной, являвшейся для крестьянина традиционной формой его социальной защиты, «выделенец искал и находил в кооперации новую и притом более устраивающую его как мелкого собственника и товаропроизводителя форму защиты своей самостоятельности в рыночных отношениях» (77, с. 86). Экономический потенциал кредитной кооперации, по мнению Ю.Б. Будкиной, наиболее отчетливо проявился там, где сложились ее устойчивые связи с другими видами кооперации, в частности потребительской, а также с земствами. При этом правовая ограниченность деятельности кредитной кооперации заставляла ее в предвоенные годы не только настоятельно стремиться к расширению правового поля своей деятельности, но и постепенно осваивать новые виды хозяйственных операций. В целом же в период столыпинских преобразований кредитная кооперация стала важным инфраструктурным механизмом процессов обновления в российской деревне, важным стимулятором качественных сдвигов в аграрном секторе (12, с. 332).

Список литературы

1. Александров Н.М. Российские просторы и эволюция систем земледелия в пореформенной России // Мировое экономическое развитие и Россия, (XIX-XX вв.): Материалы Междунар. науч. конф. - М., 2009. - С. 183-185.

2. Ананьич Б.В. Экономика Империи. Финансы и торгово-промышленная политика // Индустриальное наследие: Материалы Междунар. науч. конф. -Саранск: Изд-во Мордов. ун-та, 2005. - С. 5-27.

3. Безгин В.Б. Правовая ментальность российского крестьянства периода поздней империи // Русь, Россия: Средневековье и Новое время: Чтения памяти акад. РАН Л.В. Милова. - М.: МГУ, 2009. - С. 122-124.

4. Безгин В.Б. Пределы экономического роста. Крестьянские хозяйства Центрального Черноземья в конце XIX - начале XX века // Экономическая история: Обозрение: Материалы Междунар. науч. конф. «Экономические реформы в России XIX-XX вв. Новые подходы, методы и технологии исследования» / Под ред. Л.И. Бородкина. - М.: Изд-во МГУ, 2011. - Вып. 16 (специальный). - С. 122-126. - (Труды исторического факультета МГУ; Вып. 52).

5. Беспалов С.В. Причины и характер аграрного кризиса в Центрально-Европейской России в восприятии российской бюрократии на рубеже XIX-XX вв. // Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы, 2012 г.: Типо-

логия и особенности регионального аграрного развития России и Восточной Европы, X-XXI вв. - М.; Брянск: РИО Брянского гос. ун-та, 2012. - С. 306315.

6. Беспалов С.В. Причины кризиса аграрной политики правительства в восприятии российских консерваторов на рубеже 1890-1900-х гг. // Актуальные проблемы аграрной истории Восточной Европы: историография, методы исследования и методология, опыт и перспективы: Материалы XXXI сессии Симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. - Вологда: Изд-во ВГПУ, 2009. - Кн. 1. - С. 226-232.

7. Беспалов С.В. Проблема влияния форсированной индустриализации на развитие аграрного сектора экономики в общественной мысли России на рубеже XIX-ХХ вв. // Индустриальное наследие: Материалы III междунар. науч. конф. - Саранск: Изд. Центр Историко-социол. ин-та МГУ им. Н.П. Огарёва, 2007. - С. 326-335.

8. Бессолицын А.А. Роль С.Ю. Витте в создании системы коммерческого образования в России на рубеже XIX-XX вв. // Экономическая история: Обозрение: Материалы Междунар. науч. конф. «Экономические реформы в России XIX-XX вв. Новые подходы, методы и технологии исследования» / Под ред. Л.И. Бородкина. - М.: Изд-во МГУ, 2011. - Вып. 16 (специальный). - С. 129133. (Труды исторического факультета МГУ; Вып. 52).

9. Болотова Е.Ю. Российская потребительская кооперация конца XIX - начала ХХ в.: Организационные основы деятельности // Власть и народ: Проблемы взаимодействия, (XVII - начало ХХ в.): Материалы IV Бартеневских чтений. -Липецк: ЛГПУ, 2010. - С. 62-68.

10. Большакова О.В. Проблемы изучения местного управления в англоязычной историографии императорской России // Региональное управление и проблема эффективности власти в России, (XVIII - начало XXI вв.): Сб. ст. Всероссийской науч. конф. - Оренбург: Оренбургский филиал РАНХиГС, ФГБОУ ВПО «ОГПУ», 2012. - С. 461-464.

11. Бородкин Л.И., Перельман Г. Барометр экономической конъюнктуры дореволюционной России: О разработке «русского индекса Доу-Джонса» // Индустриальное наследие: Материалы Междунар. науч. конф. - Саранск: Изд-во Мордов. ун-та, 2005. - С. 52-62.

12. Будкина Ю.Б. Кредитная кооперация и интенсификация модернизационных процессов в рязанской деревне в период реализации Столыпинской аграрной реформы // Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы, 2012 г.: Типология и особенности регионального аграрного развития России и Восточной Европы, X - XXI вв. - М.; Брянск: РИО Брянского гос. ун-та, 2012. -С. 327-332.

13. Бурлова Г.В. Великорусское крестьянство и сельская администрация, (середина XIX - начало ХХ в.) // Власть и народ: Проблемы взаимодействия, (XVII - начало ХХ в.): Материалы IV Бартеневских чтений. - Липецк: ЛГПУ, 2010. - С. 75-83.

14. Величенко С. Численность бюрократии и армии в Российской империи в сравнительной перспективе // Российская империя в зарубежной историографии: Работы последних лет: Антология. - М., 2005. - С. 88-105.

15. Глазунов С.Р. Влияние государства на производственную инициативу и социальную функцию предпринимательства во Владимирском фабричном районе во второй половине XIX - начале ХХ в. // Фирмы, общество и государство в истории российского предпринимательства: Материалы Междунар. науч. конф. - СПб.: Нестор-История, 2006. - С. 45-49.

16. Голик А.Л. Казачьи переселения на Дальний Восток России во второй половине XIX века как элемент региональной политики // Региональное управление и проблема эффективности власти в России, (XVIII - начало XXI вв.): Сб. ст. Всероссийской науч. конф. - Оренбург: Оренбургский филиал РАНХиГС, ФГБОУ ВПО «ОГПУ», 2012. - С. 432-435.

17. Грегори П. Экономический рост Российской империи, (конец XIX - начало ХХ в.): Новые подсчеты и оценки. - М.: РОССПЭН, 2003. - 256 с.

18. Давыдов М.А. Динамика землеустройства в ходе Столыпинской аграрной реформы, 1907-1915 // Мировое экономическое развитие и Россия, (XIX-XX вв.): Материалы Междунар. науч. конф. - М., 2009. - С. 188-191.

19. Давыдов М.А. К статистике землеустройства в годы аграрной реформы Столыпина (1907-1915 гг.) // Экономическая история: Обозрение: Материалы Междунар. науч. конф. «Экономические реформы в России XIX-XX вв. Новые подходы, методы и технологии исследования» /Под ред. Л. И. Бородкина. -М.: Изд-во МГУ, 2011. - Вып. 16 (специальный). - С. 146-150. (Труды исторического факультета МГУ: Вып. 52).

20. ДиденкоД.В. Догоняющая и инновационная модернизация: две модели развития интеллектуалоемкой экономики // Мировое экономическое развитие и Россия, (XIX-XX вв.): Материалы Междунар. науч. конф. - М., 2009. - С. 13-16.

21. Егорова Л.И. Формирование представительных организаций в среде российской буржуазии. Общество для содействия русской промышленности и торговле // История предпринимательства в России: XIX - начало ХХ в.: Сб. статей по материалам Междунар. науч. конф. - СПб.: Издат. дом СПб. гос. ун-та, 2007. - Вып. 3. - С. 543-554.

22. Есиков С.А. Крестьянская поземельная община Черноземного центра России в пореформенное время, (1861-1905 гг.) // Власть и народ: проблемы взаимодействия, (XVII - начало ХХ в.): Материалы IV Бартеневских чтений. -Липецк: ЛГПУ, 2010. - С. 109-116.

23. Есикова М.М. Существовал ли аграрный кризис в России на рубеже XIX-XX вв.? // Власть и народ: Проблемы взаимодействия, (XVII - начало ХХ в.): Материалы IV Бартеневских чтений. - Липецк: ЛГПУ, 2010. - С. 116-120.

24. Земцов Л.И. Крестьянские представления начала XX века о праве собственности на землю // Русь, Россия: Средневековье и Новое время: Чтения памяти акад. РАН Л.В. Милова. - М.: МГУ, 2009. - С. 125-127.

25. Земцов Л.И. Мирская жизнь великорусского крестьянства на рубеже XIX -ХХ вв. // Власть и народ: Проблемы взаимодействия, (XVII - начало ХХ в.): Материалы IV Бартеневских чтений. - Липецк: ЛГПУ, 2010. - С. 121-127.

26. Ильиных В. А. Сельское хозяйство Сибири в 1890-1930-е гг.: Этапы и тенденции развития // Мировое экономическое развитие и Россия, (XIX-XX вв.): Материалы Междунар. науч. конф. - М., 2009. - С. 191-193.

27. Кабытов П.С., Баринова Е.П. П.А. Столыпин и местная реформа // Региональное управление и проблема эффективности власти в России, (XVIII - на-

чало XXI вв.): Сб. ст. Всероссийской науч. конф. - Оренбург: Оренбургский филиал РАНХиГС, ФГБОУ ВПО «ОГПУ», 2012. - С. 71-75.

28. Кабытов П.С. П.А. Столыпин: Последний реформатор Российской империи. -М.: РОССПЭН, 2007. - 208 с.

29. Кантимирова Р.И. Основные направления административной деятельности земских участковых начальников в Уфимской губернии в конце XIX - начале XX века // Региональное управление и проблема эффективности власти в России, (XVIII - начало XXI вв.): Сб. ст. Всероссийской науч. конф. - Оренбург: Оренбургский филиал РАНХиГС, ФГБОУ ВПО «ОГПУ», 2012. -С. 218-222.

30. Капитонов А.А. Роль личности в кооперативном движении в досоветский период (На материалах Самарской губернии) // Человек в экономике: Исторический дискурс: Материалы Всероссийской науч. конф. по экономической истории, посвященной 80-летию профессора Н.Л. Клейн. - Самара: Изд-во Самар. гос. экон. ун-та, 2007. - С. 258-263.

31. Карпачёв М.Д. Материалы земской статистики как источник по истории аграрных отношений в дореволюционной России // Актуальные проблемы аграрной истории Восточной Европы X - XXI вв.: Источники и методы исследования: Материалы XXXII сессии Симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. - Рязань: Рязан. гос. ун-т им. С.А. Есенина, 2012. -С. 220-232.

32. Кашаева Ю.А. Взаимодействие государственных органов и земства по развитию кустарных артелей в конце XIX - начале XX в.: (по материалам Пермской губернии) // Мировое экономическое развитие и Россия, (XIX-XX вв.): Материалы Междунар. науч. конф.- М., 2009. - С. 100-103.

33. КесслерХ. Полукрестьяне или полупролетарии? Миграция крестьян на заработки и пролетаризация в России в сравнительной и долгосрочной перспективе // Аграрная сфера в контексте российских модернизаций XVIII-XX веков: Макро- и микропроцессы: Сб. статей. - Оренбург: Изд-во ГУ «РЦРО», 2010. - С. 135-140.

34. Кириллов А. К. Промысловый налог Российской империи: Оценка реформ Н.Х. Бунге и С.Ю. Витте по данным первичной статистики // Мировое экономическое развитие и Россия, (XIX-XX вв.): Материалы Междунар. науч. конф. - М., 2009. - С. 87-90.

35. Китанина Т.М. «Высочайше учрежденная в 1888 г. Комиссия по поводу падения цен на сельскохозяйственные произведения в пятилетие, (18831887 гг.)» - важный источник по аграрной истории России последней трети XIX века // Актуальные проблемы аграрной истории Восточной Европы: Историография, методы исследования и методология, опыт и перспективы: Материалы XXXI сессии Симпозиума по аграрной истории Восточной Европы: В 2-х кн. - Вологда: Изд-во ВГПУ, 2009. - Кн. 1. - С. 238-246.

36. Книга М.Д. Опытные сельскохозяйственные станции в контексте просветительской деятельности российского правительства в начале ХХ в. // Государственная власть и крестьянство в конце XIX - начале XXI века: Сб. статей. -Коломна: КГПИ, 2009. - С. 83-87.

37. КовалёвД.В. Аграрная реформа П.А. Столыпина и технологический прогресс в крестьянском земледелии столичных губерний России // Землевладение и

землепользование в России (Социально-правовые аспекты): Материалы XXVIII сессии Симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. - Калуга: КГПУ им. К.Э. Циолковского, 2003. - С. 210-216.

38. Корелин А.П. Кооперация и кооперативное движение в России, 1860-1917 гг. -М.: РОССПЭН, 2009. - 391 с.

39. Кравцова Е.С. Исторический опыт деятельности системы податных присутствий в России (1885-1917 гг.) // Экономическая история: Обозрение: Материалы Междунар. науч. конф. «Экономические реформы в России XIX-XX вв. Новые подходы, методы и технологии исследования» / Под ред. Л.И. Бородкина. - М.: Изд-во МГУ, 2011. - Вып. 16 (специальный). - С. 161— 165. - (Труды исторического факультета МГУ: Вып. 52).

40. Кравцова Е.С. Фискальная политика государства в отношении российского предпринимательства на рубеже XIX-ХХ столетий (На примере губерний Центральной России) // Фирмы, общество и государство в истории российского предпринимательства: Материалы междунар. науч. конф. - СПб.: Нестор-История, 2006. - С. 89-92.

41. Курсеева О.А. Местные комитеты Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности и земства: Опыт взаимодействия, (19021903 гг.) // Региональное управление и проблема эффективности власти в России, (XVIII - начало XXI вв.): Сб. ст. Всероссийской науч. конф. - Оренбург: Оренбургский филиал РАНХиГС, ФГБОУ ВПО «ОГПУ», 2012. -С. 225-229.

42. Марискин О.И. Волостные и сельские сборы крестьянства Среднего Поволжья во второй половине XIX - начале XX века // Экономическая история: Обозрение: Материалы Междунар. науч. конф. «Экономические реформы в России XIX-XX вв. Новые подходы, методы и технологии исследования» / Под ред. Л.И. Бородкина. - М.: Изд-во МГУ, 2011. - Вып. 16 (специальный). -С. 169-174. - (Труды исторического факультета МГУ: Вып. 52).

43. МауВ.А. Преемственность и прерывность модернизации российской экономики в эпохи революций // Пути России: Преемственность и прерывистость общественного развития / Под общ. ред. А.М. Никулина. - М.: МВШСЭН, 2007. - С. 15-24.

44. Мацузато К. Столыпинская аграрная реформа и формирование инфраструктуры тотальной войны в российской деревне // П.А. Столыпин и исторический опыт реформ в России: К 100-летию со дня гибели П.А. Столыпина: Междунар. научно-практич. конф.: Москва, 28-30 сентября 2011 г. / Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына. - М.: Русский путь, 2012. -С. 205-224.

45. Милов Л.В. Природно-климатический фактор и менталитет русского крестьянства // Менталитет и аграрное развитие России, (XIX-XX вв.): Материалы Междунар. конф. - М.: МГУ, 1996. - С. 40-56.

46. Миронов Б.Н. Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII - начало ХХ века. - М.: Новый хронограф, 2010. - 911 с.

47. Морозан В.В. Коммерческие операции Юзовского отделения Государственного банка в начале XX в. // Мировое экономическое развитие и Россия, (XIX-XX вв.): Материалы Междунар. науч. конф. - М., 2009. - С. 151-154.

48. Николаева Т.В. Из истории деятельности железнодорожных компаний в России во второй половине XIX века // Фирмы, общество и государство в истории российского предпринимательства: Материалы Междунар. науч. конф. -СПб.: Нестор-История, 2006. - С. 134-137.

49. Никулин В.Н. Дореволюционная историография крестьянских промыслов в России во второй половине XIX - начале XX века // Русь, Россия: Средневековье и Новое время: Вторые чтения памяти акад. РАН Л.В. Милова. - М.: МГУ, 2011. - С. 297-302.

50. Осипов И.Д. Критика института земских начальников в советской историографии: Объективная оценка или «мода времени»? // Россия, Запад и Восток: Традиции, взаимодействия, новации: Сб. тезисов докладов и сообщений V Международной научно-практич. конф. - Владимир: ВГГУ, 2009. - С. 178182.

51. Оськин М.В. Крестьянский социум России и столыпинская аграрная реформа // П. А. Столыпин и исторический опыт реформ в России: К 100-летию со дня гибели П.А. Столыпина: Международная научно-практич. конф.: Москва, 28-30 сентября 2011 г. / Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына. - М.: Русский путь, 2012. - С. 225-232.

52. Ошарин А. В. Оборона и политика: Казенное и частное в военной индустрии России к началу ХХ в. // Фирмы, общество и государство в истории российского предпринимательства: Материалы Междунар. науч. конф. - СПб.: Нестор-История, 2006. - С. 149-159.

53. Парамонов В.Н. К истории разработки концепции индустриального развития России в первой трети ХХ века // Человек в экономике: Исторический дискурс: Материалы Всероссийской науч. конф. по экономической истории, посвященной 80-летию профессора Н. Л. Клейн. - Самара: Изд-во Самар. гос. экон. ун-та, 2007. - С. 273-281.

54. Перепелицын А.В. Особенности общинного землепользования в деревне Центрального Черноземья в конце XIX - начале ХХ в. // Власть и народ: Проблемы взаимодействия, (XVII - начало ХХ в.): Материалы IV Бартеневских чтений. - Липецк: ЛГПУ, 2010. - С. 199-206.

55. ПетровЮ.А. Свобода как фактор экономического роста (Размышления по поводу 150-летия отмены крепостного права) // Экономическая история: Обозрение: Материалы Междунар. науч. конф. «Экономические реформы в России XIX-XX вв. Новые подходы, методы и технологии исследования» / Под ред. Л.И. Бородкина. - М.: Изд-во МГУ, 2011. - Вып. 16 (специальный). -С. 10-16.- (Труды исторического факультета МГУ; Вып. 52).

56. Побережников И.В. Концептуальные интерпретации модернизаций в Российской империи // Экономическая история: Обозрение: Материалы Междунар. науч. конф. «Экономические реформы в России XIX-XX вв. Новые подходы, методы и технологии исследования» / Под ред. Л. И. Бородкина. - М.: Изд-во МГУ, 2011. - Вып. 16 (специальный). - С. 190-193.- (Труды исторического факультета МГУ: Вып. 52).

57. Посадский А.В. Русское крестьянство в первой половине XX века и проблема субъектности в истории // Пути России: Преемственность и прерывистость общественного развития / Под общ. ред. А.М. Никулина. - М.: МВШСЭН, 2007. - С. 352-361.

58. Ремнёв А.В., Суворова Н.Г. Переселенческое управление и научная экспертиза колонизационных проектов в позднеимперской России // Региональное управление и проблема эффективности власти в России, (XVIII - начало XXI вв.): Сб. ст. Всероссийской науч. конф. - Оренбург: Оренбургский филиал РАНХиГС, ФГБОУ ВПО «ОГПУ», 2012. - С. 53-60.

59. Рогалина Н.Л. Аграрный кризис в российской деревне начала ХХ века // Вопросы истории. - М., 2004. - № 7. - С. 10-22.

60. Рукосуев Е.Ю. Формы организации и способы действия предпринимательских объединений в России, (конец XIX - начало ХХ в.) // Урал индустриальный: Бакунинские чтения: Материалы IX Всерос. науч. конф.: В 2-х т. -Екатеринбург: Изд. дом «Автограф», 2009. - Т. 1. - С. 286-295.

61. СенявскийА.С. Роль экономических факторов в революционном процессе России начала XX века // Мировое экономическое развитие и Россия, (XIX-XX вв.): Материалы Междунар. науч. конф. - М., 2009. - С. 94-97.

62. Слепнёв И.Н. Акционерное общество Юго-Западных железных дорог и правительственная железнодорожная политика // Фирмы, общество и государство в истории российского предпринимательства: Материалы междунар. науч. конф. - СПб.: Нестор-История, 2006. - С. 194-197.

63. Согрина С.А. Государственная политика по вопросу кустарной промышленности (На примере смолокуренного промысла Европейского Севера России) // Экономическая история: Обозрение: Материалы Междунар. науч. конф. «Экономические реформы в России XIX-XX вв. Новые подходы, методы и технологии исследования» / Под ред. Л.И. Бородкина. - М.: Изд-во МГУ,

2011. - Вып. 16 (специальный). - С. 198-202.- (Труды исторического факультета МГУ: Вып. 52).

64. Степанов В.Л. Министерство финансов и частный железнодорожный бизнес в России, (1881-1905 гг.) // История предпринимательства в России: XIX -начало ХХ в.: Сб. статей по материалам Междунар. науч. конф. - СПб.: Из-дат. дом С.-Петерб. гос. ун-та, 2007. - Вып. 3. - С. 50-67.

65. Стогов Д.И. Дворянское сословие в представлениях русских консерваторов конца XIX - начала ХХ в.: Взгляды В.П. Мещерского и Б.В. Никольского // Российское дворянство, (XII - начало ХХ века): Актуальные проблемы исторического исследования: Сб. материалов Конф. студентов, аспирантов и молодых ученых / Отв. ред. А.Ю. Дворниченко. - СПб.: Новая альтернативная полиграфия, 2008. - С. 173-177.

66. Суслов М.Г. Взгляды на эффективность власти в российском обществе в конце XIX - начале XX века // Региональное управление и проблема эффективности власти в России, (XVIII - начало XXI вв.): Сб. ст. Всероссийской науч. конф. - Оренбург: Оренбургский филиал РАНХиГС, ФГБОУ ВПО «ОГПУ»,

2012. - С. 68-70.

67. Тагирова Н. Ф. Международные связи поволжских предпринимателей в начале XX в. // Мировое экономическое развитие и Россия, (XIX-XX вв.): Материалы Междунар. науч. конф. - М., 2009. - С. 57-61.

68. Таран А.Н. Законодательное регулирование деятельности коммерческих банков России второй половины XIX - ХХ в. // Фирмы, общество и государство в истории российского предпринимательства: Материалы Междунар. науч. конф. - СПб.: Нестор-История, 2006. - С. 211-215.

69. Токарев Н.В. П.А. Столыпин и его реформы в зеркале крестьянского сознания // П. А. Столыпин и исторический опыт реформ в России: К 100-летию со дня гибели П.А. Столыпина: Междунар. науч.-практич. конф.: Москва, 2830 сентября 2011 г. / Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына. - М.: Русский путь, 2012. - С. 241-251.

70. Тюкавкин В.Г. Зажиточное русское крестьянство Европейской России в период столыпинской аграрной реформы: Новые условия развития и типичные черты // Зажиточное крестьянство России в исторической ретроспективе: Материалы XXVII сессии Симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. - Вологда: ВГПУ: Русь, 2001. - С. 183-189.

71. Фигуровская Н.К. «Особое совещание» о реформировании сельского хозяйства // Актуальные проблемы аграрной истории Восточной Европы Х-ХХ! вв.: Источники и методы исследования: Материалы XXXII сессии Симпозиума по аграрной истории Восточной Европы / Отв. ред. Е.Н. Швейковская. - Рязань: Ряз. гос. ун-т им. С.А. Есенина, 2012. - С. 232239.

72. Фигуровская Н.К. Кооперативные предприятия и предпринимательство в дореволюционной России // Фирмы, общество и государство в истории российского предпринимательства: Материалы Междунар. науч. конф. - СПб.: Нестор-История, 2006. - С. 221-225.

73. Хеллер К. Отношения собственности в горнодобывающей и металлургической промышленности России, XVIII - начало ХХ в. // Собственность в ХХ столетии. - М.: РОССПЭН, 2001. - С. 197-215.

74. Черемисинов Г.А. Воздействие государственного предпринимательства на динамику конъюнктуры российской экономики в конце XIX - начале XX вв. // Мировое экономическое развитие и Россия, (XIX-XX вв.): Материалы Междунар. науч. конф. - М., 2009. - С. 82-86.

75. Шевырин В.М. Феномен Столыпина // П.А. Столыпин и исторический опыт реформ в России: К 100-летию со дня гибели П.А. Столыпина: Междунар. науч.-практич. конф.: Москва, 28-30 сентября 2011 г. / Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына. - М.: Русский путь, 2012. - С. 480-489.

76. Шляхов М.Ю. Проблемы развития российских местных банков в конце XIX века (На материалах Нижегородского купеческого банка) // Мировое экономическое развитие и Россия, (XIX-XX вв.): Материалы Междунар. науч. конф. - М., 2009. - С. 154-156.

77. Щагин Э.М. Очерки истории России, ее историографии и источниковедения, (конец XIX - середина XX вв.). - М.: Владос, 1995. - 759 с.

78. Щагин Э.М. Столыпинская реформа за Уралом России: Переселение, освоение целины и развитие инфраструктуры сельского хозяйства // Динамика и темпы аграрного развития России: Инфраструктура и рынок: Материалы XXIX сессии Симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. - Орел: Орловская правда, 2006. - С. 239-251.

79. ОаиЛп С. Сельское управление в центральных провинциях России накануне революции // Региональное управление и проблема эффективности власти в России, (XVIII - начало XXI вв.): Сб. ст. Всероссийской науч. конф. - Оренбург: Оренбургский филиал РАНХиГС, ФГБОУ ВПО «ОГПУ», 2012. -С. 188-192.

80. Harcave S. Count Sergei Witte and the twilight of imperial Russia: a biography. -N.Y.; L.: M.E. Sharpe, 2004. - 323 p.

81. Hoffmann D.L. Conclusion // Russian modernity: Politics, knowledge, practicies / Ed. by D.L. Hoffmann and Y. Kotsonis. - L., 2000. - P. 245-260.

82. Judge E.H. Peasant resettlement and social control in late Imperial Russia // Modernization and revolution: Dilemma of progress in late Imperial Russia. - N.Y., 1992. - P. 73-93.

83. Sylla R., Tilly R., Tortella G. Introduction: comparative historical perspectives // The State, the financial system and economic modernization. - Cambridge, 2000. -P. 1-19.

84. Wcislo F. Rereading old texts: Sergei Witte and the industrialization of Russia // Russia in the European context, 1789-1914. - N.Y., 2005. - P. 71-82.

85. West J.L. Old believers and new enterpreneurs: Old belief and enterpreneurial Culture in Imperial Russia // Commerce in Russian urban culture, 1861-1914 / Ed. by W.C. Brumfield, B.V. Anan'ich and Yu.A. Petrov. - Wash., 2001. - P. 79-89.

С.В. Беспалов

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ МОДЕРНИЗАЦИЯ РОССИИ В КОНЦЕ XIX - НАЧАЛЕ XX в.: СОВРЕМЕННАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ

Аналитический обзор

Оформление обложки И. А. Михеев Компьютерная верстка Е. Е. Мамаева Корректор В.И. Чеботарева

Гигиеническое заключение № 77.99.6.953.П.5008.8.99 от 23.08.1999 г. Подписано к печати 9/XII - 2013 г. Формат 60х84/16 Бум. офсетная № 1 Печать офсетная Свободная цена Усл. печ. л. 7,5 Уч.-изд. л. 7,0 Тираж 300 экз. Заказ № 209

Институт научной информации по общественным наукам РАН,

Нахимовский проспект, д. 51/21, Москва, В-418, ГСП-7, 117997

Отдел маркетинга и распространения информационных изданий Тел./факс: (499) 120-45-14 E-mail: inion @bk.ru

E-mail: ani-2000@list.ru (по вопросам распространения изданий)

Отпечатано в ИНИОН РАН Нахимовский проспект, д. 51/21 Москва, В-418, ГСП-7, 117997 042(02)9