CC BY
280
ЕДА КАК СРЕДСТВО КОММУНИКАЦИИ: СРАВНИТЕЛЬНЫЙ АНАЛИЗ ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКИХ ПОДХОДОВ
Автор: КРАВЧЕНКО С.А.
КРАВЧЕНКО Сергей Александрович — доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой социологии МГИМО (У) МИД России. Адрес: 119454, Россия, г. Москва, проспект Вернадского, 76. Тел.: +7 (495) 434-94-26. Е-mail: sociol7@yandex.ru
Аннотация:
Еда заряжает человека не только энергией жизни, удовлетворяет его первичные, врожденные, генетически обусловленные инстинктивные влечения, но и доставляет радость от вкуса пищи, формируя социокультурные условия его существования и собственно человеческие потребности и практики — необходимость единения, коммуникаций с себе подобными, приобщения к деятельности других людей. Еда как средство коммуникации изучается через призму не только социологических парадигм, но и представителями других социальных наук. Среди множества теоретико-методологических подходов к еде как средству коммуникации в настоящей статье выделю четыре из них. 1. Ученых интересует то, какие разделяемые вербальные и невербальные символы еды используют люди в качестве языка общения, какие смыслы они вкладывают в те или иные символы пищи в контексте своей культуры, которые осваиваются в процессе социализации. 2. Особое внимание исследователями уделяется характеру дискурса еды, с помощью которого люди представляют себя другим, видят других в национально-локальном контексте, а также во всем многообразии мира. Соответственно, важно понять, как эти дискурсы, задействованные масс-медиа, влияют на мысли и чувства людей, побуждая их не только потреблять те или иные продукты питания, но и преобразовывать, рационализировать свою жизнь, адаптируясь к ускоряющейся и усложняющейся динамике современности. 3. Еда как средство коммуникации всегда использовалась политической и экономической элитой для манипулирования и доминирования. На определенном этапе истории происходит зарождение биополитики, разделившей еду на «здоровую» и «опасную». Биополитика имеет прямое отношения к характеру коммуникации — с тех пор через «культуру опасности» формировались дисциплинарные технологии, выполнявшие две основные функции: передача специфической информации в виде нормативистскихсуждений, воздействовавших на тела индивидов, а также осуществление контроля за «социальным телом» всего населения. 4. В последние десятилетия внимание ученых все более обращено на то, что еда как средство коммуникации влияет на характер интеракций людей посредством выработки у них вкусовых, пристрастий, приобретающих в современном обществе все большую значимость как фактора социальной дифференциации.
Ключевые слова: еда, язык еды, дискурс, знак, коммуникации, «вещь-в-себе», «вещь-для-себя», социально-коммуникационное дистанцирование
Язык еды
Выполнять собственно человеческие функции позволяет еде то, что она, будучи биологической субстанцией повседневной жизни человека, является также его своеобразным языком. Наряду с языком как «значимой речью» [1], язык еды выступает средством человеческого общения, позволяющим передавать информацию и выступать главным фактором социализации, передачи культуры от поколения к поколению.
У языка еды есть все базовые характеристики как семиотической системы. Язык, считает Н. Луман, есть «средство, усиливающее понимание коммуникации далеко за пределы воспринимаемого... Его подлинная функция заключается в генерализации смысла с помощью символов, которые — в отличие от обозначения чего-либо иного — сами являются тем, что они обеспечивают. Лишь в функции посредника коммуникации, что с эволюционной точки зрения, видимо, есть его изначальная функция, язык связан с кодированием, т. е. с акустическими либо оптическими знаками для смысла» [2, с. 220, 141]. Язык еды полностью подпадает под это определение: он является посредником коммуникации, что связано с кодированием определенного смысла с помощью знаков, и этот смысл передается для всех членов общества.
К. Леви-Стросс не только раскрыл специфику языка еды, но и показал его зарождение, развитие и взаимовлияние, обогащение с собственно языком человеческой речи [3]. Язык еды материализуется посредством приготовления пищи, являющегося «воистину универсальной формой человеческой активности: если нет общества без языка, то нет общественного образования без приготовления в определенной манере по крайне мере чего-то из еды» [4, р. 36]. Исходными знаками еды, представляющими ее как смысл и язык, является состояние окультуренной готовности в виде жареной, вареной, копченой пищи или же подвергшейся естественному, природному гниению, а, возможно, и гниению по заранее спланированному процессу (квашение капусты). Именно приготовление еды представляет процесс преобразование людьми природы в культуру. Здесь значима «двойная оппозиция: с одной стороны, продуманное/непродуманное, а с другой — культурное/природное воздействие» [4, р. 37].
Собственно, на базе этой исходной матрицы начинает формироваться определенная семиотическая система коммуникации с самыми разнообразными смыслами. Жареная пища находится на стороне природы, а вареная — на стороне культуры, ибо для ее приготовления требуется не только резервуар как культурный объект, но посредник (вода) в отношениях между едой и огнем, что отсутствует при жарении, предполагающего прямое воздействие огня. Аборигены Новой Каледонии с гордостью демонстрируют использование котелка и потребление сваренных
корней как свидетельство «цивилизованности». Еще Аристотель полагал, что в культурном плане варка выше жарения. В его текстах есть указания на то, что в древние времена люди все жарили. Варка же за счет определенных добавок делает пищу субстанционально и семантически более разнообразной.
Через определенные знаки жареная и вареная пища обретает еще более сложные смыслы. Изначально трактовалось, что сваренная еда относится к блюдам «эндо-кухни», приготовленной для домашнего употребления в малой закрытой группе, в то время как жареная — к «экзо-кухне», предлагаемой гостям. Именно такой смысл характерен для ряда примитивных сообществ. Так, в племенах Парагвая жарят всю добычу, кроме мяса, предназначенного для ритуала выбора имени новорожденному, — в таком случае мясо должно быть отварным. В аналогичных племенах Бразилии вареное мясо запрещено для вдов и вдовцов, при этом предписание сваренной еды имеет смысл укрепления социально-коммуникационных связей, а жареной — их ослабление. Как свидетельствуют этнографические исследования, смысл деления эндо-кухни и экзо-кухни, как правило, совпадает с эндо-каннибализмом (ритуал предписывал поедание тела родственника в сваренном виде) и экзо-каннибализмом (тело врага жарилось) [4, р. 38-39].
С глубоких времен еда несла на себе и гендерный смысл: в племенах Южной Америки и Аляски приготовление повседневной отварной пищи было уделом женщин, а жареной — мужчин. Но так было не везде. В Северной Америке деревенские женщины никогда не пользовались резервуарами для варки пищи — только жарили ее, варили же еду исключительно мужчины и обычно перед военными походами. Здесь присутствует дополнительный смысл: варка полностью консервирует мясо в собственном соку, в то время как жарка ассоциируется с определенными потерями (как видно, язык еды предполагал аналогию с возможными военными потерями).
Вареная и жареная еда также свидетельствовала о предписанных статусных различиях: в древней Маори (коммуна в Италии) аристократы, как правило, жарили себе еду, избегая контакта с котлами для варки, которыми пользовались рабы и женщины. Подобные ценностные различия вареной и жареной еды характерны для западной традиции в целом, но были и исключения: чехи, чье традиционное общество было значительно более демократичным по характеру, рассматривали вареное мясо как наиболее «питательное». Этот смысл оппозиции вареной и жареной еды сохранился в Европе вплоть до середины XIX столетия. Широко известен афоризм французского юриста и исследователя гастрономии Ж.-А. Брилья-Саварена: «Человек становится поваром, а рождается жарщиком».
По К. Леви-Стросс, третьей базовой составляющей смысла еды является копченая пища. В кулинарной системе американских индейцев
копчение занимает особое место, с которой связана еще одна двойная оппозиция: близкое/отдаленное и быстрое/медленное воздействие на еду. Для копчения из дерева строился культурный объект (буккун), позволявший дистанционно готовить мясо и главное — медленно, в течение более двух суток. Наличие специального приспособления роднит копчение с варкой. Но если емкости для варки могли повторно использоваться, то буккан имел одноразовую функциональность, он должен был быть немедленно разрушен после использования, ибо в контексте той семиотической системы животное могло отомстить охотнику. Копчение представляет «самую высокую "культурную" форму приготовления еды» [4, р. 41], что касается и продолжительности процесса и его результата как надежного метода длительного консервирования пищи.
Изначальный язык еды получает дальнейшее историческое развитие и усложнение. Смысл жареной еды дифференцируется на пищу, приготовленную на гриле, и с помощью традиционной жарки. Вареная пища также стала различаться на ту, что приготовлена в кипящей воде и на пару, для чего потребовались новые культурные предметы ее приготовления. Данные примеры развития семиотической системы еды позволили К. Леви-Строссу сделать вывод о том, что «приготовление пищи в обществе есть язык, посредством которого оно [приготовление] бессознательно истолковывает его структуру — или оно также бессознательно подчиняется ему, чтобы раскрыть его противоречия» [4, р. 43].
Язык еды изменялся вместе с моралью, базовыми представлениями людей о добре и зле. Толчок к появлению табу в сфере питания, полагает М. Вебер, следует искать в зарождении тотемизма. «Если тотем — животное, — пишет он, — его нельзя убивать, ибо он кровь от крови всего общества; отсюда проистекают определенные ритуальные запреты в пище» [5, с. 59]. «Социально важная пища не та, которая удовлетворяет голод, — замечает А. Рэдклифф-Браун, — но та, которая... связана с ее добыванием и использованием в совместной деятельности, с повседневными проявлениями сотрудничества и взаимной помощи, т.е. постоянно выступает как фактор, воздействующий на интересы и взаимоотношения, связывающие индивидов — мужчин, женщин и детей — в обществе» [6, с. 436].
М. Мид отмечает, что «на протяжении человеческой истории было много строгих табу, запрещающих смотреть, как едят другие люди, или есть в их присутствии». Тому было ряд причин, задававших характер коммуникации. Это и отношения между теми, кто вовлечен в процесс приема пищи, и кто в то же время мог лишь за этим наблюдать. Но главное — в те далекие дни еды просто не хватало, и «смотрящие были настолько голодны, что не предложить им немного еды было просто немыслимо, ведь в каждом взгляде была мольба о маленьком кусочке» [7, с. 11]. С развитие цивилизаций, отмечает антрополог, наблюдает-
ся «рост великих религий, которые сделали братство всех людей частью своих доктрин», провозглашалась ценность «дара жизни» человека, однако проблема «пропитания людей из других стран почти исключалась» [7, с. 13-14].
Под влиянием развития западного капитализма всевозможные запреты на ту или иную еду постепенно минимизируются благодаря «уничтожению различий между внутренним и внешним хозяйством, внутренней и внешней моралью». Ликвидация единой арочной морали с жесткими принципами, что характерно для общества рефлексивного модерна и постмодерна [8] латентно способствовала развитию интернационализации еды, что неизбежно вело к плюрализму систем питания и космополитическому дискурсу еды.
Этот процесс поддерживался и дополнялся, отмечал М. Вебер, утверждением в западной культуре «людей с рациональной нравственностью: магия и религия встречаются повсюду, но религиозная основа жизнедеятельности человека, которая в конце концов должна была привести к специфическому рационализму, своеобразно обнаруживается лишь на одном европейском Западе» [5, с. 286]. Данный социальный тип людей относился к еде не столько с позиций тех или иных ценностей, включая табу, сколько полагаясь на прагматизм, понимаемый как полезность, стремление к прибыли и наживе. «Правильная» мораль стала отождествляться с эффективным хозяйствованием. «Результатом является регулированное хозяйство с известным простором для стремления к наживе» [5, с. 322]. Разумеется, этот базовый моральный принцип распространялся на производство и потребление еды. По нему любая пища обретает «нормальность», если она приносит прибыль.
Таким образом, язык еды непосредственно способствовал развитию человеческой коммуникации и культуры. Увеличивавшаяся дифференциация смыслов еды, с одной стороны, способствовала ее окультуриванию, а с другой — переходу примитивных сообществ в современное цивилизованное общество.
От «вещи-в-себе» к «вещи-для» человека: новые коммуникационные средства
Еда, какой мы ее знаем сегодня, не всегда была такой по содержанию и характеру, а прошла исторически длительный путь развития от «вещи-в-себе» через процесс окультуривания до «вещи-для» человека, что предполагало становление и развитие новых коммуникационных средств. Первым шагом на длительном пути от «вещи в себе» к очеловечиванию еды стали собирательство и охота, изначально предполагающие значительные неопределенности результатов, случайности, грозившими опасностями голодания, что было в значительной степени
обусловленностью неразвитостью коммуникационных средств. М. Ве-бер, специально изучавший историю хозяйства, отмечает: «Охота должна была с самого начала вестись сообща; однако, это сотрудничество оставалось случайным» [9, с. 57]. У первобытного человека, отмечает П. Сорокин, актами добывания пищи являлись: охота, рыболовство, собирание плодов и дикорастущих семян, нападение на соседнее племя с целью овладения его продуктовыми запасами, а также акты изготовления орудий и инструментов добывания пищи (бумеранги, каменные топоры, тыквенные горшки и т.д.) [10, с. 130].
Переход к номадизму (кочевничеству, пастушеству) уменьшал неопределенности и случайности в добыче еды, расширив средства коммуникации людей. Это была форма социации, которая, как отмечал Г. Зиммель, противоположна вообще неструктурированному образу жизнедеятельности разрозненных скоплений людей [11]. Хотя сущностной чертой номадизма является «детерриторизация», он весьма хорошо структурирован в сезонно-временном контексте, благодаря чему кочевники с бльшей степенью предопределенности результата обеспечивают себя едой круглогодично.
На смену номадизму пришло мотыжное земледелие, хотя осуществлявшееся без рабочего скота, тем не менее, оно было более эффективно в плане определенности производства продуктов питания и минимизации опасностей голодания, что также было и шагом к расширению коммуникационного взаимодействия людей.
Однако данный процесс производства еды изначально не носил линейного, «закономерного» характера, как иногда представляется. Исследования М. Вебера показали, что «прежняя, ходячая в науке схема трех друг друга закономерно сменяющих ступеней хозяйства — охоты, пастушества и земледелия, — ныне поколеблена. Ни народы чисто охотничьи, ни чистые кочевники, если они вообще еще встречаются и не вступают в обмен между собой или с народами земледельческими, уже не являются чисто первобытными. Первобытно, напротив, кочевое земледелие, которое выступает как мотыжная обработка, обычно в связи с охотой. Мотыжная обработка есть земледелие без домашнего скота, в особенности без рабочего скота. Появление плуга уже обозначает переход к земледелию в нашем смысле» [9, с. 57].
Из этого следует, что организованное производство еды зарождается с оседлым образом жизни, земледелием, предполагающим «известное улучшение техники» (замена мотыги плугом) [9, с. 57], утверждением домашнего хозяйства, основанного на разделении труда между полами. Мужчина занимался охотой и содержанием домашнего скота. Работой же внутри дома «была занята исключительно женщина» [9, 58]. Изначально организованное производство еды лишь смягчало опасности голодания: «женщина могла быть отдаваема родом внаем за продовольствие» [9, 54].
В целом организованное домашнее производство еды было не только эффективнее охоты и номадизма по количественным результатам, но и в качественном плане выше — пища стала разнообразнее по наличию в ней животных и растительных ингредиентов. При этом домашнее хозяйство функционировало сообразно конкретной территории, климатическим условиям и жесткому временному распорядку, что явилось главным результатом первой аграрной революции. Еда обретала окультурную рутинность и коммуникационную специфичность, предполагала средства приготовления, основанные на традициях и привычках. А. Шюц отмечает, что наряду с родным языком, семьей, соседями, друзьями, дом означает «определенным образом приготовленную пищу» [12, с. 551]. Искусством ее приготовления стала домашняя, а затем и национальная кулинария. Подчеркнем, для социолога принципиально важным является связь языка с особенностями домашней кулинарии.
Вместе с тем, традиционный характер домашнего производства и потребления еды в значительной степени зависел и от более общегокультурно-коммуникационного контекста. Как пишет П.А. Сорокин, содержание еды в историческом плане неоднократно менялось и подвержено флуктуациям между двумя полюсами: если в условиях доминирования идейной или религиозной культуры формируется соответствующая аскетическая ментальность, предполагающая «добровольную минимизацию большинства физических потребностей», то дискурсы чувственной культуры и ментальности — «Вино, женщины, песня», «Ешь, пей, веселись» [13, с. 48, 49]. Важно и то, сколько времени люди затрачивают на еду и другие культурные действия. Здесь ученый обосновывает следующую взаимозависимость: чем больше времени и энергии тратит человек на добывание средств пропитания, тем меньше актов, направленных на коммуникации, связанных с достижением собственно социальных и культурных целей. При недостатке еды почти вся жизнь уходит на то, чтобы «набить брюхо», а при избытке возможны разные отношения к питанию, включая простое «проедание» жизни «лакомками», «гурманами», «сластенами» [13, с. 134-135].
Кроме того, постепенно еда стала выходить за пределы национально-культурного коммуникационного пространства, что не только делало пищу более разнообразной, но и оказывало влияние на формирование национальной кулинарии. Тому способствовали технические и коммуникационные предпосылки развития торгового транспорта, которые первоначально и в течение долгого времени были весьма примитивны. Как отмечает М. Вебер, во времена ассириян и вавилонян в Месопотамии употреблялись наполненные воздухом козьи шкуры для переправы через реки. «На суше торговец до глубокого средневековья должен был довольствоваться следующими средствами транспорта: собственной спиной, на которой он таскал товары до XIII в., и вьючными животными или двухколес-
ной тележкой, запряженной одним, реже двумя животными, причем ему приходилось пользоваться такими путями сообщения, которые нельзя назвать дорогами в современном смысле» [9, с. 190]. Более дорогостоящая морская торговля предполагала объединение путешествующих купцов в товарищество. Тогда же возникли первые риски, связанные с торговлей продовольствием. При этом, «товарищества, основанные на общности риска», функционировали по принципу: «Риск несется сообща, барыш и убыток делятся по определенной раскладке» [9, с. 196]. Те первые риски, строго говоря, практически не относились к субстанции еды, ограничивались сферами ее доставки и торговли. Риски, предполагающие выбор систем питания, появляются позже, что предполагает существенное увеличение производства продовольствия, его разнообразие и, соответственно, усложнение коммуникационного дискурса.
Влияние языка еды на социально-классовые идентификации
Язык окультуренной еды позволяет ей выполнять функцию идентификатора, маркера класса и культуры. При этом их отношения носят характер взаимозависимости: еда сама активно влияла на социально-классовые отношения; в свою очередь, разные социальные, этнические и религиозные группы также активно адаптировали еду к своим культурным ценностям, нормам, дискурсу.
В древние времена люди практически все участвовали в добывании еды. И отношения между теми, кто хорошо и плохо питался, были во многом простыми. «Вождь мог иметь право на первые фрукты или часть урожая, — замечает М. Мид, но после этих притязаний все распределялось среди его людей». При этом был страх каннибализма, и причина его была не только в том, что в экстремальный период группа могла кем-то пожертвовать, но и в обрядах празднования победы на войне или как провиант армии, находящейся в походе [9, р. 13].
Язык еды отражал социальную иерархию еще в Древнем мире. Говоря о положении дел в Израиле, М. Вебер пишет: «Хлеб в качестве главного продукта питания, а наряду с ним овощи и вино, встречаются с самого начала, точно так же и оливковое масло; в повседневном обиходе мясная пища встречается, конечно, только за царским столом; остальной народ забивает скот лишь по праздникам (и то под видом жертвоприношения)» [5, с. 203-204]. Примерно аналогичная ситуация была в Древней Греции: «В эпоху гомеровского эпоса главную пищу составляют сыр, молоко и — заметьте: у знатных — мясо» [9, с. 215].
На определенном историческом этапе еда перестает быть просто пищей, приобретая роль фактора социально-коммуникационного дистанцирования, конкурентной борьбы за статус, средством социального утверждения, а в придворном обществе становясь еще знаком «фе-
тиша престижа». Так, французская королевская кухня включала: большую кухню, буфетную, кондитерскую, кухню, где изготавливается мороженое, фруктовую, винно-хлебную кухню [14, с. 62-63]. Огромные траты шли на производства лакомств, таких как шоколад, кофе, которые в то время были роскошью.
Низшие социальные слои были вынуждены довольствоваться «демократизированной роскошью» в виде тех или иных «суррогатов», представляющих собой «изделия массового сбыта», «наиболее дешевый продукт». Заметим, что и сегодня цена «нормального» шоколада может превосходить массовые аналоги в десять раз и может быть свидетельством динамики характера коммуникаций людей к контексте их социальных рпазлиций.
В целом характер еды, по П. Сорокину, является той независимой переменной, по которой можно судить о социально-коммуникационной дифференциации. «Богатство в обществе, — пишет он, — равносильно большему простору в выборе продуктов питания, большей возможности удовлетворять свои пищевые запросы согласно желанию. Поэтому пищевой режим богатых — это режим "свободно избранный". Сравнивая его с пищевым режимом более бедных классов, мы видим, что питание более богатых слоев количественно больше, что процент продуктов животного происхождения в нем гораздо выше, чем в пищевой диете бедняков» [10, с. 16].
П. Бурдье анализирует фактор еды в контексте социально-классовых отношений, жизненного стиля, специфики коммуникаций конкретных социальных групп: «Подлинный принцип, лежащий в основе различий, наблюдаемых в области потребления, как и за ее пределами, заключается в оппозиции между вкусом к роскоши (или к свободе) и вкусом от нужды. Первый свойственен индивидам, выступающим продуктом материальных условий существования, характеризующихся дистанцией от сферы необходимости, свободами, или как иногда говорят, удобствами, которые дает обладание капиталом. Второй — уже одним фактом приспосабливания — выражает нужды, плодом которых он является. Таким образом, народный вкус к пище, наиболее сытной и одновременно наиболее дешевой (двойной плеоназм, демонстрирующий редукцию к чисто первичной функции), можно вывести из необходимости воспроизводить с наименьшими затратами рабочую силу, которая по определению требуется от пролетариата. Идея вкуса — типично буржуазная, так как предполагает абсолютную свободу выбора — настолько тесно связана с идеей свободы, что кажется парадоксальной сама идея существования вкуса к необходимому» [15, с. 32].
Причем, более высокий стиль жизни отнюдь не всегда предполагает и большие траты на питание — главным фактором структуры потребляемых продуктов является сформированный в процессе коммуникаций социальный вкус: «Линия разрыва с народным отношением к еде
проходит, без сомнения, между рабочими и служащими: тратя на продукты питания меньше, чем квалифицированные рабочие, как в абсолютных, так и в относительных величинах, служащие потребляют меньше хлеба, свинины, колбасных изделий, молока и сыра, крольчатины и птицы, сушеных овощей и жиров, и, имея более сжатый бюджет на питание, тратят столько же на мясо — говядину, телятину, баранину, ягненка, и немного больше на рыбу, свежие фрукты и на аперитивы» [15, с. 33].
Язык еды не только является маркером принадлежности к той или иной социальной или культурной группы, но и опосредованно через вкус создает соответствующие телесные идентификации, которые также социально обусловлены и определяют характер социальной коммуникации. «Само собой разумеется, что невозможно изолировать потребление продуктов питания от стиля жизни в целом.— продолжает Бур-дье. — Предпочтения в сфере питания зависят также от представлений того или иного класса о теле и о воздействии, оказываемом пищей на тело, т.е. на его силу, здоровье и красоту, а также от категорий, которые он использует для оценки этих воздействий; при этом некоторые из них могут иметь значение для одного класса и не приниматься в расчет другим. Так, различные классы могут устанавливать совершенно различные иерархии таких воздействий: рабочие, уделяющие большее внимание физической силе тела (мужского), чем его форме, имеют тенденцию потреблять продукты одновременно дешевые и сытные, в то время как члены либеральных профессий отдадут свое предпочтение продуктам вкусным, полезным для здоровья, легким и неполнящим. Как классовая культура, ставшая натурой (т.е. инкорпорированная), запечатленная в теле, — вкус участвует в формировании тела класса» [15, с. 37, 38].
Более того, динамика питания, считает социолог латентно влияет на характер коммуникаций людей в демографическом плане: «ограничение расходов на продукты питания и в особенности на самые земные, самые приземленные и самые материальные среди них сопровождается ограничением деторождения» [15, с. 33].
Представляется, сегодня социологами недооценена, с одной стороны, та роль, которую язык еды играет как маркер социальной, этнической и культурной идентификации, а с другой — как конкретные акторы рефлексируют относительно еды, изменяют свои самоидентификации, вносят в нее элементы новизны коммуникации. Примечательно, в нашу виталистскую социологию пока не вошла такая проблематика как еда, пища, диета, вкус, трапеза, культурно приобретенный синдром как результат определенного питания и др. [16]. Кроме того, необходимо полагаться на возникшие в социологии повороты [17] при исследовании еды. И, наконец, еда является социальным и культурным констуктом, что предполагает задействование инструментария культуральной социологии Дж. Александера, особенно для анализа динамики смыслов еды [18].
К определению еды
Все вышесказанное свидетельствует, что еда как средство коммуникации, будучи сложным феноменом, является предметом культурологии, антропологии, экономики, политологии, медицины и ряда других наук. Социологов же, как правило, интересует биологическая, социальная, культурная и коммуникационная составляющие пищи. Дж. Ко-веней, современный исследователь еды из Австралии (Флиндерский университет), определяет ее следующим образом: «Еда есть то, кто мы. Это буквально так, ибо наши материальные тела состоят из компонентов, которые прежде были едой. Это также справедливо в метафорическом смысле, так как еда была и до сих пор остается идентификатором и маркером класса, культуры и цивилизации» [19, р. 2]. Д. Габа-чия утверждает, что «мы представляем то, что едим», добавляя: жизнь современного большого города «предлагает потребителям даже с низкими доходами, происходящими из самых широких слоев населения, недорогой способ приобретать новую и инновационную еду и создать свою собственную версию мульти-этнического космополитизма» [20, р. 105]. По Ж. Бодрийяру, смысл современной еды, как товара, в том, что она производится «в качестве знака, стоимости/знака» [21, с. 160]. Полагаем, Ж. Бодрийяр ближе всех подошел к трактовке еды как средству коммуникации.
Вместе с тем, эти и другие подходы к анализу еды весьма интересны, оригинальны, содержат антропологическое, структуралистское, социолингвистическое, интерпретивное, рациональное понимание еды, ее динамики. Однако они в основном дают линейные трактовки природы и развития еды. Мы же исходим из того, что сегодня необходимо переоткрыть еду с позиций обоснования ее нелинейной природы развития в контексте соответствующей динамики социума вообще и развития средств коммуникации в особенности. В самом общем виде под едой мы понимаем пищу, содержащую интегрально, как минимум, четыре компонента, находящиеся в нелинейной динамике: 1) био-природную субстанцию, осуществляющую воспроизводство физической и психической функциональности человека; 2) социальный компонент в виде характера социальных действий по отношению к ней; 3) институционализированные культурные ценности и нормы, традиции, регулирующие не только характер диеты и вкуса, но и собственно человеческие коммуникации, складывающиеся во время принятия пищи; 4) биополитические дискурсы, «систематически формирующие те объекты, о которых они говорят» [22, с. 112], соответственно, осуществляющие своеобразную власть, «надзор» за «нормальностью» еды [23, с. 31]. Данное пре-деление предполагает постулат о «стреле времени» еды: мы едим то, в каком обществе мы живем со всеми его средствами коммуникации.
Литература:
1. Mead, G.H. (1934) 'Mind, Self, and Society'. Chicago: University of Chicago Press.
2. ЛуманН. Социальные системы. Очерк общей теории. СПб., 2007.
3. Леви-Стросс К. Мифологики: происхождение застольных обычаев. М., 2007.
4. Lvi-Strauss, C. (2008) 'The Culinary Triangle' in C. Counihan and P. Van Esterik (eds.), Food and Culture: A Reader, NewYork: Routhledge.
5. Вебер М. История хозяйства. Город. М., 2001.
6. Рэдклифф-БраунА. Табу // Религия и общество. М., 1996.
7. Mead, M. (1997) 'The Changing Significance of Food' in C. Counihan and P. Van Esterik (eds.), Food and Culture: A Reader, NewYork: Routhledge.
8. Кравченко С.А. Модерн и постмодерн: «старое» и новое видение // Социологические исследования, 2007. № 9.
9. Вебер М. Аграрная история Древнего мира. М., 2001.
10. Сорокин П. Голод как фактор. Влияние голода на поведение людей, социальную организацию и общественную жизнь. М.: Academia&LVS, 2003.
11. Simmel, G. (1997) 'Simmel on Culture' in D. Frisby and M. Featherstone (eds). London: Sage.
12. Шюц А. Возвращающийся домой // А. Шюц. Избранное: Мир, светящийся смыслом. М., 2004.
13. Сорокин П.А. Социальная и культурная динамика: Исследование изменений в больших системах искусства, истины, этики, права и общественных отношений. СПб., 2000.
14. ЭлиасН. Придворное общество. М., 2002.
15. Бурдье П. Различение: социальная критика суждения // Экономическая социология, 2005. Т. 6. № 3.
16. Словарь виталистской социологии. М.: Гардарики, 2006.
17. Кравченко С.А. Сложный социум: востребованность поворотов в социологии // Социологическое исследование, 2012. № 5.
18. Кравченко С.А. Культуральная социология Дж. Александера (генезис, понятия, возможности инструментария) // Социологическое исследование, 2010. № 5.
19. Coveney, J. (2014) 'Food'. London and New York: Routledge.
20. Gabaccia, D.R. (2000) 'We are What we Eat: Ethnic Food and the Making of Americans'. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press.
21. БодрийярЖ. К критике политической экономии знака. М., 2003.
22. Фуко М. Археология знания. СПб.: Гуманитарная академия, 2004.
23. Кравченко С.А. Социокультурная динамика еды: риски, уязвимости, востребованность гуманистической биополитики. Монография. М.: МГИМО (У) МИД России, Институт социологии РАН, 2014.
■ ■ ■ FOOD AS A MEANS OF COMMUNICATION: A COMPARATIVE ANALYSIS OF THEORETICAL AND METHODOLOGICAL APPROACHES
Author: KRAVCHENKO S.A.
KRAVCHENKO Sergey Aleksandrovicj, Doctor of Philosophy, Professor, Head of the Sociological Department at MGIMO-University.
Address: 76, Vernadskogo prospect, Moscow, Russia, 119454. Tel.: +7 (495) 434-94-26. E-mail: sociol7@yandex.ru
Annotation:
Food does not only charge the person with the energy of life, satisfies his primary, innate, genetically determined instinctual drives, but also brings joy from the taste of nutrition, forming socio-cultural conditions of his existence and the actual human needs and practices — the need for unity and communication with people and their activities. Food as a means of communication is studied through the prism not only sociological paradigms, but also other social sciences. Among many theoretical and methodological approaches to food as a means of communication in this article we'll highlight four of them. 1. Scientists are interested in shared verbal and nonverbal symbols used by people toward food as a common language, what meanings they invest in those or other symbols of food in the context of their culture that were acquired in the socialization process. 2. Particular attention is paid by researchers to the nature of food discourse, by which people present themselves to others, see others as in the national-local context as well as in the diversity of the world. Accordingly, it is important to understand how these discourses involved in the mass media influence the thoughts and feelings of people, encouraging them not only to consume certain foods, but also to transform and rationalize their lives adapting to the accelerating and increasingly complex dynamics of modernity. 3. Food as a means of communication has always been used by political and economic elite for manipulation and domination. At a certain point of history there emerged the biopolitics divided the food on "healthy" and "dangerous". The Biopolitics has a direct influence on the nature of communications — since then through the "culture of danger" there formed disciplinary technologies that had two main functions: to transfer specific information in the form of normative judgments affected the body of individuals, to monitor the control of the "social body" of the whole population. 4. In recent decades, scientists' attention was increasingly focused on the fact that food as a means of communication affects the nature of interactions of people by developing their tastes that in modern society become more and more important factor of social differentiation.
Key words: food, language of food, discourse, sign, communication, "thing-in-itself", "thing-for-itself", socio-communication distancing
References
1. Mead, G.H. (1934) 'Mind, Self, and Society'. Chicago: University of Chicago Press.
2. Luhman, N. Sotsial'nye sistemy. Ocherk obshchei teorii. SPb.: Nauka, 2007. 648 p. [Luhman, N. (2007) Social Systems, Saint-Petersburg].
3. Lévi-Strauss, C. Mifologiki: proiskhozhdenie zastol'nykh obychaev. M.: Fliuid, 2007. 464 p. [Lévi-Strauss, C. (2007) Mythologiques: The Origin of Table Manners, Moscow].
4. Lévi-Strauss, C. (2008) 'The Culinary Triangle' in C. Counihan and P. Van Esterik (eds.), Food and Culture: A Reader, NewYork: Routhledge.
5. Weber, M. Istoriia khoziaistva. Gorod. M.: Kanon-press-Ts, Kuchkovo pole, 2001. 576 p. [Weber, M. (2001) History of Economic Organization. The City, Moscow].
6. Redkliff-Braun A. Tabu // Religiia i obshchestvo. M.: Aspekt press, 1996. [RedkliffBraun, A. (1996) Taboo, Moscow].
kommyhmkomrnq - communicology
7. Mead, M. (1997) 'The Changing Significance of Food' in C. Counihan and P. Van Esterik (eds.), Food and Culture: A Reader, NewYork: Routhledge.
8. Kravchenko S.A. Modern i postmodern: «staroe» i novoe videnie. Sotsiologicheskie issledovaniia, 2007. № 9, pp. 24-34 [Kravchenko, S.A. (2007). Modern and Postmodern: Old and New Vision. Sotsiologicheskie issledovaniia, no. 9, pp. 24-23].
9. Weber, M. Agrarnaia istoriia Drevnego mira M.: Kanon-press-Ts, Kuchkovo pole, 2001. 560 p. [Weber, M. (2001) The Agrarian Sociology of Ancient Civilizations, Moscow].
10. Sorokin P. Golod kak faktor. Vliianie goloda na povedenie liudei, sotsial'nuiu organizatsiiu i obshchestvennuiu zhizn'. M.: Academia&LVS, 2003. 684 p. [Sorokin, P. (2003) Hunger As a Factor in Human Affairs, Moscow].
11. Simmel, G. (1997) 'Simmel on Culture' in D. Frisby and M. Featherstone (eds). London: Sage.
12. Shiuts, A. Vozvrashchaiushchiisia domoi. // A. Shiuts. Izbrannoe: Mir, svetiashchiisia smyslom. M.: Rosspen, 2004. pp. 550-556. [Shiuts, A. (2004) TheHomecomer, Moscow].
13. Sorokin, P.A. Sotsial'naia i kul'turnaia dinamika: Issledovanie izmenenii v bol'shikh sistemakh iskusstva, istiny, etiki, prava i obshchestvennykh otnoshenii. SPb.: ZKhGI, 2000. 1054 p. [Sorokin, P.A. (2000) Social and Cultural Dynamics: A Study of Change in Major Systems of Art, Truth, Ethics, Law and Social Relationships, Moscow].
14. Elias, N. Pridvornoe obshchestvo. M.: lazyki slavianskoi kul'tury, 2002. 368 p. [Elias, N. (2002) The Court Society, Moscow]
15. Bourdieu, P. Razlichenie: sotsial'naia kritika suzhdeniia. Ekonomicheskaia sotsiologiia, 2005. Vol. 6, no 3, pp. 25-48 [Bourdieu, P. (2005) Distinction: A Social Critique of the Judgement of Taste. Ekonomicheskaia sotsiologiia, vol. 6, no 3, pp. 25-48]
16. Slovar' vitalistskoi sotsiologii [The Dictionary of Vitalist Sociology]. M.: Gardariki, 2006.
17. Kravchenko, S.A. Slozhnyi sotsium: vostrebovannost' povorotov v sotsiologii. Sotsiologicheskieissledovaniya, 2012. № 5, pp. 19-28. [Kravchenko, S.A. (2012) Complex Socium: Relevance of Turns in Sociology. Sotsiologicheskie issledovaniya, № 5, pp. 19-28].
18. Kravchenko, S.A. Kul'tural'naiasotsiologiiaDzh. Aleksandera (genezis, poniatiia, vozmozhnosti instrumentariia). Sotsiologicheskie issledovaniya, 2010. № 5, pp. 13-22. [Kravchenko, S.A. (2010) Cultural Sociology of Jeffery Alexander (Genesis, Concepts, Potential of the Method) Sotsiologicheskie issledovaniya, № 5, pp. 13-22].
19. Coveney, J. (2014) 'Food'. London and New York: Routledge.
20. Gabaccia, D.R. (2000) 'We are What we Eat: Ethnic Food and the Making of Americans'. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press.
21. Baudrillard, Zh. K kritike politicheskoi ekonomii znaka. M.: Biblton-Russkaia kniga, 2003. 272 p. [Baudrillard, Zh. (2003) For a Critique of the Political Economy of the Sign, Moscow].
22. Foucault, M. Arkheologiia znaniia SPb.: Gumanitarnaia akademiia, 2004. 416 p. [Foucault, M. (2004) The Archaeology of Knowledge, Saint-Petesburg].
23. Kravchenko, S.A. Sotsiokul'turnaia dinamika edy: riski, uiazvimosti, vostrebovannost' gumanisticheskoi biopolitiki. Monografiia M.: MGIMO (U) MID Rossii, Institut sotsiologii RAN, 2014. 198 p. [Kravchenko, S.A. Sociocultural Dynamics of Food: Risks, Vulnerabilities, Relevance of Humanistic Biopolitics, Moscow].
