CC BY
119УДК 821.161.1
ГРНТИ 17.09
С. Л. Слободнюк
Дьявол по имени Бог («Злые чары» К. Д. Бальмонта)
В статье представлен опыт концептуального анализа стихотворений из сборника К. Д. Бальмонта «Злые чары». Автор анализирует программные тексты и приходит к выводу о том, что богохульные идеи поэта о необходимой природе Мирового Зла и полном равенстве Начал были закономерным итогом его духовных исканий.
Ключевые слова: бог, богохульство, добро, дьявол, закономерность, зло, парадокс.
S. Slobodnyuk
Devil by the Name of God («Vile Charms» of K. D. Balmont)
The article presents the experience of the conceptual analysis of poems from K. D. Balmont's collection «The Vil Charms». The author analyzes the program texts and approves that The logical results of his spiritual research are blasphemous poet's ideas of absolute equality of the Principles and the necessary World Evil nature.
Key words: Devil, Evil, God, Good, blasphemy, paradox, regularity.
Творчество К. Д. Бальмонта не было обойдено вниманием исследователей и критиков. Правда, во времена торжества социалистического реализма о поэте вспоминали нечасто. Да и как о нем было вспоминать, если он с трудом вписывался в любую систему и был непредсказуем? Да, Бальмонт слагал вполне прогрессивные стихи, обличал власть имущих и пылко нападал на бога. Но это не мешало ему столь же пылко призывать читателей быть как солнце, объявлять свою душу центром мироздания, а себя чуть ли не Иисусом отечественной поэзии... Опять же из России в свое время эмигрировал и не вернулся. Впрочем, последние десятилетия в определенной степени компенсировали годы литературоведческого молчания, однако говорить об исчерпывающем осмыслении творчества Бальмонта пока рановато. О последнем говорит хотя бы тот факт, что рубежный сборник «Злые чары» по сей день пребывает на окраинах научного рассуждения, а иногда возникает впечатление, что все, кто читал эту книгу, дали бессрочный обет молчания.
© Слободнюк С. Л., 2017 © Slobodnyuk S., 2017
Безусловно, «Злые чары» трудно отнести к вершинным творениям поэта. Стихотворения, вошедшие в циклы «Отсветы раковин», «Амулеты из агата» и «Синие молнии», неравноценны по эстетическому и содержательному уровню. Разноголосый хор лирических героев редко сливается в единую мелодию; миры, открывающиеся взору читателя, нередко являют собой безрадостное зрелище. Временами трудно поверить, что «Злые чары» создал тот самый автор, который некогда творил вселенную, пронизанную солнечными лучами. Но факт остается фактом, и тем более важно понять, каким образом произошел подобный поворот от света к тьме.
Первая, и наиболее очевидная, причина - революция 1905-1907 гг. Тонко чувствующая душа поэта просто не вынесла страшных реалий русского бунта. Однако объяснять концепцию «Злых чар» только историческими причинами вряд ли корректно. Ведь ранее Бальмонт неоднократно вступал в творческий диалог с силами мрака и, заявляя: Мне чужды ваши рассуждения: «Христос», «Антихрист», «Дьявол», «Бог», -издевательски пенял оппонентам:
Вы так жестоки - помышлением, Вы так свирепы - на словах [3, с. 290].
И можно было бы долго гадать, что побудило «нежный иней охлаждения» и «ветерка чуть слышный вздох» быть настолько агрессивным, однако поэт сам расставляет точки над «1»:
Я должен быть стихийным гением. Я весь в себе - восторг и страх [3, с. 290].
Действительно, тому, чей императив недвусмысленно гласит «Хочу!», негоже даже в мыслях принимать возможность долженствования, пусть и такого почетного. Тем более что оппоненты в силу своей убогости и внутренней раздерганности все равно ничего не поймут:
Вы разделяете, сливаете, Не доходя до бытия. Но никогда вы не узнаете, Как безраздельно целен я [3, с. 290].
В итоге получается, что основная вина «далеких близких» состоит в том, что их деяния никогда не выходили за рамки пустого теоретизирования. Подобная онто-гносеологическая маниловщина напрочь отвергается теми обитателями вселенной поэта, которые по-настоящему стремятся постичь Тьму.
В то же время, справедливости ради, стоит заметить, что большинство лирических героев Бальмонта, да и самого автора, вряд ли можно обвинить в самоотверженном служении Противнику. Напротив - в его текстах мы почти всегда видим либо скрытое, либо подчеркнутое дистанцирование от сил Мирового Зла. Но оставшееся за рамками этого «почти», наводит на
мысль о том, что поэт познал очарование мрака значительно раньше, чем создал «Отречение», «Молитву последнюю» и «Пир у Сатаны».
Как известно, Бальмонт считал, что основную роль в стихотворчестве играет эмоция, выступающая рука об руку с интуицией (сознание при этом всегда пребывало на втором плане). Поэтому неудивительно, что свойственная поэту эстетизация любого чувства при решении вопроса о взаимоотношениях добра и зла часто приводила его в объятия абсолютного дуализма. Так, в «Ангелах опальных» Бальмонт откровенно пытается «просветлить» темные образы:
Ангелы опальные, Светлые, печальные, Блески погребальные Тающих свечей, -Грустные, безбольные, Звоны колокольные, Отзвуки невольные, Отсветы лучей [3, с. 154].
Авторская позиция, правда, не предполагает прямого оправдания провинившихся ангелов, но при этом у читателя не остается сомнений в том, что герои стихотворения заслуживают сочувствия:
Чувственно-неясные, Девственно-прекрасные, В страстности бесстрастные, Тайны и слова, -Шорох приближения, Радость отражения <.. .> <.. .> Мечты, что встретятся С теми, кем отметятся, И опять засветятся Эхом для меня! [3, с. 155]
Отношение Бальмонта к фигуре Противника тоже не укладывается в стандартные схемы. С одной стороны, он награждает падшего ангела каноническими эпитетами:
Где-то, на острове Вилиэ-Льявола, Души есть, лишь пред собою преступные. Богом забытые, но недоступные Обетованиям лживого Дьявола [2, с. 79].
Но стоит задуматься о сути преступления, которое ввергло «души преступные» в мир, худший, чем ад, и картина кардинально меняется:
Им захотелось разрыва гармонии Цели испортив, упиться причинами <.>
Смертью пытующей, в вечном течении, Вечною казнью казнить преходящее Все в отдалении, все в отвлечении, Ярко одно размышленье глядящее [2, с. 79].
Оказывается, души, прозябающие на острове Вилиэ-Льявола, виноваты в том, что, в отличие от «далеких близких», по-настоящему пытались совместить несовместимое, слить воедино «божественное» и «дьявольское», а в результате «правда обманная» навечно взяла власть над ними.
Но ведь именно такой правдой погубил несчастного Каина байронов-ский Люцифер; и именно ложность преподносимой «дьяволом» истины веками считалась главным злодеянием Сатаны. Следовательно - герои стихотворения есть законная добыча владыки ада, а начальная посылка автора об их изолированности и об их самостоятельном существовании бессмысленна. Однако Бальмонт изящнейшим пируэтом выходит из тупика, отлучая своих героев от обоих начал:
Без покровительства Бога и Дьявола
Вечно томитесь вы, снам недоступные [2, с. 80].
Подобное решение проблемы, бесспорно, красиво, но совсем не так безобидно, как может показаться на первый взгляд. Ведь автор допускает, что не только Бог, но и дьявол может быть полноправным владыкой души!..
Со временем симпатия Бальмонта к Сатане усиливается. В стихотворении «Голос Дьявола» лирический герой (он же Противник) гневно обрушивается на концептуальные положения христианской доктрины: Я ненавижу всех святых, -Они заботятся мучительно О жалких помыслах своих, Себя спасают исключительно.
За душу страшно им свою, Им страшны пропасти мечтания, И ядовитую Змею
Они казнят без сострадания [3, с. 255].
Разделавшись с идеей личного спасения, автор завершает монолог декларацией в духе знаменитого «хочу быть дерзким, хочу быть смелым...»:
Я не хотел бы жить в Раю
Меж тупоумцев экстатических.
Я гибну, гибну - и пою,
Безумный демон снов лирических [3, с. 255].
Своеобразным апогеем бальмонтовского «романа» с Мировым Злом становится стихотворение «Бог и Дьявол»:
Я люблю тебя, Дьявол, я люблю Тебя, Бог, Одному - мои стоны, и другому - мой вздох.
Одному - мои крики, а другому - мечты, Но вы оба велики, вы восторг Красоты.
О, таинственный Дьявол, о, единственный Бог.
[2, с. 272].
Весьма показательно, что поэт не просто объясняется Началам в любви. Подобно Брюсову, обосновавшему желание прославить «и Господа, и Дьявола» теорией двух истин, поэт решает противоречие на концептуальном уровне, обращаясь к учениям древних гностиков. В сущности, Бог и его Противник объявляются эманациями некого Абсолюта, которые разделили мир между собой, но их онтологическое основание при этом остается единым.
Опираясь на полученные данные, мы можем прийти к заключению о том, что поэт был готов к созданию «Злых чар» задолго до Кровавого Воскресенья и баррикадных боев на Пресне. Возможно, поэтому в сборнике мы неожиданно сталкиваемся с иным Бальмонтом - жестким логиком, поставившим перед собой задачу раз и навсегда определить не просто особенности отношений Добра и Зла, но и подлинный статус фигур, олицетворяющих противоположности.
Первым делом автор изгоняет из своей вселенной высшее начало, родственное той самой Красоте, которая породила Бога и Дьявола. Правда, отказ Бальмонта от идеи верховного существа поначалу неявен. На первый взгляд, вообще возникает впечатление, что он совершенно по-школярски принимает теорию двух бездн:
Я верю в возможную силу и правду - его, всепобедного Света. Но есть несчастливцы, что гибнут зимою, задолго до роскоши лета.
Я знаю, что много озер серебристых, в горах и в лесах первозданных. Но сколькие умерли в жаркой пустыне, без влаги, без капель желанных.
Я видел, как кондор царит над пространством, как мощь альбатроса прекрасна.
Но сколько убитых для них, именитых, подумать - подумать ужасно.
[1, с. 50]
Однако, в отличие от мира Мережковского, мир Бальмонта, некогда разделенный поэтом между Богом и Дьяволом, никогда не узнает Третьего Завета:
Я вижу, я слышу, я помню, я знаю, что было, что есть здесь, что будет. Но, в бездну из бездны срываясь, в столетьях, мой вопль никого не пробудит [1, с. 50].
Свет (Истина, Красота), конечно, существует. Вот только результат его существования совершенно безрадостен. У Бальмонта бесконечное отражение в безднах оказывается. бесконечным отражением в безднах, ко-
51
торое механически умножает оппозиции «добра» и «зла», «Бога» и «Дьявола».
Переводя повествование на космогонический уровень, поэт совмещает теорию двух бездн с идеей развития мира по замкнутой кривой - кругу:
Круговидные светила -
Без конца и без начала.
Что в них будет, то в них было,
Что в них нежность, станет жало [1, с. 60].
Как видим, принцип преображения бездны верхней на дне бездны нижней Бальмонт сохраняет. Однако он ни слова не говорит о возможности разорвать этот круг и сделать скачок к чему-то качественно иному. Напротив, в последующих строках поэт еще больше усиливает мысль о неразрывности и бесконечности отражений, конкретизируя общие положения, то в духовной области, то в материальном мире: Что в них ласка, есть отрава, А из мрака, а из яда Возникает чудо-слава, Блеск заманчивый для взгляда.
Из вулканов, из обрывов, Рудников и разрушенья -Роскошь ярких переливов, Драгоценные каменья [1, с. 60].
Стихотворение завершается строфой, подводящей итог горестным размышлениям автора:
<.> Из жизни вновь могила, И горят, лазурно, ало, Круговидные светила, Без конца и без начала [1, с. 60].
Осмыслив космогоническую проблематику, Бальмонт переходит к верховным существам. Бытие последних он уподобляет бытию своей вселенной, делая символом всех божеств, населяющих миры «Злых чар», индийский тотем:
Индийский тотем - жуткий знак,
Резная, сложная колонна.
Из зверя - зверь. Кто друг, кто враг,
Не разберешь. Здесь все - уклонно [1, с. 61].
Бесконечность и безначальность, свойственные безднам Бальмонта, становятся лейтмотивом, проходящим буквально через каждую строку: и через ту, где решаются проблемы «жизни / смерти» -Друг друга держат все во рту, Убийца - каждый, и убитый. -
и через ту, где вновь трактуются отношения «Бога / Дьявола»:
Грызя, рождают красоту,
Глядят бесовски-волчьей свитой [1, с. 61].
Апофеозом стихотворения можно считать образ Мирового Древа, соединившего в себе несоединимое, ибо цель развития жуткого бальмонтов-ского «Иггдразиля» - бессмысленное, бесконечное повторение бывшего ранее:
И древо жизни мировой, Растет в чудовищной прикрасе, Являясь мной, чтоб стать тобой, Пьяня и множа ипостаси [1, с. 61].
Совершенно очевидно, что в художественном мире, где главенствует подобный закон, перевоплощение членов оппозиции друг в друга должно стать правилом, не знающим исключений. Первый опыт такой метаморфозы Бальмонт представляет в стихотворении «Грех»:
Прочь! Прочь, говорю я!
Здесь грешен лишь тот, кто осмелится вымолвить: «Грех» [1, с. 10].
Парадоксальное восклицание лирического героя трудно отнести к области чистой эмоции, ибо оно являет собой итог его рассуждений о боге: О, дьявол убогий, кропишь ты святою водою, Но где освятил ты поганые брызги свои [1, с. 10]?
Однако на каком основании ставится знак тождества между «дьяволом убогим» и фигурой верховного существа, чье имя здесь даже и не упоминается? Ответ на этот вопрос дает стихотворение «Будь проклят»: Будь проклят Бог! О, все, что есть во мне. Во имя дерзкой грезы незабудок, И ласточек, их нежных белых грудок, И ангелов, что видел я во сне <.>
Во имя чуть заметных стебельков, Растоптанных чудовищным копытом, Знамен любви, на поле, бранью взрытом, В любви, в уме, во всем - оков, оков [1, с. 63].
Ведь, в сущности, анафема верховному существу здесь звучит во имя того мира, что ранее был воспет поэтом в «Грехе»:
О, свежесть ручьев! О, смеющийся звук поцелуя! Весна и разливы! Счастливый ликующий смех!
[1, с. 10]
Но если раньше этот мир всего лишь обвинялся в грехе, то теперь его немилосердно терзает своевольная и бессердечная сила, подлинное имя которой мы узнаем лишь в финальной строфе. Здесь, отвечая на давний
53
вопрос о том, кто есть существо, позволяющее свершаться подобному ужасу, поэт восклицает:
Во имя совершенных преступлений, И несвершенных, сдавленных как вздох. Будь проклят, Дьявол, Ты, чье имя - Бог, Будь проклят, проклят в громе песнопений! [1, с. 63]
Думаю, вряд ли стоит доказывать, что и «дьявол убогий» в «Грехе», и Дьявол «чье имя - Бог» - это одно и то же лицо. А связь стихотворения «Бог и Дьявол» с гностицизмом позволяет предположить, что образ злого Бога восходит к образу Демиурга гностических творений. И это Яхве-Демиург обвиняется героем «Отречения», которое в «Злых чарах» предшествует стихотворению «Будь проклят»:
. Но что мне в том, что Ты велик, Но что мне в том, что Ты огромен? Что Ты - ребенок и старик, Что Ты вмещаешь каждый лик, Что сразу светел Ты и темен [1, с. 62]?
Или можно как-то иначе интерпретировать первую строфу, представляющую собой издевательские вариации на строки обоих Заветов? - «Я -Господь первый, и в последних - Я тот же» (Ис., 41:4); «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь» (Откр., 1:8; см. также Откр., 1 17, 22 13).
В следующих строках поэт вспоминает о тех библейских персонажах, чье истовое служение божеству было вознаграждено гонениями и муками. Первой мишенью Бальмонта становится пророк Даниил, брошенный в ров за молитвы, обращенные к Яхве: «Все князья царства, наместники, сатрапы <... > согласились между собою, чтобы сделано было царское постановление и издано повеление, чтобы, кто в течение тридцати дней будет просить какого-либо Бога или человека, кроме тебя, царь, того бросить в львиный ров. <...> Тогда эти люди подсмотрели и нашли Даниила молящегося и просящего милости пред Богом своим <...> И сказали царю <...> Тогда царь повелел, и привели Даниила, и бросили в ров львиный» (Дан., 6:7, 11, 13, 16). Пророк был спасен, однако поэт недвусмысленно выражает свое отношение к этому знаменательному акту: «И не хочу я падать в ров» [1, с. 62], - и вслед за этим делает новый критический выпад.
Как известно, польстившийся на неправедную мзду Валаам «был обличен в своем беззаконии: бессловесная ослица, проговорив человеческим голосом, остановила безумие пророка» (2 Петр., 2:16). Однако Бальмонт заявляет: «И мне противен крик ослов» [1, с. 62], - называя криком кроткие слова животного: «Что я тебе сделала, что ты бьешь меня вот уже в третий раз?» (Чис., 22:28). Строфа заканчивается весьма энергичным выводом о том, что ничто не может оправдать страдания, а посему никакая непостижимая для человека слава Божия (ибо «гром могущества Его кто может
уразуметь?» (Иов, 26 14)) не искупит унижения ослицы и ужаса Даниила: «И звук громов за них не плата» [1, с. 62].
В последней строке не просто обозначена авторская неприязнь к божеству Заветов: являясь реминисценцией на один из стихов «Книги Иова», она позволяет Бальмонту перебросить логические мостки к этой ветхозаветной книге, книге, где проблема оправдания поступков Бога стоит наиболее остро.
Сначала поэт обзывает Господа, вмещающего в себя альфу и омегу, «двуутробкой» («Я двуутробок не люблю» [1, с. 62]), то есть - «чревосум-чатым животным» [4, I, с. 422], донашивающим плод в наружной сумке. Затем, походя, отвергает еще одно доказательство славы божества, которое Яхве приводит в беседе с несчастным Иовом: «Вот бегемот, которого я создал, как и тебя <...> Ноги у него, как медные трубы; кости у него, как железные прутья; это - верх путей Божиих; только Сотворивший его может приблизить к нему меч свой» (Иов, 40:10, 13 - 14) || «Я не хочу гиппопотамов.» [1, с. 62]. И, разделавшись с бегемотом, которому Яхве «одну часть из земли, осушенной в третий день» (III Ездр, 6:51), поэт вслед за Иовом обрушивает на голову божества гневный крик: «Нить жизни против воли длю» [1, с. 62] || «Опротивела душе моей жизнь моя; предамся печали моей, буду говорить в горести души моей» (Иов, 10:1), - и заканчивает тираду скорбным восклицанием:
И сколько, сколько я терплю В преддверьи душном мертвых храмов [1, с. 62].
Но не только против Яхве направлена бальмонтовская филиппика. В заключительных строках стихотворения поэт поднимается до глобальных обобщений, до обличения всех богов:
О, Боги с тысячью зубов, Тысячерукие Богини! Вам, жадным, пир ваш вечно нов, Но вижу я за морем снов Однообразие пустыни [1, с. 62].
По Бальмонту ни Яхве, ни его собратья не заслуживают признания, поскольку их добро и есть подлинное зло:
И неуютно с вами мне,
И неуютно мне с Тобою,
Кто любит все вдвойне, втройне,
И грезит, в сумасшедшем сне,
Землей с покрышкой голубою! [1, с. 62]
Как видим, отречения и проклятия, ранее пребывавшие в поэзии Бальмонта на уровне мотивов, в «Злых чарах» актуализируются в откровенно богохульной теории. Впрочем, иного и быть не могло, поскольку то цельное Я, которым так гордился поэт, скрывало в себе не только положи-
тельные устремления. Некогда душа лирического героя, то восхваляла противоположности:
О, да, молитвенна душа, И я молюсь всему. Картина Мира хороша, Люблю я свет и тьму.
В воспоминании светло Живут добро и зло [2, с. 241],
то восставала против одной из них: «Всю роскошь солнц и лун - я проклинаю!» [2, с. 236], - то парадоксальным образом примиряла в себе все:
Мои проклятия - обратный лик любви, В них тайно слышится восторг благословенья. И ненависть моя спешит, чрез утоленье, Опять, приняв любовь, зажечь пожар в крови.
[2, с. 246].
Но в этой двоящейся душе, в этом цельном, хотя и двуедином, Я не было того трагического распада, который произошел в мире «Злых чар»: Сон жуткий пережил вчера я наяву. По улице я шел - один, не я всегдашний, Лишь тело, труп меня, что телом я зову [1, с. 67].
Вместо былой слитости, вместо гармонии перед нами предстает абсолютно противоположная картина, где и автор, и лирический герой переживают трагедию разъединенности. Однако гораздо страшнее, чем эта разделенность, возврат к минувшему состоянию. Страшнее, потому что разделенные поэтом бездны уже не могут сойтись, и члены оппозиции свободны перемещаться лишь в границах перевоплощений в собственную противоположность: «Как будто в зеркале, вот - я, но я - мой враг» [1, с. 67]. Если же все-таки слияние произойдет, последствия этого будут ужасны:
Все ближе, ближе мы. Бледнею я и он. И вдруг нас больше нет. Миг ужаса. Миг встречи Ум брошен в темноту. На башне тихий звон. Кому-то целый мир, упав, налег на плечи! [1, с. 67]
Аналогичный кошмар возникает в душе героя и в стихотворении «Чудовище с клеймом», где он, слив воедино Свет и Тьму, бьется в смертной тоске, поскольку осознал бессмысленность проделанного. При этом поэт, уже успевший отождествить Бога с Дьяволом, не спешит обелить последнего. Напротив, библейский дух зла подчеркнуто соотносится с понятием «обманной правды», скептического знания, имя которому «Чудовище с клеймом: Всегда-Одно-и-То-же» [1, с. 31]. Весьма показателен и тот путь,
которым герой приходит к пониманию «чудовищности» полученной «истины»:
Я раздвоил весь Мир. Полярность. Свет и Мрак. Вновь слил я Свет и Тьму. И цельным сделал Зданье.
[1, с. 31]
То, что раньше возвышало героя над «далекими близкими», теперь становится его проклятием. Безраздельно цельный стихийный гений оказывается лицом к лицу с тем, чье
.Имя - Легион, средь гениев, чей знак -
Вопрос, всегда вопрос, повсюду вопрошанье [1, с. 31].
Неожиданный параллелизм дохристианского - демон есть один из гениев - и христианского мотивов находит объяснение в заключительной строфе, сущностно созвучной финалу «Отречения» и полностью соответствующей бальмонтовской концепции взаимодействия двух бездн, а также принципу жуткого гносеологического единства всего, закономерно венчающему эту концепцию:
Вновь слил я Свет и Тьму. И цельным сделал Зданье.
Но жить в нем не хочу. Я знаю все углы. Святая летопись, но на звериной коже. Все - безразлично что, кроты или орлы -Чудовище с клеймом: Всегда-Одно-и-То-же [1, с. 31].
На фоне разобранных текстов «Пир у Сатаны», в свое время вырезанный цензурой из сборника, выглядит не более, чем невинным упражнением в духе Протагора. Безусловно, центральная идея этого произведения генетически родственна идее стихотворения «Будь проклят!». Однако при ближайшем рассмотрении «Пир...» обнаруживает черты пародии, направленной против учения Платона, равно востребованного эзотериками и христианами.
Истинным и реальным у Бальмонта предстает мир дьявола, в то время как сфера, управляемая Богом, оказывается всего лишь перевернутым отражением владений Противника:
За столом круговым ликовал Сатана, Пировали с ним дикие гости. И была на Земле тишина. И Луна Серебрилась на мирном погосте.
Сатана пировал глубоко - в глубине А земля, цепенея, дремала. И горел хрусталем, при блестящей Луне, Потолок сатанинского зала
Между тем в высоте, там, в Лазури пустой, На Звезде, к глубине обращенной, На горящей, как свод, полосе золотой, Был дворец, Небесам посвященный.
В том дворце существо, чье названье - Господь, Окруженное ангельской свитой, Предоставив Земле многогрешную плоть, Пировало с родней именитой [1, с. 64].
Обратите внимание - образ бога изначально подчеркнуто снижен. Создатель представлен здесь существом, называемым (!) «Господь», и занят отнюдь не размышлениями о благе мироздания.
Не останавливаясь на достигнутом, поэт от лица Сатаны, к которому он, кстати, проявляет полное уважение, награждает бога новыми и весьма нелестными именами:
«Эй, взгляните-ка, братья, повыше! Что за странный чудак опрокинулся там Головой к нашей царственной крыше?
Уж не хочет ли он нас потешить теперь,
Так повиснувши кверху ногами?
Вот упрямый двойник! Вот возвышенный зверь!
Посмотрите, он пьян - облаками» [1, с. 65].
Прозвище «возвышенный зверь», которым Сатана наделяет своего визави, отсылает читателя не только к словам Иоанна Богослова (ср.: «Зверь, выходящий из бездны, сразится с ними и победит их», «зверь, которого ты видел, был, и нет его, и выйдет из бездны» (Откр., 11:7, 17:8)), но и к взлелеянной Мережковским теории двух бездн, где Антихрист выступал зеркальным отражением Христа. После этого, не останавливаясь на достигнутом, Бальмонт доводит построения Мережковского до логического завершения и объявляет бога антидьяволом.
Возможно, «Пир у Сатаны» так и остался бы обычной хулиганской выходкой, если бы сразу вслед за этим стихотворением поэт не поведал нам о трагедии святого Георгия:
Святой Георгий, убив Дракона, Взглянул печально вокруг себя. Не мог он слышать глухого стона, Не мог быть светлым - лишь свет любя.
Он с легким сердцем, во имя Бога, Копье наметил и поднял щит. Но мыслей встало так много, много -И он, сразивши, сражен, молчит.
И конь святого своим копытом Ударил гневно о край пути. Сюда он прибыл путем избитым Куда отсюда? Куда идти? [1, с. 66]
Поэт не просто утверждает необходимость зла для существования добра. Нет, он уравнивает их между собой, превращая Зло в исток славы и величия Добра, в предельную категорию, без которой единство и борьба противоположностей просто немыслимы. И если гибнет одно, то существование другого оказывается сначала бессмысленным, а потом и невозможным:
Святой Георгий, святой Георгий, И ты изведал свой высший час! Пред сильным Змеем ты был в восторге, Пред мертвым Змием ты вдруг погас! [1, с. 66] Игра с именем Противника в завершающих строфах стихотворения замыкает роковой круг, начало которому было положено в «Молитве последней»:
Боже, не дай мне людей разлюбить до конца. Вот уже сердце, с мучительной болью, слабее, слабее. Я не о них, о себе умоляю всекрасивого Бога-Творца. Отвращенье уродует все выраженье лица.
Люцифер светел как Змей, но в остывшем, уставшем, склонившемся Змее Червь просыпается. Ненависть, вспыхнув огнем, Падает - до равнодушья, и стелется скользким червем. Страшно мне. Лучше - любить недостойных [1, с. 32].
И Змей «Святого Георгия», обреченный усилиями Добра стать Змием, своей судьбой подтверждает мрачное прозрение лирического героя, навсегда потерявшегося в лабиринтах круговидных светил и бесконечных пропастях бытия:
Я вижу, я слышу, я помню, я знаю, что было, что есть здесь, что будет. Но, в бездну из бездны срываясь, в столетьях, мой вопль никого не пробудит [1, с 50].
Список литературы
1. Бальмонт К. Д. Злые чары. М.: Изд. журн. «Золотое руно», 1906.
2. Бальмонт К. Д. Избранное. М.: Правда, 1990.
3. Бальмонт К. Д. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1969. (Б-ка поэта. Большая серия).
4. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. СПб.; М., 1880 [Репринт. изд. М., 1978].
References
1. Bal'mont K. D. Zlye chary [Evil Charms]. Moscow: Zolotoe runo Publ., 1906.
2. Bal'mont K. D. Izbrannoe [Selected Works]. Moscow: Pravda Publ., 1990.
3. Bal'mont K. D. Stikhotvoreniya [Poetry]. Leningrad: Sovetskii pisatel' Publ., 1969. (B-ka poeta. Bol'shaya seriya).
4. Dal' V. I. Tolkovyi slovar' zhivogo velikorusskogo yazyka: v 4 t. [Explanatory dictionary of the living Great Russian language]. St. Petersburg; Moscow, 1880 [Reprint. izd. Moscow, 1978].
