CC BY
56Двойное зеркало романтизма
Карл Шмитт. Политический романтизм / Пер. с нем. Ю. Ю. Коринца под ред. Б. М. Скуратова, послесл. А. Ф. Филиппова. М.: Праксис, 2015.— 460 с.
В издательстве «Праксис» опубликована книга, появление которой читающая публика встретила с симпатией, но без исследовательского интереса. Большинству ценителей творчества Карла Шмит-та его «Политический романтизм» (1919) хорошо знаком в оригинале1 или в английском переводе Гая Оукса2. Либо же в переводе Юрия Коринца: русскоязычная версия текста блуждала по просторам Рунета в течение последних восьми лет.
Зная о таком положении «Политического романтизма», его издатели дополнили официальный русский перевод содержательными приложениями и комментариями. В книге можно найти послесловие Александра Филиппова, начало которого в 2010 году было опубликовано в «Социологическом обозрении»3, рецензию Георга Лукача на книгу Шмитта и труды «политического романтика» Адама Мюллера, которого Шмитт обличал за уход от «решений» в сторону «вечного разговора». «Да будет услышана другая сторона» — гласит старый правовой принцип; юрист Карл Шмитт, вероятно, подобный выбор издателей одобрил бы.
Важно начать с главного текста. Прежде чем перейти к области политического, Шмитт пытается определить сущность романтизма. Он отказывается задавать ее через привычные для того объекты внимания («прошлое», «возвышенное» и т. д.), пытаясь увидеть романтическое в уникальности субъекта, которой рассматривает «мир как повод и возможность своей... продуктивности» (30).
1. См., напр.: Schmitt С. Politische Romantik. B.: Dunker & Humblot, 1998.
2. См.: Schmitt C. Political Romanticism. Cambridge, MA: MIT Press, 1986.
3. См. об этом: Филиппов А. Ф. Политический романтизм Карла Шмитта // Социологическое обозрение. 2010. Т. 9. № 1. С. 66-74.
КРИТИКА 149
Подобный подход становится следствием субъективации, которой, по Шмитту, был подвергнут окказионализм — философское течение XVII столетия, представлявшее вселенную поводом (оссая'о) для творческой деятельности Бога.
Романтизм, спроецированный на область политики и права, приводит к утрате нормативности, желанию сконцентрироваться на себе, уходу от подлинного решения, которое в силу общественного характера политического должно затрагивать не только собственное «Я», но также и нечто другое. «Политический романтик» воспринимает реальность государства и права не как то, что ему следовало бы понять и установить, а в качестве повода для собственных слов и мечтаний.
Ему свойственны многие черты романтического поэта. И то, что можно назвать достоинством в области эстетического, неприемлемо политически. Поэт может быть говорлив и в то же самое время нерешителен; политик таким быть не может. Романтик политически непродуктивен: столкнувшись с проблемой, он старается уничтожить факторы, выстраивающие противоречия, упраздняет необходимость выбора созданием новой инстанции. Шмитт подчеркивает, что «это не высшее, но иное Третье, то есть всегда уклонение от или-или». Из-за своей принципиальной неспособности сделать выбор романтик «отвергает „юридическое" как нечто тесное и механическое и ищет государство, возвышающееся над правом и несправедливостью» (201).
Шмитт подвергает уничижительной критике воззрения немецких романтиков (в первую очередь Мюллера), которые устранялись от принятия онтологически важных решений и сводили политику к «вечному разговору», то есть поверхностному снятию противоречий между врагами (классами или сословиями) в некоем «третьем», которым могли стать государство, нация, церковь да и вообще все что угодно:
Такие слова и впечатления, как «трансцендентальный», «тотальность», «культура», «жизнь», «традиция», «длительность», «аристократия», «государство», «Церковь», обосновываются такими суждениями, которые сами опять-таки конституируются из оформления аффекта. Все это — резонерствующий резонанс, в котором слова и аргументы переплавляются в лирическую философию государства, в поэтическую науку о финансах, в музыкальную агрономию (188).
Читая фрагменты трудов «Основы искусства государственного управления» (1809) и «Ведение внутреннего государственного ЛОГОС • ТОМ 26 • #1 • 2016
го хозяйства...» (1812), как будто бы начинаешь понимать, почему Шмитт столь навязчиво, порой даже одержимо критикует Мюллера. Последний злоупотребляет идеей троичности — не совсем в христианском или же в гегелевском смысле,—и в итоге его построения выглядят не только спекулятивно, но и пародийно:
... для всякого человеческого воздействия, действия, формирования и производства необходимы три части: сила, инструмент (или труд) и материал (433).
К кузнечному искусству относятся три части, а преобладающее значение инструмента является лишь мнимым (434).
То же касается и государева искусства правления. Государь имеет три свойства или же существует в трех лицах (436).
У неприязни к романтизму может быть и другая причина, подчеркивает Филиппов. По его мнению, Шмитт таким образом отстранялся от своего прошлого. В начале 1910-х годов Шмитт познакомился с романтическим поэтом Теодором Дойблером, о поэме которого написал книгу4. «Политический романтизм» обозначает разрыв с традицией, символом которой выступал Дойблер. Разъединение с чем-то внутренне важным всегда протекает болезненно. Чем сильнее оно вас удерживает, тем яростнее вы отрекаетесь. «Война была очень жестокой, поскольку связи между нами были еще крепки»,—признавались жители прежде единой Югославии.
«Политический романтизм» знаменует начало децизионистского периода творчества Шмитта, его интерес к «Решению»5, поляризации, в рамках которой дружественная дискуссия и подлинный компромисс почти невозможны. Подобное отрезвление было вызвано итогом войны — романтический дух дискуссии не смог помешать поражению Германии, столкновениям между коммунистами и правыми в 1919 году на улицах Берлина и Мюнхена. Отсутствие важных решений разрушило систему, которая нуждалась в подлинном руководителе, пусть даже и чрезвычайном — буквально в диктато-
4. См.: Schmitt C. Theodor Däublers «Nordlicht»: Drei Studien über die Elemente, den Geist und die Aktualität des Werkes. München: G. Müller, 1916.
5. Внимание к «решению» как акту суда Шмитт проявлял еще раньше, см.: Schmitt C. Gesetz und Urteil. Eine Untersuchung zum Problem der Rechtspraxis. B.: O. Liebmann, 1912. Его интерес связан прежде всего с проблематикой «правовой нормы», не существующей в некоей особой области долженствования, как у Ганса Кельзена, но всегда выражающейся посредством актов конкретных людей, в которых находят свое отражение их ценностные ориентиры.
ре. По видимости, из такого настроения впоследствии и выросла «Диктатура», изданная Шмиттом в 1921 году.
На протяжении своей долгой жизни Шмитт декларировал стойкое неприятие к романтизму и свойственному тому культу дискуссии6. В «Духовно-историческом состоянии современного парламентаризма» (1923) он обнаруживает сходство между последним и либеральным по духу парламентским представительством:
Истина становится простой функцией вечного соревнования мнений. По отношению к истине это означает отказ от окончательного результата. Немецкой мысли эта вечная дискуссия стала более доступной в романтическом представлении о вечном разговоре, и здесь можно попутно отметить, что уже в этой связи проявляется вся идейно-историческая неясность обычных представлений о немецком политическом романтизме, который характеризуется как консервативный и антилиберальный7.
Во втором издании «Понятия политического» (1932), где Шмитт вводит дихотомию друга и врага, он пишет о том, что либерализм, для которого типична дилемма «дух—экономика», попытался растворить врага с духовной стороны в дискутирующем оппоненте, тогда как со стороны торгово-экономической—в конкуренте. В небольшом труде «Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса» (1938) мы можем прочесть:
То обстоятельство, что Бог ежедневно играет с Левиафаном, изначально относилось, по-видимому, к каббалистическому истолкованию фрагмента из книги Иова, в котором звучит некоторая ирония в отношении властей этого мира, хотя, конечно, это не субъективистская романтическая ирония, поскольку образ этот еще полностью остался в сфере демонического и метафизического8.
То есть образ «не выдернут» из нее романтической продуктивностью, способной впоследствии превратить демона во что угодно, наделить любым смыслом.
6. Подобное отношение в то время в Германии не было редкостью. Схожие идеи разделял, например, Освальд Шпенглер. См. об этом: Назмутди-нов Б. В. Годы дискуссий и время решений // Русский журнал. 25.09.2009. URL: http://russ.ru/pole/Gody-diskussij-i-vremya-reshenij.
7. Шмитт К. Духовно-историческое состояние современного парламентаризма // Шмитт К. Политическая теология. М.: Канон-Пресс-Ц, 2000. С. 187-188.
8. Он же. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса. СПб.: Владимир Даль, 2006. С. 142.
152 ЛОГОС • ТОМ 26 • #1 • 2016
Впрочем, философия Шмитта также может быть названа романтической, но уже на других основаниях. Немецкому политическому романтизму как течению мысли был свойственен органи-цизм, мысль о коллективном целом как макроантропосе (Новалис). Шмиттианская конструкция государства вполне совместима с подобным видением. Конституция как публичное решение народа о способе и форме политического единства, суверен как ум государства, спасающий целое, вводя чрезвычайное положение,—все это органицистские метафоры.
Отметим, что русский перевод выполнен по второму немецкому изданию 1925 года, признанному классическим. Как подчеркивает сам Шмитт, это издание включает в себя статью «Политическая теория и романтизм», опубликованную в 1920 году. Английские переводы (1986, 1991, 2011) выполнены с того же издания. Предисловие к книге 2011 года проясняет значение нескольких спорных терминов. В ней отсутствуют предисловия редактора и переводчика, что-то можно найти в комментариях, однако и в них имеется ряд несостыковок с послесловием: упоминается Фридрих Мей-неке, а Филиппов пишет о нем как о Фридрихе Майнекке. Подобное расхождение достаточно важно, поскольку именно Майнекке (Мейнеке), считает Филиппов, заговорил первым о политическом романтизме.
Достраивая контекст, в котором существует «Политический романтизм», можно заметить его антагонизм с известной статьей Вальтера Беньямина «К критике насилия» (1921). Для нее единственным способом ненасильственного взаимодействия выступает беседа, дискуссия. Все остальные способы общения, включая «соглашение», содержат в себе зародыш насилия—компромисс сохраняет идею, что «все могло быть иначе»,—и потому дисквалифицируются. Концепция далее повлияла на коммуникативную теорию Юргена Хабермаса. Ее последователи критикуют учение Шмитта за то, что оно отрицает важнейшую роль сферы политики: стремиться в процессе общения находить общность понятий о праве и справедливости. Для Шмитта же все эти попытки — романтический символ бесплодного «вечного разговора».
Булат Назмутдинов
