CC BY
0
ЭО!: 10.34680/2411-7951.2024.3(54).468-475 Специальность ВАК: 5.9.1
УДК 82.32 ГРНТИ 17.82.32
Звиняцковский В. Я.
ДВЕ ВОЗМОЖНОСТИ ПРОЧТЕНИЯ ОДНОЙ НОВЕЛЛЫ: «СОВЕРШЕНСТВО» В. НАБОКОВА В АСПЕКТАХ РУССКОЙ РЕАЛИСТИЧЕСКОЙ И ЗАПАДНОЙ РОМАНТИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИЙ
Аннотация. Задача статьи - исследовать способ сосуществования двух традиций, влияние которых Владимир Набоков как новеллист испытывал в его русский период: русской дореволюционной газетной новеллы и западной романтической и неоромантической (А. Бирс и др.). Рассказ «Совершенство» (1932) принципиально допускает две альтернативные интерпретации в контексте двух альтернативных традиций. Это связано как с набоковской поэтикой (идеей относительности сюжета), так и с его эстетикой (противопоставление художественного смысла здравому смыслу). Даже смерть или выживание главного героя в финале рассказа целиком и полностью зависят от метода (избранной традиции) интерпретации. Основной результат исследования взаимодействий двух повествовательных традиций состоит в том, что автор не отдаёт предпочтение какой-либо из них, а выстраивает повествование так, что становятся допустимы оба варианта прочтения, по сути, противоречащие друг другу.
Ключевые слова: Набоков-новеллист, традиция русской дореволюционной газетной новеллы, западная романтическая и неоромантическая новелла, художественный смысл уэ здравый смысл, относительность сюжета, метод (избранная традиция) интерпретации.
Для цитирования: Звиняцковский В. Я. Две возможности прочтения одной новеллы: «Совершенство» В. Набокова в аспектах русской реалистической и западной романтической традиций // Ученые записки НовГУ. 2024. 3(54).468-475. ЭО!: 10.34680/2411-7951.2024.3(54).468-475
Новелла В. Набокова «Совершенство», опубликованная в парижской газете «Последние новости» в 1932 г., имела все признаки русского газетного «подвала» конца Х1Х - начала ХХ века. Жанр, привычный для читателя-эмигранта, обусловливал понимание этого произведения как реплики писателя-эмигранта «на злобу дня», из эмигрантской жизни, с большой долей самоиронии, а то и самосарказма.
Уже фамилия главного героя - Иванов - обеспечивала предельную типизацию образа, настраивая на обсуждение проблем типического русского характера, и прежде всего главнейшей и актуальнейшей из них - невозможности никакого диалога с чужим и чуждым сознанием. А как тогда в этой чуждой среде ему выживать? Но всё же он с горем пополам выживает. И, что интересно, при таком прочтении новеллы действительно остаётся жив.
Но возможно ведь, что с этим чужим и чуждым европейским сознанием вступил в диалог и даже в сговор не герой, а автор новеллы и подмигивает немногим посвящённым в западную романтическую традицию читателям русской газеты, в надежде славы и добра, в уповании на более долговечную жизнь, нежели жизнь газетного листка; в терпеливом ожидании «обратных переводов» на главные европейские языки...
Что касается набоковедов, то они и без «обратного перевода» уже до истечения ХХ века увидели в рассказе определённые западные влияния. Например, Н. Телетова,
кажется, первая указала на некоторые параллели с рассказом Амброза Бирса «Случай на мосту через Совиный ручей» (1890) [Телетова, 2001]. Участник гражданской войны в США, в литературе яркий неоромантик, известный своими новеллами-хоррорами, на старости лет отправившийся на гражданскую войну в Мексику и там бесследно исчезнувший, Амброз Бирс мог заинтересовать Набокова (ср. мотив отца, бесследно исчезнувшего в экспедиции, в романе «Дар»). Но если речь идёт о прямом влиянии Бирса на Набокова, то имеется в виду формальное влияние, т. е. использование Набоковым того же приёма, которым пользовался и Бирс.
V» V» V»
Это так называемый «ложный сюжетный ход», по которому нарратор старается увести читателя, в то время как истинный сюжет «ушёл» через, так сказать, запасной выход: у Бирса - очень давно, едва ли не с самой завязки сюжетного действия, в то время как у Набокова речь идёт лишь о двух возможных развязках действия.
Таким образом, согласно гипотезе Н. Телетовой и её последователей, читая финал новеллы «Совершенство» (последний её абзац), читатель Набокова, подобно читателю некоторых новелл Бирса, должен быть настороже, чтобы не пропустить «верный» сюжетный ход как единственно возможный выход из запутанного сюжета.
Предложу иную гипотезу. Признаем тот факт, что из нарративного лабиринта рассказа Набокова, из хаотического и по видимости случайного нагромождения образов, из чудовищного плетения словес - выходов два, и оба верные. Читатель может выбрать любой, сообразуясь со своим вкусом и привычной для него литературной традицией. И если данная гипотеза кажется противоречащей здравому смыслу, то тем лучше. Вспомним, что Набоков выводил дефиницию «здравого смысла» прямо из внутренней формы английского перевода этого выражения (common sense): здравый (букв. общий) смысл есть «смысл, который сделался настолько общим, что всё, к чему он прикасается, моментально обесценивается» [Nabokov, 1980, p. 372]. По Набокову, «хороший читатель» должен исходить не из «здравого», а из «художественного смысла» (artistic sense). Вместо определения «художественного смысла» писатель утверждает: «Это как раз то самое, что я стараюсь развивать в самом себе и в других при каждом удобном случае» [Nabokov, 1980, p. 3].
Итак, исходя не из здравого, а исключительно из художественного смысла, рискну предложить гипотезу, согласно которой возможны равноценные, равноправные и при этом взаимоисключающие прочтения «Совершенства» в аспектах русской реалистической и западной романтической традиций.
Обращу внимание на то обстоятельство, что русской реалистической традицией не раз допускались попытки прочтения типично русских сюжетов в аспекте традиций западного романтизма, но лишь для того, чтобы в рамках каждого данного сюжета быть отвергнутыми.
Возьмём, к примеру, судьбу чеховского персонажа с той же, что и у Набокова, главной русской фамилией Иванов в пьесе одноимённого названия. Самому же персонажу «стыдно», что другие персонажи (а они моделируют читателей или зрителей пьесы) могут «прочитывать» его в аспекте традиций западного романтизма: «Я умираю от стыда при мысли, что я, здоровый, сильный человек, обратился <...> в Манфреда <...>» [Чехов, 1978а, с. 37]. И если в этом ключе национальной самоиронии вы будете рассматривать и набоковского Иванова, то в таком случае расставленные тут
и там блёстки, отблески и мерцания романтической традиции всё-таки, в конечном итоге, окажутся «плодом вашего воображения, покрытым мраком неизвестности» [Чехов, 1978б, с. 240], если употребить выражение персонажа другой чеховской пьесы.
Пройдёмся по сюжету и попробуем выйти на то распутье, где читателю предоставляется право выбрать одну из двух коротких финишных прямых.
Итак, некто Иванов, русский эмигрант средних лет, хорошо образованный, физически не очень крепкий (у него, как потом окажется, больное сердце), живёт в Берлине. Мы застаём его идущим на урок в один из тех первых жарких летних дней, когда всё кажется «прекрасным и трогательным» [Набоков, 1990, с. 376]. Он не по сезону одет в потрёпанный чёрный костюм. В немецкой романтической традиции эта деталь сразу заставила бы заподозрить Иванова в некой романтической исключительности, однако нарратор уверяет, что чёрный костюм Иванова - это всего лишь «траур по другим умершим вещам» [Набоков, 1990, с. 378], а не в честь какой -нибудь таинственной трагедии в его личной жизни. Попросту говоря, Иванов беден, он на грани нищеты.
Да и Берлин уже не тот, что век тому назад, в эпоху Э. Т. А. Гофмана: «инакость» Иванова не вызывает у берлинцев ни удивления, ни интереса, ни сочувствия, а лишь издевательскую насмешку, передразнивание со стороны юноши в модных крагах. Иванов насмешки не замечает, немецкого юношу понять не способен, как не способен понять и Давида, сына русской эмигрантки, своей единственной работодательницы. Ибо Давид вполне уж онемечен, русскую фразу строит, как немецкую (Я пойду купаться немного), любит моду, технику и спорт. Его идеал - юноша в крагах. Иванов лишь формально учитель Давида, на самом деле архаичный романтизм Иванова (мистика географических карт, лес как «родина человечества») для Давида не идеал. Он вообще не понимает, чего от него хочет Иванов (как тот не понимает, чего от него хочет юноша в крагах).
Зато Иванов, видимо, и в самом деле любит детей. Скорей всего он в них эгоистически любит собственное детство - время, когда не странно было думать о странных вещах и задавать вопросы, на которые герой до сих пор не знает ответа, например, где и как моется трубочист.
Как многие персонажи, стоящие в центре произведений Набокова, Иванов инфантилен. Как все они, внешне стесняясь своей инфантильности, в глубине души он считает её единственно нормальным отношением к жизни. Иванову удаётся «построить такой силлогизм: ребёнок - самый совершенный вид человека; Давид -совершенен» [Набоков, 1990, с. 377]. А теперь вспомним название новеллы.
Завязка основного сюжетного события / испытания: занятая мать Давида поручает Иванову свозить ребёнка к морю. Герой, отправляясь к морю в том же чёрном костюме, всё же покупает себе купальный костюм, тоже чёрный.
Читателю, заранее настроенному на романтическую волну, уже ясно, что дело добром не кончится. Так, А. Аствацатуров, развивая гипотезу Н. Телетовой, понимает, что недаром Иванов с начала рассказа «носит чёрный костюм, намекающий на траур и смерть, а накануне гибели покупает чёрный купальный костюм, словно символически готовя себя к погребению» [Аствацатуров, 2022, с. 206].
Но дело в том, что ни герой не ощущает себя «накануне гибели», ни читатели -
в середине рассказа - никак не могут предположить гибели героя. И что самое интересное: если читатель заранее не настроит себя на романтическую волну, он, дочитав рассказ до конца, о гибели героя так ничего и не узнает. В этом и состоит сюжетный парадокс новеллы.
Итак, покупка купального костюма, объективно говоря, ещё не то распутье, на котором читателю предоставляется право выбрать одну из сюжетных финишных прямых.
Но есть ещё один пляжный аксессуар, которым воспользуется Иванов, хотя и принадлежит он Давиду - тёмные, с желтоватым оттенком, солнцезащитные очки. Их появление - начало искомого сюжетного распутья.
Начав рассказ с «объективок», чуть ли не метеосводок (один из первых жарких летних дней, уже отцветают липы, и «зелёное конфетти семян» сыплется с пышных лип всякий раз, «как потягивается воздух») [Набоков, 1990, с. 376], автор постепенно, практически незаметно, сужает читательский кругозор до кругозора Иванова. Уже в момент прибытия учителя и ученика на побережье мы замечаем, что смотрим на мир только глазами учителя. Взгляд наш на этот новый и для нас, и для героя мир становится опасливым и скучливым, как у чеховского «человека в футляре» Беликова (от которого набоковский Иванов недалеко ушёл).
Затем нас весьма оригинальным способом готовят к предстоящей кульминации. Нам, как нынче зрителям при входе в ЗD кинозал, выдают специальные очки. Мало того, что мы смотрим на мир глазами Иванова, который «прежде чем выйти из дома надел Давидовы жёлтые очки, и солнце упало в обморок среди умершего смертью бирюзы неба, и утренний свет на ступенях крыльца принял закатный оттенок»[ Набоков, 1990, с. 382], так нам ещё, на тот случай, если мы до сих пор ничего не поняли, говорится прямо: «его [Иванова] кругозор сузился вследствие очков» [Набоков, 1990, с. 382].
В таком суженном (до нужного автору предела) ракурсе теперь мы будем воспринимать дальнейшее, пока не снимем постылые очки. А нам, как и герою, снять их очень хочется, но мы, как и он, сможем это сделать не сразу, а к началу последнего, финального абзаца, когда будем обязаны всё увидеть ясно, как оно есть на самом деле.
Но увидим ли - это ещё вопрос. Увидим, во всяком случае, не одно и то же при быстром чтении газетного подвала и при медленном, гурманском чтении «романтической» новеллы (я не утверждаю, что второе безусловно будет «лучше» или «точнее» первого).
Однако для того, чтобы прочитать финал и «угадать» развязку любым из двух указанных выше способов, нам понадобятся очки. Точнее - понадобится не упускать из виду ни одного упоминания об очках, а их шесть:
1. Вроде бы вообще не имеет отношения к развязке, оно было ещё в экспозиции, где Иванов представлен как профессиональный географ, любитель старинных иллюстрированных карт, с углов которых дуют «толстощёкие ветры, из которых один в очках» [Набоков, 1990, с. 375].
2. То, которое мы не могли не заметить: Иванов, «прежде чем выйти из дому надел Давидовы жёлтые очки» [Набоков, 1990, с. 382].
3. Тоже заметили: «его кругозор сузился вследствие очков» [Набоков, 1990, с. 382].
4. «Понемногу глаза привыкли к стёклам, и он перестал удивляться защитному цвету солнечного дня» [Набоков, 1990, с. 382].
5. Глупая шутка Давида: он сделал вид, что тонет. Иванов шутки не понял, бросился спасать, его захлестнула волна, «сбила шляпу, он ослеп, хотел снять очки, но <...> не мог с ними справиться» [Набоков, 1990, с. 383].
6. Начало финального абзаца: «Только тогда были сняты тусклые очки» [Набоков,
1990, с. 384].
Это лишь прямые упоминания очков, есть и косвенные. Надев очки, Иванов видит смуглые флаги, жёлто-синие волны; песок, море и воздух окрашены в странный свет, вялый, матовый; затем песок становится пепельным, и всё превращается в пустынную муть.
В контексте реалистической традиции газетного рассказа мы понимаем, что Иванов, бросившись в море «спасать» Давида, забыл, что на нём очки, и показанные ему автором, при помощи именно очков, апокалиптические картинки он принимает за истину своего то ли бытия, то ли уже инобытия. Точно так же он забыл, что на нём чёрный купальный костюм, к которому он никак не может привыкнуть, принимая его, в своём апокалиптическом видении, за романтический чёрный плащ: «Он вышел на песок. Песок, море и воздух окрашены были в странный цвет, вялый, матовый, и всё было очень тихо. Ему смутно подумалось, что наступили сумерки, - и что теперь Давид давно погиб, и он ощутил знакомый по прошлой жизни острый жар рыданий. Дрожа и склоняясь к пепельному песку, он кутался в чёрный плащ со змеевидной застёжкой, который видел некогда на приятеле-студенте, в осенний день, давным-давно <...>» [Набоков, 1990, с. 383].
Вспомним эту деталь - чёрный плащ на студенте - в романе «Подвиг», написанном тоже в 1932 г.: «Это слово «изгнанник» было сладчайшим звуком: Мартын посмотрел на чёрную еловую ночь, ощутил на своих щеках байронову бледность и увидел себя в плаще. Этот плащ он надел в Кембридже <...> Мартын словно подобрал ключ ко всем тем смутным, диким и нежным чувствам, которые осаждали его» [Набоков, 1989, с. 183]. Наконец, из «Других берегов» мы знаем, что ещё 8-летнего Володю Набокова поразил «чёрный плащ с серебряной пряжкой у шеи» [Набоков, 1989, с. 88], который носил его гувернёр (sic!). Затем подобный «иссиня-чёрный плащ средневекового покроя» [Набоков, 1989, с. 126] студент Набоков сам надевал в Кембридже в официальных случаях. А когда в зрелом возрасте он решил навестить alma mater, то перед ним, в знакомом дворе, «проходили призраки в чёрных плащах» [Набоков, 1989, с. 133].
Но и в рассказе «Совершенство», давая нам этот романтический ключ в виде чёрного плаща, нарратор словно что-то намеренно выпускает из рассказываемой истории. А именно: непонятно, как Иванов, который только что барахтался в волнах, вышел на песок. На месте фразы, которая должна была бы эту перемену состояния Иванова реалистически объяснить, стоит фраза романтическая: «Внезапно сквозь него что-то прошло, как молниевидный перебор пальцев по клавишам, - и это было
как раз то, что всё утро он силился вспомнить». [Набоков, 1990, с. 383] Переведём на язык реализма: в результате испытанного стресса наш несостоявшийся Манфред по фамилии Иванов «вспомнил» простое детское чувство - жажду жизни, чувство её бесспорного совершенства (и вновь кивнём на название рассказа). И эта простая жажда жизни выбросила его на берег, где его и посетило апокалиптическое видение собственной смерти, и «только тогда были сняты тусклые очки» [Набоков, 1990, с. 384].
Обратим внимание на то, как построено это первое предложение последнего абзаца, где подлежащее - очки, которые были сняты (сказуемое) неизвестно кем, а эпитет к ним - тусклые. Если бы Иванов снял (только тогда смог снять) солнцезащитные очки - всё было бы слишком просто - фраза не имела бы второго дна и не допускала бы романтического толкования.
Следующая затем фраза: «Ровный, матовый туман сразу прорвался» [Набоков, 1990, с. 384]. Что это было - покрывало Майи? Вспомним ещё эпитет из «Первого Послания к Коринфянам» (13:12): «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу» [Первое Послание., 2007, с. 991]. В такой интерпретации получается, что не Иванов снял с себя тусклые очки, а их снял с него Тот, Кого христианин надеется после смерти повидать лицом к лицу. Он же заодно ответил Иванову на «неразрешимые вопросы», занимавшие его ум: «как и где моются трубочисты после работы; изменилась ли за эти годы русская лесная дорога, которая сейчас вспомнилась так живо» [Набоков, 1990, с. 377]. В такой интерпретации - Иванов всё-таки погиб, это его тело (а не тело Давида) безуспешно ищут на дне морском.
Нельзя ли принять оба прочтения? Рассуждая строго по сюжету, это никак невозможно. Иванов или умер, или остался жив, и таким образом один из двух сюжетных ходов - непременно ложный.
Теоретически всем известно, что литература как вид искусства и, в частности, эпос как род литературы способны порождать тексты, смысл которых шире и глубже их сюжетов. Но практически это «шире и глубже» редко приходится наблюдать воочию, ибо на деле авторы видят свою задачу в том, чтобы мастерски поведать именно сюжет. Набоков - исключение, и, может быть, он действительно прошёл «школу» А. Бирса, других романтических и неоромантических рассказчиков, достигших виртуозности в игре с читателем - в игре в прятки, в искусстве выводить читателя на «ложный» сюжетный ход, незаметно исчезая от него через ход «настоящий» - но затем непременно объявляя о своём торжестве и оставляя слишком доверчивого читателя в дураках.
Но Набоков при этом как-то вообще не настаивает на сюжете. В совершенстве овладев секретами его построения, искусством прокладывания истинных и ложных ходов, выходов (на свет Божий или в тупик) из запутанных сюжетных лабиринтов, он к сюжету как бы охладевает, утрачивает интерес, давая и читателю возможность понять не абсолютное, а относительное значение сюжета.
Возможно, на Набокова в данном аспекте повлияла не только литература, ведь он всегда интересовался наукой. Вспомним, что за пять лет до написания «Совершенства» Нильс Бор и Вернер Гейзенберг предложили так называемую
копенгагенскую интерпретацию квантовой механики, основанную на идее корпускулярно-волнового дуализма. «Совершенства» видения физической реальности мы достигаем, лишь допуская равноправную дуальность её интерпретаций.
Вынес ли эту идею автор «Совершенства» из некоторого знакомства с современной ему физикой - или мы имеем дело с одним из случаев так называемых типологических схождений в различных культурных сферах единой культурной эпохи? С точки зрения теории относительности сюжета вопрос этот можно считать риторическим, а ответ на него не суть важным.
Литература и источники
Аствацатуров А. (2022). «Случай на мосту через Совиный ручей» Амброза Бирса и «Совершенство» Владимира Набокова. Территория словесности: сборник в честь 70-летия профессора И. Н. Сухих. Санкт-Петербург: Нестор-История, 189-2GS.
Набоков В. (1990). Круг: стихотворения. Поэмы. Драмы. Переводы. Рассказы. Ленинград: Худ лит. Ленинградское отд., 543.
Набоков В. (1989). Другие берега: романы, рассказы. Москва: Кн. палата, 288.
Первое Послание к Коринфянам (2007). Библия: каноническая, русский синодальный перевод. Российское Библейское общество. Москва: Рос. Библ. общ-во, Гл. 53.
Телетова Н. (2001). Владимир Набоков и его предшественники. В.В. Набоков: pro et contra: материалы и исследования о жизни и творчестве В. В. Набокова: антология: в 2-х т. Т. 2. Санкт-Петербург: Изд-во Рус. христиан. гуманитар. ин-та, 779-79G.
Чехов А.П. (1978а). Иванов: пьеса. Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Т. 12: Пьесы, 1SS9-1S91. Москва: Наука, 5-76.
Чехов А.П. (1978б). Вишневый сад: пьеса. Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. Т. 13: Пьесы, 1895-11904. Москва: Наука, 194-254.
Nabokov V. (19SG). Lecturers on Literature. Austen, Dickens, Flaubert, Stevenson, Proust, Kafka, Joyce. San Diego etc.: A Harvest book, 453.
References
Astvatsaturov A. (2022). «Sluchai na mostu cherez Sovinyi ruchei» Ambroza Birsa i «Sovershenstvo» Vladimira Nabokova ["An Incident on Owl Creek Bridge" by Ambrose Bierce and "Perfection" by Vladimir Nabokov]. Territoriya slovesnosti:Sb. vchest' 70-letiya prof. I.N. Sukhikh. Saint-Petersburg: Nestor-Istoriya, 189-208.
Nabokov V. (1990). Krug: stikhotvoreniya. Poemy. Dramy. Perevody. Rasskazy [Circle: poetry. Poems.
Dramas. Translations. Stories]. Leningrad: Khud lit.: Leningradskoe otd., 543. Nabokov V. (1989). Drugieberega: romany, rasskazy [Other shores: novels, stories]. Moscow: Kn. palata, 288. Nabokov V. (1980). Lecturers on Literature. Austen, Dickens, Flaubert, Stevenson, Proust, Kafka, Joyce. San
Diego etc.: A Harvest book, 453. Pervoe Poslanie k Korinfyanam [First Epistle to the Corinthians] (2007). Bibliya: kanonicheskaya, russkii
sinodal'nyi perevod. Rossiiskoe Bibleiskoe obshchestvo. Moscow: Ros. Bibl. obshch-vo, Ch. 53. Teletova N. (2001). Vladimir Nabokov i ego predshestvenniki [Vladimir Nabokov and his predecessors]. V.V.
Nabokov: pro et contra: Materialy i issledovaniya o zhizni i tvorchestve V.V. Nabokova: Antologiya. Saint-Petersburg.: Izd-vo Rus. khristian. gumanitar. in-ta, 779-790. Chekhov A.P. (1978). Ivanov: p'yesa [Ivanov: the play]. Chekhov A. P. Polnoye sobraniye sochineniy i pisem: v 30 t. T. 13. P'yesy, 1895-1904. Moscow: Nauka, 5-76.
Chekhov A.P. (1978). Vishnevyi sad: p'yesa [The Cherry Orchard: the play]. Chekhov A.P. Polnoye sobraniye sochineniy i pisem: v 30 t. T. 13. P'yesy, 1895-1904. Moscow: Nauka, 194-254.
Статья публикуется впервые. Поступила в редакцию 10.03.2024. Принята к публикации 15.07.2024.
Об авторе
Звиняцковский Владимир Янович - доктор филологических наук, профессор; Масариков университет (Чехия, Брно); ORCID 0000-0002-5242-2614; vyaz57@ukr.net
Zvinyatskovsky V. Ya.
TWO POSSIBILITIES FOR READING ONE NOVEL: "PERFECTION" BY V. NABOKOV IN ASPECTS OF RUSSIAN REALISTIC AND WESTERN ROMANTIC TRADITIONS
Abstract. The article explores a way of co-existence of two traditions which influenced Vladimir Nabokov as a short stories writer was in his Russian period. The first is the Russian pre-revolution tradition of newspaper novella. The second is the Western Romantic and Neo-Romantic (A. Bierce etc.) tradition. Nabokov's short story "Perfection" (1932) principally allows two alternative interpretations in context of two alternative traditions. Even death or survival of the protagonist in the final of the story absolutely depends on the way (the chosen tradition) of the interpretation. It is connected not only with Nabokov's poetic (the idea of relativity of the plot) but also with his aesthetics of artistic sense versus common sense. The main result of the exploration of co-existence of two traditions in Nabokov's "Perfection" is viewing them as equal (although contradictory) ways of reading.
Keywords: Nabokov-novelist, Russian pre-revolution tradition of newspaper novella, the Western Romantic and Neo-Romantic short story, artistic sense vs commonsense, plot relativity, the way (the chosen tradition) of the interpretation.
For citation: Zvinyatskovsky V. Ya. Two possibilities for reading one novel: "Perfection" by V. Nabokov in aspects of Russian realistic and Western romantic traditions. Memoirs of NovSU, 2024, 3(54), 468-475. DOI: 10.34680/2411-7951.2024.3(54).468-475
