CC BY
38
Вестник Санкт-Петербургского университета. 2006. Сер. 9, вып. 4
Е.В. Лейбелъ
ДВА «АЛЬБАТРОСА»
В своих книгах Ф. Ницше противопоставляет христианскую мораль свободному духу, стремящемуся ввысь, аполлонической иллюзии и дионисийской бездне, в которой зарождаются и сон и истина. В стихотворении «Liebeserklämng» как раз речь идет о любви к выси, свободе и к полету. Самоиронией и парадоксом выглядит пояснение к заглавию: «Объяснение в любви» (при котором, однако, поэт упал в яму) (bei der aber der Dichterin eine Grube fiel). Упасть в бездну, думая о выси, - это было бы поэтично, это уже было бы достойно называться трагедией, но упасть в яму - это словно насмешка над лирическим Я, хотя оно совсем не кажется комичным, когда звучит его речь. Оно пытается разгадать загадку вольного альбатроса, который, подобно звездам и вечности, живет в выси:
Gleich Stein und Ewigkeit
Lebt er in Höhn jetzt, die das Leben flieht
Чудом (Oh Wunderl) называет он его полет, парение без лишних движений, без взмахов крыл: Er steigt empor, und seine Flügel ruhn. Следующая строфа построена на оппозиции вечности и времени (жизни). Альбатрос сравнивается со звездой и вечностью, становится символом абсолютной свободы, царем выси:
Gleich Stern und Ewigkeit
Lebt er in Höhn jetzt, die das Leben flieht,
Mitleidig selbst dem Neid -
Und hoch flog, wer ihn auch nur schweben sieht!
Небо, в котором парит альбатрос, представлено в стихотворении той сферой, которой сторонится жизнь. Полет в высотах у Ницше - это недостижимая для всего земного форма бытия. В «Заратустре», в главе «Семь печатей», говорится о значении образа полета для Ницше: «И если в том альфа и омега моя, чтобы все тяжелое стало легким, всякое тело - танцором, всякий дух - птицей: и поистине в этом альфа и омега моя!»1
Без крыльев может летать лишь дух, сильный и легкий, о таком духе, о такой силе мечтает поэт, он любит высь и того, кто живет в ней, настолько, что сердце его становится переполнено этой любовью и из глаз льется свет этой любви - слезы:
Oh Vogel Albatroß!
Zur Höhe treibt's mit ew'gem Triebe mich.
Ich dachte dein: da floß
Mir Thrän'um Thräne, - ja, ich liebe dich!
И тем не менее поэт не только не взмывает ввысь, но, даже наоборот, падает в канаву. Ответ на то, почему это происходит, Ницше дает в 27-м афоризме «Аскет», где объясняет, почему люди, стремящиеся к великому, не хотят «выставлять на показ свое
© Е.В. Лейбель, 2006
страстное желание, свою гордость, свое стремление оторваться от нас и взмыть ввысь»2. Такие люди, готовые отринуть все, что может помешать их полету, по Ницше, оказываются умнее и предупредительнее других: они скрываются, чтобы не вызвать зависть других, чтобы не выставлять свою особенность на показ. Это как раз та глубина человека, которая стремится к ясности в отличие от поверхностности, напускающей на себя туман: «Да, он умнее, чем мы думали, и как он предупредителен по отношению к нам -этот жизнелюбивый аскет! Ибо таковым он остается, даже отрекаясь от всего»3.
Необходимо обратить внимание и на то, что изначально в стихотворении была еще одна строфа, от которой Ницше отказался, возможно, потому, что она содержала дактилическую рифму и выпадала сам из целого - она располагалась между первой и второй строфами:
Er flog zu höchst - nun hebt
Der Himmel selbst den siegreich Fliegenden:
Nun ruht er still und schwebt,
Den Sieg vergessend und den Siegenden4.
О существовании этой строфы свидетельствует сестра философа Элизабет Фер-стер-Ницше в послесловии к VI тому собрания сочинений Ницше5. В строфе появляется образ неба, небесной ипостаси выси, где изменяется все, где действуют иные законы. Достигший той выси, когда небо само несет летящего, альбатрос Ницше входит в состояние третьего превращения, в состояние сверхчеловека, который преодолел время тяжести, время бытия верблюда, осла, который перестал преодолевать притяжение земли и, расправив крылья, устремился в бытие покоя и наслаждения жизнью. В этой строфе воля уже не устремлена к каким-либо целям, она забыла о них, она находится в свободном парении, она играет сама с собой, ощущая себя как свободную игру сил. Поэзия должна стать такой игрой. Это стихотворение занимает особое место в западноевропейской поэзии XIX в. Тема поэта в ней развивается обычно как рефлексия поэта, для которого возникают препятствия, мешающие ему осуществить свою миссию, сделать творчество трансцеденцией своего Я или же показать невозможность такой трансцеденции. Чаще всего образ парящей в небе птицы сравнивается с собственной экзистенцией или, если птица не может летать или ее полет прерван, с обобщенным образом поэта, которому открыты только выси, а существование на земле видится ему унижением: рожденный парить не может жить на земле. В первом случае, как нам кажется, Ницше своим стихотворением вступает в полемику с К.Ф. Майером. В стихотворении Майера 1871 г. «Полет чаек» (Möwenflug) летящие птицы и их отражение в воде вызывают у поэта чувство горечи и сомнения в самом себе, и этот полет становится для поэта символом проблематичности его существования.
Und ich fragte mich am Strand verharrend,
Ins gespentische Geflatter starrend
Und du selber bist du echt beflügelt?
Oder nur gemalt und abgespiegelt?
Gaukelst du im Kreis mit Fabeldingen?
Oder hast du Blut in deinen Schwingen.
С другой же стороны, важно отметить, что стихотворение является поэтическим ответом Ш. Бодлеру на его «Альбатроса», где птица, над которой издеваются моряки, также сравнивается с поэтом, царем в своей стихии, и беспомощным и жалким перед толпой. Обращаясь к этому стихотворению и не любя Бодлера как романтика и дека-
дента, и как почитателя искусства Рихарда Вагнера, Ницше роет яму как раз для него -для поэта-декадента, чье искусство должно в этой яме сгинуть.
Необходимо указать на статью К. Песталоцци, посвященную теме отношения Ницше к Бодлеру, где анализируются замечания самого Ницше, сделанные на полях томика «Цветы зла»6. В законченных произведениях, подготовленных самим Ницше к печати, имя Бодлера упоминается всего дважды: в «Сумерках кумиров» и в «Ессе homo»; один раз - во фрагменте о европейском нигилизме, вошедшем в первую часть «Воли к власти» и около десяти раз - в письмах и неоконченных фрагментах. Основными документами, позволяющими создать наиболее полную картину видения Ницше фигуры Бодлера можно считать письмо Ницше П. Гасту из Ниццы от 26 февраля 1888 г.7 и томик Бодлера «Цветы зла» из личной библиотеки Ницше с пометками, сделанными Ницше (именно о них говорит в своей статье К. Песталоцци), из которых становится ясно, что Ницше проводил некоторую параллель между Бодлером и Вагнером, находя в «Цветах зла» вагнеровскую чувствительность (Wagnerische Sensibilität)8. Опираясь на имеющиеся источники, можно условно проследить отношение Ницше к Бодлеру в двух временных фазах: 1885 год - время работы над «По ту сторону добра и зла» и 1888 - год написания письма Гасту, выхода «Ессе homo». «Бодлер - это своего рода Рихард Вагнер без музыки»,9 - пишет Ницше. И позже: «Возможно, на сегодняшний день он первый вагнерианец в Париже... В Бодлере много Вагнера»10. Причем сразу необходимо подчеркнуть, что Вагнер для Ницше не был отрицательным героем, он воспринимался Ницше многогранно: «Вагнер принадлежит как музыкант - к живописцам, как поэт - к музыкантам, как художник вообще - к актерам».11
В 256-м афоризме «По ту сторону добра и зла» Ницше, говоря о том, что Европа XIX в. стремится к объединению, называет имена прославленных французов и немцев как имена высших людей. Это Наполеон, Гёте, Бетховен, Стендаль, Гейне, Шопенгауэр, Вагнер, но о Бодлере здесь Ницше не говорит, хотя описание симптомов, указывающих на природу высшего человека в них, свидетельствует о том, что и Бодлер, каким видел его Ницше, должен оказаться в этом ряду: «Все они фанатики выражения во что бы то ни стало - укажу особенно на Делакруа, близкого и родственного Вагнеру, - все они велики открытиями в области возвышенного, а также безобразного и отвратительного, еще более в области аффектов, в искусстве выставлять напоказ; все они таланты - далеко за пределами сферы их гения - виртуозы до мозга костей, с ужасающими доступами ко всему, что соблазняет, привлекает, принуждает, опрокидывает; прирожденные враги логики и прямых линий, алчные ко всему чужому, экзотическому, чудовищному, кривому, самопротиворечащему... в конце концов все они гибнут от христианского креста и падают ниц перед ним».12
В своем экземпляре «Цветы зла», как свидетельствует К. Песталоцци, Ницше отмечал те стихотворения Бодлера, в которых присутствовала метафизическая или эстетическая тематика, где речь шла о жизни и смерти, о красоте («Человек и море», «Красота», «Маска», «Самообман»), О том, что Ницше маркировал вагнеровские черты у Бодлера, говорит выбор как раз тех стихотворений, где Бодлер размышляет об искусстве и красоте, как, например, в последних строках «Гимна красоте». В стихотворении «Путешествие» уже звучит напоминание не только о Вагнере, но и о самом Ницше:
Здесь опьянит ваш дух своей отрадой странной
Наш день, не знающий заката никогда».13
Дионисийское опьянение и закат - образы поэтического мира Ницше.
Если говорить о видении Ницше Бодлера и его творчества в целом - в первой фазе (в 1885 г.) отношение Ницше к Бодлеру было преимущественно позитивным. Ницше видел в нем нового европейца, того, кто открывал Европе европейца будущего, кто видел теснейшую внутреннюю связь позднего французского романтизма с Вагнером, понимал, что они «родственны, кровно родственны друг другу на всех высотах и глубинах своих потребностей»;14 кто преодолел национализм, ненавистный Ницше, будучи как те, кто был «сынами своего отечества только с внешней стороны или в минуты слабости, как, например, в старости, - они отдыхали от самих себя, становясь патриотами».15 В 1888 г. Бодлер, напротив, предстает как противоречивая фигура. Ницше рассматривает его как нигилиста, носителя типичной для декадента физиологической слабости и типичной для Парижа психологической болезни.16 Но в обеих фазах Бодлер для Ницше остается в тесном родстве с Вагнером. С одной стороны, Бодлер появляется в текстах Ницше как пандан Вагнера, дистанцирующийся от массы через свое тяготение к Германии (столь не типичное для француза) и через преодоление рамок своего искусства. С другой же стороны, Бодлер предстает как типичный декадент, чей пессимизм породил физиологическую слабость.
Отвечая Бодлеру на его стихотворение, Ницше вступает с поэтом в полемику относительно понимания назначения и сущности художника слова, уже в названии задавая этой полемике иронический тон. Альбатрос-поэт Бодлера величествен и прекрасен в той сфере, для которой рожден, но трагически беспомощен, сталкиваясь с непониманием людей и человеческими «играми». В этом - принципиальное расхождение: поэт у Ницше знает и любит жизнь, которая, однако, немыслима для него без парения в выси -это ипостаси единого бытия. Среди людей, на суше дионисийский художник, поэт Ницше тоже окрылен - окрылен способностью играть, танцевать поверх жизни (что подтверждается бесчисленными примерами из его лирики и прозы), он вооружен смехом, иронией, причем вооружен не против, а для жизни, участником и творцом которой он является.
1 Ницше Ф. Так говорил Заратустра / Ф. Ницше; пер. Ю.М. Антоновского // Соч.: В 2 т. Т. 2 / Ф. Ницше. М„ 1990. С. 168.
2 Ницше Ф. Веселая наука / Ф. Ницше ; пер. М.Ю. Кореневой // Стихотворения. Философская проза / Ф. Ницше. СПб., 1993. С. 300.
3 Ницше Ф. Веселая наука. С. 300.
4 Förster-Nietzsche Е. Nachwort // Nietzsche F. Werke. Bd. 6. S. 440.
5 Там же.
6 Pestalozzi К. Nietzsche Baudelaire-Rezeption. S. 138-178.
7 Nietzshe F. Werke. In 3 Bd / Hrsg. von K. Schlechta. München, 1956. Bd 3. S. 1280-1282. »Pestalozzi К.А. Op.cit. S.138-178.
9 Nietzsche F. Werke: Kritische Gesamtausgabe. Berlin; New York, 1968-1984. Bd. 7. S. 196.
10 Ibid.
11 Ницше Ф. По ту сторону добра и зла / Ф. Ницше; нер. Н. Полилова // Соч. Т. 2. С. 376.
12 Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. С. 376-377.
13 Бодлер Ш. Цветы зла / Пер. Эллиса. СПб., 2004. С. 423.
14 Ницше Ф. Соч. Т. 2. С. 596.
15 Там же.
16 Ницше Ф. Ессе Homo / Ф. Ницше; нер. Ю.М. Антоновского// Собр. соч. / Ф. Ницше. М., 2001. С. 289. Статья поступила в редакцию 13 июня 2006 г.
