CC BY
22
Душа, тело и апология простоты в творчестве Г. Флобера:
НОВАЯ ПОПЫТКА ИНТЕРПРЕТАЦИИ
Рец. на кн.: JulietteAzoulai. L'Âme et le Corps chez Flaubert. Classiques Garnier, 2014. - 622 стр.
В книге Жюльетт Азуле «"Душа" и "тело" в творчестве Флобера» рассматривается огромный корпус текстов — практически все наследие французского писателя: как художественные произведения разных жанров, так и обширная корреспонденция. Предметом интереса автора является реализация в этих текстах философской и образной парадигм «душа»/«тело».
Парадокс, с фактического признания которого автор начинает свое исследование, состоит в том, что Флобер не был философом, и если его и интересовала какая-то метафизическая проблематика, то только проблематика художественного творчества, его природы и его законов. Однако «Флобер не перестает говорить о душе и теле, хотя философствование на эти темы само по себе не имеет в глазах писателя никакой самостоятельной ценности» (с. 14)1.
Вопрос о том, как в творчестве Флобера показана человеческая душа, — это действительно открытый, актуальный вопрос: парадоксально и не вполне самостоятельно решение его в раннем творчестве Флобера, и близко к натуралистической эстетике подходит демонстрация отсутствия в материальном мире всякого духовного измерения — в зрелом творчестве. Сложность чтения флоберовских произведений связана не только с демонстративной невыраженностью в них авторской позиции и ценностных ориентиров, что давно объяснено стремлением писателя перенести центр тяжести с того, кто и почему пишет текст, на то, как написан текст. Чтобы вывести свою работу за рамки этой проблематики и избежать тривиальных суждений, Ж. Азуле во введении к книге вспоминает о статье Ж. Женетта «Моменты безмолвия у Флобера», где Женетт говорит о «Мадам Бовари»: «Флобер задыхался от множества вещей, которые ему хотелось высказать, — восторга и горечи, любви и ненависти, презрения, грез, воспоминаний... Но вот однажды, как бы помимо всего этого, у него сложился еще и проект не говорить ничего, тот самый отказ что-либо выражать, с которого начинается весь опыт современной литературы... От "Бовари" до "Пекюше" Флобер непрестанно писал романы, отвергая — сам того не ведая, зато всем своим существом —
1 Цитаты из рецензируемого издания приводятся в нашем переводе с указанием страниц в скобках.
требования романного дискурса»2 Ж. Азуле не собирается говорить об эстетизме Флобера. Ей интересно, как в его творчестве проявляется соединение духовного и телесного (и на уровне литературных мотивов и тем, и на уровне мировоззрения, восстанавливаемого из переписки Флобера с современниками), единство, в понимании которого, по мнению исследовательницы, содержится ключ к пониманию многих произведений писателя.
Автор нового исследования показывает, что сложность чтения флоберовских произведений и их новизна для своего времени состоит не только в упомянутом Женеттом эстетическом бунте против принятых законов повествовательности. Она еще и в тотальном отсутствии, так сказать, «отдельного духовного измерения», которое позволило бы и без присутствия автора обозначить направление читательской интерпретации. Она в отсутствии дуализма, сознательно или нет заставляющего читателя видеть «внутренний мир» литературных персонажей и иметь в виду нечто «подразумеваемое», доступное через внешние описания и характеристики, но по сути моралистическое, обобщающее, — то, что у Флобера отсутствует и заставляет читателя нервничать.
Основная мысль Жюльетт Азуле, развиваемая при последовательном и чрезвычайно подробном анализе текстов Флобера, состоит в том, что Флоберу удалось преодолеть характерный для его времени (и, возможно, для Нового времени в принципе) философский, этический и эстетический дуализм и прийти к выражению в искусстве бытия как цельного, неделимого и потому не доступного ни анализу, ни какой бы то ни было значимой оценке. Располагая исследуемый материал по хронологической, биографической оси — от ранних к зрелым произведениям писателя, — Азуле демонстрирует становление художественного мира Флобера на основе его мировоззренческого монизма. Флобер жил в эпоху, когда пересекались под разными углами и полемизировали друг с другом такие философские и эстетические концепции, как романтизм, позитивизм, натурализм. Так или иначе в любой из этих концепций ставились вопросы о соотношении Бога и мира, Духа и природы, духовного и материального, искусства и реальности, формы и содержания, морального и биологического и т. п. В противоположность им, «Флобер выражает двойной отказ и от современного материализма, и от современного спиритуализма — двух философских подходов, которые отрицают сущностное единство души и тела» (с. 16).
Азуле показывает становление «смешения, слияния» духовного и телесного в художественном мире Флобера в двух планах. Первый план — скорее насущно мировоззренческий, чем отвлеченно-философский. С одной стороны, Флоберу как художнику важно дискредитировать разум, как основу любого классического искусства, отсюда, по Азуле, бунт Флобера против картезианства и позитивного мышления, упорно выделяющего в мире объективное и субъективное начала. С другой стороны, у Флобера вызывает раздражение и религиозный спиритуализм — ведь разделение на «земное» и «небесное» ведет художника к приятию иносказательности в искусстве, а этого зрелая эстетика Флобера не допускает. Истоки мировоззрения Флобера Азуле видит в романтической натурфилософии,
2 Genette G. Silences de Flaubert. Figure I. P., 1976. Данная цитата приводится в переводе С. Зенкина.
Душа, тело и апология простоты в творчестве Г. Флобера: новая попытка интерпретации
которая «постулировала возможность единого знания о чувственном и духовном, физическом и метафизическом» (с. 113). Особенно сильное влияние оказал на Флобера французский философ Виктор Кузен (1792—1867), творчеству которого посвящен достаточно большой раздел во второй главе исследования. Другой ракурс, с которого Ж. Азуле рассматривает становление флоберовского монизма, — это ракурс историко-литературный. Среди предшественников Флобера, в разное время стремившихся создать в литературе «неразложимый», а потому недоступный однозначному прочтению образ, автор называет Апулея (его «животный мистицизм»); Сервантеса (так как физический недуг его героя обусловил его духовное развитие, и именно в смешении реальности и воображения, в параллелизме душевного и телесного и состоит основной интерес книги великого испанца). Также предшественниками Флобера, по Азуле, выступают маркиз де Сад и Бальзак, с их стремлением не отделять душевные переживания и духовный опыт от физического и физиологического начал. Таким образом, интерес Флобера к различным патологическим состояниям и их клинике, душевным болезням, истерии, идиотизму не является исключительным в мировой литературе.
Самой интересной, с нашей точки зрения, частью книги является третья часть под названием «Homo simplex». Здесь сконцентрирован анализ собственно художественных текстов Флобера зрелой эпохи — от «Мадам Бовари» до «Бува-ра и Пекюше». Анализ этот преследует цель продемонстрировать флоберовскую художественную антропологию, объяснить «загадочность» персонажей флоберовской прозы, до сих пор никак не желающих вписываться в контекст реалистического или натуралистического искусства, к которому Флобера постоянно пытаются причислить историки литературы.
Ж. Азуле считает понятие «простоты» одним из определяющих во всей художественной практике Флобера. «Простота» — это слияние (une fusion) материального мира, всех его случайностей, вещей, людей и идеального, духовного, осмысленного начала. Слияние подразумевает полную нерасчлененность, принципиальную нерасщепляемость этого мира на форму и содержание, изображение и смысл, душу и тело. Автор исследования, например, говорит, что простота Фелисите из «Простого сердца» состоит в «идеализации знакомого мира, в признании нормальным сверхъестественного в обыденной жизни». Религиозность «простого человека» «стремится сблизить естественное и сверхъестественное, человеческое и божественное, профанное и сакральное» (с. 359). Можем добавить от себя, что подобные характеристики выдвигают Флобера на роль родоначальника «магического реализма» задолго до того, как подобный литературный стиль был популяризирован латиноамериканцами середины ХХ в. «Необъяснимое для Фелисите не становится объектом познания», — пишет далее Ж. Азу-ле. «Оно просто входит в ее жизнь как составная часть». Кажется очень удачной связь, которую новейшая исследовательница увидела между своей концепцией и идеями Ж.-П. Сартра, выраженными в его книге о Флобере: имеется в виду концепция флоберовского «идиотизма». Для Азуле этот «идиотизм» — синоним или воплощение «простоты», и в этом плане герои Флобера оказываются как бы носителями «идиотизма» автора, не желающего расчленять понятия и разводить дихотомии.
В книге Ж. Азуле анализируется множество примеров «слияния», «наложения» временных и пространственных планов. С точки зрения исследовательницы, это прямое следствие флоберовского «монизма», стремления соединять спиритуальное и материальное. Подобная мысль кажется нам немного далекой от собственно проблематики книги: иной раз кажется, что задача автора — показать, что Флобер ВСЕГДА изображает мир как единое целое, чего бы это ни касалось. Это касается уже не души и тела, а категорий времени — когда сплавляется воедино ощущение прошлого и настоящего (утром, не совсем проснувшись, Шарль Бовари видит себя «студентом и женатым человеком одновременно, лежащим на своей кровати и пересекающим операционную»); пространства — когда персонаж присутствует одновременно в двух мирах (например, мечты Эммы об Италии).
Подводя итоги, Азуле вновь вспоминает о ключевом понятии эстетики Флобера — стиле. Опираясь на цитату из «Воспитания чувств» редакции 1845 г., автор исследования подводит флоберовское определение стиля под идеологию «простоты»: «Флобер определяет стиль как "чудесное слияние, где дух, уподобляясь материи, делает ее вечной, как он сам". Как говорил Бергсон, творчество писателя, вероятно, состоит в оригинальной интуиции, "чем-то простом, бесконечно простом", что остается невыразимым, поэтому писатель и говорит об этом всю жизнь» (с. 452). Именно в силу простоты, неразложимости, единства художественной «интуиции», по мнению Азуле, невозможно аналитически исчерпывающее толкование литературного текста. Флобер это понимал и поэтому стремился к обретению совершенной простоты.
Исследование Жюльетт Азуле представляет серьезный интерес не только для тех, кто изучает творчество Флобера, но и для тех, кого интересует история европейской философии и словесности середины — второй половины XIX в. Книга содержит богатейшую библиографию научных работ о Флобере, а также список художественных и нехудожественных текстов-источников XIX в.
О. В. Альбрехт (ПСТГУ; [email protected] )
