CC BY
40
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2005. № 4
РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ
Г.А. Аванесова, П.Е. Вахренева
ДУХОВНЫЙ ПРОЕКТ Н. БЕРДЯЕВА
(Опыт системного подхода к наследию)
Обнаружив разнонаправленность законов объективного, «принудительно данного» мира и человеческого, Н. Бердяев предъявляет свои требования к несовершенству мира, в котором существование стало «похоже на болезнь» и оставляет чувство непрерывного унижения, зависимости, несвоевременности человека. А поэтому самоотверженно ищет абсолютные, универсальные, вневременные средства сохранения достоинства личности, преодолевающие все виды объективации, работающие в любых исторических условиях и в любых взаимосвязях с другими «я» независимо от политических, национальных и конфессиональных подходов. «Чтение истории мне приносило нравственное страдание. До того история представлялась преступной, — пишет он, — слишком большое знание жизни печально. Многое хотелось бы не видеть так ясно и так близко»1. Но это и было крушением иллюзий и надежд на автоматический порядок жизни и расчищало путь к подлинной тайне творения мира, в которой «проблема индивидуальной судьбы в вечности была первее всех проблем» — как тайна «незавершенной глубины и назначения человека». «Я всегда ощущал себя на пересечении двух миров, где окружающий мир переживался как недостаточный, не подлинный, не окончательный. Ибо есть "иной мир", более реальный и более подлинный. Глубина «я» принадлежит ему через воображение и мечту... Человек выше всякого дела, он сам есть дело»2.
Заметим, что у Толстого люди негодны к жизни, у Бердяева жизнь негодна для людей, у Розанова стоит вопрос, что делать с людьми, у Бердяева — что делать людям, у Леонтьева все дело в недостатке личной красоты, у Бердяева — претензии глубже и связаны с судьбами всего человечества, ибо «зашаталась планета» от «развоплощения исторической плоти». В завещании у Гоголя «самая трудная историческая работа — быть человеком», у Бердяева уже речь о том, из чего состоит эта трудная работа и отчего так низок ее коэффициент в исторической наличности. «Я принадлежу к людям, которые взбунтовались против исторического процесса, потому что он убивает личность, враждебен личности, не замечает личность и не для личности происходит»3. Будущее для Бердяева — это не только новое качество бытия, но и новое качество человека,
которое невозможно без нового качества духа, которое надо сотворить. Убежденный в том, что «конвертирование жизни невозможно без конвертирования сознания», он приступает к анализу наличной «розы ветров» мнений и сознаний, происхождение которой — вся историческая глубина от мифологии до Ясперса и Хайдеггера.
Честность предельная: «Пусть я не знаю смысла жизни, но само искание смысла есть смысл»4. Максимализм ответственности невероятный: «Культура там, где я!»5. «Все, происшедшее с миром, произошло и со мной. Надвигается духовный кризис мира, и я называю экзистенциональным философом лишь того, у кого мысль означает тождество личной судьбы и мировой. Это и есть преодоление всех объективаций, ибо весь мир — внутри меня, вся культура, человечество. Вся история произошла со мной»6.
Радикальность во всем. «Живи он на исходе средних веков, не миновать ему костра», — скажет о нем Ф. Степун. Центростреми-тельность и объемность мысли ошеломляющие: «Для меня не существует частных вопросов. Во всем я вижу целостный смысл или его поругание. И поиск всегда определяется для меня волей к торжеству смысла»7. И все же, подчеркнем, для нас он важен не столько противостоянием призрачному существованию, не столько критикой, сколько выделением перспективных направлений исторической работы над человеком. «Призрачной действительности противостоит мечта, которая в известном смысле и есть реальная действительность, она и есть экстаз жизни, момент, когда она выходит за свои пределы. Смысл я любил больше жизни, дух больше мира, мечту больше переживаний, где притяжение трансцендентного возможного было определяющим»8, — напишет, осмысливая антиномичный динамизм своего мышления, Н. Бердяев. Новая планка и определила, на наш взгляд, невероятные объемы проделанной им работы и по-настоящему еще не оцененную ее высоту, в сравнении с которой все последующее поле сознания выглядит, по выражению М. Мамардашвили, как «эпоха тотального безмыслия», что явилось расплатой за отказ от пара-дигмальных подходов и разработки метафилософских перспектив развития человека. Думается, тотальность критики и непонимание Бердяева, которые легко проследить уже в сборнике «H.A. Бердяев pro et contra» (кн. 1. 1994), являются следствием не только многочисленных проблем, обнаруживших необъятность исторической духовной работы, но и разочарования в наличных трансцендентных ценностях, обилие которых создало иллюзию автоматического рождения человека и природной заданности духовных качеств. Но пока человек и человеческая история — творимые вещи, для нас бесконечно важен Н. Бердяев. За недооценку его наследия мы продолжаем и сегодня расплачиваться небрежным отношением к культуре, которая вовсе не вечность, неспособностью сформулировать парадигму бытия, понижением качества человеческого и лич-
ностного существования, угрозой бесконечно «новых» форм терроризма и расползанием ареала Третьей мировой войны, ибо природа не терпит пустоты: там, где нет человеческих форм, торжествует бесчеловечность, там, где остановилась в своем развитии культура, властвует «ее величество» стихия.
К сожалению, достойных Н. Бердяева системных исследований, в основании которых была бы положена содержательность его энергетической концепции непрерывного творческого, индивидуального существования, на наш взгляд, пока нет. От этого его отдельная проблематика выглядит нередко фрагментарно: то как отдельные рецепты, то как частные методы, то как механизмы отталкивания от устаревших «затвердевших форм жизни» в лучшем случае; в худшем учение распадается на «пустые» категории, начинающие вести самостоятельную искаженную «жизнь», уродуя действительность, вне системообразующего центра.
Думается, поэтому имеет смысл послушать самого философа, чтобы ответить на его такой актуальный и для нас вопрос: «Что делать с эрами катастроф?» — посмотрев на его творчество с точки зрения его мечты о назначении человека, которую питает сформулированный им самим конфликт личного со всем безличным в пространстве метаистории, где встала проблема выбора вечных ценностей человека — основного виновника истории, ибо сбой исторической программы вызван не конфликтом конфессий, экономик, собственности и даже национальностей, а внутренним конфликтом между душой и телом человека. Здесь Бердяев прав! «Не решим эту проблему — хлынет из глубины поток небытия»9. «Я представитель личности, восставшей против власти объективированного общего. В конфликте личности со всем безличным и притязающим быть сверхличным, в конфликте с миром и обществом я решительно встал на сторону личности. И все основы философии требуют пересмотра в этом указанном направлении. Опыт человека и человечности — единственный предмет философии, и я всегда пишу на одну и ту же тему. Ибо философия — не отражение объективных реальностей, а изменение внутри человеческого существования и обнаружение смысла существования. Это не прагматизм, не философия жизни, которой еще не было. Моя персоналистическая революция означает свержение власти объективации, разрушение необходимости, освобождение личности и прорыв к иному миру — духовному. По сравнению с этой революцией все революции ничтожны»10.
Обратимся, наконец, к его последней работе — «Самопознание», где он расшифровывает, на наш взгляд, основные составляющие этой революции, то самое пленительное «как», связывая все сделанное им деспотизмом «осмысления смысла жизни» (его термин), который предстает перед нами как активная память (память всегда активна), «материя личного духа» и образец непрерывного
творчества, где можно видеть этот особый способ отношения к действительности в его индивидуально-личностном исполнении и где вся жизнь мира и истории лишь момент. Работа сложна «невероятной» многослойностью смыслов, где на одной-двух страницах спрессована порой содержательность целой книги, эпохи, культуры. Это даже не анализ собственного творчества, как вначале может показаться, а новый неповторимый выход в «иной мир». Каждая работа русского мыслителя выглядит вектором главной задачи, еще одним приближением к мечте и возвышением над принудительно данным миром, непрерывным превращением энергии мысли в блистательное эссе о хрупких судьбах мира и человека, восставшего в эпоху его отрицания, упоенную бесчеловечностью, в защиту человечности!
Свобода как условие личностного творчества
Важнейшей составляющей персоналистической революции Бердяева явилась свобода. Без нее утверждение себя в условиях «принудительной эмпирической действительности» невозможно, поэтому все столкновения между людьми происходят на этой почве. Оттого все направления и технологии противостояния личности перед массовыми процессами истории философ начинает со свободы. Дело в том, что даже наличный европейский мир проявлял себя непрерывно как свод законов и правил, в котором провозглашение свободы было уже крайней левизной и даже нигилизмом. Даже у Гегеля свобода — создание необходимости. У Бердяева, наоборот, необходимость создана свободой. «Свобода для меня первичнее бытия, самое положительное в моей жизни, единственное, что подлежит сакрализации. Я эмансипатор истории и сочувствую всякой эмансипации, и Христианство я понял как эмансипацию, благодаря которой личность всегда исключение из законов бытия», — безапелляционно и категорично обозначит он статус этой категории как принцип субъектного существования. Свобода для него и метод самоутверждения, и средство спасения от порабощения объективностью, мировой необходимостью, всеобщностью и рационализацией. Она и главная форма отношения к миру, и главное свойство личности, определяющее ее способность к творчеству и позволяющее разорвать цепь причинно-следственных связей. Заметим, что эта превращенность свободы в творчество принципиально важна, ибо даже у Достоевского свобода — только выбор любви, мыслей, действий, не всегда возвышающий. У Бердяева творчество требует все нового качественного возвышения человека, определяя тем самым и возвышение истории.
Собственно, творчество у Бердяева и есть основное проявление свободы, прошедшей испытание жизнью. Поэтому свободу, считает он, не дают, а берут. «Необъяснимое» чудо абсолютной
свободы Пушкина кроется именно в наполнении ее сверхличным (вечным) содержанием, отмечает Бердяев. В творчестве смысл свободы как принципа, ибо человек именно в творчестве осуществляет прорыв из царства необходимости в царство свободы, все более доказывая, что он образец и подобие Божие, проявляя свою вторую природу и духовную сущность, где Христос — уже факт вселенского бытия, придающий непрерывную управляемость мысли и творчеству, а заодно и свободе.
Даже у Ясперса свободу дарует Бог как вторую реальность взаимодействующих друг с другом людей. Для них Он — необходимость. У Бердяева вырваться из необходимости можно только через личное творчество, всегда выражающее свое «я». В творчестве человек равен Богу и поэтому не связан законами материального мира, над которыми он возвышается и которые обязаны служить ему. Это был принципиально иной способ отношения к миру, в результате которого культ святости дополнился культом гениальности. Критика же, нередко абсолютизируя проблему свободы, называет ее «непосильной крестной ношей» (Исупов), а самого Бердяева — «пленником свободы» (Полторацкий), «запутавшимся в романтическом нигилизме и анархизме», упуская при этом само назначение свободы, не поняв, что именно свобода определяет масштаб назначения человека у Бердяева, поскольку мир не завершен. В ней скрыта тайна преодоления конечного во имя бесконечного, поэтому она лежит в основе технологии бытия у Бердяева. Но свобода, как и все существующее, полярна, она есть бездна, пронизывающая человека, определяющая и его полярность, грозящая поглотить каждый миг его существования в случае отказа от непрерывного творчества и преображения мира. Вне человека она пуста. То есть пока ты не сделал ее своей, она добытие или небытие.
Все, что далее, уже уровни организации, приручение свободы через формы самореализации человеческого духа. Жизнь и бытие вне человека для Н. Бердяева абсурд. «Свобода есть моя независимость и определяемость изнутри. Моя творческая сила, то есть не выбор внешнего добра и зла, а мое созидание добра и истины, которые и есть духовное завоевание жизни, вновь и вновь освобождающее меня. Ибо свобода входит в раскрывшуюся мне истину11, — поясняет сам Бердяев с целью провести водораздел с европейским пониманием свободы, поскольку для него свобода — не самозамыкание и изоляция (индивидуализм), а «размыкание и творчество», путь раскрытия универсума во мне. С этой точки зрения ценность соборности — истина открытая, но не додуманная Хомяковым. Соборность не в том, что она авторитет, а в «качественном расширении моего опыта до сверхличного, всеобщего», до ответственности за всех. Свобода же, как индивидуализм, — анархия и предрассудок.
Этой теме и были посвящены главные книги Н. Бердяева этого периода: «Философия свободы» (1911) и «Смысл творчества» (1912), принесшие ему мировую философскую известность, назначение которых Бердяев видел в том, чтобы вскрыть идеи, чужеродные христианству и свободе. Общий пафос обеих книг Е. Герцык в «Воспоминаниях» выразит коротко: «Твори, не то погибнешь. Антропология и творчество у Бердяева — синонимы»12.
Поскольку за гипертрофией свободы облегченная критика и сегодня порой готова видеть лишь прихоть оскорбленного самолюбия, «любовь к безосновной бездне», подчеркнем, что бездна спустилась в общество и родила ужас неоформленного, «сырого», не подчиняющегося бытия, поставив человека перед стихией истории лицом к лицу. Заметим, что марксизм по проблеме свободы занял диаметрально противоположную позицию, согласно которой человек должен быть организован извне, через производство и среду. У Бердяева — изнутри, из глубины человека, ищущего сверхналичного существования, где Бог — безусловный смысл смыслов — метафизическая основа движения в мире. Персоналистическое общество должно стать не результатом новой организованной жизни, а следствием новой душевной структуры человека. Заслуга Бердяева в том, что, определив примат свободы над бытием, он тем самым определил и новый смысл человеческой жизни — не спасение, а творчество, ибо примат свободы означает, прежде всего, примат духа, он и есть не бытие, а свобода.
Это представление определило не только новый статус человека, но и его новое назначение. Новые возможности благодаря из-начальности свободы были направлены не на объективацию и адаптацию, поскольку это лишь формы «овнешнения» личности, а к вечному творчеству. Свобода стала управляемой и желанной, превратившись в свободу творчества, помогая человеку вырваться из мира объективаций и преодолевая былую ущербность и ситуатив-ность сознания. Поэтому вера Бердяева в «золотую жилу» свободы отливает все новые и новые афоризмы: «Творческий акт — самоценность. Он не знает над собой внешнего суда». «Все смыслы — в творчестве. Ибо бытие открывается через субъект, а не через объект». «Именно в творчестве разделенный поток сознания соединяется в единое русло, определяя судьбы мира и человека. Мир держится направленностью творческой свободы на человека». «И самая главная ценность свободы — не утверждение счастья, а утверждение достоинства, которое составляет верховную ценность каждого человека, проявляющееся в борьбе за новые качества личности, за состояние недовольного Сократа»13. Не случайно основным критерием свободы у Бердяева является совесть, центральная категория этики.
Ощущая значимость содержательного наполнения свободы, Бердяев посвящает ей еще одну книгу — «Философия свободного
духа» (1927), где продолжает уточнять все новые аспекты свободы, которую недопустимо понимать облегченно, статически, ибо существует диалектика свободы и судьбы. Философ акцентирует внимание на том, что свобода может переходить в свою противоположность и порабощать личность.
Все это были грани нового субъективного вселенского пространства, с новыми историческими задачами, ориентирами, критериями, превращенностью форм, состояниями, вечная битва с угрозой хаоса и авторитетами за приведение мира в новое творческое состояние. Поэтому свобода безжалостна, меняя вектор бытия на противоположный, где драматизм событий усиливается от сознания безосновности обоих начал: свободы и человека — и единственности выхода — непрерывности творчества, отчего индивидуализация превращается в главное событие истории. А высота самой истории и состоит в возможности этой уникальной индивидуализации, где предметом всего исторического творчества становится личность и ее неповторимость. Поэтому Бердяев еще раз уточняет, что «свобода — это труд, бремя, ноша и тогда она — метафизическая первооснова истории»14.
Философия духа как творческий метод Н. Бердяева
Глубина конфликта личного и безличного, не укладываясь ни в одну из старых схем, потребовала изменить сам тип философии Бердяева. Эра катастроф продолжала безжалостно расправляться с распадающимися общественными связями, культурами, цивилизациями, историей. «Все существующие направления неверно описывают духовный опыт, — с сожалением констатирует Бердяев, — частичны и все не о том»15. Поднявшись над марксистскими, профессиональными, экономическими, национальными решениями до уровня духа, философ приступает к творчеству своего персоналистического мира, заданного потребностями индивида, на опыте своей судьбы, сметая общие подходы. Оттого нельзя понять его позицию с точки зрения частичных подходов. Ибо для начала надо встать на его точку зрения оправдания человека, общую с Достоевским, у которого человек — абсолютная ценность. И только встав на эту точку зрения, можно задать вопрос: «Что нужно было Н. Бердяеву?».
И сразу становится ясно, чего не было — философии человека.
Не случайно с этого момента выходят одна за другой лучшие его работы: «Смысл творчества. Опыт оправдания человека»; «О назначении человека. Опыт парадоксальной этики»; «Я и мир объектов. Опыт об одиночестве и общении»; «Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого»; «Дух и реальность. Основы богочеловеческой духовности и радикальная духовная революция»; «О свободе и рабстве человека. Опыт персональной
философии»; «Самопознание» — как творческий синтез сделанного и еще одно возвышение над обыденностью.
Все они посвящены содержательной стороне персоналистиче-ской духовной революции Бердяева, ибо история по-прежнему оставалась наполненной злом, преступлениями, терроризмом, конфликтами, разочарованиями, одиночеством, лжесвятыми и лжевеличиями. Бродильные процессы в Европе приобретали зловещий национальный оттенок. Во всех течениях налицо был конфликт личности и общества, что и обусловило необходимость усложнения духовной жизни и выделение сферы духовной культуры. Кроме того, обнаружилась недостаточность марксизма, оставляющего человеку в истории лишь роль средства производства. «Особенность моей философии в том, что объективный мир — продукт объективации, в котором субъективное, сотворенное становится объективным, а объективное — субъективным, ибо объект — создание субъекта, феномен»16. Кант так и не справился с отчужденным не подлинным миром, поэтому в философии Бердяева мир субъективный и есть подлинная реальность, что, собственно, и определило идею о примате свободы над бытием, выход к универсальному синтезу и пересмотру всей мировой культуры, подводя под нее новую универсальную историческую парадигму — парадигму человека и его смысл жизни, на базе которой свобода творчества сразу приобрела, на наш взгляд, значение универсального метода. Эффективность его была так высока и убедительна, что он был принят и на Западе, и в России как неопровержимое достижение мировой философии, а за самим Бердяевым закрепилось звание философа свободы.
Последствия не заставили долго ждать. Его философия освободилась от комплексов марксизма и народничества, порожденных кризисом сознания, прежде всего рациональных, средовых, экономических, политических, социальных, религиозных подходов, поклонения традициям государства, национальности, просвещения, составляющих лишь «формы исторической объективации», стала реалистической, наполнилась нерешенными персоналисти-ческими смыслами, назвав XX в. «эпохой безличного энтузиазма», и вышла на уровень не просто субъективной, а личностной философии, требуя поднять уровень всего бытийного пространства до личностного существования, где важнее всего содержание. Священно не общество, не государство, а человек.
Вскрывшаяся сегодня системность этой философии высвечивает фактически неограниченные перспективы, вобрав в себя весь исторический опыт своего трудного времени. Это легко обнаруживается, ибо Россия, с нашей точки зрения, отозвалась на мировые проблемы кризиса человечности на всех уровнях своего бытия: социальном — революциями, военном — противостоянием мировым войнам, Серебряным веком — на уровне культуры и философии,
а также пересмотром марксизма и сохранением исторических ценностей православия, мировой литературой и попыткой создания универсальной государственности, многообразием форм непрерывного образования и многоуровневой системой воспитания.
Выход на качественно новый уровень понимания человеческого существования и истории через парадигму человека стал многовековой, бесконечной «золотой жилой», открывающей новые перспективы преодоления социальных, национальных, рациональных подходов, выходом к новым возможностям духовного существования. Н. Бердяев стремится быть услышанным, переходя на понятный, наполненный страстью и эмоциональной глубиной переживаний эссеистический стиль, к которому не все готовы. Потому его философия даже не воспринимается как философия, ибо все ищут в ней прежние «объективные» проблемы, а их там нет, поскольку встал мир субъективных проблем. Романтики ждали усмирения противоречий, а у него сплошная антиномичность подходов, которая диктовалась обилием вставших проблем и полярностью самого предмета его философии — человека. И эта полярность будет сохраняться всегда. Экзистенциалисты ждали на худой конец оправдания страдающего природного человека, но и здесь не было, да и не могло быть желанного взаимопонимания, ибо Бердяев выходил к прямо противоположному вектору развития истории, не свертывания, а развертывания всех человеческих сил.
«В отличие от европейского романтизма, я не верю в естественную доброту человеческой природы и не обоготворяю силу жизни, мне чужда экзальтация эмоциональной жизни с ее страстями, я не признаю абсолютность разума, нормы, законы, общеобязательных начал. Я никогда не говорил о восстании природы, инстинктов, норм, законов, я говорил о восстании духа и о примате духа над природой, над обществом, над цивилизацией, и мне чужда идеализация "органического", которую я считаю реакционной. В моей философии понятие природы условно и употребляется как символ восстания против рационализма, законности, классицизма, романтизма, натурализма, как право на творческую индивидуальность»17.
Нельзя не обратить также внимание на распространенное и сегодня безоговорочное причисление Бердяева к экзистенциальной философии Кирхегардта, Сартра, Ницше, Ясперса и Хайдеггера. Общей была глубина переживания личной судьбы. Но под экзистенцией понимались абсолютно разные вещи, и поэтому дистанция огромная, и направленность другая. Существование для Бердяева немыслимо вне содержания духовности, творчества, совести, ответственности. Для европейского экзистенциализма существование лишь естественное состояние психики, да еще и освободившейся от всех социальных и духовных условностей и ответствен-
ности, т.е. непосредственное бытие личности. Для Бердяева такое существование лишь иллюзия, объективация несовершенства, следствие порабощения духа, его ограниченности и ситуативности, ибо подлинное бытие для него — это творчество. «О выборе Европа ничего не знает», — заметил он с ужасом, ибо настоящей энциклопедией экзистенциализма для него был Достоевский. В Европе свобода (Шелер, Плеснер, Марсель) — это освобождение от всех форм необходимости, переходящее в индивидуализм. Для Бердяева свобода — бремя необходимости и управление необходимостью. «Иначе я понимаю и цели освобождения. Ни романтики, ни экзистенциалисты не понимают принцип личности и свободы. Для меня важнее смысл, чем состояние. Я никогда не хотел раствориться ни в какой стихии, ибо слишком сильно было у меня чувство личности и свободы. Слова раб и работа имеют один корень, а смысл разный. Никогда слова природа, жизнь, инстинкт, коллектив не были для меня Богом, ибо Богом была истина»18.
Надо сказать, что на конфликт со средой, средовыми подходами и критику традиционных миросозерцаний у Бердяева уходило слишком много сил. Но в борьбе двух возможных путей развития (общественного и индивидуального) выросли уверенность русского философа в примате личности над обществом и предвидение опасных последствий власти общества над личностью, диктаторских режимов и силовых способов решения политических проблем над индивидуальностью. Глубокое переживание личной судьбы и трагедии личности породило в Европе (Ницше, Марсель, Сартр) экзистенциализм и замыкание личности на материальных ценностях, в России — эпоху духовного ренессанса XX в., отстаивающего примат духовных ценностей и выход в решение проблем. Таким образом, абсолютным делом для Бердяева становится революция духа, где дух — это непрерывная борьба за личное достоинство и свободу творчества, материя лишь необходимость и объективация, постфактум важнейшей сферы духа.
Так, в невероятно напряженном поиске родилась уверенность, что все существующие теории Маркса, Ницше, Фрейда, Хайдег-гера, ужасы войн и революций, любые вспышки страха и жестокости, все абсолютные режимы и даже господство новой лжи — все сокрушит возвышенное учение о человеке, о смысле жизни, где основной конфликт между «мечтой» и «действительностью» разрешается через творчество. В этом мире даже степень разрыва с ненавистным миром обыденности стала управляемой, заставляя принудительную обыденность меняться по воле человека.
Специфика философии Бердяева — задание новых вневременных, неустаревающих ориентиров в условиях вероятностного существования, долговременных перспектив исторического развития, которыми управляет, наконец, личность. Таково было новое
качество субъективного существования, где суть новизны определялась смыслом творчества — его непрерывностью и непрерывностью самой личности.
Культура — составная часть персоналистической революции
Н. Бердяева
Развернувшийся кризис сознания и личности грозил обернуться гибелью культуры. Хрупкость и безусловность личности в истории, оказавшейся во власти безграничной свободы, грозили гибельным концом истории. Сознавая это, Бердяев ставит перед собой новые вопросы: имеет ли право культура на усталость? возможна ли культура, целью которой является личность? из чего должна складываться новая духовная культура, определяющая новое качество истории и человека?
Поэтому следующей составляющей персоналистической революции Бердяева была культура, русский культурный ренессанс как поисковое культурное движение умов и душ, ибо вне культуры невозможно было бы и одухотворение личности, о чем мечтал Бердяев. Мир рушится, если не выживает личность. Тотальность кризиса, проявившаяся в революциях, Первой мировой войне и назревшей Второй мировой войне, обнаружила уже не просто недостаточность, но и девальвацию существующих традиционных форм просвещения, морали, религии, науки, культуры, включая классицизм, где революция 1917 г. обернулась настоящим «погромом старой русской культуры». Все формы утратили вдруг организующую социальную упругость, стали элементарными, уничтожая творцов культуры. Это был шаг в пустоту небытия.
Поскольку глубина кризиса в культуре осознавалась не всеми, Бердяев, взвешивая его причины, дает оценку ставрогинского комплекса в культуре (стихийная организация личности), в результате которого возникла угроза срыва истории в пропасть. В условиях утраты твердой почвы парадигмы, сделавшей незначимой личность, «мир пришел в жидкое состояние», «исторические тела расплавились», анархия идей и духа рождала ощущение апокалипсиса. Ничего устойчивого не осталось: «двоящаяся действительность», «двоящиеся мысли», повсюду «разлита дионисийская стихия», в которой даже любовь выглядела то как жалость, то как «распыление физического бытия», то как «пренебрежение к другому» и «эротическая мимикрия». Повсюду нездоровая мистическая чувственность, потусторонность. «Старые ценности тонут, а новые еще не созданы» — «всюду неспособность к выбору и действию», «как будто все сразу разучились пользоваться волей», всюду «атмосфера нигилизма и психопатологии», «острое ощущение гибели всех традиций, и России, и Европы, сразу». У либералов и радикалов, левых и правых, у всех, казалось, миросозерцание остано-
вилось. Остро ощущался «недостаток нравственного характера» рядом с «избытком безличного энтузиазма»19.
Хаос в культуре чреват был окончательным разложением личности. «Опустошенная душа тяготеет к небытию» — вот грустный вывод нового религиозного сознания. Для Бердяева встал вопрос содержания личности, необходимости поставить заслон на пути разрушения важных личностных структур, ибо стихийная человечность не принимала уже формы «бесовства», как у Достоевского, а выглядела как «апокалипсис всех внутренних структур», включая отношения с другими «не-я». Чувства, характер, эмоции, поведение — все становилось неузнаваемым в обстановке раскрывшихся противоречий, обнаживших голый остов истории.
Достоевский перенес все противоречия внутрь личности, но от этого они не исчезли, а словно ожили, рождая ощущение «у мрачной бездны на краю», требуя выбора себя снова и снова. Поэтому Бердяев продолжает поиск точек опоры личностного бытия.
Массовая культура «социального заказа» была равнодушна к творчеству. «Поэтому я был в оппозиции со всеми течениями, отстаивая подъем культуры на новый уровень — духа», — оценит он свое «одиночество» этого периода в обстановке брожения умов. «Ни мистика, ни оккультизм, ни тотальная революционность социальной действительности, ни атмосфера нового религиозного сознания Мережковских, ни гностическое сектантство антропософов, ни магическое православие Флоренского, ни могущество революционной стихии большевизма, ни масонство, ни литературный романтический Ренессанс, ни эгоцентризм поэтов не могли заставить его отказаться от личной свободы, свободы совести, приоритетов духа, позволяя вести борьбу за личность, не допуская растворения в безличных коллективных формах»20.
Одним из самых ярких воплощений национального самосознания являлась литература, внутри которой шел напряженный поиск новых форм социального бытия. В связи с этим Бердяев посвящает целый ряд блестящих эссеистических статей проблемам направленности культурных процессов. Ибо в «болезненных антиномиях» истории испытание духа пошло через обратный, стихийный порядок бытия, анархию духа. Среди них статьи: «О литературном распаде», «Очарование отраженных культур», «Кризис искусства», «Астральный роман», «Мутные лики», «Литературное направление и социальный заказ», «Ставрогин», «Преодоление декадентства», «Откровение о человеке в творчестве Достоевского», «Духи русской революции», «Русский соблазн» и др.
Главная философская ценность этого эссеистического цикла, на наш взгляд, даже не в картине кризиса во всех направлениях субкультуры, а в прослеживании связи симптоматики кризиса с проблемами человеческого духа и в битве за спасение культуры — важнейшей онтологической структуры, ответственной за созида-
ние личности и прозрение путей выхода из кризиса, раскрытие значимости самой культуры для человека, что вдвойне актуально для нашего времени, ибо кризис человечности продолжается. Поэтому имеет смысл остановиться хотя бы на некоторых из них, для того чтобы показать, что все иллюзии и ложные формы человечности и культуры Россия проверила непосредственной практикой, добыв бердяевскую истину о необходимости возвышения культуры через непрерывность индивидуального творчества как выход из исторического тупика, преодолела угрозу ложных форм культуры, уводящих в бездну небытия, чреватых вырождением и растлением человека.
В статье «Кризис искусства»21 Бердяев вскрывает симптоматику бессилия творчества, обращая внимание на то, что искусство — это соотносительный с человеком мир красоты, бесценная сверхличная социальная форма, содержащая образцы человеческой жизни, которые во многом определяют в человеке индивидуальность и непрерывность творчества через достижение культурных форм, в которых жизнь и искусство совпадают, что разложение установленных классическим искусством норм поднимает «космический ветер антидуха», как у Пикассо в его стремлении «добраться до твердых форм и субстанций скелета до каменного века». В результате такого расщепления и «распыления красоты» на его картинах сквозь призрачный нереальный мир проступают ужас разложения, демоны, инволюция.
Детальный анализ Бердяева подчеркивает хрупкость культуры, показывает, что в «поднявшемся мировом вихре», когда все смещается со своих мест и «мир срывается с полозьев», освобождается хаос, что в этом вихре не только могут погибнуть величайшие ценности и ориентиры человечности, но может не устоять и сам человек. Жизнь — воплощение физического мира, устойчивость форм, напряжение сущности. Кризис искусства — это «утрата органической пластики художественных форм», «надлом», «дематериализация сущностного бытия», «отрыв жизни от корней», «развоплощение красоты», как у Чюрлениса, «формы деформируются и все декристаллизуется», человек входит в предметы, а предметы — в человека, как в кубизме. Плоскости и планы смещаются, как у футуристов.
Такое «соскальзывание бытия с оседлости ведет к исчезновению образов», к социальной мимикрии. «Зашатался мир, а вместе с ним и образ человека, — замечает Бердяев. — История может кончиться. Дематериализующийся мир со всей симптоматикой футуризма и кубизма проникает в человека, и потерявший духовную устойчивость человек растворяется в разжиженном материальном мире. Человек исчезает вместе с соотносительным миром»22. Это распластование особенно чувствуется в декристаллизации слов, разрыве смыслов, разрушении речи, где оно выглядит как
4 ВМУ, философия, № 4
49
развоплощение мира в условиях переходного состояния или даже как конец, апокалипсис, ибо для творчества не осталось сил и не из чего творить. Без смыслов утрачивается напряжение жизни, разлагается связь уходящих и возрождающихся миров, в которых «неразличимы эстеты и антиэстеты, как частицы и античастицы». Налицо все симптомы бессилия творчества и перспектива зависимости человека от вида и рода. Поэтому лечение у Бердяева радикальное — радикализм творчества человеческих форм. Ибо мировые войны тоже футуризм, перешагнувший из искусства в жизнь, вихрь, где варварство выходит на поверхность, как, впрочем, и современный терроризм.
Материальные войны лишь выявление духовных, и вся задача — сохранить творца. Этой же проблеме сохранения культуры посвящена статья «Астральный роман» (размышления по поводу романа А. Белого «Петербург»)23, где Бердяев вскрывает тот же бытийный хаос распыления бытия. А. Белый — символист, его роман — кубизм в художественной форме, как у Пикассо, стремление выразить ощущение приближающейся катастрофы, безвыходность существования как «мерцающего света потухающей звезды». У Белого человек — «главизна мира» — гибнет как преходящий элемент космической эволюции. Поскольку целостное восприятие человека пошатнулось, он показывает, что будет с миром вне смыслов, вне сознания, вне твердых форм личности, где вместо образа — маски, вместо соразмерных культурных форм — промежуточный безмерный, потерявший измерения мир, в котором возможности и опасности слились, что равносильно движению в зияющей пустоте, спасением от чего является переход в иное измерение — духовное.
Человек с распыленным ядром «я», всплывший на поверхность бытия, разорванный на миги, не может создать сильное искусство. Ибо разложилась сама способность к творчеству, сам творческий акт. Но он может устоять, если найдет новые творческие возможности истинного ядра «я». Вся задача — сохранить в мировом вихре образ человеческий. В этом задачи и жизни и искусства совпадают. Фактически здесь мы видим у Бердяева тот же, что и у Леонтьева, органический подход к культуре, позволяющий избежать конфликта между творчеством культуры и творчеством жизни, где культура — средство жизни, вовсе не вечное, историческое, т.е. требующее продолжения творения. Поэтому культура не имеет права на усталость. Кризис лишь обнажает места разрыва непрерывного творчества и неоформленного бытия. Только углубление творчества, человечности может спасти мир от безвозвратности.
В противовес этим направлениям субкультуры Бердяев выдвигает принцип личности и ее полноту как смысл существования культуры. Но поскольку культура имеет исторический характер, значимость культурных ценностей и их переоценка — тоже истори-
ческий вопрос. Революция всего-навсего расковала хаос, обнажив кризис сознания и личности, вскрыла необходимость поиска новых исторических форм человечности с целью преодоления небытия и безосновности личности. Этот поиск и есть «самая уникальная форма дела», попытка прорваться в новое бытие через свободу творчества. И дело здесь не столько во внешней деятельности, сколько во внутренней работе духа. То есть бывало «время внешних дел» и «время внутренней работы». Критикой кризис не остановить, старыми внешними средствами ничего не достигнуть. Нужна новая правда, новое сознание, новый склад души и новое творчество, «которое будет творить не в образах физической плоти, а перейдет от тел материальных к телам душевным»24.
В статье «О литературном распаде» Бердяев уточняет: «религиозное движение умов совершается в личности, а не в массах»25. Поэтому преодоление всех слабостей сознания, в частности декадентства, символизма, мистицизма, футуризма, анархизма, психологизма, нигилизма и порнографизма, возможно только через непрерывность индивидуального творчества путем поиска смыслов, выдвижения устойчивых во времени абсолютов, напряженной внутренней работы, противостояния обыденности. «В пороках "я" и "не-я" сливаются. Нет различения своей индивидуальности от других "я", индивидуальность гибнет, распадается на тоску, отчаяние и пустоту. Причем гипертрофия и распад ничем не отличаются, опасно и то и другое. Новая жизнь — всегда событие, преодоление противоположности между статикой и динамикой, изобретение своего пространства культурной жизни через творчество, вневременное бытие личности. Из такого пространства и состоит культура. За творчеством и усложнением культуры всегда скрыто восхождение человека в личность, святость, гениальность, героизм, вечность»26.
Нельзя не отметить весомость еще одной статьи Бердяева «Мутные лики»27, в которой он останавливается на проблеме смысловых ориентиров культуры. Дело в том, что обратной стороной нигилизма А. Белого и А. Блока оставалось народничество как вера в «правду народной стихии», мистику революционных событий, где революция — «галлюцинация, мираж, страшная жуть», сметающая на своем пути и самого Блока. Бердяев эту «веру» назовет «последней иллюзией революции» и «последней трансформацией русского народничества», «поклонением массовой стихии вместо духа», количеству вместо качества. В результате произошла подмена революции духа революцией социальной. В статье «Романтика свободы (русская классика глазами персоналиста)» К.Г. Исупов, комментируя эту подмену, бросает упрек Бердяеву в антиисторизме и поиске смыслов за пределами эмпирического времени. Сам же остается на стороне А. Белого и А. Блока, оставляя за прошлым право «произвольно входить в смысловую архитектуру настоя-
щего, самоопределяясь в новых конфигурациях»28. Для Бердяева красота прошлого и диалог с прошлым есть творческая активность личности.
Все мистики начинаются там, где начинается разложение бытия. «Подлинная мистика начиналась как богообщение», — напоминает Бердяев ее первоначальное историческое назначение. Блок и Белый в мистификациях отклонились от Бога. В результате все роковые процессы истории у них движутся стихийно, по линии наименьшего сопротивления, чего не увидели ни тот, ни другой. По мнению Бердяева, это был ложный путь, ибо противостоять стихии истории должна реальная работа духа. Так завершилась еще одна иллюзия автоматической заданности человечности в природной стихии народной массы. Чрезвычайно значимый, на наш взгляд, вывод в пространстве продолжающегося кризиса и футуристических иллюзий современной западной философии и психологии, предлагающих человеку как вершины последних достижений страхологию и этологию.
Завершенность мыслей Бердяева в переоценке ценностей — «Скрижали Моисеевы», замечает Полторацкий, оттого они становятся мировоззренческими ориентирами. Ему удалось оценить Ренессанс как структурированный поиск путей возвышения культуры и общества через личность, выделив православную культуру как безусловную историческую ценность, ибо без нее невозможна была бы выработка духовных программ. Без этой исторической «школы» вряд ли состоялся бы дифференцированный анализ «болезней» европейской и русской культуры, в котором исторические приоритеты Бердяев отдает культуре человеческих ценностей и творческой активности личности.
Творчество как призвание и назначение человека
Реальная история разразилась катастрофическими событиями XX столетия: Первая мировая война, русская революция, переворот в Германии, Вторая мировая война. В культуре, в истории философских учений, в разных регионах земного шара, во всех религиозных конфессиях христианства и мусульманства, в индивидуальной человеческой жизни встала проблема нехватки средств для продолжения жизни. Вся глубина исторических средств буксовала. Ни структура мировых религий, ни освещение жизни, ни социальная русская революция, ни универсальные философские системы, ни призывы культуры к гармонии не работали на уровне индивидуального существования. Все механизмы сломались. Свобода, даже неограниченная, не освобождала от самой жизни. Нужен был новый способ существования.
В ответ Бердяев выдвинул метод творчества новой жизни как непрерывный поиск равновесия между мечтой и действительностью.
Он пришел как надежда, причем не как рефлексия человека над собственным несовершенством (психоанализ), не как создание продуктов (объективация субъективности), а как полет к «Иному бытию», преображение мира. Само творчество не нуждается в оправдании, считает Бердяев, оно и есть антроподицея (человеческий порядок, справедливость, ибо твердость объективного мира — иллюзия, она лишь состояние подлинного мира). Противостояние этой иллюзии — «другой полюс переживания», «другой момент духа».
«Смысл творчества» он считал «не самым совершенным, но самым вдохновенным» своим произведением, однако ни правые, ни левые, ни католики, ни протестанты не приняли и не поняли идею творчества русского философа, ибо она была бесконечно выше всех ортодоксальных представлений об обществе, поскольку они выражали потребность организации социального коллектива и поэтому отрицали творчество. Это, конечно, были противостоящие в принципе, разнонаправленные точки зрения, что требовало обоснования.
Поэтому Бердяев поясняет: «Для меня тема о творчестве была вставлена в основную тему Христианства, тему о Богочеловечестве. Она выше ортодоксальных представлений о человеке, порожденных суженным сознанием»29. Для Бердяева в ней скрыта тайна божественного и человеческого. Этой идеей измеряется глубина христианства. В ней «божественная драма опрокинута в человеческую драму». И «глядят эти две бездны друг в друга в вечном ожидании», «как любящие». Но в Священном Писании нет откровения о творчестве, обнаруживает Бердяев, «искупление же не заменяет и не решает проблемы творчества», оно обходится без творчества, оно пассивно, подавлено.
Творчество должно преодолевать подавленность, раздвоенность, порабощенность, внеположенность, продолжать миротворение, оправдывать человека. Оно не поглощенность собой, а выход из себя, ибо «поглощенность собой подавляет, а выход из себя освобождает», — вскрывает для нас Бердяев разнонаправленность исторических способов индивидуального существования. Первый способ ведет к свертыванию всех энергий, второй — к его развертыванию, ибо открывает выход личности в решение проблем. «В творческом акте раскрывается, что "я" — субъект — первичнее и выше, чем "не-я" — объект. И поскольку такая устремленность относится к тому, что выше меня (забвение себя), — это вовсе не эгоцентризм»30. Новизна и недостаточность разработки термина «творчество» заставляет его снова и снова уточнять технологию и структуру творческого акта, ибо критика часто приписывала ему вульгарное понимание творчества. Согласно этому мнению, творчество не нуждается в материи и совершается как бы из ничего, т.е. из свободы. И поскольку абсолютная свобода — абсолютное
небытие, то творчество, по их мнению, является перераспределением небытия.
«Ничего подобного я не утверждал, — поясняет Бердяев, — я утверждал, что творческий акт не может определяться только материалом и совершается не в пустоте, в нем есть новизна, не детерминированная миром извне, — в этом и состоит тайна творчества. Без этого творчество было бы перераспределением элементов, а новизна — призрачной»31, Основное назначение творчества — «продолжение миротворения», «наполнение свободы бытийственным человеческим содержанием». «Я вовсе не отрицаю смысл творчества продуктов творчества (культуру). Но ложь классицизма лежит в допущении возможности имманентного совершенства в конечном. А романтизм обнаруживает недостаточность совершенства. В этом смысле совершенство может быть лишь символическим, лишь знаком сверхбытия». Собственно идеалы и есть эти знаки сверхбытия, в которых закована реальность. Поэтому символизм выше реализма как путь к сотворению подлинной реальности. Герои Толстого, Достоевского, Ибсена, мировой литературы, как и Бог, — абсолюты человечности. Они — символы. На них строится эмпирическая человечность, ибо человек не самодостаточен, и, наконец, абсолютная дешифровка философского назначения христианства, пересечение исторических парадигм: «Вера в человека и есть вера в Бога, и она не требует иллюзий относительно человека, назначение которого — творчество. Ибо все, что кажется устойчивым, с легкостью опрокидывается вулканическими силами, которые всегда скрыты за кажущейся гармонией, ибо человек — явление метафизическое»32, — раздвигает наличные представления о человеке Бердяев, присоединяясь к мнению Леонтьева, Достоевского, Соловьева.
Мир вступил в трагическую эпоху дегуманизации и обнаруживает большой динамизм, но «впечатление создания новых миров совсем не благоприятно для творчества, истребительно для свободы», и потому вывод его категоричен: это «опыт ужасающей поверхностной комедии человеческой истории», в которой никакого детерминизма нет и всегда возможна реакция и тьма. «Поэтому первороден лишь творческий подъем и прорыв в мир иной»33, ибо в нем преодолевается подавленность и открывается смысл творчества — оправдание человеческого существования, — закладывает Бердяев новую абсолютную истину, содержащую потенциал ядерной реакции будущей философии духа. Заметим, что еще у Достоевского зло преодолевается через сознание, у Бердяева — творчеством. Благодаря открытости его мысль легко продолжается: смысл культуры — творчество культуры, возвышающей человека, смысл христианства — творчество человеческого духа, смысл искусства — творчество человеческого совершенства и красоты. Смысл жизни — творчество человеческой жизни. Во всех случаях
виден выход за границы имманентной действительности как прорыв свободы духа через необходимость. Жизнь может кончиться без него. Это и есть эсхатологический момент, активное понимание апокалипсиса и эсхатологии.
Творчество — не столько оформление в конечном, сколько «раскрытие бесконечного, полет в бесконечность», открытый процесс борьбы духа. Его не могут принять ортодоксальные системы, как не могут принять Шекспира, Гёте, Бетховена. Для них они — патология. «Меня плохо понимают, несмотря на центральность мысли и ее целостность, — сознает философ, — но я проповедовал человечность в самую бесчеловечную эпоху. Экзистенциальная философия была выражением моей человечности, получившей метафизическое значение, и этим я отличаюсь от Кирхегардта, Яс-перса и Хайдеггера»34.
Изумительна, на наш взгляд, попытка Бердяева структурировать акт творчества. Все просто: чтобы достойно жить, не быть приниженным и раздавленным мировой необходимостью, социальной обыденностью, нужно выйти из имманентного круга обыденности, вызвать образ, изображающий «иной» мир, новый по сравнению с этой действительностью, «иное небо», «иную землю». Творческий акт — трансцендирование, выход за границу имманентной действительности, прорыв свободы через необходимость. Но без человека и творчества свобода мертва, бессильна, только бездна, всегда сохраняющая эсхатологическую угрозу конца, но она становится активной, когда на ее острие находится творчество. Заметим, открытым у Бердяева остается вопрос: как сделать творчество непрерывным? На наш взгляд, оно становится таковым, когда на его острие — смысл, вынесенный за пределы обыденности.
Сам Бердяев заметит по этому поводу: «Творчество было для меня духовной гигиеной, гигиеной души, концентрацией, способом жить, в котором я стремился не столько объективировать себя, сколько трансцендировать, выйти в другое бытие из объективности в субъективность»35. Мы отметим: в статике «я» тоже подлежит объективации, по Бердяеву, поэтому необходима непрерывность творчества. У Мамардашвили человеческий коллектив — только среда, и человек должен подняться над ней в творчестве, чтобы стать личностью. У Бердяева и «я» исчезает, если не продолжается в творчестве. И даже объективность «я» — не подлинная реальность, а объективация известной направленности духа и субъекта. Эта направленность духа и есть новое качество существования — пик его персонализма. «Творчество было погружением в особый мир, свободный от тяжести и власти ненавистной обыденности... Творчество — вне времени, это подъем, преодолевающий различие объекта и субъекта. Во времени — лишь продукты творчества, объективация, они не удовлетворяют всегда»36. Одержимость «выс-
шим миром» и есть творческое состояние, преодолевающее все конфликты, трагедии, всякую объектность. «Солнце — во мне, благодаря творчеству я выпадаю из экстериоризированного общего».
На наш взгляд, сказанное не просто соответствует эйнштейновской Вселенной, где привилегированных систем отсчета нет, — все одинаково важны, но и бесконечно глубже, ибо у Бердяева речь идет, во-первых, о живой Вселенной, а во-вторых, о Вселенной, существующей по правилам творчества. Все подсистемы в ней сохраняют свое значение, только находясь в состоянии творчества.
В историческом масштабе смысл творчества выступает еще рельефнее, ибо вся история — экстериоризация внутренней работы духа. Поэтому конец истории неизбежно связан с концом эксте-риоризации, что означает возврат духа внутрь, свертывание творчества.
Не будет творчества — не будет никакой истории. Поэтому Бердяев вскрывает, что преодоление конца мира во времени космическом, историческом, объективном происходит во времени экзистенциальном. Оттого конец всегда близок, мы переживаем его потрясения в революциях, войнах, личном несчастье. Это понимали уже и Соловьев, и Леонтьев, и Федоров. Он не в будущем, не в потустороннем мире, а всегда с тобой. И спасение от него лишь творчество, причем творчество непрерывное. Иначе твой личный апокалипсис уничтожит тебя, объективирует в принудительном несовершенстве, превратит тебя в сырье. Но конец мира и времени для тебя преодолевается, когда ты его вбираешь в свою экзистенциальную субъективность и входишь в «иной мир» как в иной модус, иное качество существования, суть его — преодоление любого апокалипсиса через творчество, оно — высшее назначение человека, ибо все концы в нем. И если он возвышается до способности управлять ими, он — личность.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Бердяев H.A. О русских классиках. М., 1993. С. 557.
2 Там же. С. 554.
3 Бердяев H.A. Самопознание. М., 2003. С. 559.
4 Бердяев H.A. О русских классиках. С. 8.
5 Бердяев H.A. Самопознание. С. 253.
6 Там же. С. 557.
7 Там же. С. 338.
8 Там же. С. 355.
9 Бердяев H.A. О русских классиках. С. 308.
10 Бердяев H.A. Самопознание. С. 548.
11 Там же. С. 306.
12 Герцык Е. Воспоминания // Классика литературной науки. М., 1990.
13 Бердяев H.A. Самопознание. С. 309.
14 Там же. С. 310.
15 Там же. С. 546.
16 Там же. С. 344.
17 Там же. С. 352.
18 Там же. С. 354.
19 Бердяев H.A. О русских классиках. С. 132.
20 Бердяев H.A. Самопознание. С. 388.
21 Бердяев H.A. О русских классиках. С. 293.
22 Там же. С. 299.
23 Там же. С. 310.
24 Там же. С. 339.
25 Там же. С. 267.
26 Там же. С. 289.
27 Там же. С. 321.
28 Исупов К.Г. Русская классика глазами персоналиста // Бердяев H.A. О русских классиках. С. 5.
29 Бердяев H.A. Самопознание. С. 470.
30 Там же. С. 472.
31 Там же. С. 463.
32 Там же. С. 465.
33 Там же. С. 467.
34 Там же. С. 468.
35 Там же. С. 471.
36 Там же. С. 473.
