CC BY
193
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2013. № 6
СТАТЬИ М.Л. Ремнёва
ДРЕВНЕРУССКИЙ И ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКИЙ
Проблема соотношения древнерусского и церковнославянского языков рассматривается в контексте исследований, проведенных лингвистами в XX в. Автор, опираясь на соспоставительное изучение ряда явлений в этих языках, обращает внимание на соотносимые, но не совпадающие характеристики грамматической системы языка памятников церковнославянской и восточнославянской письменности (наличие / отсутствие сложной системы форм прошедшего времени, функционирование форм двойственного числа, оформление временных, условных, императивных, целевых синтаксических отношений).
Ключевые слова: древнерусский язык, церковнославянский язык, норма литературного языка, строгая норма, сниженная норма система прошедших времен.
The problem of correlation between Old Russian and Old Church Slavonic is considered in the context of research conducted by the XX century linguists. Relying on contrastive studies of a number of phenomena in these languages, the author concentrates her attention on some correlative, but not coincidental features of the grammatical system characteristic of historic written documents of Old Church Slavonic and East Slavic languages (presence / absence of a complex system of past tense forms, the functioning of dual number forms, the way temporal, conditional, imperative, purpose-expressing syntactic relations were put into shape).
Key words: Old Russian, Old Church Slavonic, norms (standards) of the literary language, strict norms, substandard norm, the system of past tenses.
А. Мейе писал, что «общеславянский язык, как бы ни был он близок к историческому периоду, в письменности не засвидетельствован. Из сравнения славянских языков, известных в историческую эпоху, мы узнаем о нем лишь как о некоторой совокупности отношений между славянскими языками. Но одно счастливое обстоятельство ставит лингвиста, изучающего общеславянский язык, в более благоприятные условия, чем, например, германиста или кельтолога. В девятом веке было сделано несколько переводов текстов, предназначенных для отправления христианского культа: евангелия, псалтири, молитвенников, поучений. Эти переводы написаны особым языком, отличным от общеславянского, принадлежащим южнославянскому типу, точнее — к македонскому, очень близкому к типу болгарских говоров. Но говор, на который опирался этот письменный язык,
содержал в себе множество архаических черт, и, за исключением небольшого числа диалектных особенностей, язык этих текстов тождественен тому, чем был бы общеславянский язык, если бы он был засвидетельствован в письменности. Мы будем называть этот язык "старославянским"»1.
И далее в монографии ученый реконструирует грамматическую систему общеславянского (праславянского) языка в полном соответствии с грамматической системой старославянского. Авторитет А. Мейе был таков, что высказанная им точка зрения установилась на несколько десятилетий. Она нашла отражение в книгах словенского лингвиста Р. Нахтигала «Славянские языки», П.С. Кузнецова «Очерки по морфологии праславянского языка», практически во всех учебниках, учебных пособиях, посвященных праславянскому языку и проблемам его истории. П.С. Кузнецов, предложивший критический разбор почти столетней историко-морфологической реконструкции праславянского глагола, даже не ставит вопроса о соотношении явлений праславянских, южнославянских, западнославянских и восточнославянских в ранний период их бытования. Кроме того, авторы разных работ оперировали соображениями общего характера, считая, что особенности языка различных диалектных зон позднего периода существования праславянского языка были настолько незначительными, что перед солунскими братьями не возникало проблемы адаптации языка христианского культа, созданного ими на диалектной южнославянской основе, при использовании его в инославянских диалектах. При этом игнорировалось то, что старославянский язык возник в процессе перевода на славянский греческих богослужебных текстов и был по определению наддиалектным и нормированным образованием, первым славянским языком христианского культа, сознательно и по необходимости дистанцированным от языка бытового общения. И в этом отношении он ничем не отличался от латинского, неизменного в своей культовой функции, хотя и бытовавшего в культурной среде и романских, и славянских народов. В этом плане показательна и судьба церковнославянского языка в России: несмотря на то, что он обслуживает христианский культ в ситуации многовекового сосуществования с языком древнерусским, старорусским, русским, язык современных канонических церковнославянских книг минимально отличается от старославянского языка памятников Х-Х1 вв. И поэтому проблема «подобия» славянских языков, допускающая возможность использования старославянского в инославянской среде в качестве культового, не обладает силой аргумента.
1 Мейе А. Общеславянский язык. М., 1951. С. 7.
Так возникла легенда, согласно которой языковые характеристики различных диалектных зон праславянского языка, а затем старославянского, древнепольского, древнечешского, древнерусского и др. в области грамматики отличались друг от друга не более, чем, например, диалекты современного языка. Наибольшие различия допускались (признавались) лишь в области синтаксиса (старославянский синтаксис до сих пор в определенной мере расценивается как «слепок» с греческого синтаксиса), фонетики и, естественно, лексики. Итогом стало традиционно установившееся описание, например, исходной грамматической системы древнерусского языка в учебниках по исторической грамматике русского языка в основном в соответствии со схемой, заданной описанием старославянского языка, хотя и в процессе изменения, движения его к современному состоянию русского языка.
Однако сопоставительное изучение ряда явлений в языке старославянских, церковнославянских восточной редакции и древнерусских памятников, описание языка памятников по набору признаков обнаружило, что можно говорить о соотносительных, но не совпадающих характеристиках грамматической системы языка памятников церковнославянской (и старославянской) и восточнославянской письменности. И прежде всего это касается наличия / отсутствия сложной системы форм прошедшего времени, а также функционирования форм двойственного числа, оформления временных, условных, императивных, целевых синтаксических отношений.
В 1970-1990-е годы оживляется работа в этом направлении. Так, в 1970-е годы Ц.Г. Янакиева2 в результате изучения функционирования форм прошедшего времени в памятниках северо-западной деловой письменности Х1-Х111 вв. определяет условия, характерные для проявления перфектного, аористного, имперфектного и плюсквам-перфектного значений, и приходит к выводу, что в текстах грамот имеются контексты, в которых реализуются не только перфектное, но и все другие значения. Анализ же функционирования форм на -л (по терминологии Ц.Г. Янакиевой — перфекта) в выделенных диагностических контекстах позволяет прийти к выводу, что форма на -л обслуживает не только сферу перфектного значения, но и аорист-ного, имперфектного и плюсквамперфектного значений. При этом в деловой письменности Х1-ХШ вв. отражается состояние, аналогичное тому, которое известно современному чешскому и словацкому языкам: в общеотрицательных предложениях отрицание ставится при форме на -л.
2 См.: Янакиева Ц.Г. Система спрягаемых глагольных форм в языке деловой и бытовой письменности древнерусского Северо-Запада Х1-ХШ вв.: Автореф. дисс. ... канд. филол. наук. М., 1977.
Дальнейшие исследования3 показали, что такое использование формы на -л характерно не только для северо-западной деловой письменности. Форма на -л как единообразное средство передачи различных оттенков прошедшего времени характерна для смоленских, московских, полоцких, позже — для соловецких и других грамот.
Это свидетельствует о том, что в древнерусском языке «система» прошедших времен отличалась от того, что мы имеем в современном русском литературном, лишь способом обозначения лица. И эта ситуация найдет отражение во всех памятниках деловой и бытовой письменности, созданных на Руси, вплоть до Уложения 1649 г., а с конца XVI в. распространится и на язык так называемой демократической литературы и поздних летописей. А следовательно, мы подвергаем сомнению еще одну легенду — легенду о «падении» сложной системы прошедших времен в древнерусском и старорусском языках с XI по XVI в.
Вместе с тем в системе восточнославянской письменности есть большой корпус текстов, в которых реализуется грамматическая норма, которая знает сложную систему прошедших времен и правильное ее использование. При анализе применения форм прошедшего времени в текстах «правильность» или «неправильность» их употребления сознательно и привычно соотносится с характером использования форм в текстах памятников старославянского языка. Важно обратить внимание на то, что сложная система форм прошедшего времени есть не только в произведениях канонической литературы, в житиях, памятниках ораторской прозы, текстах юридического содержания, переведенных с греческого (Мерило праведное, Закон судный лю-дем, Устав Студийский и под.), но и в летописях, Изборниках 1073 и 1076 гг., повестях (например, Сказание о Мамаевом побоище, Слово о полку Игореве, Хождение Стефана Новгородца и под.), посланиях. Это подтверждает, несомненно, мысль о том, что по-церковнославянски писались не только произведения, переведенные с греческого, не только произведения высокой книжно-славянской культуры, созданные на Руси, но и произведения зарождающейся оригинальной русской литературы. Грамматическая система всех этих памятников характеризовалась наличием правильно используемой сложной системы прошедших времен. В связи с этим приходится признать, что морфологические системы древнерусского и церковнославянского
3 См.: ГоршковаК.В., ХабургаевГ.А. Историческая грамматика русского языка. М., 1981; Кукушкина О.В., Ремнёва М.Л. Вид и время русского глагола (диахронический аспект). М., 1984; Хабургаев Г.А. Старославянский — церковнославянский — русский литературный язык // История русского литературного языка в древнейший период. М., 1984; Он же. Очерки исторической морфологии русского языка. Имена. М., 1990; Ремнёва М.Л. История русского литературного языка. М., 1995; и др.
языков кардинально отличались друг от друга отсутствием или наличием сложной системы форм прошедшего времени.
Несомненным является наличие в морфологической системе церковнославянского языка категории двойственного числа. Формы двойственного числа используются в памятниках книжно-славянской письменности в известных контекстах двойственности, хотя и с определенным процентом ошибок (9-25%), в основном в анафорическом употреблении, причем процент ошибок не зависит от жанра произведения (так, например, процент ошибок в Слове о полку Игореве при использовании форм двойственного числа ниже, чем в Сказании о Борисе и Глебе). Такое в основном правильное употребление форм двойственного числа сохранится в книжно-славянской письменности вплоть до XV в. (имеются в виду создаваемые на Руси произведения, а не переписываемые).
В то же время еще В.И. Борковский писал, что с XII в. даже в текстах, отражающих церковнославянское влияние, формы двойственного числа фиксируются в случаях, которые не могут указывать на сохранение самой грамматической категории, ибо являются словоформами, закрепленными речевой практикой (парные существительные и сочетание существительных с числительным «два»). Именно в кругу этих слов авторы и писцы даже в вв. почти
не допускают ошибок в употреблении форм двойственного числа, хотя формы согласуемых слов при них оказываются во множественном числе, указывая на то, что авторы текстов, сохраняя устойчивую (фразеологизированную) форму двойственного числа таких существительных, воспринимали ее с категориальным значением множественности, а не двойственности .
В этом отношении интересно употребление форм числа в берестяных грамотах, во вкладной Варлаама Хутынскому монастырю (XII в.), в Духовном завещании Климента (XIII в.), в Смоленской грамоте (1229 ) и др. Формы множественного и двойственного числа в этих памятниках являются допустимыми в тексте грамматическими синонимами5, а это значит, что в языковом сознании автора категория двойственного числа отсутствует. Кстати, вероятно, о том же свидетельствуют ошибки при использовании двойственного числа в памятниках книжно-славянской письменности (в ряде памятников каждое четвертое-пятое употребление — ошибка). Думается, что они обусловливаются спецификой языковой системы, которой владеет автор (или писец).
4 См.: БорковскийВ.И., КузнецовП.С. Историческая грамматика русского языка. М., 1963. С. 158-161.
5 См. подробнее: Ремнёва М.Л. История русского литературного языка: Особенности грамматической нормы. М., 1988; Она же. История русского литературного языка. М., 1995.
Итак, со значительной долей достоверности мы можем утверждать, что в ранний период письменности (XI в.) старославянский язык характеризовался достаточно развитой системой форм двойственного числа. Это справедливо и для памятников церковнославянской письменности русской редакции. В то же время памятники древнерусской письменности застают древнерусский язык в том состоянии, когда можно констатировать «падение» категории двойственного числа, а может быть — завершение процесса падения.
В памятниках церковнославянского языка достаточно широко распространена конструкция «да + презентная форма» для передачи значения цели. Она используется в этой функции в житиях; см., напр., Житие Нифонта: и шчи възвод тихо, да ти рекоуть члвци се ксть штьць великъ (9, 11-14); клюди оукогыи нифшнте. да ти не оукрадетъ пагоукьникъ съв^тьника дша твок (10, 3-5). Жития Успенского сборника при оформлении целевых отношений также характеризуются употреблением конструкции «да + пре-зентная форма», наряду с этим возможно использование сочетания «да + сослагательное наклонение», а также вместе с чистой формой инфинитива возможны конструкции «гако да + инфинитив», «гако + инфинитив». Основным средством передачи значения цели в произведениях ораторской прозы также является конструкция «да + презентная форма»: положи законъ на проуготование истин^ и клгдати да въ немъ окыкнетъ члчьско естество (169 а); отр#си сонъ възведи очи да видиши како> т# чьсти гъ ти на земли оставилъ (192 б, Слово о законе и благодати); и оув^давъ дасть т^ло Иосифу да его погрекеть гако же хощетъ (Златоуст, Похвальное слово Иосифу) и под.
В восточнославянских грамотах используется иная система передачи значения цели (общей для языка древнерусских и церковнославянских памятников является лишь возможность использования в данном значении инфинитива и супина, — таким образом, их наличие / отсутствие не маркирует текст). В списках готландской редакции Торгового договора Смоленска с Ригой и Готским берегом для передачи значения цели используется конструкция аж (аже) кы... форма на -л: пре сеи миръ троудилисл дъкрии людик аж кы миро кылъ (Смоленская грамота, 21). В договоре неизвестного князя с Ригой и Готским берегом значение цели передается либо супином, либо конструкцией «ать + презентная форма»: тъ ли еметь Хытрити а поставити и предъ судьею ать выдасть и судь (45-47). В Русской Правде и в Духовном завещании новгородца
Климента находим случаи оформления значения цели конструкцией «оть (отъ) + презентная форма глагола»: а жена мо пострижеть с# въ чернице то выдаите ~си четверть wтъ не коудеть голодна (Духовное завещание новгородца Клемента до 1270 г., 27); а wному дати лице отъ идеть до конечьн#го свода (Русская Правда, 337-338). В берестяных грамотах используется союз дать в значении пусть, чтобы. В качестве синонима союзу дать выступает союз докро. Превращение слова добро в целевой союз является, очевидно, новгородско-псковской инновацией, поскольку только в этих регионах он выступает в четком целевом значении, в роли же уступительного и условного союза это слово может выступать и в других диалектах6.
Таким образом, и грамматическое значение цели оформляется в церковнославянском и древнерусском языках по-разному.
По-разному в церковнославянских и древнерусских текстах оформляется и значение императивности.
Основным средством оформления значения императивности является, конечно, повелительное наклонение, имеющее место в грамматической системе обоих языков. Однако в книжно-славянских памятниках значение приказа, распоряжения, пожелания передается не только формами императива, но и конструкцией «да + презентная форма». В памятниках деловой письменности — договорных грамотах, уставах, уставных грамотах — значение необходимости совершения действия передается инфинитивной формой или супином: око. роука. нъга. или инъ что люко. по п#ти гривьнъ серькра платити (Смоленская грамота, 21); роусиноу не звати. латина на пол^ китъ с#. оу роускои земли (Смоленская грамота, 35) и под. Кроме того, возможна передача императивного значения посредством конструкции «ать (оть) + презентная форма глагола»: или н^мечьскыи гость иметь с# кити межю сокою в руси... то не надоке никакому русину ать прав#ть с# по суду (Смоленская грамота, список D, 56).
При обозначении времени протекания действия, для называния определенного временного отрезка в книжно-славянской письменности используется прежде всего конструкция дательный самостоятельный (далее — ДС), являющаяся устойчивым признаком церковнославянской грамматической нормы. Конструкции, пере-
6 См.: Янин В.Л., Зализняк А.А. Новгородские грамоты на бересте (Из раскопок 1977-1983 гг.). М., 1986.
дающие временные значения, близкие тем, которые оформляются ДС, включаются в текст и посредством союзов кгдл и гако.
Вполне естественным и ожидаемым является отсутствие в языке памятников деловой письменности конструкции дательный самостоятельный; не употребляются в таких текстах и союзы кгдл и гако. Для грамот в принципе характерна условная структура как основа текста. Однако в повествовательной части грамот — в начале и частично в заключении — есть случаи использования временных конструкций с союзами клко и коли: клко придуть гость ллтинескии оу городъ с волока длти имъ кнлгини постлвъ члстины (Смоленская грамота, 73; Смоленская грамота, список B, 125-127; Смоленская грамота, список C, 52-53); л се га всеволодъ дллъ ксмь клюдо вел^лъ ксмь кити в нк коли игоуменъ ок^длкть (Мстиславова грамота, 15-18).
Условные конструкции в языке книжно-славянских памятников повествовательного жанра широкого распространения не имеют. Особое место среди таких памятников занимает Изборник 1076 года, основная часть которого — поучения. Условная конструкция оформляется посредством союза лще. Аналогичную картину мы находим во всех произведениях, в которых реализуется строгая грамматическая норма.
Исследование материала деловой письменности показывает, что некоторые грамоты характеризуются широким использованием союза лще (списки торгового договора Смоленска с Ригой и Готским берегом), как и памятники книжно-славянской письменности. В целом же для восточнославянских грамот XI-XIV вв. при оформлении условных конструкций характерны союзы оже, лже, или, ли, лтче, а также бессоюзная связь. Новгородские берестяные грамоты по набору условных союзов несколько отличаются: в них используется союз лтно в значении если, если же1: дл в руклл и .г. гривны (sic!) длсте #ковъ, лтно се злм^шете Михллу крлту кго длсте серекро двок; лти (более ранний вариант от лть): лти коуде воинл и нл м# почьну, л молитесл гост#тою къ кън#зю.
Характер оформления условных конструкций к середине XIV в. в грамотах меняется. Значительному набору условных союзов в ранних грамотах соответствует широчайшее распространение конструкции без употребления условных союзов типа л который, кто, где, ставшей основным средством оформления условного значения. Единичным является использование союзов лже, коли, куде, ци.
7 Там же.
Таким образом, параллельное рассмотрение важных фрагментов грамматической системы восточнославянского и церковнославянского языка (система форм времени глагола, категория числа) и синтаксических средств оформления того, что в целом можно назвать «сложноподчиненными отношениями» (ведь то, что мы называем условными, целевыми и т. д. конструкциями, в другой системе описания можно назвать сложноподчиненными предложениями с соответствующими придаточными), обнаруживает, что древнерусский и церковнославянский — языки родственные, коррелирующие по набору элементов, по характеру грамматической системы, но не совпадающие по морфологическим и синтаксическим характеристикам. При этом на данном этапе развития языков (XI-XIV вв.) мы не можем рассматривать эти черты, обособляющие системы, просто как средство маркирования языка произведений, в которых реализуются разные типы нормы. Мы говорим об объективно существующей специфике грамматических систем двух древних славянских языков — южнославянского (зафиксированного в старославянских и церковнославянских памятниках) и восточнославянского (зафиксированного на раннем этапе в памятниках восточнославянской деловой письменности).
Список литературы
Борковский В.И., Кузнецов П.С. Историческая грамматика русского языка. М., 1963.
Кузнецов П.С. Очерки исторической морфологии русского языка. М., 1959.
Кукушкина О.В., Ремнёва М.Л. Вид и время русского глагола (диахронический аспект). М., 1984. Мейе А. Общеславянский язык. М., 1951.
Ремнёва М.Л. История русского литературного языка: Особенности грамматической нормы. М., 1988. Ремнёва МЛ. История русского литературного языка. М., 1995. Хабургаев Г.А. Старославянский — церковнославянский — русский литературный язык // История русского литературного языка в древнейший период. М., 1984.
Хабургаев Г.А. Очерки исторической морфологии русского языка. Имена. М., 1990.
Янакиева Ц.Г. Система спрягаемых глагольных форм в языке деловой и бытовой письменности древнерусского Северо-Запада XI-XIII вв.: Автореф. дисс. ... канд. филол. наук. М., 1977.
Сведения об авторе: Ремнёва Марина Леонтьевна, докт. филол. наук, профессор, зав. кафедрой русского языка, декан филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: dekan@philol.msu.ru
