CC BY
254
B.B. Терехин
Терехин Владимир Вячеславович — докторант кафедры уголовного процесса Нижегородской академии МВД
России, кандидат юридических наук, доцент
E-mail: [email protected]
Допустимость уголовно-процессуальных доказательств: сущность, содержание, происхождение
Допустимость доказательств отождествляется с законностью их получения. Ей придается значение важнейшей гарантии прав и свобод человека в уголовном процессе. Свойство допустимости препятствует проникновению в доказывание недостоверных фактических данных. Истоки допустимости лежат в древнем русском судопроизводстве, средневековом инквизиционном процессе, научном рационализме, этике.
The admissibility of evidence is identified with legality of its obtaining. Importance of the major guarantee of human rights and liberties in criminal procedure is attached to it. Admissibility property impedes unreliable actual date to filter into proving. Admissibility origins lie in ancient Russian legal procedure, medieval inquisitional process, scientific rationalism, and ethics.
В науке уголовного процесса и теории доказательств свойство допустимости доказательств признается большинством процессуалистов ключевым, через призму которого, как известно, происходит установление пригодности их использования в доказывании. В части 1 статьи 88 УПК РФ декларируется обязательность оценки каждого доказательства, в том числе и на соответствие критерию допустимости. Следует отметить, что в законе преимущественно используется термин «недопустимые доказательства» или «доказательства, не имеющие юридической силы». И данное обстоятельство приводит к фактическому отождествлению некоторыми специалистами категории недопустимых доказательств только с доказательствами, не соответствующими критерию допустимости, что явно не соответствует замыслу законодателя. Как известно, нормативное предписание оценки дока-зател ьств содержит три оценочных критерия, соответственно, отсутствие у доказательства любого из указанных в статье 88 УПК РФ свойств переводит его в разряд недопустимых. Потому вряд ли можно оспаривать правильность утверждения о том, что неотносимые и недостоверные доказательства также являются недопустимыми и не могут быть использованы в доказывании. Полагаем, что правильно соотносить термины «недопустимые доказательства» и «доказательства, не удовлетворяющие (не соответствующие) критерию допустимости», соотносят в парных категориях «целого» и его «части». Проблематика возможности/невозможности использования в процессе доказывания доказательств, полученных с нарушениями требований закона, благодаря законодательной новелле «Недопустимые доказательства» (ст. 75 УПК РФ) весьма популярна в последнее десятилетие в науке уголовного процесса и исследовалась неоднократно и
достаточно подробно. В то же время серьезных, монографических работ, направленных на исследование сущности, содержания свойства допустимости, не проводилось. При этом рефлексивные рассуждения о юридической природе недопустимых доказательств абсолютного большинства исследователей основывались на уже разработанном ранее понятии допустимости, признаваемом большинством процессуалистов в отечественной науке уголовного процесса, как совокупности нормативно установленных (формальных) предписаний, образующих процессуальную форму доказывания, в которой ключевое значение имеют конституционные права и свободы человека. Будет ли в этом случае справедливым утверждение о неактуальности исследования сущности и содержания допустимости, причин, по которым данное свойство у доказательств отсутствует или утрачивается, ввиду возможности выведения дедуктивного1 знания о данной процессуальной категории из имеющихся относительно «свежих» работ по недопустимым доказательствам? Полагаем, что нет. Не отрицая вышеизложенного соотношения этих категорий, отметим еще раз, что все более-менее известные, резонансные доктринальные исследования сущности и содержания свойства допустимости доказательств состоялись в период действия УПК РСФСР, большей частью в 60—70-х годах прошлого века (время «расцвета» советской теории доказательств) и в середине 90-х нынешнего, когда советскую доктрину допустимости доказательств обогатила западная концепция прав и свобод человека. И если ранее в допустимости видели методологическое значение средства ограждения уголовно-процессуапь-ного доказывания от проникновения недостоверных сведений (фактических данных), то есть средства достижения материальной истины в процессе
Терехин В.В. Допустимость уголовно-процессуальных доказательств: сущность, содержание, происхождение
Терехин В.В. Допустимость уголовно-процессуальных доказательств: сущность, содержание, происхождение
доказывания по уголовному делу, то впоследствии (и до настоящего времени) за ним признали значение важнейшей гарантии защиты прав и свобод человека. И в доктринальных исследованиях, и в позитивном праве (на уровне подзаконных источников2) при формулировании «обновленного» понятия допустимости фактически произошло механическое, достаточно искусственное соединение двух совершенно различных методологических подходов к пониманию сущности данной категории, по сути разнонаправленных. Из этого искусственно синтезированного понятия допустимости законодателем фактически выстраивается (логически) следующая схема: соблюдение требований допустимости обеспечивает необходимый уровень защиты прав и свобод личности, а соответствие полученного доказательства критерию допустимости подтверждает достоверность такого доказательства. И наоборот, если при получении доказательства не были соблюдены требования допустимости (в том числе охраняемые законом права и свободы личности), доказательство не может быть достоверным и использоваться в доказывании. В данной логике законодателя нельзя не увидеть обоснование критериев достоверности (истинности) через систему формальных требований, образующих уголовно-процессуальную форму доказывания. Данный подход вполне справедлив, если речь идет об установлении в процессе доказывания формальной (судебной) истины. И даже если в судебных стадиях процесс проходит в соответствии с принципом состязательности и равноправия сторон (хотя и при весьма активной позиции суда), что совершенно необходимо для обоснования концепта формальной истины как цели доказывания, то в досудебном производстве ситуация совершенно иная. Очевидное доминирование в досудебном производстве публичных интересов, при явном неравноправном положении обвинения и защиты, делает совершенно оправданным и даже необходимым утверждение материальной истины как цели доказывания, осуществляемого профессиональными участниками стороны обвинения. Есть ли альтернатива вектору, направляющему доказывание, проводимое дознавателем, следователем, в сторону материальной истины? Полагаем, что в процессе следственного (инквизиционного) типа, с которым отождествляют досудебное производство, иной альтернативы нет. В контексте разнотипных досудебной и судебной частей действующего судопроизводства застарелая проблема определения единой цели доказывания является логически неразрешимой. Вероятно, этим и объясняется отсутствие в законе дефиниции цели доказывания. Не вдаваясь в подробности научной дискуссии относительно возможности/невозможности установления материальной (объективной) истины, длящейся не одно десятилетие, все же отметим, что в системе «познавательных координат», задаваемых диалектико-материалистической теорией познания и методологически ее обосновывающей класси-
ческой материалистической философией, мы не видим причин гносеологического характера, препятствующих достижению данной цели. Предпринимаемые многочисленные попытки обнаружить познавательные (гносеологические) барьеры для самой возможности достоверного установления обстоятельств совершенного преступления, в том числе сводимые к крайнему солипсизму3 (индивидуальности познающего субъекта), подмены объективной реальности — языковой4 и т. п., по нашему мнению, в своей основе представляют попытку отказа от материалистического мировоззрения как базиса уголовно-процессуального познания. Полагаем, что при всем многообразии философских школ, систем, взглядов, главным вопросом, фактически водоразделом, является вопрос о признании или отрицании материальности окружающего мира5. Однако на данное обстоятельство мало кто из исследователей проблем оценки доказательств обращает внимание. Используя для построения умозаключений в качестве известной посылки методологически неопределенное, внутренне противоречивое понятие допустимости доказательств, невозможно получить логически верный результат. Имеющие место разрозненные, перманентные, вялотекущие изыскания сущности свойства допустимости весьма эклектичны и, как правило, не выходят за границы научной парадигмы, очерченной в советский период и в период до принятия УПК РФ. «Подогревает» эту проблематику (и в науке, и в практике судопроизводства) отсутствие законодательной дефиниции свойства допустимости в уголовно-процессуальном законе. Из чего следует вполне определенный вывод о недостаточной ее ясности и для законодателя.
Тем не менее, как мы отмечали ранее, именно допустимость является ключевым свойством доказательств, на котором сосредотачивается внимание сторон в судебном состязании. При этом позиции сторон по вопросу допустимости того или иного оспариваемого доказательства в большинстве случаев диаметрально противоположные. В условиях состязательного судопроизводства такая ситуация является скорее нормой, чем исключением. Но присутствующая в практике судопроизводства и признаваемая судебной властью неискоренимая постоянность допускаемых профессиональными участниками судопроизводства нарушений существующих процессуальных правил доказывания свидетельствует о хроническом характере данной проблемы, истоки которой лежат в теоретико-методологической плоскости. К тому же и сами суды до настоящего времени не выработали единых подходов к проверке и оценке допустимости доказательств, полученных с отступлениями от нормативно установленных правил доказывания. Данное обстоятельство актуализирует еще один методологический аспект проблемы допустимости, а именно проблему принципов ее оценки. Утверждаемая в статье 17 УПК РФ идея свободы оценки доказательств на основе внутрен-
него убеждения в ходе доказывания нередко подменяется идеей формальной оценки. Заметим, что основания для такой эклектики заложил сам законодатель в пунктах 1, 2 части 2 статьи 75 УПК РФ, содержащей исключительно формальные признаки недопустимости показаний подозреваемого, обвиняемого, потерпевшего и свидетеля. Наличие у доказательств, указанных в вышеупомянутой норме признаков, предопределяет утрату ими юридической силы, и внутреннее убеждение субъектов доказывания не играет в этом никакой роли. Поскольку для субъектов доказывания верна правовая формула «разрешено только то, что разрешает закон», то совокупность нормативно установленных правил получения доказательств, образующих процессуальную форму доказывания, есть не что иное, как система формализованных дозволений и запретов, в границах которых и происходит их доказательственная деятельность. Смысл формализации — минимизировать роль личности субъекта в доказывании, придать ему (доказыванию) большую объективность.
В идеале любое нарушение хотя бы одного из предписаний процессуальной формы должно повлечь (исходя из смысла упомянутой формулы) утрату доказательством свойства допустимости. Именно такой подход и пытаются использовать участники стороны защиты, зачастую отыскивая не только действительные, но и мнимые нарушения процессуальной формы доказывания. Их интерпретация свойства допустимости как соответствия процедуры получения доказательства всем требованиям уголовно-процессуального закона основывается на позитивном содержании данного свойства.
О позитивном содержании свойства допустимости доказательств позволяют судить ряд норм УПК РФ и Конституции РФ, нормативно регулирующих оценку законности получения доказательств. Конституция РФ в части 2 статьи 50 содержит запрет на использование при осуществлении правосудия доказательств, полученных с нарушением федерального закона. Однако напомним, что несмотря на конституционно-правовое значение, которое придает законодатель свойству допустимости доказательств, соответствующей дефиниции в уголовно-процессуальном законе не имеется. Используемая законодателем в части 3 статьи 7 («Законность») УПК РФ формулировка связывает отсутствие допустимости доказательств с неопределенным кругом нарушений норм Кодекса судом, прокурором, следователем, органом дознания или дознавателем. В части 1 статьи 75 УПК РФ («Недопустимые доказательства») законодатель так же «широко» и неконкретно заявляет о недопустимости доказательств, полученных с нарушениями требований Кодекса. В пунктах 1 и 2 второй части той же статьи, он называет два конкретных вида недопустимых доказательств, однако далее, в пункте 3, вновь «неопределенно расширяет» круг иных доказательств не обладающими свойством допустимости в случае их получения с нарушениями УПК
РФ. В этом контексте оценка допустимости доказательств есть «широкая» оценка законности их получения, в процессе которой устанавливается, имели ли место нарушения нормативно установленных (формализованных) правил доказывания. Почему же законодатель предписывает субъектам доказывания производить проверку и оценку допустимости доказательств по своему внутреннему убеждению, на основе идеи свободы оценки доказательств? Применим ли вообще данный принцип дпя оценки допустимости доказательств? Для ответа на этот вопрос следует обратить внимание на то, что регулирование доказательственной деятельности происходит не только посредством конкретно-нормативных предписаний, дозволений, запретов, но и на уровне принципов. На принципиальном уровне защищаются права и свободы личности в уголовном процессе. Соглашаясь с высказанной В.Т. Томиным позицией, определяющей принципы уголовного процесса как мировоззренческие идеи наибольшей степени общности, выражающие доминирующие в социуме представления о праве действующем и праве желаемом в сфере уголовного судопроизводства, мы видим необходимость идеи свободы оценки допустимости доказательств на основе внутреннего убеждения именно в оценке соответствия произведенного доказывания и его результатов (доказательств) принципам уголовного процесса. Очевидно, что чем больше законодателем развивается процессуальная форма доказывания и производится детализация процедур собирания доказательств, тем меньше места дпя свободы оценки на основе внутреннего убеждения. Исторический опыт инквизиционного судопроизводства является весьма наглядным примером доведения до превосходной степени формальных процедур доказывания и применения соответствующей идеи (формальной) оценки доказательств. Глубинное значение формальной оценки состояло в недоверии к человеку, его способности объективно произвести оценку. Потому оценку доказательств в древнем русском, германском, французском и т. д. процессах «доверяли» высшим силам. Допустимы были испытания огнем, железом, водой, судебный поединок или «поле» и т. п. Все они считались вполне допустимыми судебными доказательствами древнего права. Религиозные верования, насыщавшие древний быт, обосновали и особые средства постижения истины. В основании этих средств, носивших название судов Божиих или ордалий (ludicia Dei, Ordale)6 лежали верования, что Божество, принимая непосредственное участие во всех делах человеческих, как верховный судья над людьми оправдывает правых и осуждает виновных, потому во всех сомнительных случаях, когда дпя человеческого судьи отсутствуют необходимые доказательства правды или неправды, вины или невиновности, именно высшие силы открывают правду или неправду в известных внешних явлениях, состоящих большей частью в отклонениях от нормально-
Терехин В.В. Допустимость уголовно-процессуальных доказательств: сущность, содержание, происхождение
Терехин В.В. Допустимость уголовно-процессуальных доказательств: сущность, содержание, происхождение
го, общеизвестного порядка функционирования физической природы либо в «чудесах» — необъяснимых с высоты развития общественных представлений о допустимом. Так, при испытании горячей водою — следы ожога были признаком виновности, а при испытании холодной водой — виновность открывалась, когда брошенный в реку выплывал наверх воды, так что естественные последствия этого испытания, то есть если подсудимый утопал, признавались признаком невинности. В основании признания этого доказательства допустимым лежит древне-языческое верование, что вода — священная стихия, она не принимает в свои глубины преступников. Допустимость ордалий основывалась на убеждении того, что все в руках Б-га. К ним относились: жребий, присяга и судебный поединок. С развитием христианства сфера допустимости доказательств обосновывается решающей ролью Б-га в разрешении судебных дел. Очистительная присяга исходила из предположения, что Он на месте покарает преступника, осмелившегося призвать в подкрепление своего ложного показания Его имя. Еще одним критерием допустимости доказательств того времени являлась личная сила тяжущихся. Убеждение в том, что высшие силы помогают правому, невиновному, привело к весьма широкому распространению использования судебных поединков в судопроизводстве. Древнейшие указания на существование на Руси поединков, в процессуальном смысле, имеются у арабского писателя Ибн-Даста: «Когда один из них (руссов) имеет претензию на другого, то зовет на суд к царю, перед которым и препираются; когда царь произнесет приговор, исполняется то, что он велит; если же обе стороны приговором царя недовольны, то, по его приказанию, должны предоставить окончательное решение оружию; чей меч острее, тот и одерживает верх»7.
Но с развитием научного способа познания окружающей действительности,постепенным утверждением в общественном сознании тезиса о том, что «человек есть мера всех вещей»8, происходит поворот от религиозных (нерациональных) критериев допустимости средств судебного доказывания к научно обоснованным. Вполне естественно, что новый методологический, а именно научный подход к допустимости средств судебного доказывания (да и сама наука, как таковая) зародился в лоне религии, на основе христианства, в Средневековой Европе9. Смена парадигмы имела вполне рациональное объяснение. Те средства доказывания (доказательства), которые считались допустимыми, привели на определенном этапе к стагнации инквизиционного судопроизводства. Признание существования нечистой силы (ведьм, колдунов и т. п.) создавало режим крайней неопределенности для инквизиционного следствия и дефицит надежных доказательств для суда. Инквизиция утратила способность устанавливать истину в своих делах и приступила к поиску нового метода. В 1610 году инквизитор — иезуит Алонсо
де Салазар в процессе, проходившем в г. Логро-ньо (Риоха), используя научный метод, доказал несуществование демонов и ведьм. Его позиция была поддержана архиепископом Толедо — Великим инквизитором Б. де Сандовалем и Высшим советом инквизиции10.
С этого момента и ведет отсчет новый метод оценки доказательств в судебном познании, разработанный в недрах прежнего религиозного метода. Допустимость методологии научного эксперимента для обоснования допустимости доказательств в судебных процессах (допрос Природы под пыткой) произошла от религиозной доктрины поиска истины инквизицией. В Европе этот процесс борьбы двух методологий позволил зародиться и вызреть Реформации, породившей Французское просвещение, с которой связывают развитие современного концепта прав и свобод человека11.
Используемая законодателем формулировка в части 1 статьи 17 УПК РФ («Свобода оценки доказательств») о том, что формировать внутреннее убеждение следует на основе имеющихся доказательств, руководствуясь законом и совестью, указывает на важнейший этический аспект свойства допустимости доказательств. В приведенной конструкции законодателем отображен методологический конфликт между продуктом научного знания (имеющимися доказательствами и предписаниями закона) и этическими ценностями (представленных категорией совести). Во многом «благодаря» этической составляющей, результаты оценки допустимости доказательств воспринимаются противодействующими участниками судопроизводства совершенно различно. Не секрет, что «собственные» этические взгляды — набор представлений о ценностях, сформированных том числе и под влиянием среды, в которой пребывают участники, — имеют оперативные сотрудники, прокуроры, судьи, адвокаты и т. д. Отчасти этим мы склонны объяснять хроническое нарушение правил доказывания профессиональными участниками судопроизводства. Субъект доказывания не только склонен оправдывать свои незаконные действия в системе собственной системы ценностей, но и склонен поступить аналогичным образом, если чужие формально незаконные действия укладываются в его этическую систему. Как правило, устойчивые, типичные нарушения требований закона обусловлены этическими нормами, выработанными и культивируемыми в соответствующей социальной группе, профессиональном коллективе, корпорации. Период перестройки и первоначального накопления капитала не привел Россию к просвещенной демократии, но подобно Просвещению XVII века «очистил» большую часть общества от традиционных этических наслоений. Об опасности рационализации общественного и индивидуального сознания, сопровождаемой утратой моральных ценностей, указывали еще в 1947 году Т. Адорно и М. Хоркхаймер в своей работе «Диалектика просвещения»12.
Таким образом, казалось бы, рациональное и потому вполне понятное производное от понятия доказательства свойство его допустимости обретает значение своеобразного этического кода доказывания. Этически неприемлемое обществом, даже легализованное в позитивном праве, не может считаться правовым средством доказывания. Очевидно, имеет право на постановку и дальнейшее исследование в теории доказательств вопрос о соотношении этических и юридических представлений как критериев допустимости доказательств, целых процедур, в рамках которых обретаются и преобразуются доказательства.
Примечания
1. Дедукция, дедуктивный метод (от лат. deductio — выведение) — выведение частного из общего; путь мышления, который ведет от общего к частному, от общего положения к особенному; общей формой дедукции является силлогизм (умозаключение), посылки которого образует указанное общее положение, а выводы — соответствующее частное суждение // Философский словарь / Под ред. И.Т. Фролова. — 4-е изд. — М., 1981.
2. См.: Постановление Пленума Верховного Суда РФ от 31 октября 1995 года № 8 «О некоторых вопросах применения судами Конституции Российской Федерации при осуществлении правосудия» // Российская газета. — 1995. — 28 декабря.
3. Солипсизм (от лат. solus — единственный и ipse — сам) — философская позиция, согласно которой несомненно данным является лишь собственный субъективный опыт, данные индивидуального сознания, а все, что считается существующим независимо от него (включая тело, мир внешних сознанию физических вещей, других людей), в действительности — лишь часть этого опыта // iph.ras.ru/elib/2790.html
4. Такие попытки осуществляются адептами так называемой «лингвистической философии», которая отрицает мировоззренческий характер философии и считает традиционные философские проблемы псевдопроблемами, возникающими в силу дезориентирующего влияния языка на мышление. Лингвистическая философия, по мнению ее сторонников, призвана показать мнимый характер философских проблем и выявить источник их возникновения в ошибках употребления языка. В своем стремлении «преодолеть метафизику» сторонники этой доктрины не только отбрасывают «онтологическую метафизику» традиционной философии, но отрицают и гносеологическую «метафизику» логического позитивизма с его принципами «непосредственных данных», верифицируемости знания и др. // filosof.historic.ru/enc/item/f00/s05/a000578.shtml
5. Материализм (от лат. materialis — вещественный) — одно из главных философских направлений; признает объективность, первичность, несотворимость и неуничтожимость материи, существующей вне и независимо от сознания и выступающей первоосновой действительности // www.edudic.ru/fil/732/
6. См.: Швейковский П.А. Суд общества офицеров и дуэль в войсках Российской Армии. — СПб., 1898 // adjudant.ru/officer/honor04.htm
7. См.: Известия Ибн-Даста о хазарах, славянах и др. Глава 6 «Русь» // Журнал министерства народного просвещения. — 1868. — Декабрь. — С. 673—674.
8. Авторство данного выражения принадлежит древнему софисту Протагору // ru.wikipedia. org/wiki/ % D 0 % 9 F % D1 % 8 0 % D 0 % B E % D1 % 8 2 % D 0 % B 0 % D 0 % B3%D0%BE% D1%80
9. См.: Кара-Мурза С.Г. Кризисное обществоведение: Курс лекций. — М., 2011. — Часть 1. — С. 97.
10. См. там же. — С. 99.
11. Напомним, что зарождение идеи прав человека относят к V—IV векам до н. э., времени расцвета древних полисов. Далее свой вклад в развитие гражданских прав и свобод через совершенствование норм права внесли римляне. В Англии в 1215 году была принята Великая хартия вольностей. Согласно Хартии ограничивался произвол королевских чиновников, судьями выбирались знающие законы люди, наказание применялось к свободному человеку только по закону и по законному приговору равных. В 1628 году Петиция о праве возлагала на короля определенные обязанности по защите прав поданных. Дальнейшим шагом стал Хабеас корпус акт 1679 года, который ввел понятие «надлежащая процедура», установил гарантии неприкосновенности личности, презумпцию невиновности. Большое влияние имела теория естественного права американцев Томаса Пейна и Джефферсона. Декларация прав Вирджинии 1776 года провозгласила: «Все люди по природе являются в равной степени свободными и независимыми и обладают определенными врожденными правами, коих они — при вступлении в общественное состояние — не могут лишить себя и своих потомков каким-либо соглашением, а именно: правом на жизнь и свободу, на стремление к счастью и безопасности, и их приобретение». В 1789 году были предложены 10 первых поправок к Конституции США, в которых закреплялся перечень прав и свобод. Учения Руссо, Гроция, Локка, Монтескье стали идейным базисом Великой французской революции, а также дальнейшего развития идей прав человека. Пример — Декларация прав человека и гражданина 1789 года // referats.urist-center.ru/referat/content-466.html
12. См.: Теодор А. Диалектика Просвещения / А. Теодор, М. Хоркхаймер // ecsocman. hse. ru /text/ 19171531/
Терехин В.В. Допустимость уголовно-процессуальных доказательств: сущность, содержание, происхождение
