CC BY-NC-ND
306
Я.В. Солдаткина
«ДОКТОР ЖИВАГО» Б.Л. ПАСТЕРНАКА: ЭПИЧЕСКОЕ И МИФОПОЭТИЧЕСКОЕ В РОМАНЕ
В статье анализируются эпические и мифопоэтические начала в романе «Доктор Живаго», устанавливаются типологические связи этого произведения с современной Пастернаку романной прозой. В «Докторе Живаго» прослеживаются основные тенденции литературного процесса 1930-1950-х: склонность к эпическому обобщению, стремление отразить национальное миросознание, создание авторского неомифа о путях духовного развития страны.
Ключевые слова: эпика, мифопоэтика, национальный характер, индивидуализм, литературные тенденции.
Роман Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго» до сих пор находится в центре литературоведческой и критической полемики. Не существует однозначного мнения о жанровой и стилистической природе романа, об особенностях его хронотопа и системы образов, о соотношении лирического и эпического начал в тексте. В своем исследовании мы предпримем попытку проанализировать эпическое начало в романе, рассмотреть пастернаковское произведение в контексте русской эпической прозы 30-50-х годов ХХ в. Для избранной темы ключевым представляется наблюдение Б.М. Гаспарова, обозначившего жанр романа как «историческая эпопея»1. Безусловно, называть «Доктора Живаго» традиционной эпопеей, родственной толстовской или шолоховской, было бы неправомочно. Но определенные черты романа позволяют говорить об авторской установке на создание крупного эпического произведения обобщающего характера, описывающего макроисториче-ские социально-общественные процессы в истории российского народа, то есть о своего рода тенденции к эпопеизации, свойствен© Солдаткина Я.В., 2011
ной «Доктору Живаго»2. Кратко перечислим эти черты: тематика (роман посвящен коренному переустройству российского социума, исследованию причин и последствий главного события первой половины века - революции); хронотоп (повествование охватывает промежуток с начала века (от первой русской революции) до года великого; а с учетом эпилога - до момента подлинного народного объединения во время Великой Отечественной войны, территория романа охватывает всю европейскую часть России, от Москвы до фронтов Первой мировой и Великой Отечественной (на западе), до гражданской войны на Урале (на востоке); в центре авторского внимания - судьба нескольких московских семей (Живаго, Громе-ко, Антиповых) и их окружения, что традиционно для эпического повествования. Не менее традиционно стремление автора показать при этом быт и бытие других классов российского общества, вывести большое количество персонажей, чья история так или иначе несет на себе отпечаток времени, а зачастую становится его символом (тут можно назвать и Клинцова-Погоревших, и Памфила Палых, и Васю Брыкина, и Кристину Орлецову). Принципиально значима и попытка описать в романе не только духовную жизнь отдельной личности, но нарисовать обобщенный портрет всей охваченной революцией страны.
Для эпики эпохи 1930-1950-х годов роман Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго» является, на наш взгляд, тем итоговым произведением, которое синтезирует в себе ее основные темы и художественные поиски. Эпика означенного периода уделяет немалое внимание сфере национального мифа, а Пастернак стремится воссоздать национальное миросознание во всей его полноте. В своем видении национального космоса Пастернак отдает предпочтение культурным и христианским мифологемам, но творческое восприятие идей русской религиозной философии, оказавшей значительное влияние на трансформацию христианского мифа у Пастернака (здесь можно указать свойственные роману идеи памяти/бессмертия, творческого служения и жизни как жертвы, призыв уподобиться Христу), но обращение к образам народного православия (Егорий Храбрый), к фольклорным и песенным мотивам (песня Злыдарихи) позволяют роману претендовать на наиболее многогранное отражение национального мировоззрения, на эпичность романного полотна, символизирующего собой и политический, и художественный финал эпохи 1930-1950-х годов.
Актуальная для эпической прозы задача художественного воплощения национального универсума ставит вопрос о развитии категории национального характера. Творческие размышления Пастернака на данную тему, отраженные в образе доктора Живаго, на
первый взгляд далеки от традиционного решения «национального характера»3. Например, «слабовольный» Живаго очевидно возводим к хрестоматийному для романа XIX в. типу «лишнего человека», олицетворяющего собой, по сути, одну из граней национального характера, как он раскрывался в классической русской литературе. Но при этом в период революционных потрясений Живаго считает, что «взрослый мужчина должен, стиснув зубы, разделять судьбу родного края»4, то есть фактически не отделяет своей судьбы от общероссийской. Пастернак заставляет своего героя пройти через большинство испытаний, предложенных временем: он мобилизован на Первую мировую, он, внутренне соглашаясь с правотой пересмотра мира, служит в больнице, а не зарабатывает частной практикой, он попадает на Урале в самую гущу гражданской войны, а после, пешком вернувшись в Москву (и тем самым отдав дань типичному русскому странничеству), он пытается принимать участие в культурно-просветительской работе Вхутемаса (научно-популярные издания с текстом Живаго и рисунками Васи Брыки-на. Кстати, общение Живаго и Васи - тоже указание на «близость к народу» пастернаковского героя). Живаго умеет растопить печь, возделывать землю, выжить в нечеловеческих условиях партизанского отряда. Тем самым бывший «лишний человек» сознательно «опрощается» Пастернаком, приближается (пусть иногда нарочито и искусственно) к стихии народной жизни.
С художественной точки зрения для образа Живаго характерны реминисценции самого разнообразного генезиса. Особо отметим, что помимо «культурных мифов» для Живаго значимы и фольклорные, песенные аллюзии. В частности, последовательно проводимая Пастернаком лейтмотивная связь между растительным миром - и образом Живаго, сближение жизни и леса, цветов - и смерти (а через них и через фигуру садовника-Христа - и будущей жизни) может быть сочтена авторской вариацией на общемифологическую тему умирания/возрождения природы и человека, в природном своем виде свойственную славянской аграрной мифологии, а в личностном - христианской. Следует отметить, что подобные же сближения заявлены в образе Александра Дванова, героя романа А.П. Платонова «Чевенгур», воплощающем собой идею жертвы и идею сезонного умирания/возрождения. Вообще, образ Дванова, крестьянина по происхождению и «большевицкого интеллигента», мифопоэтически (через сопоставления с Христом, с Гамлетом) в некоторой степени родствен образу Живаго, а идеологически в каждом из этих героев авторы видят особую личность, на которую возлагается роль наблюдателя и оценщика революционных событий и поисков путей преодоления смерти.
Учитывая вышеизложенное, мы можем утверждать, что мифо-поэтически образ Живаго представляет собой результат пастер-наковского творческого синтеза мифологических тем и мотивов различного происхождения, то есть он в самом себе символически олицетворяет все многообразие национальной культуры. Живаго как образ в свернутом, сублимированном виде представляет пастер-наковский инвариант национального миросознания - и в этом отношении может быть отнесен к категории «национальных характеров», не столько своими сюжетными действиями и человеческими качествами, сколько именно полифонией синтезированных в нем аллюзий, его мифопоэтической «причастностью» практически всем сторонам многомерной российской жизни.
По мнению Д.С. Лихачева, отечественному национальному характеру принципиально свойственны две наиглавнейшие черты: свободолюбивый, независимый дух, «чувство собственного достоинства» и крайний максимализм, «доведение всего до границ воз-можного»5. В историософии и онтологии романа именно Живаго аккумулирует в себе духовный опыт самостояния - и противостояния диктату эпохи, максималистского следования высшей истине. Живаго мыслится единственным оправданием, «светом» времени, тем мистическим «женихом», которому оказывается предназначена многоликая возлюбленная-Россия. Не случайно Пастернак заставляет доктора мысленно отвечать друзьям: «Дорогие друзья, о как безнадежно ординарны вы... Единственно живое и яркое в вас, это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали»6. В общем эпическом контексте эпохи персонаж, предпочитающий нравственное идеологическому и не вступающий ни в один из противоборствующих лагерей, оказывается в гораздо большей степени «национальным героем», чем официальные проповедники, мученики и командиры. Наоборот, спор с официальной культурой и ее апологией коллектива актуализирует в эпике именно фигуру «индивидуалиста», ассоциируя его со святым (иногда и с самим Христом), с бьющимся со Змием за обустройство земли, за высшую нравственную правду Св. Георгием/Егорием, тем самым мифопоэтически возвышая образ.
Этот же живаговский «универсализм», его причастность судьбе всей нации, а не какому-то политическому лагерю, подчеркивается автором и с помощью введения системы антиподов Живаго. Очевидно, что их двое, причем каждый из них заключает в себе в метафорическом отношении квинтэссенцию либо буржуазной пошлости прошлого (Комаровский), либо идею безумия революционного возмездия (Стрельников). Они не сталкиваются в романе напрямую, как это было бы характерно для официальной соцреалистической
литературы со свойственными ей бинарными оппозициями. Оба они оттеняют образ Живаго, который, в душе соглашаясь с необходимостью революции, тем не менее не принадлежит ни к одному из идеологических лагерей. В сходную ситуацию попадает и Григорий Мелехов в шолоховской эпопее. При всей очевидной разнице и творческих манер, и замыслов, и художественных приемов «Тихого Дона» и «Доктора Живаго» иногда эти два «нобелевских» романа подают пример поразительного «сходства несходного», доказывая общность литературных тенденций исследуемого периода. Авторы мыслят своих главных героев вне идеологических партий и лагерей. И хотя Григорий мечется между красными и белыми, а Живаго спокойно созерцает их противостояние, но их сближает внутренняя «непринадлежность» ни к одной из столкнувшихся в Гражданской войне сторон, составляющая конститутивный признак этих персонажей.
Эти герои вступают в сходную систему противопоставлений: Григорий Мелехов - Михаил Кошевой - Митька Коршунов // Юрий Живаго - Патуля Антипов (Стрельников) - Комаровский. Отношения внутри этих «треугольников» строятся по тождественной схеме: каждый из антагонистов олицетворяет собой определенный жизненный уклад, его идеологию, нравственные принципы и модель поведения. Тем самым Коршунов и Комаровский ассоциируются с дореволюционной Россией, со всем тем порочным, безнравственным, безобразным, что безнаказанно существовало в ней (недаром оба они - «соблазнители невинности»), в новой жизни им не остается места, они «исчезают», завершив свое сюжетное бытие очередным преступлением. Кошевой и Стрельников, напротив, раскрывают авторские представления о большевиках-революционерах, строителях нового мира, их побуждениях и идеалах. Разница судеб последних (самоубийство Стрельникова и руководство хутором Кошевого) обусловливается авторским отношением к перспективам революционного переустройства, авторской оценкой их революционной деятельности (и с этой точки зрения жесткость Кошевого в финальной части «Тихого Дона», его готовность расправиться с бывшими «врагами революции», его охлаждение к труду и жене может быть рассмотрено и как вариант «духовной смерти», саморазрушения). Показательно, что в социально-философском аспекте обоих романов нравственная позиция самих протагонистов резко противоположна этим двум «крайностям».
«Неслитость» героев с общим потоком авторы подчеркивают одинаковым способом: заставляют их участвовать в военных действиях против тех, кого они должны были бы считать своими (Живаго - против белых, Григория - против красных). И в «Тихом
Доне», и в «Докторе Живаго» присутствуют сходные по значению эпизоды, признанные в метафорическом виде передать всю сложность положения протагонистов: так, в «Тихом Доне» автор заставляет Григория рубить матросов, а в «Докторе Живаго» Юрий Андреевич вынужден стрелять по молоденьким юнкерам. У Шолохова весь эпизод пронизан символическими деталями - разъяренный казак (в революционной эмблематике - оплот самодержавия, душитель свобод) убивает матросов (воплощение революции); но после этот самый казак с рыданиями падает оземь, бьется головой о землю. Таким образом, живописуя знаковую для эпохи сценку, Шолохов, с одной стороны, ставит героя в строго очерченные рамки, но, с другой, - демонстрирует его нетривиальность, его способность к раскаянью, к пониманию неправедности собственных поступков (казалось бы, его «ролью» в данной сцене вовсе не предусмотренные). В пастернаковском романе Юрием Живаго, открывающим бесцельную и, как ему представляется, для всех безопасную пальбу по дереву, движут более тонко прописанные и разноречивые чувства (это и «следование порядку совершавшегося», и жалость, не разрешающая ему «целиться в молодых людей, которым он сочувствовал»7). Пастернак, подобно Шолохову, сначала заставляет героя подчиниться условиям «времени и места», реализовывать одну программу действий, чтобы после доказать - и в жестко заданных условиях Живаго готов поступать по-своему, в соответствии с собственным нравственным кодексом (пусть и непоследовательным с точки зрения «нормальной» логики гражданской усобицы). Для обоих в данных эпизодах значимы не социально-идеологические, а их внутренние порывы, те нравственные законы, которые явно не укладываются в идеологию эпохи, но которые герои для себя самих признают значимыми.
Все это свидетельствует о стремлении авторов в ответ на массовую мифологию эпохи и ее идею примата коллектива над личностью, идеологии над этикой - создать собственный «национальный характер», воплощающий в себе главные, на авторский взгляд, приметы эпохи. С философской точки зрения, «национальный характер» может быть рассмотрен как сублимированное изображение соборного единства всего народа. И то, что, при всех своих художественных и идеологических различиях, и Шолохов, и Пастернак используют сходные художественные средства: мифопоэтические аллюзии, системы оппозиций, сюжетные решения, может быть объяснено влиянием ведущей эпопейной тенденции эпохи, побуждающей авторов к написанию неомифологического повествования, отражающего национальное миросознание, в котором главный герой иконически символизирует собой судьбу нации, народа.
Характерны для «Доктора Живаго» и такие черты, как утверждение бессмертия личности и страны, вера в возрождение России, в преодоление гражданского противостояния (хотя персонажи Пастернака не мечтают о граде небесном на земле, об идеальном мироустройстве, как, например, такие герои эпики 1930-1950-х годов, как Александр Дванов и Григорий Мелехов, но в философском плане надеждам платоновских и шолоховских протагонистов соответствует выдвинутая Пастернаком идея национального примирения, идея вечной памяти и неуничтожимости бытия, становящаяся залогом финальных надежд автора). Нельзя не отметить и универсальность сочетания кольцевой композиции с открытым финалом -прием, свойственный эпике 1930-1950-х и свидетельствующий о нежелании авторов произносить приговор времени, о жизнеутверждающей тональности эпики этого периода (думается, таким образом может сказываться общий «исторический оптимизм» эпохи).
Итоговое значение романа «Доктор Живаго» проявляется и в соединении Пастернаком личностной, национальной и - общечеловеческой, историософской проблематики. В романе национальный космос, его развитие в революционную эпоху, проблемы его дальнейшей эволюции рассматриваются автором не изолированно от общечеловеческой духовной истории, но включаются в «мистический» контекст движения к Христу, к «Суду», упоминаемому в последней строфе последнего стихотворения романа. И если, например, А.П. Платонов в «Чевенгуре» и М.А. Шолохов в «Тихом Доне» моделируют мифологемы, альтернативные создаваемым официальной культурой, не отвергая целиком идею переустройства социума, то Пастернак на излете эпохи возлагает надежды на общечеловеческие ценности, именно в обращении к по-новому понятому христианству видит он перспективу. Заслуга Пастернака и состоит в том, что он, преодолев рамки социокультурного контекста, придал эпике историософское измерение, существенно расширив ее мифо-поэтические, онтологические и философские смыслы.
В художественном отношении Пастернаку удалось непротиворечиво объединить главные тенденции литературного процесса 1930-1950-х: установку на эпопейность, масштабность повествования, отражения национального миросознания революционного периода, сотворения неомифа, альтернативного официальному. К тому же именно Пастернак завершает художественную дискуссию с «Большим стилем» и массовой советской мифологией, противопоставляя ей в корне отличный вариант описания и осмысления революционного переустройства (но типологически соотносимый с лучшими образцами эпической прозы 1930-1950-х годов).
Поставленная Пастернаком во главу угла, мифологема личности в ее отношении к национальному и общечеловеческому в какой-то мере представляет собой закономерное развитие подхода к личности, формирующегося в эпической прозе Платонова и Шолохова. При этом Пастернак избирает форму большой эпической прозы как наиболее созвучную эпохе. Тем самым включение романа Пастернака «Доктор Живаго» в современный ему литературный и культурный контекст позволяет проследить особенности развития основных художественных тенденций эпохи 1930-1950-х, присущую им установку на эпопейность и мифопоэтизацию повествования.
Примечания
1 Гаспаров Б.М. Временной контрапункт как формообразующий принцип романа Пастернака «Доктор Живаго» // Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы. М., 1994. С. 45.
2 Кондаков И.В. Роман «Доктор Живаго» в свете традиций русской культуры. М., 1998.
3 Лихачев Д.С. Размышления над романом Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго» // Лихачев Д.С. Об интеллигенции. (Приложение к альманаху «Канун». Вып. 2). СПб., 1999. С. 111-130.
4 Пастернак Б.Л. Избранные произведения. М., 1991. С. 279.
5 Лихачев Д.С. О национальном характере русских // Лихачев Д.С. Об интеллигенции. С. 373-374.
6 Пастернак Б.Л. Указ. соч. С. 578.
7 Там же. С. 436.
