Научная статья на тему 'Дневники и художественные произведения М. Пришвина как единый текст'

Дневники и художественные произведения М. Пришвина как единый текст Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
2106
112
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
«ТВОРЧЕСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ» / ДНЕВНИК / ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ И АВТОДОКУМЕНТАЛЬНЫЕ ИСТОЧНИКИ / ПИСАТЕЛЬСКИЙ МЕТОД / ЕДИНЫЙ ТЕКСТ / ТВОРЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ / "CREATIVE LABORATORY" / DIARY / AUTODOCUMENTARY AND FIGURATIVE SOURCES / LITERARY METHOD / UNIFORM TEXT / CREATIVE HISTORY

Аннотация научной статьи по языкознанию и литературоведению, автор научной работы — Криволапова Елена Михайловна

В статье рассматриваются особенности «творческой лаборатории» М. Пришвина. Анализируются ранние дневники писателя, его рассказы и очерки, созданные в тот же период на основе дневниковых записей. Обосновывается положение о том, что дневники писателя и его художественные произведения в своей взаимосвязи образуют единый текст. Сопоставление автодокументальных и художественных источников Пришвина позволяет составить представление об особенностях его поэтического мышления, о способах освоения жизненного материала, о специфике писательского метода, а также прояснить творческую историю некоторых ранних произведений.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

M. Prishvin's Diaries and Works of Fiction as a Whole Text

This article considers the specific features of M. Prishvin's "creative laboratory". The writer's early diaries, his stories and sketches, created on the basis of diary records, are analyzed. The author grounds the thesis that M. Prishvin's diaries and fiction works form the whole text. Comparison of M. Prishvin's autodocumentary and artistic sources helps to figure out the peculiarities of his poetic thinking, the ways of comprehending life material in his works, the specificity of his artistic method. It also makes clear the creative history of some of his early works.

Текст научной работы на тему «Дневники и художественные произведения М. Пришвина как единый текст»

УДК 82.0(091)

Е. М. Криволапова

ДНЕВНИКИ И ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ М. ПРИШВИНА КАК ЕДИНЫЙ ТЕКСТ

В статье рассматриваются особенности «творческой лаборатории» М. Пришвина. Анализируются ранние дневники писателя, его рассказы и очерки, созданные в тот же период на основе дневниковых записей. Обосновывается положение о том, что дневники писателя и его художественные произведения в своей взаимосвязи образуют единый текст. Сопоставление автодокументальных и художественных источников Пришвина позволяет составить представление об особенностях его поэтического мышления, о способах освоения жизненного материала, о специфике писательского метода, а также прояснить творческую историю некоторых ранних произведений.

This article considers the specific features of M. Prishvin's "creative laboratory". The writer's early diaries, his stories and sketches, created on the basis of diary records, are analyzed. The author grounds the thesis that M. Prishvin's diaries and fiction works form the whole text. Comparison of M. Prishvin's autodocumentary and artistic sources helps to figure out the peculiarities of his poetic thinking, the ways of comprehending life material in his works, the specificity of his artistic method. It also makes clear the creative history of some of his early works.

Ключевые слова: «творческая лаборатория», дневник, художественные и автодокументальные источники, писательский метод, единый текст, творческая история.

Keywords: "creative laboratory", diary, autodocumentary and figurative sources, literary method, uniform text, creative history.

Содержание понятия «творческая лаборатория писателя», как замечено исследователями, «включает в себя целый комплекс элементов: психология и внешние условия писательского труда, методы изучения действительности, мировоззренческая и художественная переработка жизненного материала в сознании писателя, <...> процесс работы над произведением от зарождения замысла до реализации его в окончательном тексте.» [1]. Многие из перечисленных «элементов» находят свое отражение в дневниках М. Пришвина - именно в них, по словам писателя, происходило «собирание материала для будущей жизни», то есть для будущих произведений. Но сам жанр дневника способствовал тому, что это «собирание» не стало самодовлеющим, а составило своеобразный фон, на котором зримо и выпукло проявились все те скрытые механизмы, которые входят в «арсенал» творческой лаборатории любого писателя. Так, дневник Пришвина позволяет составить представление об осо-

© Криволапова Е. М., 2012

бенностях его художественного мышления, о специфике писательского метода, об эволюции его мировоззрения, наконец, о глубоко личных переживаниях, влияние которых неизбежно сказывается на творческом процессе.

Принимая во внимание всю сложность литературного творчества Пришвина, «для которого характерны сквозные мифологемы, религиозные образы и символы, вечные проблемы жизни и смерти, переплетение философских и научных концептов в образно-стилистической ткани литературно-художественного дискурса», А. М. По-доксенов считает, что такое «многообразие аспектов» творчества Пришвина «обязывает тщательно сопоставлять тексты с его Дневником, отражающим и поясняющим как социокультурный контекст описываемых событий, так и философский, политико-идеологический и нравственный подтекст поступков и мыслей художественных героев» [2].

В дневниках Пришвина обращает на себя внимание наличие огромного количества набросков, эскизов, зарисовок, пометок, иногда довольно объемных текстов, которые автор намеревался превратить в художественные произведения. Но, несмотря на такое обилие творческих проектов, только малая часть из этих будущих замыслов будет реализована Пришвиным. Поэтому небезынтересно проследить процесс превращения (или, наоборот, непревращения) собранного в дневнике и предназначенного для последующей переработки материала в конкретные произведения, уяснить причины, по которым осуществлялся отбор сюжетов, увидеть реальное воплощение дневникового текста в художественное произведение.

Обратимся к ранним дневникам Пришвина и сопоставим материал, зафиксированный в них, с теми произведениями, которые были созданы в период ведения дневника. Поскольку записи за 1905-1907 гг. малочисленны и имеют нерегулярный, а иногда и единичный характер, имеет смысл обратиться к текстам дневников начиная с 19081909 гг. В содержательном плане просматриваются несколько тематических блоков: 1) впечатления Пришвина о жизни родного Хрущева и соседних деревень, а также отдельные записи о его петербургской жизни; 2) религиозные искания автора: воспоминания, связанные с его поездкой в Керженские леса на Светлое озеро, знакомство с Мережковскими и вступление в Религиозно-философское общество Петербурга; сюда же относится и «хлыстовский» период Пришвина - знакомство с вождем религиозной секты «Начало века» П. А. Легкобытовым, контакты с членами секты, поездка в Новгород и интерес к новгородским сектантам, посещение «Охтенской богородицы Д. В. Смирновой, а также общение

писателя с православными священниками; 3) поездки Пришвина с «переселенцами» «из Павлодара в Каркаралинск», а также путешествие в Крым.

Большая часть дневникового текста послужила Пришвину для создания сборника «Заворош-ка», изданного в 1913 г. В предисловии самим автором четко обозначена композиция, совпадающая с дневниковыми записями: «Первая часть этой книги - "Родная земля" - представляет собой отклики деревенской жизни родного мне края; вторая часть, "Новые места" - впечатления от поездки с переселенцами в сибирские степи; в третьей части я собрал то, что заметил в другом движении русского народа: к Святым местам, на Новую Землю» [3].

Неправомерно будет говорить о том, что сюжеты некоторых ранних рассказов Пришвина берут свое начало «из дневников», поскольку дневники писателя и его художественные произведения в своей взаимосвязи, взаимодополняемости и взаимовосполняемости образуют единый текст. Обычно при реконструкции того или иного произведения дневники выполняют функцию автокомментариев. Но в случае с Пришвиным дело обстоит сложнее, поскольку его художественные тексты, большей частью основанные на личных впечатлениях и переживаниях, также могут служить ценным подспорьем в «раскодировании» других текстов - дневниковых - и постижении «подстрочника» того или иного произведения.

В этом отношении показателен уже первый рассказ Пришвина «Сашок», напечатанный в журнале «Родник» в 1906 г. В небольшом по объему произведении Пришвин передал всего лишь один эпизод, но драматического характера: жители деревни пытаются вытащить из пруда затонувшего человека, но не могут определить точного места его нахождения. Неоднократные попытки «выловить неводом» оказываются безрезультатными. Счет жизни оказавшегося под водой исчисляется несколькими минутами. На этом напряженном фоне разворачиваются воспоминания главного героя о хрущевском птицелове Сашке, лежащем на дне пруда. Пришвин передает трагическое ощущение безысходности и отчаяния девятилетнего ребенка, понимающего, что он теряет очень близкого человека («И как же я любил Сашка!»). Воспоминания мальчика о самых ярких моментах жизни, связанных с Сашком, перемешиваются с горестным осознанием страшной реальности: «И этот самый Сашок теперь на дне пруда. Если его сейчас не вытащат, он умрет...» [4] На протяжении всего короткого рассказа рефреном идут строки: «Тик-так. раз, два, три, четыре. Да скорей же!..» «Страстная свеча», спущенная в деревянной чашке в пруд,

помогает установить место, где затонул Сашок, и тем самым спасти его жизнь. «С тех пор прошло уже двадцать лет, - заканчивает рассказ Пришвин. - Я видел Сашка. Он по-прежнему ловит перепелов.» [5]

Но и после опубликования рассказа в 1906 г. писатель не расстается со своим героем. В раннем дневнике Сашок (он же Гусек или Дедок) присутствует постоянно, хотя и эпизодично. Если в рассказе Пришвин, описывая внешность Сашка, просто упоминает, что его все любят («Сашок не молод, весь зарос бородой <...> Но все его зовут Сашок, потому что любят»), то в дневниковых записях за 1908 г. Пришвин пытается осмыслить, за что же любят Дедка, и понять свое собственное отношение: почему ему, Пришвину, так хочется добра этому человеку. Рассказ о совместной ловле перепелов передает трогательное чувство писателя к деревенскому птицелову: «Я начинаю молиться, чтобы трюкнула самка, чтобы Бог послал этому беднейшему человеку сторублевого перепела. <.> Остается последнее средство - тряхнуть сетью, быть может, он молча подошел. Шумно встряхиваем сеть. Фр-р. улетел перепел с края. Дедок долго молча смотрит ему вслед в темный полусумрак и говорит: нехай. Это значит, что он где-то нашел уже оправдание опять. оптимист. опять.» [6] Почти сразу после неудачной охоты, описанной в дневнике, Пришвин делает приписку: «К Дедку: Есть в природе прекрасные факты, неопровержимые, независимые от нашего воображения, от нашего творчества, - например, цветок. Это не наше воображение. Так и сказал Александр по прозвищу "Дедок". Впрочем, какой он старик: мне кажется, он всегда был таким» [7]. Далее следует запись, в которой Пришвин пытается объяснить свою привязанность к этому человеку: «Хрущевские типы: Дедок. Вот человек, которого я люблю. Может быть, оттого я люблю его, что вижу в нем себя, как в зеркале, вижу свое лучшее, то, чем я хотел бы быть, что навсегда потеряно. Тут нет иллюзий. Я знаю: встречу его завтра, приду в его грязную избу, все равно я буду чувствовать удовольствие, я буду им любоваться, смаковать про себя.» [8]

Дневниковые материалы о Дедке «переходят» и в «Кащееву цепь», где ему посвящена отдельная глава «Гусёк», которая дополняет его образ, высвечивая в нем новые грани. Здесь так же, как в рассказе и дневнике, рисуется сцена ловли перепелов, но герой предстает уже своеобразным деревенским философом, который убеждает обиженного Курымушку в том, что «купец нам с тобой самый хороший человек; <.> Что барин! Тому были бы собаки, а купец любит птицу» [9]. В «Кащеевой цепи» Пришвин и завершает судьбу своего героя: «Звено девятое» второй книги

открывается главой «Похороны Гуська». Действие в ней сосредоточено на двух протекающих одновременно событиях: смерти Гуська и «устроении» личной судьбы героя. Обращает на себя внимание тот факт, что разговоры матери о разных новостях «из деревенской жизни», о болезни Гуська и его ожидаемой смерти идут параллельно с расспросами о невесте Алпатова, мысли которого в тот момент сосредоточены совсем на другом: «Было жалко Алпатову Гуська: с этим стариком связывалось все лучшее в детстве, и всегда казалось: из всех людей на свете нет лучше и нет роднее Гуська» [10]. Во время похорон Алпатов слышит рассказ мужиков о последних днях «перепелиного охотника»: «.И чудак же был покойник. Все знали: помирает старик. Вижу, в поле идет человек. Я пригляделся: Гусёк. Я его догоняю, я ему: "А, сказывали, ты помер. Куда ты идешь?" Он мне говорит: "Я, Паша, домой". Подивился и пошел от него.

- Чего же ты его в деревню не вернул?

- Чего его вертать, все там будем, все домой придем.

Ну, конечно, потом хватились, нашли: сидит в ендове на горелом пне, где вы с ним все, бывало, перепелок ловили, сидит, как живой. Ну, а, видно, не хотелось уходить домой-то: на щеках, на бороде слезы замерзли» [11].

Примечательно, что во время похорон Гуська Алпатов слышит, казалось бы, совсем не к месту весьма «живой разговор» о нем самом. Он «услыхал слова: "инженер", потом "невеста" и, наконец, "положение".

Софья Александровна даже перекрестилась и сказала, посмотрев на Алпатова очень внимательно:

- Ну, Марья Ивановна, поздравляю; теперь он проскочил.

- Кто бы думал!

- Мы думаем, а господь по-своему.

И еще, и еще перекрестилась зараз и потому, что бунтарь и безбожник Михаил проскочил, и что показалось близко деревенское кладбище» [12]. В этом эпизоде просматривается явный параллелизм судеб: смерть человека, сыгравшего в жизни Пришвина-Алпатова исключительную роль, происходит в тот момент, когда герою наконец-то удается обрести себя, «проскочить» между всеми жизненными опасностями и искушениями «революционными идеями» и найти невесту «по вкусу» матери.

Обобщение материалов из всех текстовых источников помогает выявить истоки того глубокого влияния, которое оказал на Пришвина «хрущевский птицелов», с его наивностью и детскостью взгляда на мир, открытостью и добротой, смирением перед тяготами жизни и умением находить радость в каждом дне, то свойство, кото-

рое Пришвин с мягкой иронией называет «оптимизмом» («Это значит, что он где-то нашел уже оправдание опять. оптимист.»). Именно через этого человека Пришвин перенял особое видение и чувствование всего живого в природе: не случайно он говорит о том, что «видит себя в нем, как в зеркале», «видит свое лучшее», то, «чем хотел бы быть, что навсегда потеряно».

О пришвинском рассказе вспоминает А. Ремизов в книге «Кукха. Розановы письма»: «Пришвин, известный тогда, как географ, своими книгами "В стране непуганых птиц" и "За волшебным колобком" (Изд. А. Девриена), только что выступивший "Гуськом" в "Аполлоне", писал также в "Русских Ведомостях" и был на счету "уважаемых".. » [13] Ремизов имеет в виду рассказ Пришвина, который был опубликован в журнале «Аполлон» (1910. № 7. С. 32-37) под названием «У горелого пня». Сам Пришвин рассказывает об этом эпизоде в своем дневнике 1927 г. и трактует его несколько иначе, чем Ремизов: «Большой хитрец и потешник Ремизов, прочитав мой рассказ "Гусек", приготовленный для детского журнала "Родник", сказал мне: "Вы сами не знаете, что написали". Он устроил из моего рассказа свою очередную потеху, прочитав его среди рафинированных словесников Аполлона. Его интриговало провести земляной, мужицкий рассказ в "сенаторскую" среду (так он сам говорил). И он был счастлив, когда рассказ там пришелся по вкусу и его напечатали: получился "букет"» [14].

«Обратный» процесс, когда дневник служит основательным «дополнением» художественного произведения, можно наблюдать у Пришвина на примере рассказа (или очерка) «Спас-Чекряк», впервые опубликованного в сборнике «Заворош-ка. Отклики жизни» в 1913 г. Дневниковый материал, послуживший непосредственным источником для очерка, датирован 1910 г.: «Спас-Чек-ряк. Путешествие к о. Георгию в Спас-Чекряк Орловской губернии, Болховского уезда, понедельник 25-го - среда 27-го» [15]. Обращает на себя внимание, что объем дневниковых записей, посвященных этой поездке Пришвина, почти в два с половиной раза превышает объем очерка, хотя на содержательном плане такое сокращение практически не сказывается. Уходит необходимая составляющая дневникового жанра, его субъективная составляющая - все, что определяется личными чувствами и помыслами писателя, является стержнем его рефлексии. Стоит напомнить, что причина, по которой Пришвин отправляется в «путешествие» к о. Георгию, вызвана не только чисто писательским любопытством, стремлением своими глазами увидеть, объяснить, постичь необыкновенный «дар» священника, к которому стекаются за советом люди всех родов

и сословий. Это глубоко личный, сущностной вопрос, которым мучается писатель и который связан со смертью близкого человека. С этим автору некуда пойти и некому довериться. Даже к знаменитому священнику, который всех видит насквозь, Пришвину ехать боязно. В этом отношении психологическая составляющая дневникового текста выражена довольно отчетливо. Не случайно писатель с самого начала поездки воспринимает ее как паломническую и стойко выносит все тяготы своего «путешествия», подробно описанные в дневнике. В повествование включаются диалоги, реплики, рассуждения, маленькие сценки, что создает впечатление многоголосной толпы, в которой, однако, различим и психологически точно обозначен отдельный человек, пришедший за советом и помощью к отцу Георгию, так же как и писатель, со своим душевным сомнением.

Очерк же открывается проблемой отнюдь не личного характера - речь идет об отношении русского народа, которого писатель еще в дневнике называет «ругателем попов», к священству. Упоминание Пришвиным в самом начале очерка героя духовного звания из поэмы Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» вполне уместно, поскольку современный писателю «поп» во всех своих проявлениях - условия жизни, статус, отношение других сословий - соответствует некрасовскому, жившему полвека назад. «Зато какая же должна быть личность священника, если и в такой обстановке его деятельность получит всеобщее народное признание, если каждый крестьянин с величайшим уважением отзовется о нем, если вы сами <...> - вы, неверующий и сомневающийся во всем, - в этом случае скажете: "Вот настоящий, цельный человек, каких мало теперь в городах". Я говорю об отце Георгии из села Спас-Чекряк...» - заключает Пришвин [16].

В связи с таким сопоставлением писатель четко формулирует цель своего рассказа об отце Георгии: «.хочу передать здесь свои впечатления не в назидание другим пастырям, а просто с этнографической точки зрения, как когда-то приходилось говорить о певце былин, встреченном на Крайнем Севере...» [17] Такая писательская установка усиливает стремление Пришвина к объективизации, завершенности выносимых им суждений и выводов. Поэтому писатель производит тщательный отбор дневникового материала, исключая всякий «психологизм» и заменяя его «этнографией». Так излагается история появления в селе отца Георгия, «или, как называет его народ, отца Егора», подчеркивается его преемственность в отношении оптинского старца Амвросия, описываются результаты «деятельности» священника за тридцать лет.

Главный упор Пришвин делает на том, что больше всего удивляет его: это совершенно естественное слияние житейского и религиозного в жизни крестьян села Спас-Чекряк: «Дело отца Георгия все на виду», его «советы» - «не какие-нибудь, а самые житейские и дельные», вокруг живая жизнь, «все так дельно, разумно устроено и где нет следа юродства»; «ни черных ряс, ни кликуш»; «и в церкви такая же простота и отсутствие всяких традиционных благолепных приемов». У писателя складывается впечатление, что именно здесь и есть средоточие чего-то истинного, что исключает всякую фальшь: «Самое же главное, самое удивительное - это не в зданиях, устроенных отцом Георгием, и не в том, что управа с ним советуется, а своя собственная уверенность в том, что есть какая-то точка, где глас народа есть действительно глас бога, и что уж тут никакой не может быть фальши» [18].

Из дневника в очерк почти дословно перенесены некоторые фрагменты. Так, «перекочевало» описание села («лежит в ровочке, где три земли сходятся.»; «село все соломенное.»); истории паломников, подходящих к отцу Георгию с водой, его советы, «распорядок» дня священника и, наконец, впечатление Пришвина от службы отца Георгия. И в дневнике, и в очерке передается сходное чувство. В дневнике: «.И видно, что каждый со страхом ожидает к себе грозного видом священника. Мелькает в голове: все эти собравшиеся люди верят в то, что он знает тайные мысли каждого и видит будущую его судьбу. И, зная это, становится так жутко, когда этот сильный старик, обладающий сверхъестественной силой, подходит к склоненной голове. Что если бы я верил в это. На одно мгновение представляю себя так, и холодная дрожь пробегает по телу. А они, эти наивные, простые люди со своими куриными грехами, так просто склоняют голову, принимая помазание. <.> Как назвать обыкновенными затасканными словами то необычайное волнение, которое овладело мной, когда я увидел это грозное лицо с копьем у воды, окруженное сотнями глаз, совершенно верящих, что он знает судьбу каждого здесь.» [19]

Сравним этот фрагмент с очерковым: «Странное и жуткое чувство охватывает, когда стоишь в толпе, верящей, что человек, который сейчас подойдет к молящимся, - не простой человек, а наделенный сверхъестественной силой знать судьбу каждого в прошлом, в настоящем и будущем. Кажется, если бы на одну секунду поверить в это целиком, как верят все присутствующие в храме, так ужас такой охватил бы, что и убежал бы поскорее. И такая разница в психике! Все простые люди, как ни в чем не бывало, смиренно склоняют свои головы перед существом, знаю-

щим не только судьбу людей, но и животных, коров, лошадей, кур и всего, чем владеет крестьянин» [20].

Непосредственное впечатление от отца Георгия, которое Пришвин описывает в дневнике в довольно экспрессивной форме («жрец», «оракул», былинный богатырь, «святой человек»), в очерке отсутствует. И если в дневнике у Пришвина «поп превращается в священника», то в очерке эта метаморфоза выражена проще: «Сживается народ со священником». Но тем не менее выводы и в дневнике, и в очерке сходные. Вынеся из этой поездки «чувство большого удовлетворения», Пришвин пытается объяснить сущность феномена отца Георгия и в его лице одну из тенденций в православной церкви. Если в дневнике он отмечает «изумившее» его «творчество внутри православной мертвой церкви», то в очерке то же самое он называет по-другому: «В общем, от деятельности отца Георгия остается такое впечатление, что есть в ней какая-то живая черта», которую писатель не хочет связывать с «седой стариной». И в том, и в другом произведении Пришвин связывает это «живое творчество» православной церкви отнюдь не с «церковным происхождением» (на этот счет у него «большое сомнение»), а с разумной деятельностью «дельного, практичного человека». В очерке писатель прибегает к более широкому обобщению: «Эту живую черту можно заметить и в Шамординской пустыни, устроенной оптинским старцем Амвросием. Там и тут мы находим на одной стороне безотчетную народную веру как основу всего, а на другой - целый ряд разумных действий для просвещения того же народа; между тем и другим - цельная и высоконравственная личность проповедника. И кажется, что живая черта, отличающая Шамордину пустынь от других монастырей, и деятельность отца Георгия от подобных ему состоит в признании разума в религиозном деле» [21].

Отсутствие «личного» в очерке Пришвина не позволяет судить о его непосредственных впечатлениях от соприкосновения писателя с феноменом старчества. И это закономерно для подобного жанра. Дневник в этом отношении предоставляет более подробный материал и в фактографическом плане, и, что более важно, в плане личного постижения и осмысления ситуации. В данном случае небезынтересным будет обращение к «Запискам» С. Нилуса, в которых один из очерков «Отец Егор Чекряковский» вырастает из того же материала, что и у Пришвина. Обращает на себя внимание сходство ситуаций: и тот, и другой испытывают потребность побывать у отца Георгия и побеседовать с ним; и тот, и другой совершают «паломническую» поезду, сопряженную с определенными трудностями и дорожными тяготами; и тот, и другой выносят не-

изгладимое впечатление от личности священника. Обратимся к записям С. Нилуса: «Я оглянулся. и обомлел от неожиданности: в пол-оборота от меня стоял сам батюшка. По век не забыть мне того впечатления, какое оставила в моей душе эта первая моя с ним встреча! Я был потрясен, даже испуган.» [22] Описание службы, переданное С. Нилусом, по своей тональности напоминает то, которое зафиксировано в дневнике Пришвина. С одной стороны, это благоговейное подчинение «воле» священника: «Какой проникновенный, исполненный беспредельной веры, голос читал эти чудные, покаянные слова! Толпа замерла. Казалось, вся ее бесчисленная скорбь слилась в одно общее молитвенное напряжение... » [23] С другой стороны, автор записок одновременно испытывает «лукавое мудрствование»: ему не нравится запах лампадного масла, растекающегося по лбу, он мысленно упрекает отца Егора в «оригинальничании», на сердце становится «скверно»: «Мне до боли стало вдруг стыдно: или веруй по заповеди Христовой, как младенец. Или не место тебе здесь, среди этих простых и чистых сердцем, верующих, не мудрствуя лукаво, своему Богом поставленному пастырю» [24]. Как и Пришвину, автору записок неоднократно становится «жутко» от осознания того, что батюшка «видит» его грехи. С. Нилус даже собирается «под каким-нибудь благовидным предлогом» «отделаться» от беседы с отцом Егором и радуется отсрочке разговора: «хотелось разобраться в своих впечатлениях. <.> Что мне, человеку, видавшему всякие виды и еще находившемуся под гипнозом разных, так называемых, европейских идей, мог дать Чекряковский батюшка?» [25]

Но в результате оба писателя приходят к единому итогу. При личной беседе с отцом Егором Нилус потрясен: «Тайна моей души читалась им, как в открытой книге. <.> Я не могу рассказывать об этой беседе. <.> Скажу одно: я получил полное утешение - мне был дан ответ на все мучительные запросы моего сердца. Не так-то это легко было сделать.» [26] Сходное впечатление осталось и у Пришвина после беседы с отцом Георгием: «В результате от этой поездки осталось чувство большого удовлетворения в существовании такой личности, но мои вопросы оказались совершенно лишними» [27].

Исследователи отмечают, что «некоторые записи уже в границах Дневника можно принять как завершенную художественную миниатюру: «М. М. Пришвин называл дневники "полуфабрикатом" для последующих произведений. Но очевидно, что они - не только "сырье" для будущих текстов, но и кладовая поэтических миниатюр, близких к совершенству, только что не вычлененных из энергичного контекста дневниковых запи-

сей» [28]. Исследователь считает, что подобную жанровую самостоятельность дневниковым текстам предоставляет особый вид типизации, более связанный «с авторским сознанием в тексте, которое определяют как "скрытого повествователя"». Но М. М. Пришвин, тут же оговаривается исследователь, «автор в тексте, мало существует "скрытым", он объективирован, виден в сюжете и на глазах у читателя формирует идейный план крохотного рассказа» [29]. В первую очередь это происходит у Пришвина в тех текстах, «где образ успел подчинить рассуждающую стихию, превратив ее в художественную среду.» [30] Так, описывая весенний день, писатель воспринимает его как символическую картину победоносного шествия весны, которое взывает к человеку не только с чисто эстетической стороны, но и стороны жиз-нетворческой, утверждающей: «На солнцепеке на проталине курится пар земной... <... > Торжественным амфитеатром, замыкая горизонт полей, сошлись леса и празднуют. Человек черный стоит у кряжа, наметкой рыбу ловит. Другой поймал тяжелое бревно, несет и рад ему, еще поймает не одно до вечера, уморится, но будет рад. Из рыхлого снега я выбился, нога моя коснулась земли, уже согретой лучами солнца.<.> Я чувствую, что я живу, как я и как никто теперь, и никто не может меня уничтожить, и, верю я, мое единственное неведомое богатство будет некогда радостью всех» [31].

Сопоставление автодокументальных и художественных текстов Пришвина позволяет составить представление об особенностях его поэтического мышления, о способах освоения жизненного материала, о специфике писательского метода, а также прояснить творческую историю некоторых ранних произведений.

Примечания

1. Громов Л. П. В творческой лаборатории А. П. Чехова. Ростов н/Д, 1963. С. 3.

2. Подоксенов А. М. Философско-мировоззренчес-кий дискурс и культурный контекст творчества

М. М. Пришвина: автореф. дис. ... д-ра филос. наук. Белгород, 2008. С. 3.

3. Цит. по: Пришвин М. М. Собрание сочинений: в 8 т. М.: Худож. лит., 1982. Т. 1. Произведения 1906— 1914 / вступ. ст. В. Д. Пришвиной; коммент. А. Л. Киселева. С. 817.

4. Пришвин М. М. Сашок // Пришвин М. М. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 1. С. 569.

5. Там же. С. 572.

6. Пришвин М. М. Ранний дневник. 1905-1913 / подгот. текста Л. А. Рязановой, Я. 3. Гришиной; коммент. Я. 3. Гришиной; указат. имен Т. Н. Бедняковой. СПб.: ООО «Изд-во "Росток"», 2007. С. 45.

7. Там же. С. 46.

8. Там же.

9. Пришвин М. М. Кащеева цепь // Пришвин М. М. Собрание сочинений: в 8 т. С. 23.

10. Там же. С. 387-388.

11. Там же. С. 389-390.

12. Там же. С. 390.

13. Ремизов А. М. Кукха. Розановы письма. Изд. подг. Е. Р. Обатнина. СПб.: Наука, 2011. С. 90.

14. Пришвин М. М. Дневники. 1926-1927. М.: Русская книга, 2003. С. 211.

15. Пришвин М. М. Ранний дневник. С. 110.

16. Пришвин М. М. Спас-Чекряк // Пришвин М. М. Собр. соч.: в 8 т. Т. 1. С. 733.

17. Там же.

18. Там же. С. 735.

19. Пришвин М. М. Ранний дневник. С. 122, 123.

20. Пришвин М. М. Спас-Чекряк. С. 738.

21. Там же. С. 740.

22. Нилус С. Отец Егор Чекряковский // Нилус С. Великое в малом. 3аписки православного. Издание Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1992. С. 254.

23. Там же. С. 256.

24. Там же. С. 257-258.

25. Там же. С. 264.

26. Там же. С. 265-266.

27. Пришвин М. М. Ранний дневник. С. 131.

28. Гринфельд Т. Я. Миниатюра М. М. Пришвина. Дневник как источник малого жанра // Жанры в историко-литературном процессе: сб. науч. ст. СПб., 2000. С. 140.

29. Там же. С. 143.

30. Там же. С. 142.

31. Пришвин М. М. Дневники. 1914-1917. С. 180.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.