CC BY
67
1 Тет^е — пальма, листья которой используются в сельве для покрытия крыш домов.
2 Сага1а — сабаль мауритиовидный (высокоствольная веерная пальма).
3 МопЛе — маврикиевая пальма. Из нее извлекают крахмальное вещество, из которого пекут лепешки, из волокон плетут веревки, гамаки, изготовляют утварь, листьями покрывают кровли хижин, из сока делают пальмовое вино.
4 СаЫта — дерево из семейства бобовых. Сок дерева идет на изготовление лекарств.
5 Сагапа — дерево из семейства терпентиновых. Его сок используется при изготовлении скипидара, канифоли, медицинских препаратов, лаков, красок.
6 Tacamahaca — дерево американских тропиков, из которого извлекают очень ароматную смолу. Кору этого дерева индейцы используют для постройки каноэ.
7 Cuaima — небольшая змея, длиной около одного метра. Укус ее смертелен.
8 Mapanare — очень ядовитая змея. При встрече с человеком нападает на него.
9 Veinticuatro (вейнтикуатро, букв.: «24») — небольшая, но очень ядовитая змея. От ее укуса человек умирает, как правило, через 24 часа.
10 Cangasapo — разновидность крупной ящерицы.
11 Arañamona — паукообразная обезьяна.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Гальегос, Р. Канайма [Текст] / Р. Гальегос; пер. с исп. В. Крыловой. — М.: Молодая гвардия, 1959. - 264 с.
2. Трубеева, Е.В. Метафора грехопадения в библейском сюжете (на материале латинского и испанского текстов Священного Писания) [Текст]: автореф. дис. ... канд. филол. наук: 10.02.20 / Е.В. Трубеева. — М., 2010. — 20 с.
3. Чеснокова, О.С. Испанский язык Мексики: языковая картина мира [Текст] / О.С. Чеснокова. — М.: Изд-во РУДН, 2006. - 240 с.
4. Gallegos, R. Canaima [Text] / R. Gallegos. -Caracas, Editorial Panapo, 2007. — 256 p.
5. Nuñez, R. Diccionario del habla actual de Venezuela [Text] / R. Nuñez, F.J. Pérez. — Caracas, UCAB, 2005. — 510 с.
УДК 81'42
ДИСКУРСИВНЫЕ ПРАКТИКИ КАК ЭКСПЛИКАТОРЫ ТАБУИРОВАННЫХ РЕЧЕСМЫСЛОВ
Я.В. Попова
Проблематика данной статьи отражает один из фрагментов исследования по изучению коммуникативно-прагматических средств та-буирования определенных смыслов в дискурсе СМИ, часто «осложненном» межкультурным контекстом. Целью статьи при этом является систематизация продуктивных для нашей работы исследовательских подходов к самому термину «дискурсивные практики», а также анализ особенностей функционирования последних с точки зрения дискурсивной трансляции табуи-рованных речесмыслов.
Понятие «дискурсивные практики», разрабатываемое в последние десятилетия как в зарубежной, так и в отечественной гуманитарной науке, сегодня не имеет единого определения, что, в частности, объясняет его активное использование для удовлетворения различных
исследовательских перспектив. Как правило, этот термин применяется в том смысле, который ему придал М. Фуко.
Согласно М. Фуко, любой объект может быть исследован на основе материалов дискурсивных практик, которые также называются речевыми. Вне, независимо или до появления самих практик объект не существует [1, с. 188]. Ученый полагает, что каждая научная дисциплина обладает своим дискурсом, выступающим в виде специфической для данной дисциплины «форме знания» — понятийного аппарата с тезаурусными взаимосвязями. Совокупность этих форм познания для каждой эпохи образует свой уровень «культурного знания», «эписте-му». В речевой практике она строго реализуется как определенный код — свод предписаний и запретов. Эта языковая норма предопределяет
языковое поведение и само мышление индивидов [1, с. 190].
Таким образом, Фуко понимает дискурсивные практики шире, чем дискурс, и определяет их как совокупность анонимных исторических правил, которые установили в данную эпоху и для данного социального, экономического, географического или лингвистического пространства условия выполнения функции высказывания. Эти правила, или дискурсивные практики, всегда являются определенными во времени и пространстве. Каждое высказывание имеет возможные отношения с прошлым и открывает прогнозируемое будущее [Там же. С. 188].
То есть дискурс может быть охарактеризован как «некая практика, которую мы навязываем» внешней по отношению к дискурсу предметности, как общественно сложившиеся системы человеческого познания [Там же. С. 50].
Понятие «дискурсивные практики» широко разрабатывается социологами. Изучением социологически ориентированного понятия дискурсивных практик занимается целый ряд исследователей, в том числе представители социологии взаимодействия (А. Шюц, Э. Гоф-фман, Г. Гарфинкель). Отдельно следует сказать об эмпирических исследованиях дискурсивных практик — это работы К. Артараза, С. Кэмп-белла, Л. Хуссейна, С. Хана, В. Ханта, Ф. Ли, М. Риана, С. Гриффипа, Ч. Антаки, Д. Луптона и др. [2, с. 5].
И.В. Зайцев рассматривая обыденное политическое сознание, подходит к определению дискурсивной практики с точки зрения теории деятельности, опираясь, в свою очередь, на исследования А.Н. Леонтьева [3]. Согласно Леонтьеву, «всякая практика является деятельностью» [4, с. 153]. Он предлагает разделение деятельности на духовную (нематериальную) и материальную. Материальная деятельность рассматривается им как практическая, а духовная — как деятельность в сфере идеального. Сужая понятие, духовную деятельность часто называют теоретической [Там же].
И.Н. Карицкий отмечает, что всякая деятельность включает в себя два основных момента — субъект и объект. «Это — воздействие субъекта на объект, его изменение, и восприятие объекта субъектом, представленность, отражение объекта в субъекте» [5, с. 34]. Исследователь полагает, что именно по характеру связи
между объектом и субъектом деятельность может быть разделена на практическую (воздействие) и познавательную (восприятие) [Там же]. Другими словами, момент воздействия субъекта на объект, если он является ведущим, характеризует деятельность как практическую. Момент отражения объекта в субъекте, если он составляет основное содержание деятельности, определяет ее как познавательную. Это дает основание считать дискурсивные практики средством познавательной и практической деятельности, с помощью которых осуществляется формирование представлений и знаний и становятся возможными корректировки и изменения реальности [3, с. 73].
Н.А. Ипатова представляет дискурсивную практику как упорядоченный набор следующих элементов: высказывания (тексты), тема, правила построения высказываний, цели и ожидания аудитории, процедура принятия высказываний, каналы распространения информации, пространственно-временные характеристики [2, с. 8]. При этом исследователь также рассматривает данное понятие как один из видов социальной практики, характеризующийся определенным наличием текстов (в широком смысле) как преимущественным средством реализации данной социальной практики. На основании элементов подходов М. Фуко, Т.А. Ван Дейка и Ю. Хабермаса исследователь представляет модель, анализирующую роль дискурсивных практик в изменении профессиональных сообществ [2].
М.В. Йоргенсен и Л. Филлипс под дискурсивной практикой понимают метод производства и потребления текста, который, являясь формой более широкой социальной практики, вносит вклад в конституирование социального мира [6].
М.Л. Макаров рассматривает дискурсивную практику как повседневную практику отдельного индивида, выступающую предметом анализа культурного антрополога [7, с. 227—228].
Таким образом, однозначно определить термин «дискурсивные практики» сегодня не представляется возможным, да и вряд ли это необходимо, поскольку понимание дискурсивных практик зависит от их локальных характеристик, особенностей использования и употребления. В каждой из дискурсивных практик определенный текст также обладает собствен-
ными характеристиками и спецификой, что требует тщательного изучения. Кроме того, это понятие многозначно, не установлены его корреляции с важнейшими понятиями теории дискурса, дискурсивного анализа, хотя существует зависимость выбора исследовательского интерпретационного подхода от определенной дискурсивной практики [8].
В рамках нашей работы, исходя из задач выявления способов, средств и каналов передачи табуированных речесмыслов в контексте моно-и межкультурного взаимодействия, мы определяем дискурсивные практики как своеобразные единицы коммуникативно-языковой деятельности, зависящей от ряда факторов (культурных, социальных, психологических, индивидуальных), служащие для освоения и вариативной интерпретации действительности конкретным субъектом в конкретной коммуникативной ситуации.
Из практик, имеющих познавательные, когнитивные основания, включающих в себя процедуры наблюдения, изучения, расшифровки, регистрации и принятия решений, складывается знание. «Знание — это то, о чем можно говорить в дискурсивной практике, которая тем самым специфицируется: область, образованная различными объектами, которые приобретут или не приобретут научный статус... Знание — это пространство, в котором субъект может занять позицию и говорить об объектах, с которыми он имеет дело в своем дискурсе» [1, с. 181].
Знания представителей одной культуры, обусловливающие то, как они себя ведут, что делают и как интерпретируют свой опыт, и составляют основу «субъективной реальности» индивида [9, с. 18]. Содержащиеся в сознании индивида и актуализируемые в его дискурсивных практиках знания крайне разнородные по характеру, включают в себя как языковые, так и неязыковые знания. Они составляют оперативный фундамент коммуникативного поведения человека и являются необходимым условием осуществления речевой деятельности [Там же]. Эти знания содержатся в долго- и кратковременной памяти индивида, при этом в долговременной памяти находятся социально разделяемые знания, называемые долгосрочными и составляющие культурно релевантные знания, а в кратковременной — индивидуальные, или идиосинкратические, знания, зависящие от личного опыта индивида. Обе ментальные
структуры, связанные с хранением этих видов знания, находятся в динамическом взаимодействии, позволяя эффективно использовать их в процессе коммуникации. Таким образом, эти структуры знания оказываются связанными как с вербализацией опыта и коммуникативным поведением индивида, так и с его невербализо-ванным опытом и поведением вообще, а также с интерпретацией поведения других [Там же. С. 19].
Опираясь на вышесказанное, табу как культурно детерминированный феномен — продукт знаний. Природа дискурсивных табу сложна, поскольку они могут выражать и культурно релевантные, социально разделяемые долгосрочные знания, а могут представлять собой индивидуальные, связанные с личным опытом индивида знания, поскольку дискурсивное табу — коммуникативное явление, регулируемое сводом неписаных законов, обусловленное внутренней речемыслитель-ной потребностью коммуниканта под воздействием общепринятых норм, традиций, ценностей в его культурном сообществе.
Исходя из этого мы выделяем три уровня дискурсивного табуирования: приватный (личностный), национальный и межнациональный (межкультурный). При этом кажется логичным подразделить дискурсивные табу в зависимости от уровня табуирования на личностно-тезау-русные, общеязыковые (культурно-узуальные) и межкультурно-контекстно обусловленные.
Поскольку, как упоминалось выше, все формы знания используются в процессе коммуникации и находятся в постоянном взаимодействии, сложно представить себе универсальные дискурсивные табу, равно как и универсальные способы экспликации табуированных речесмыслов.
Вслед за А.В. Бондарко мы понимаем речевой смысл как информацию, которая передается говорящим и воспринимается слушающим на основе выражаемого языковыми средствами содержания, взаимодействующего с контекстом и речевой ситуацией, с существенными в данных условиях речи элементами опыта и знаний говорящего и слушающего, со всем тем, что входит в понятие дискурса [10, с. 7]. Таким образом, источниками речевого смысла являются: 1) языковое содержание, 2) контекстуальная информация, 3) ситуативная информация, 4) энциклопедическая информация, 5) все прагматические элементы дискурса, существенные для передаваемого и воспринимаемого
смыслового содержания (включая не только ре-ференциальные, но и эмоционально-экспрессивные аспекты) [10, с. 7].
Под экспликацией табуированных речесмыс-
лов мы подразумеваем любые коммуникативные способы выражения содержания какого-либо понятия, интерпретируемого конкретным субъектом в конкретной коммуникативной ситуации как приватное (личностное), национальное или межнациональное (межкультурное) табу.
Так, определенное понятие, явление и т. д. может не являться табу ни на национальном, ни на межнациональном уровне. Однако в рамках конкретной коммуникативной ситуации для конкретного участника коммуникации оно может наполняться определенным смыслом, который на приватном (личностном) уровне будет интерпретирован им как табу. Такие табу-ируемые речесмыслы возникают естественным образом, как бы сами по себе в ходе коммуникации. При этом их выражение в речи будет для коммуниканта нежелательно, что соответственно чрезвычайно усложняет их выявление.
Примеров табуируемых речесмыслов может быть неисчислимое множество, но распознать их даже при анализе дискурсивных практик в силу указанных выше причин достаточно непросто. Так, упоминание в процессе коммуникации определенного дня, числа, имени, личности, места и т. д., которые связаны с негативными событиями в жизни одного из коммуникантов, может быть неприемлемо или нежелательно для него, представлять угрозу его культурно-коммуникативной самодостаточности и, как следствие, привести к коммуникативному провалу. Иллюстрацией такого примера может служить сравнительно недавно освещаемый СМИ скандал с участием молодой актрисы Лянки Грыу, не желающей ни иметь ничего общего со своим отцом, ни даже высказываться на данную тему. Каждый раз, когда в интервью звучит имя отца, актриса просто всячески избегает комментариев, показывая тем самым, что эта тема ей неприятна. Таким образом, информация, касающаяся ее отца и отношения к нему, интерпретируется ею как табу на приватном (личностном) уровне, которое в дискурсивных практиках эксплицируется только посредством коммуникативно значимого замалчивания или абсолютного отказа продолжать коммуникацию.
Табуированные речесмыслы, обусловленные национальным фактором, культурно-узуальными табу, принадлежат уже более широкому кругу лиц, поэтому они, как правило, чаще находят выражение в дискурсивных практиках. В основном они затрагивают те области и сферы, список которых большинство исследователей регулярно оглашают, пересматривают, пополняют. Эти области варьируются, поскольку оценка одних и тех же понятий со стороны общества меняется с течением времени и зависит от места, условий коммуникации и ряда других факторов. В русской культуре сегодня сферами, подвергающимися табуированию, являются, с одной стороны, некоторые личности, местности, продукты питания, с другой — секс, одержимость, бедность, неравенство, коррупция, насилие, смерть, различные заболевания и др. Эти области затрагивают почти все сферы жизни человека и развития общества в любой культуре: работа и право, демократия и повседневная жизнь в обществе, ценностные и моральные установки и т. д. Это значит, что тематические поля достаточно универсальны. Однако само восприятие данных тем, интенсивность табуи-рования, личностное отношение и опыт, контекст употребления постоянно варьируются в различных дискурсивных практиках.
Дискурсивные практики, в свою очередь, приобретают гораздо более широкий исследовательский потенциал, переплетаясь в межкультурном дискурсе, где речевая, коммуникативная деятельность направлена на инокультурную чуже-родность любого субъекта в любом ее аспекте.
Многие табуированные темы, области и понятия носят относительный характер. В монокультурной коммуникации они могут и не являться табу, поскольку у представителей одной культуры может не возникать табуированных речесмыслов, внутренней потребности избегать каких-либо высказываний, так как партнер по коммуникации принадлежит к той же культуре и имеет относительно те же представления о культурных традициях, нормах и т. д.
Однако, как только эти же понятия становятся объектом межкультурной коммуникации, их суть может носить совершенно другой характер. Тема, явление, понятие, высказывание, воспринимающиеся нейтрально представителями одной культуры, могут наполниться табуированными речесмыслами в условиях
межкультурной коммуникации, которые некоторым образом должны находить отражение в дискурсивных практиках коммуникантов. В качестве примера можно привести немецкий социальный рекламный ролик. В кадре темнокожий ребенок на руках у матери, зажигающей свечу. Слоган звучит следующим образом: «Schenken Sie dem Kind seinen fünften Geburtstag und noch viele Lebensjahre!» («Подарите ребенку его пятый день рождения и много лет жизни!»). В данном случае ролик снят в поддержку детей из развивающихся стран, где из-за нужды и нищеты, а соответственно голода, различных эпидемий гибнут дети, не доживая даже до пятилетнего возраста. Зажженная свеча символизирует зарожденную жизнь, которая легко может угаснуть. При этом ни в слогане, ни на видео не используется прямая номинация или изображение табуируемых понятий «смерть», «нищета» и т. д. Табуированные речесмыслы эксплицируются в рекламном (в широком понимании — межкультурном) дискурсе с помощью эвфемистического оборота, метафоры и видеоряда.
Еще один пример — ряд немецких телепередач с сюжетами, посвященными 20-летию падения Берлинской стены. Здесь дискурсивные практики участников дискурса СМИ переплетаются вокруг определенной ситуации, что приближает их к пониманию политического нарратива Е.И. Шейгал «совокупность дискурс-ных образований разных жанров, сконцентрированных вокруг определенного политического события» [11, с. 297]. Политический нарратив всегда существует в определенной политической ситуации, которая, как отмечает Т.В. Марченко, сложно отделима от экономической [12]. В свою очередь, мы добавим: от культурной, поскольку дискурс СМИ и политический дискурс обладают возможностью «фильтрации» информации, воспроизведения материала и создания определенного образа, формирования условного круга социально и культурно значимых прецедентных феноменов, маркирующих определенную культуру и участвующих в культурном диалоге, что обеспечивает достижение ключевых целей данных дискурсов [Там же]. Как отмечает А.П. Чудинов, для данного дискурс-ного образования характерны тематическое единство, общность основных «героев», общая событийная канва, обособленность во времени
и пространстве [13, с. 78]. Т.В. Марченко подчеркивает, что пространственная (в том числе культурная) и темпоральная локализованность нарратива не абсолютна. Важнейшее свойство подобного дискурсного образования — общее тематическое содержание и множественность рациональных и эмоциональных оценок участников [12].
Такая характеристика полностью соответствует вышеупомянутым сюжетам из разных частей Берлина, связанных с историей стены, ролью Советского Союза, объединением Германии. Сюжеты сняты и прокомментированы разными корреспондентами и другими участниками дискурса СМИ, которые в своих дискурсивных практиках выражают те или иные оценки с помощью различных языковых средств, варьирующихся в зависимости от жанра, вектора политической направленности источника информации и стадии развития события [Там же]. Таким образом, экспликаторами табуи-рованных речесмыслов в данных дискурсивных практиках выступают такие номинации, как: «Mauertoten» («жертвы стены» — убитые, расстрелянные при побеге, попытке пересечь границу), «Die Russen verstanden die Bürger sehr gut, was das bedeutet hinter einer Mauer zu leben» («Русские хорошо понимали немецких граждан и что значит жить за стеной» — намек на железный занавес), «Jede Kritik war unerwünscht und wurde scharf bestraft» («Любая критика была нежелательна и жестко наказывалась» — любое высказывание против власти и режима), «...in den dunklen Zeiten an Demokratie denken» («.в темные времена думали о демократии» — о политическом режиме того времени), «.es gab damals kein Geld und keine politische Energie mehr» («.в то время не было больше ни денег, ни политической энергии» — Хрущев был больше не способен управлять страной), «Frankreich war nicht so begeistert vom Wiedervereinigungsprozess» («Франция не выражала особого восторга по поводу объединения Германии»), «.der Mann, der Anweisungen, Empfehlungen, Ratschläge Putins aus dem Hintergrund befolgen wird» («.человек, который будет скрыто следовать распоряжениям, советам и рекомендациям Путина» — комментарий персоны Д.А. Медведева).
Итак, табуированные речесмыслы передаются в дискурсивных практиках коммуникантов различными способами, с помощью разнооб-
разных средств. В данной статье мы попытались рассмотреть, как именно табуированные рече-смыслы проявляются в рамках дискурса СМИ в целом и межкультурного дискурса в частности.
На основании вышеизложенного можно сделать следующие выводы:
1. Речесмыслы в принципе не существуют вне соответствующих контекстов, вне дискурсивных практик. Однако их экспликация напрямую зависит от уровня табуирования и соответственно от целого ряда факторов: языковых, культурных, социальных, психологических, индивидуальных и т. д. Так, речесмыслы, обусловленные табу на приватном (личностном) уровне, непредсказуемы, спонтанны, а их экспликация нежелательна для коммуникантов, поэтому выявить такие речесмыслы чрезвычайно сложно. В дискурсивных практиках они, как правило, выражаются только с помощью коммуникативно значимого замалчивания, отказа от продолжения коммуникации вообще или в рамках целенаправленно избираемой тематики. Иногда отказ может обозначаться вербально, с помощью, например, таких выражений, как «Я не желаю развивать данную тему», «Я не хочу высказываться по данному поводу», «Я не
хочу отвечать на данный вопрос», «Давайте не будем затрагивать это», «Я отказываюсь продолжать беседу» и т. д.
2. Табуированные речесмыслы, обусловленные табу на национальном уровне, наоборот, абсолютно предсказуемы и достаточно легко обнаружимы при анализе дискурсивных практик, поскольку чаще всего выражаются посредством общеязыковых эвфемизмов, которые, как правило, сразу распознаются коммуникантами, так как хорошо известны носителям одной культуры.
3. Самые разнообразные способы экспликации табуированных речесмыслов можно обнаружить при анализе дискурсивных практик участников дискурса СМИ, «осложненного» межкультурным контекстом: стилистические фигуры, эвфемизмы, приемы детабуирования посредством прямой номинации табуирован-ных речесмыслов, дисфемизмы, намеки, невербальные экспликаторы и др. Это обусловлено природой дискурсивных табу, многие из которых приобретают статус табу только в межкультурном дискурсе, что подчеркивает его исследовательскую продуктивность с точки зрения трансляции табуированных речесмыслов.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Фуко, М. Археология знания [Текст]: [пер. с фр.] / М. Фуко; общ. ред. Б. Левченко. — Киев: Ника-Центр, 1996.
2. Ипатова, Н.А. Дискурсивные практики в формировании профессиональных сообществ [Текст]: дис. ... канд. социол. наук / Н.А. Ипатова. — СПб., 2009.
3. Зайцев, И.В. Дискурсивные практики обыденного политического сознания [Текст] / И.В. Зайцев, А.Ю. Чернов // Философская теория и социальная практика: сб. статей / ВолГУ; фак. филос. и соц. технологий. — Волгоград: Изд-во ВолГУ, 2005. - С. 149-159.
4. Леонтьев, А.Н. Избранные психологические произведения [Текст]. В 2 т. / А.Н. Леонтьев. — М.: Педагогика, 1983.
5. Карицкий, И.Н. Современные социально-психологические практики: теоретико-методологическое исследование [Текст]: дис. ... канд. психол. наук / И.Н. Карицкий. — Ярославль, 2002.
6. Йоргенсен, М.В. Дискурс-анализ. Теория и метод [Текст] : [пер. с англ.] / М.В. Йоргенсен, Л.Дж. Филлипс. — 2-е изд. — Х.: Гуманитарный центр, 2008.
7. Макаров, М.Л. Основы теории дискурса [Текст] / М.Л. Макаров. — М.: Гнозис, 2003.
8. Синицына, Ю.Н. Интерпретационный потенциал дискурсивных практик (на материале русского и английского языков) [Текст]: дис. ... канд. филол. наук / Ю.Н. Синицына. — M., 2008.
9. Цурикова, Л.В. Социально-культурная обусловленность знания и анализ дискурса в межкультурной коммуникации [Текст] / Л.В. Цурикова // Вестник ВГУ. Сер. Лингвистика и межкультурная коммуникация. — 2001. — № 2. — С. 17—25.
10. Бондарко, А.В. Лингвистика текста в системе функциональной грамматики [Текст] / А.В. Бон-дарко // Текст. Структура и семантика. Т. 1. — М., 2001. — С. 4—13.
11. Шейгал, Е.И. Семиотика политического дискурса [Текст] / Е.И. Шейгал. — М.; Волгоград: Изд-во ВГПУ, 2000.
12. Марченко, Т.В. Использование интертекстуальных включений как манипулятивный прием в политическом нарративе. Аргументативная риторика в практике политического, делового и административно-правового общения [Электронный ресурс]: материалы Междунар. интернет-конференции, 12.04.2010. — Режим доступа: http://iconf.vgi.volsu.ru/.
13. Чудинов, А.П. Политическая лингвистика [Текст] / А.П. Чудинов. — М.: Флинта : Наука, 2006.
