CC BY
57
ДИСКУРС В. НАБОКОВА :
К ВОПРОСУ О ЛИНГВОКУЛЬТУРНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ АВТОРА
М.Р. Напцок
Ключевые слова: языковая личность, координативный
полилингвизм, билингвокультурный дискурс.
Keywords: linguistic personality, coordinative polylingualism,
bilingual-cultural discourse.
Творчество русско-американского писателя Владимира Набокова представляет безусловный интерес для лингвистического исследования уникальной неоднородности дискурса писателя, проявляющейся прежде всего во взаимодействии двух языков - русского и английского - и соответствующих им культур.
В. Набоков являлся воплощением наибольших удач младшего -«незамеченного» - поколения литературы русского зарубежья. О горькой участи «этого дважды потерянного поколения» пишет
A.Л. Афанасьев: «Сначала —дети эмиграции” потеряли родную землю по вине “проигравших Россию” отцов, с землей - и твердь русской культуры, русского языка. Кроме того, они, пасынки Европы и Америки, стали наиболее отверженной частью западного потерянного поколения, надломленного первой мировой войной» [Афанасьев, 1990, с. 28]. Однако трагедия «незамеченного поколения» не коснулась Владимира Набокова, судьба которого сложилась вполне благополучно, даровав ему славу лучшего из молодых писателей русской эмиграции, а затем -одного из крупнейших американских писателей.
Некоторые исследователи и даже собратья-эмигранты обвиняли
B. Набокова в «нерусскости», в «излишней космополитичности». Но писатель вовсе не был человеком без корней и прекрасно знал и понимал русскую культуру, о чем свидетельствуют и его критические работы, и переводы русской классики, и художественные произведения, содержащие многочисленные реминисценции и аллюзии, связанные с русской литературой.
Глубокое понимание русской культуры и осознание ее уникальности нашло отражение в высказываниях В. Набокова. Так, в одном из писем (1948) Э. Уилсону, американскому критику и писателю, В. Набоков объяснял значение и роль интеллигенции в России: «...термин “интеллигенция”, как его употребляют в Америке <...>, не
имеет ничего общего с тем, как его всегда понимали в России. Любопытно, что здесь интеллигенция - это узкий круг авангардных писателей и художников. В старой России она включала в себя также докторов, юристов, ученых и прочих, людей самых разных классов и профессий. Надо сказать, типичный русский интеллигент с недоверием посмотрел бы на поэта-авангардиста. Отличительными признаками русской интеллигенции (от Белинского до Бунакова) был дух жертвенности, горячее участие в политической борьбе, идейной и практической, горячее сочувствие отверженному любой национальности, фанатическая честность, трагическая неспособность к компромиссу, истинный дух ответственности за все народы...» [Набоков, 1996, с. 121].
На вопрос интервьюера П. Дюваля-Смита (1962), вернется ли он когда-нибудь в Россию, В. Набоков отвечал: «Я никогда не вернусь, по той простой причине, что вся Россия, которая мне нужна, всегда со мной: литература, язык и мое собственное русское детство» [Набоков о Набокове и прочем, 2002, с. 117]. И в то же время писатель, большая часть жизни которого прошла в эмиграции, говорил: «Я ощущаю себя русским и думаю, что мои русскоязычные произведения, романы, стихи и рассказы, написанные мной за эти годы, являются своеобразной данью России. Я могу охарактеризовать их как расходящиеся волны и рябь на воде, вызванные шоком исчезновения России моего детства» [Набоков о Набокове и прочем, 2002, с. 120].
Именно русская культура всегда оставалась для В. Набокова основным источником творчества. Ключевые мотивы в произведениях писателя - темы «утраченного рая» детства, памяти, изгнания -неразрывно связаны с Россией. Русский язык, темы, сюжеты, пейзажи, герои, ностальгия, опора на русскую классическую литературу, популяризация ее на Западе - все это убедительные свидетельства принадлежности Набокова как писателя и деятеля культуры к национальной традиции.
З.А. Шаховская выделила характерные особенности набоковского способа изображения России, отличающие его от других русских писателей. Она отмечала, что «Набоков столичный, городской, петербургский человек», «в нем нет ничего помещичьего, черноземного». «Сияющие, сладкопевные описания его русской природы похожи на восторги дачника, а не человека, с землею кровно связанного. Пейзажи усадебные, не деревенские: парк, озеро, аллеи и грибы, сбор которых любили дачники.» [Шаховская, 1991, с. 62]. Статус В. Набокова по отношению к России З.А. Шаховская определила
следующим образом: «У Набокова - роман с его собственной Россией, она у нас с ним общая только по русской культуре, которая его воспитала. Общая родина наша - это Пушкин. Россия для Набокова, кроме памяти о своей личной, еще “и пение Пушкинских стихов”, и Русский язык - единственное его достояние на —других берегах”» [Шаховская, 1991, с. 64].
В интервью К. Хоффману (1971) В. Набоков рассказывает, как он пытался сохранить свой русский язык в эмиграции: «Учась в
Кембриджском университете, я поддерживал свой русский чтением русской литературы, основного моего предмета, а также сочинением на русском ужасающего количества стихов. Едва я перебрался в Берлин, меня охватил панический страх, будто, учась бегло говорить по-немецки, я подпорчу драгоценные залежи своего русского языка. Создать языковой заслон оказалось легче оттого, что я обитал в узком кругу друзей, русских эмигрантов, и читал исключительно русские газеты, журналы и книги» [Набоков о Набокове и прочем, 2002, с. 329].
В первое эмигрантское десятилетие связь В. Набокова с Россией и русским языком ощущается особенно остро, находя отражение в поэзии и прозе писателя, проникнутых ностальгией, русскими образами и мотивами.
Характерно, что В. Набоков повсюду возил с собой четырехтомный словарь В.И. Даля, купленный у букиниста на книжном развале. И.В. Гессен в своих мемуарах вспоминает, как совершалась Набоковым «ремесленная часть творческой работы»: «Неизменным товарищем тут же находится словарь Даля, который от доски до доски он перечел 4-5 раз и к которому то и дело обращается во время писания в поисках и проверках наиболее точного слова и выражения. Без преувеличения можно сказать, что каждая фраза строго обдумана, звучание ее музыкально выверено и, благодаря этому, неистощимое богатство русского языка, легкомысленно обмениваемое в эмиграции на внедрение мертвенно чуждых иностранных терминов, значительно преумножено» [Гессен, 1997, с. 181].
Многие исследователи отмечают «языковое совершенство» Набокова-писателя, «местами ослепляющую словесную акробатику»: «Он выработал свой особый язык, который при всей метафоричности и неожиданности словоупотребления сохраняет точность и строгость естественнонаучной речи. И когда он говорит об “ананасной землянике”, то это не гоголевско-ноздревская гипербола, а точный перевод латинского видового названия садовой земляники (Fragaria ananassa). Иногда художественный стиль Набокова характеризуют как
“глаголь с гаком”, говорят о его языковой избыточности» [Федоров,
1991, с. 12].
Оригинальность «персонального стиля» В. Набокова отмечала З.А. Шаховская: «Больше двадцати лет Набоков писал только по-русски, и ему случается еще писать на этом языке. Он выработал стиль, придал ему особую пластичность и ритм, совершенно новый в русской литературе, - скажем, западный, - может быть поэтому, переведенный на французский язык, Набоков кажется менее оригинальным» [Шаховская, 1991, с. 99].
В эмиграции с 1921 г. В. Набоков стал печататься под псевдонимом «Сирин», сохраняя его до переезда в США. Псевдоним не случаен: Сирин - сказочная райская птица из русского фольклора, чарующая людей своим пением и являющаяся воплощением несчастной души в европейских средневековых легендах. Таким образом, это имя в точности соответствует состоянию молодого поэта, утратившего свой рай в России и обратившегося к магии слова, чтобы воплотить в нем собственный трагический опыт. Интересно, что именно в год рождения Набокова (1899) появилось стихотворение А. Блока «Сирин и Алконост» - еще один источник псевдонима писателя. Сирин - имя, связанное с историей русского символизма. Так называлось основанное в Петербурге накануне Первой мировой войны издательство символистов, где печатались А. Белый, А. Блок, А. Ремизов и др. Таким образом, псевдоним подчеркивал связь с утраченной родиной и русской культурой. Подтверждением этому служат слова самого В. Набокова о своем псевдониме, сказанные в интервью А. Аппелю (1970): «В новое время “сирин” - одно из популярных названий снежной совы, наводящей ужас на грызунов тундры, а еще так зовут красавицу долгохвостую сову, похожую на ястреба; в древнерусской мифологии это птица с разноцветным оперением, с женским лицом и грудью. Когда в 1920 году я принялся подыскивать себе псевдоним и набрел на эту сказочную птицу, я еще не освободился от фальшивого блеска византийской образности, так привлекавшей юных русских поэтов Блоковской эры. Неожиданно, где-то в 1910 году, появились сборники под общим заглавием “Сирин”, посвященные так называемому символистскому движению» [Набоков о Набокове и прочем, 2002, с. 295].
Интертекстуальные связи между произведениями В. Набокова и русским литературным наследием весьма многообразны. Писатель постоянно обращается к прецедентным текстам, наиболее важным для него в его родной культуре. В автобиографическом романе «Другие
берега» (1954) Набоков писал, что с того момента, как он «бросил политику и весь отдался литературе», Пушкин и Толстой, Тютчев и Гоголь встали по четырем углам его мира. Проанализировав литературные пристрастия Набокова и влияния, оказанные на его творчество, можно прийти к заключению, что он был наследником не только русской литературной классики, но и многообразной, сложной и блестящей культуры русского авангарда первых двух десятилетий ХХ века.
Оторванный от русской среды, испытывавший недостаток в ресурсах русской речи, Набоков создавал свой виртуозный, «небанальный» язык, раскрывая многообразные потенциальные возможности русского языка, но при этом ориентировался на его исконную классическую форму, нашедшую отражение в словаре Даля. Как замечает В. Вахрушев, «блестяще владея русским, писатель не мог жить “в ногу” с естественным процессом развития русской речи в XX веке (знание советской литературы было в этом плане только паллиативом)» [Вахрушев, 1997, с. 244]. Отсюда нередки в русскоязычном дискурсе Набокова устаревшие, вышедшие из употребления в «метрополии» русского языка слова, формы и откровенное пренебрежение к советскому языку - языку тоталитаризма, с которым был знаком писатель, интересовавшийся опусами советской литературы. Можно привести такой пример отношения Набокова к языку «Совдепии» из рассказа «Встреча»: «Спец. О, эти слова с отъеденными хвостами, точно рыбьи головизны...». В. Ерофеев пишет, что язык Набокова «вступает в гордое противостояние дубовому, выморочному, извращенному языку газетных передовиц и ложнооптимистических выкриков...» [Ерофеев, 1990, с. 170].
В. Набоков в одинаковой степени хорошо владел русским, английским и французским языками, которые окружали его с детства вместе с родителями, английскими и французскими няньками, гувернантками и учителями, а также многочисленными разноязычными книгами. В интервью О. Тоффлеру (март 1963 года) писатель говорил о себе: «.я был совершенно обычным трехъязычным ребенком в семье с большой библиотекой» [Набоков о Набокове и прочем, 2002, с. 154]. Набоков прекрасно писал на каждом из известных ему языков, но ведущими в его творчестве стали русский и английский языки. По словам З.А. Шаховской, «история литературы не знает другого примера писателя, достигшего мастерства, создавшего персональный стиль и своеобразный ритм на двух разных языках» [Шаховская, 1991, с. 99].
Уникальность языкового сознания В. Набокова заключалась в его многомерности, проистекающей из особенностей мультиязычного воспитания. Писатель с детских лет обладал очень острым ощущением цвета, в редкой мере был наделен «цветовым слухом» - видел буквы в цвете, при этом каждая буква обладала для него «зрительным узором». В мемуары «Другие берега» включена «исповедь синэстета» -своеобразный ключ к пониманию набоковского дара. Этот феномен рассматривает автор монографии «Чужой язык», посвященной двуязычным русским писателям, Элизабет Костли Божур, которая, «опираясь на наблюдения нейропсихологов, именно с двуязычием маленького Набокова связывает эту остроту восприятия и эту «синэстезию». Двуязычный (и трехъязычный) ребенок вообще, по наблюдениям психологов, весьма чувствительное и не вполне обычное существо» [Носик, 1995, с. 47].
В. Набокову не раз задавали вопрос, на каком языке он думает. Писатель всегда отвечал, что думает образами. Мышление образами как специфическая особенность естественного билингва - не вербальное, ибо «образы всегда бессловесны», но далее следует вербализация образов, и, по словам Набокова, «вдруг немое кино начинает говорить, и я распознаю его язык» [Набоков о Набокове и прочем, 2002, с. 418].
В.В. Наумов в исследовании, посвященном лингвистической идентификации личности, утверждает, что, «по большому счету, родным все-таки может быть один язык, поскольку языковое сознание индивида не может вместить в одинаковой мере две разных языковых системы». При этом «второй, неродной, язык билингва должен жестче контролироваться мышлением, которое рано или поздно может дать сбой» [Наумов, 2007, с. 85]. В то же время исследователь отмечает «еще одно обстоятельство, имеющее прямое отношение к взаимодействию национальной и социальной составляющих в определении роли и значимости языка для билингва», - «престижность языка»: «Если статус одного из языков по независящим от индивида причинам изменяется, и он становится менее престижным, переориентация билингва на второй неизбежна. Препятствием здесь не является даже национальное самосознание» [Наумов, 2007, с. 86]. Подобная ситуация складывается и в жизни В. Набокова.
Начиная с 1940-х годов, В. Набоков живет в Америке и пишет по-английски. Лингвистически, по его собственному признанию, переход на новый язык был не очень тяжелым, но эмоционально он оказался мучительным для писателя. В предисловии к автобиографии «Другие берега» В. Набоков так рассказывал об этом: «Когда в 1940 году я решил
перейти на английский язык, беда моя заключалась в том, что перед тем, в течение пятнадцати с лишком лет, я писал по-русски и за эти годы наложил собственный отпечаток на свое орудие, на своего посредника. Переходя на другой язык, я отказывался таким образом не от языка Аввакума, Пушкина, Толстого - или Иванова, няни, русской публицистики - словом, не от общего языка, а от индивидуального, кровного наречия. Долголетняя привычка выражаться по-своему не позволяла довольствоваться на новоизбранном языке трафаретами, - и чудовищные трудности предстоявшего перевоплощения, и ужас расставанья с живым, ручным существом ввергли меня сначала в состояние, о котором нет надобности распространяться; скажу только, что ни один стоящий на определенном уровне писатель его не испытывал до меня».
В письме М. Алданову (1941) В. Набоков сообщает, что «впервые остишился по-английски», и с грустью добавляет: «.со всем этим томит и терзает меня разлука с русским языком и по ночам - отрыжка от англосаксонской чечевицы» [«Как редко теперь пишу по-русски.», 1996, с. 129]. «Моя личная трагедия, которая не может, которая не должна быть чьей-либо еще заботой, - говорит Набоков в интервью П. Дювалю-Смиту (июль 1962 ), - состоит в том, что мне пришлось оставить свой родной язык, родное наречие, мой богатый, бесконечно богатый и послушный русский язык, ради второсортного английского» [Набоков о Набокове и прочем, 2002, с. 122].
Биограф Набокова Б. Носик рассказывает о том, насколько нелегким для писателя был переход на чужой язык: «При всем внешнем благополучии он переживает жесточайшую психологическую драму, ибо он, по меньшей мере двадцать лет всецело живший в мире русского слова, погруженный в поиски его выразительности и совершенства, теперь запрещает себе писать по-русски. Он находится в процессе мучительного перехода на второй язык, и порой уверенность в своих силах покидает его, ему начинает снова казаться, что он пишет на “второстепенном” английском и что он теряет свой русский “музыкально недоговоренный лад”. На протяжении еще нескольких лет он признается близким в тяжелой муке и в неожиданно накатывающем на него желании писать по-русски». «В раннем английском стихотворении <...> Набоков говорит о расставанье с “нежнейшим из языков”, с его подлинным, с его единственным богатством» [Носик, 1995, с. 405-406]. В то же время, по словам самого В. Набокова, «всевозможные терзания», связанные с переходом на английский язык, возместились для него тем, что в Америке он написал русские стихи,
неизмеримо превосходящие все, написанные им в Европе [Набоков о Набокове и прочем, 2002, с. 330].
Координативный полилингвизм, свойственный Набокову, - это многоязычие, при котором нет доминирующего языка, однако каждому из знакомых языков писатель отводит определенную роль в своей творческой жизни: «Моя голова - английский, мое сердце - русский, мое ухо предпочитает французский» [Набоков о Набокове и прочем, 2002, с. 162]. Более точное объяснение своих отношений с языками Набоков дает в телеинтервью Б. Пиво (май 1975 г.): «Язык моих предков и посейчас остается тем языком, где я полностью чувствую себя дома. Но я никогда не стану жалеть о своей американской метаморфозе. Французский же язык, а точнее - мой французский, ибо это уже нечто особенное, никак не желает покориться терзаниям и пыткам моего воображения. Его синтаксис не дозволяет мне вольностей, которые самым естественным образом возникают на двух других языках.
Я, само собой разумеется, обожаю русский язык, однако английский превосходит его в рассуждении удобства — в качестве рабочего инструмента. Он изобильней, богаче своими нюансами и в сновиденческой прозе, и в точности политической лексики» [Набоков о Набокове и прочем, 2002, с. 394].
Интересны замечания В. Набокова относительно структурных различий между русским и английским языками: «По количеству слов английский гораздо богаче русского. Это особенно заметно на примере существительных и прилагательных. Нехватка, неясность и неуклюжесть технических терминов - одна из самых неудобных черт русского языка. Например, “to park a car” (“припарковать машину”) в обратном переводе с русского будет звучать: “оставить стоять машину на длительное время”. Русский, во всяком случае его вежливая форма, более официален, чем вежливая форма английского. С другой стороны, русский более богат средствами выражения определенных нюансов движения, человеческих жестов и эмоций. Так, меняя начало глагола, для чего в русском языке есть полдюжины приставок на выбор, можно добиться выражения чрезвычайно тонких оттенков длительности и интенсивности действия. Синтаксически английский язык чрезвычайно гибкое средство, но русскому доступны еще более тонкие изгибы и вариации» [Набоков о Набокове и прочем, 2002, с. 146-147].
Многоязычный писатель - неординарная языковая личность, преимуществом которой, по словам В. Набокова, является возможность «передать точный нюанс, переключаясь с языка на язык, с английского <...> на взрывной французский или мягко шуршащий русский»
[Набоков о Набокове и прочем, 2002, с. 323]. Однако есть и отрицательные стороны в творчестве автора, пишущего на нескольких языках. Среди них Набоков отмечает невозможность «следить за постоянно меняющимся сленгом», «отсутствие естественного словарного запаса» [Набоков о Набокове и прочем, 2002, с. 323, 226]. «Из двух инструментов, находящихся в моем распоряжении, один - мой родной язык - я уже не могу использовать, - говорит Набоков в интервью Г. Голду и Дж.А. Плимптону (сентябрь 1966 г.), - и дело здесь не только в отсутствии русской читательской аудитории, но еще и в том, что напряженность литературной жизни в русской среде постепенно упала с тех пор, как я обратился к английскому в 1940 году. Мой английский, второй инструмент, которым я всегда обладал, негибкий, искусственный язык, может быть, и подходит для описания заката или насекомого, но не может не обнаружить синтаксической бедности и незнания местных средств выражения, когда мне нужна кратчайшая дорога между складом и магазином. Старый «роллс-ройс» не всегда предпочтителен обыкновенному джипу» [Набоков о Набокове и прочем, 2002, с. 226].
Перевод «Лолиты» на русский язык стал для В. Набокова, в сущности, последним его русским произведением, на которое ушло два года напряженного труда. Автоперевод, как отмечают лингвисты и нейропсихологи, представляет особую трудность, поскольку разрушает в сознании билингва перегородки между языками, оберегающие психику писателя. Но «дело было еще и в том, что современный американский язык и американские жаргоны требовали от переводчика знания соответствующего русского языка, более или менее современных жаргонов. Даже если многие из слов, обозначающих американские реалии, имели в русском языке соответствующие эквиваленты, Набоков их знать не мог. К тому же многие лаконичные английские обороты не переводились на русский ни лаконично, ни достаточно точно. Психолингвисты утверждают, что равное знание двух языков мешает переводить, «нарушается языковое равновесие» [Носик, 1995, с. 505-506].
В «Постскриптуме к русскому изданию» «Лолиты» В. Набоков с сожалением признается: «Меня же только мутит ныне от дребезжания моих ржавых русских струн. История этого перевода - история разочарования. Увы, тот “дивный русский язык”, который, сдавалось мне, все ждет меня где-то, цветет, как верная весна за наглухо запертыми воротами, от которых столько лет хранился у меня ключ, оказался несуществующим, и за воротами нет ничего, кроме обугленных
пней и осенней безнадежной дали, а ключ в руке скорее похож на отмычку».
Тем не менее благодаря полилингвизму В. Набокова в его творчестве «различные национальные потоки, столкнувшись, образовали какую-то новую материю слова» [Анастасьев, 1992, с. 315]. По словам Л. Грановской, творчество В. Набокова представляет собой «художественный феномен эмигрантской литературы», а сам писатель является «классиком русской и английской литературы, создавшим «полинациональный стиль», «синтетическую прозу» [Грановская, 1995, с. 125]. З.М. Тимофеева отмечает, что Набоков «в своем творчестве ориентировался на полиглотическую аудиторию, способную воспринять удивительную многослойность и интертекстуальную насыщенность его произведений». При этом в качестве «одного из излюбленных приемов писателя» выделяется «билингвистический каламбур» [Тимофеева, 1995, с. 15, 10].
Практически все литературоведы и лингвисты, занимавшиеся творчеством В. Набокова, обязательно подчеркивают важную роль словесной игры в билингвокультурном дискурсе писателя. Так, Н. Анастасьев пишет, что в любой своей книге Набоков «самозабвенно предается» «разного рода словесным играм - придумывает анаграммы, перевертыши, трюки, коротко говоря, “крестословицы”, если воспользоваться им же введенным (взамен “кроссворда”) выражением» [Анастасьев, 1992, с. 6]. Для Набокова языковые эффекты были необходимостью «или, точнее сказать, были незаменимым инструментом решения определенных творческих задач» [Анастасьев,
1992, с. 106].
Таким образом, полилингвизм является важной особенностью языкового сознания В. Набокова, определяющей его тяготение к необычным, субъективированным формам речи. Многоязычие писателя как необходимая составляющая набоковского дискурса способствует созданию уникального, виртуозного стиля, в котором наряду с ориентацией на классические языковые формы находят отражение модернистские эксперименты над словом, в том числе словесные игры, языковые эффекты и словотворчество.
Исследование языковой личности В. Набокова и его лингвокультурная идентификация позволяют сделать вывод, что история взаимоотношений писателя с русской культурой и русским языком интересна и многообразна. Несмотря на резкий субъективизм, порой эпатажность, в литературных оценках, В. Набоков проявлял симпатии к довольно большому кругу российских поэтов и прозаиков.
Снобизм, эстетство писателя - скорее, поверхностные, маскирующие глубинное набоковское уважение к наследию литературы прошлого и достижениям литературы настоящего, а также тщательно скрываемую подверженность влияниям. О связи В. Набокова с русской культурой свидетельствует постоянное присутствие русской темы в произведениях писателя - в качестве основной линии или фона.
В. Набоков стремился сохранить русский язык своего детства и юности, язык предков и покинутой им России. Единственный для писателя способ запечатлеть этот язык в первозданном, незамутненном виде - его творчество, в котором, несмотря на многочисленные модернистские эксперименты над словом, языковые эффекты и «словесный гольф», он следует классическим языковым канонам, полагаясь на собственную память и словарь В.И. Даля - неизменный спутник в набоковских скитаниях. Находясь в окружении западной культуры, В. Набоков сохранил особые отношения с российской словесностью, «русской музой», вдохновлявшей его на создание разноязычных произведений. Писатель сумел занять одно из ключевых мест в русском лингвокультурном пространстве, оказав бесспорное влияние на российскую культуру постсоветского периода и на формирование современного литературного дискурса.
Литература
Анастасьев Н.А. Феномен Набокова. М., 1992.
Афанасьев А.Л. Неутоленная любовь // Литература русского зарубежья : Антология. В 6 т. М., 1990. Т. 1, кн. 1.
Вахрушев В. О словесных играх Владимира Набокова // Дон. 1997. № 10.
Гессен И. Из книги «Годы изгнания : Жизненный отчет» // В.В. Набоков : pro et contra. СПб., 1997.
Грановская Л.М. Русский язык в «рассеянии». Очерки по языку русской эмиграции первой волны. М., 1995.
Ерофеев В.В. В поисках потерянного рая (Русский метароман
В. Набокова) // Ерофеев В.В. В лабиринте проклятых вопросов. М., 1990.
«Как редко теперь пишу по-русски.». Из переписки В.В. Набокова и М.А. Алданова // Октябрь. 1996. № 1.
Набоков В. Из переписки с Эдмундом Уилсоном // Звезда. 1996. № 11.
Набоков о Набокове и прочем : Интервью, рецензии, эссе. М., 2002.
Наумов В.В. Лингвистическая идентификация личности. М., 2007.
Носик Б. Мир и дар Владимира Набокова. М., 1995.
Тимофеева З.М. Лингвистические особенности гетерогенного художественного текста (Языковые средства выражения русского национального колорита в англоязычных произведениях В.В. Набокова) : автореф. дис. .канд. филол. наук. СПб., 1995.
Федоров В.С. Отчаяние и надежда Владимир Набокова // Набоков В.В. Соглядатай. Отчаяние : Романы. М., 1991.
Шаховская З.А. В поисках Набокова. Отражения. М., 1991.
