CC BY
286
Д.В. Харитонов (Москва) ДИСКУРС ПРАВДЫ: НОВАЯ ЖУРНАЛИСТИКА И РОМАН
Аннотация. Задача этой статьи состоит в анализе любопытного случая взаимодействия фактуальной литературы (nonfiction) с фикциональной (fiction). Отправная точка анализа - знаменитое предисловие-манифест американского литератора Тома Вулфа к антологии «Новая журналистика» (1973), в котором он превозносит реализм, обнаруживая в нем способность уникальным - физиологическим - образом воздействовать на читателя, и утверждает, что Новая журналистика вернула реализм в американскую словесность, воспроизведя тем самым важный эпизод истории литературы: рождение реалистического романа в Англии XVIII в. Приведенные утверждения до сих пор не привлекали того критического внимания, которого явно заслуживают. Как показали исследователи (М. Дикстин, Д. Хартсок, Б. Шапиро), роман этот возник из подражания предшествовавшей ему фактуальной литературе и был призван воздействовать на читателя своей заемной «правдивостью». В этой «правдивости» узнается парадоксальная идея неотъемлемой от романа «правды вымысла», занимавшая литературоведа М. Риффатера и философа Г. Кёрри (среди прочих). Делается возможным предположить, что английская «литература факта» конца XVII в. дала образцы правдивого и достоверного повествования, а реалистический роман сформировал «поэтику правды», обеспечивающую читателю коммуникативно-эстетический опыт переживания «реальности» повествования. Исследования в области эволюционной биологии, нейрофизиологии и когнитивистики подтверждают это предположение - и, соответственно, правоту первого утверждения Тома Вулфа. Второе его утверждение верно наполовину: в 1960-х гг. не реализм вернулся в американскую литературу, а из напряжения между fiction и nonfiction вновь возникла литературная форма. Новая журналистика подражала роману, как в XVIII в. роман подражал «литературе факта».
Ключевые слова: Том Вулф; литературная журналистика; Новая журналистика; реализм; nonfiction; «правда вымысла»; Майкл Риффатер; Грегори Кёр-ри.
D.V. Kharitonov (Moscow) The Discourse of Truth: New Journalism and Novels
Abstract. The aim of this paper is to analyze a peculiar case of interaction between nonfiction and fiction. The starting point of analysis is the famous introduction by the American writer Tom Wolfe to The New Journalism anthology (1973) where he praises realism, which he finds capable of uniquely - physiologically - affecting the reader, and claims that New Journalism brought realism back to American letters, repeating an important episode in the history of literature: the emergence of the realistic novel in 18th
century England. These statements have not yet received their due critical attention. As was shown by researchers (M. Dickstein, J. Hartsock, B. Shapiro), this novel emerged from the imitation of antecedent nonfiction and was meant to affect the reader by its borrowed "truthfulness." In this "truthfulness" one recognizes the paradoxical idea of "fictional truth," inherent to the novel, which engaged the literary critic M. Riffaterre and philosopher G. Currie (among others). It becomes possible to assume that British "literature of fact" of the late 17th century provided patterns of truthful and verisimilar narrative, while the realistic novel formed "the poetics of truth" that conveyed to the reader communicative aesthetic experience of encountering narrative's "reality." The studies in evolutionary biology, neurophysiology, and cognitivism corroborate this assumption and, accordingly, prove Tom Wolfe's first statement to be correct. His second statement is half-right: what happened in the 1960s was not so much the return of realism to American literature as another emergence of a literary form from the tension between fiction and nonfiction. New Journalism imitated the novel as novel imitated "literature of fact" in the 18th century.
Key words: Tom Wolfe; literary journalism; New journalism; realism; nonfiction; "fictional truth;" Michael Riffaterre; Gregory Currie.
I
Тема этой статьи - соотношениеfiction с nonfiction, или, иными словами, взаимодействие фикциональной словесности с фактуальной (определения «фикциональный» и «фактуальный» используются, например, в [Женетт 1998, 385]), важное как с точки зрения генеалогии и бытования литературных форм, так и с точки зрения прагматики вымышленного повествования - проблемы, преодолевающей одну междисциплинарную границу за другой: попытки разрешить ее сегодня предпринимают литературоведение, философия, когнитивистика, эволюционная биология, etc. Соприкоснувшись (исторически - отнюдь не впервые) в Америке 1960-х гг., фикциональное и фактуальное высекли яркую искру в виде Новой журналистики - наверное, самого успешного и известного варианта журналистики литературной. Пристрастный, однако ценный анализ этого явления предложил литератор Том Вулф (1930-2018), быстро сделавшийся наиболее деятельным и заметным представителем Новой журналистики [Hellmann 1981, 101]. Два взаимосвязанных положения его полемического предисловия-манифеста к составленной им совместно с Э.У. Джонсоном антологии «Новая журналистика» [Wolfe 1973] вызывают на разговор, важный для понимания занимающего нас соотношения: они нуждаются в комментарии, уточнении и углублении.
Задачей Вулфа было консолидировать историю, теорию и практику Новой журналистики, а также дать ей оценку и описать сыгранную ею роль [McKeen 1995, 35]. Исследователь, назвавший его предисловие корыстным [Connery 1992, xi], имел на то основания: Новая журналистика не была так революционна, как хотелось бы Вулфу [Hartsock 2000, 202]. Коннери, скажем, возводит литературную журналистику к 1890-м гг. - и Новая журналистика оказывается относительно поздним эпизодом ее
истории. Вулф же с представленными в его антологии авторами (числом около двадцати) попросту теряется среди персоналий, населяющих том под названием «Литературная журналистика: Биографический словарь писателей и редакторов», составитель которого лаконически сообщает: «Литературной журналистике несколько сотен лет» [Applegate 1996, xi]; ясности ради следует сказать, что подразумеваются XVIII, XIX и ХХ столетия, хотя литература, решавшая журналистскую задачу своевременного оповещения широкой аудитории о важных событиях, существовала и ранее - так, «[г]лавной формой журналистики в пятнадцатом веке была печатная баллада» [Davis 1983, 46]. (Словосочетания «литературная журналистика», в 1970-е гг. еще не набравшего терминологического веса, но известного с достаточно давних пор - см., например, [Ford 1937], - Вулф не употреблял и вообще всячески подчеркивал и преувеличивал новизну своего «проекта».) При этом отрицать влияния Новой журналистики на американскую словесность не приходится [Weingarten 2005, 293], а предисловие к антологии 1973 г. отнюдь не исчерпывается неточными, сомнительными или тенденциозными высказываниями.
Среди прочего, Вулф стремится уверить читателя в том, что 1) в 1960-е гг. повторился важный эпизод истории литературы, поскольку в обличии Новой журналистики в ослабленную модернизмом американскую литературу триумфально вернулся реализм, и 2) реализм в литературе есть нечто большее, чем набор выразительных средств. Связав реализм с физиологией мозга, Вулф наделяет его удивительной способностью влиять на читателя: «[Если] наши друзья-когнитивные психологи когда-нибудь узнают все наверняка, думаю, они скажут нам нечто в таком духе: внедрение в литературу реализма людьми вроде Ричардсона, Филдинга и Смоллетта было подобно внедрению электричества в производство... Ничего подобного воздействию реализма на эмоции прежде не существовало» [Wolfe 1973, 34]. Новые журналисты не проглядели это сокровище, вооружились приемами презираемого «настоящими» писателями реалистического письма (нарратив, диалог, фокализация, говорящая деталь; у Вулфа, впрочем, все это названо иначе: [Wolfe 1973, 31-33]), стали писать в глянцевые журналы, на которые в первой половине 60-х годов было принято смотреть так же свысока, как некогда на реалистический роман, и удостоились той же высокомерной критики, что и первые реалисты.
Уподобление Вулфом своих соратников пионерам реализма кажется продуктивным, но не вполне точным, во всяком случае, не исчерпывающим. Во «Вратах Рая» М. Дикстин сравнивает литературных журналистов 1960-х гг., которым нужно было взывать к престижу романа, чтобы придать своим сочинениям ценности, с писателями начала XVIII в., которые «хитро отвергали идею вымысла и выдавали свои сочинения за дневники или описания реальных происшествий» [Dickstein 1977, 92]. (Двадцатью годами ранее И. Уотт отметил, что Д. Дефо положил начало важной тен-
денции в прозе, полностью подчинив сюжет «модели [pattern] автобиографических мемуаров» [Watt 1957, 15].) Эту мысль развивает в своей «Истории американской литературной журналистики» Д. Хартсок. Проиллюстрировав примером «Робинзона Крузо», - романа, который Дефо пытался выдать за правдивую повесть, - то обстоятельство, что «правдивое» повествование обладало «легитимностью», которой не было у раннего и нескрываемо вымышленного романа, он заключает, что современный роман сложился, заимствуя приемы у невымышленных повествований, а не наоборот [Hartsock 2000, 118]. Мы постараемся углубить историческую перспективу этих соображений, а затем перевести их в перспективу теоретическую.
II
Б. Шапиро, автор книги «Культура факта: Англия, 1550-1720», прослеживает эволюцию понятия факта и процедур верификации в раннее Новое время в английском интеллектуальном и культурном контекстах. Напомнив, что понятие это существенно видоизменялось и наделялось разными функциями, Шапиро оспаривает представление о том, что концепцией факта и сложившейся на ее основе интеллектуальной парадигмой мы обязаны естественным наукам; напротив, туда она пришла довольно поздно [Shapiro 2000, 2]. «Факт» и методика его установления утвердились в юриспруденции (кажется, в свете этого обстоятельства можно по-новому взглянуть на связь этой области с литературой; об этой связи см., например [Борисенко 2010; Третьяков 2011]). Оттуда они распространили свое влияние на историю (затронув и путевые заметки с хорографией, и рассказы о необычайном - иначе говоря, «новости»), естествознание, богословие и изящную словесность, сформировав постепенно ту самую «культуру факта». В XVII столетии, пишет Шапиро, «правдоподобие делалось обязательным требованием (standard) для прозаика и поэта... Ситуация располагала к созданию прозы по образу недавно обретших популярность фактуальных рассказов (discourses). В некоторой степени, именно факту-альные рассказы давали прозе образцы» [Shapiro 2000, 199]. Правда, и в первую очередь «голая правда» становилась все влиятельнее, властнее, авторитетнее, а фактуальные рассказы - все престижнее; соответственно, писатели создавали вымышленные «фактические обстоятельства» в подражание фактуальным повествованиям или намеренно перемежали факты плодами воображения, создавая «недифференцированную матрицу» - общий источник журналистики, истории и романа, см. [Davis 1983, 42-70, 67]. Шапиро подчеркивает, что, не происходи это на фоне сильной приверженности читателя к фактам и правилам их трансляции, такая «фактографическая» проза не могла бы иметь успеха. Одним из его условий была «беллетризация» юридической практики, обеспечивающей правдивость - обращения к честному, беспристрастному, заслуживающему доверия свидетелю и документальному (или эпистолярному) свидетельству: «Вымысел укоренился в "фикциональных фактах", и техника доказательства, которой требовали юридические и прочие "факты", вошла в новый
прозаический жанр» [Shapiro 2000, 203]. «Фикциональные факты» породили «фактуальный вымысел», и в начале XVIII в. «факты» и общеизвестные способы их подтверждения дали механизм для создания нового типа прозы: реалистического романа, в котором «показания» беспристрастного свидетеля, гаранта правдивости, могли заменяться «косвенными свидетельствами» - подробными и правдоподобными обстоятельствами, из которых слагал сюжет всеведущий автор [Shapiro 2000, 206]. (Отметим, что тогда же развивался вид журналистики, имеющей основания называться литературной и при этом не влиявшей на роман и не испытывавшей его влияния, см. [Italia 2005, 15].)
Таким образом, своего рода литература факта предшествует реалистическому роману и способствует его становлению - определяя тем самым облик той прозы (в первую очередь американской: [Cowie 1948, 3, 4, 6; Van Doren 1940, 4; Chase 1957, 3; Petter 1971, ix; Hirsh 1971, 33]), на которую ориентировалась, перенимая приемы и аудиторию, и литературная журналистика вообще, и Новая журналистика в частности. Изящная словесность в более или менее реалистическом ее варианте уподобляется в таком случае листу бумаги (вспомним «знаковую» метафору Ф. де Соссюра), одной стороной которого является fiction, а другой nonfiction. Существенно, что «фактуальная» сторона этого листа была заполнена в первую очередь - и написанное на ней, как мы постараемся показать, явственно просвечивает сквозь то, что писалось на «фикциональной» его стороне.
Литературный жанр, по М. Бахтину, всегда отражает наиболее устойчивые тенденции развития литературы, сохраняя «неумирающие элементы архаики» [Бахтин 2002, 120], которая, впрочем, постоянно обновляется, осовременивается, почему жанр всегда и стар, и нов. Его жизнь состоит в возрождении и обновлении на каждом этапе развития литературы и в каждом относящемся к нему произведении. Жанр живет настоящим, но всегда помнит свое прошлое, свое начало, представляя собою творческую память в процессе литературного развития, обеспечивая его единство и непрерывность, и для того, чтобы правильно понять жанр, нужно обратиться к его истокам. Если принять эту точку зрения, то будет возможно предположить, что реалистический роман XIX-XX вв. следует рассматривать не просто сквозь призму литературы факта, но как прямое ее порождение. В таком случае правдоподобие романа окажется наследием формы-родительницы, которое роман должен был хранить, дабы не разочаровать читателя, привыкшего к «фактам», транслируемым определенными способами, имеющим, так сказать, определенный вид. Воспроизводство этих способов могло постепенно создать разновидность того, что М. Финкельберг назвала «поэтикой правды» [Finkelberg 1998] - инструментарий для разбивки воображаемых садов с настоящими жабами, по выражению М. Мур. Вымышленные сюжеты приводились в движение вполне реальными приемами, выработанными и проверенными литературой факта начала XVIII столетия (от обращения к авторитетной форме -эпистолярной или дневниковой - до, надо полагать, изображения внеш-
ности персонажей, сообщения обстоятельств их биографии, создания их психологических портретов и проч.). (Символично, что Г. Филдинг дал своим вымышленным персонажам имена реальных людей - подписчиков «Истории моего времени» [1724] Г. Бёрнета, экземпляр которой у Фил-динга был [Watt 1957, 20]. Символично и то, что сочинение У.Х. Брауна «Сила сочувствия, или Торжество природы» [1789], считающееся первым американским романом, было основано на факте [Cowie 1948, 11].) Вышедший из литературы факта роман всегда имел дело с правдой - т.е. с тем, что его читатель мог принять как правдоподобное. (Об идее правды как залога «изящества» словесности в связи с литературой факта см. [Харитонов 2016, 301-303].) Остается предположить, что с прагматической точки зрения принципиальной разницы между правдой и правдоподобием в литературе может и не существовать.
III
Предположение это приводит нас к понятию «фикциональной правды» (или правды вымысла: fictional truth) М. Риффатера и его парадоксальной идее, согласно которой правдивость традиционного европейского романа есть продукт его вымышленности. Она не связана с имеющимся у читателя опытом реальности, существует в текстах на грамматическом уровне и требует от читателя лишь «языковой компетентности» (попросту говоря, грамотности). Тексты непременно содержат определенные знаки правды - культурный код, благодаря которому они кажутся «реальными» даже тогда, когда их таковыми специально не задумывали. Этот код позволяет читателю переживать правдивость этих текстов и в то же время этими текстами утверждается: текст задействует код, сообразно которому понимается и которому тем самым дает статус кода. Иными словами, текст не потому понятен, что «правдив», но потому «правдив», что понятен, и тексты наделяют друг друга правдивостью / внятностью в силу того, что им присущ культурный код «реальности».
Главная мысль Риффатера состоит в том, что текст «правдив» не потому, что претендует на правдоподобие, а, напротив, потому, что правдоподобие нарушает, поскольку знаки фикциональности «указывают на правду, неуязвимую для дефектов мимесиса и читательского сопротивления ей» [Riffaterre 1990, 33]. Проще, даже упрощенно говоря, читатель восстанавливает «правду», мысленно устраняя из повествования откровенную фикциональность (скажем, такой явный признак «сочиненности», как авторскую иронию), но именно откровенная фикциональность позволяет ему реконструировать (вообразить) «реальную» фабулу - так сказать, in contrarium. Ему предлагается думать следующим образом: «Так быть ни в коем случае не могло; должно было быть вот так». (Ср. рассуждения исследователя, чья работа о культурных контекстах раннего реалистического романа вышла в тот же год, что книга Риффатера, о том, что маловероятные события в романе не препятствуют реализму: они удовлетворяют вкусу к удивительному и чудесному, представляя собою «современную замену былым преданиям, допускавшим метаморфозы и превращения, добрых
фей и пряничные домики» [Hunter 1990, 29]. Читатели, начиная с XVIII в. и до наших дней, получают «рациональное удовольствие» от условно неправдоподобных событий, происходящих в безусловно правдоподобной обстановке - ведь если нечто удивительное может случиться в жизни, то оно с тем же успехом может случиться и в романе. Мы сослужим роману дурную службу, если не учтем того, сколько широко в нем представлено необыкновенное, неопределенное и необъяснимое. Без этого толком не понять, откуда он произошел: «[Р]оман - всего лишь самая удачная из ряда попыток удовлетворить, в контексте научного порядка, тягу к новостям и новому, которое странно и удивительно» [Hunter 1990, 34].)
Получается, что фикциональная правда всецело текстуальна и зависит от интертекстуального подтекста, важнейшего для Риффатера понятия: будучи «герменевтической моделью», помогающей читателю осознавать, усваивать длинные повествования, он «актуализирует отношения рефе-ренциальности... Повествование относится к подтексту так, как относится к знаку объект» [Riffaterre 1990, 28]. (Иными словами, подтекст, то есть некая сумма литературы, есть та «реальность», с которой соотносится тот или иной текст, делаясь понятным читателю.) Читатель оказывается перед задачей читать текст через подтекст, преодолевая разрыв между ними и выбирая между возникающими в результате несовместимыми смыслами. Предпочитая одни, он вытесняет другие, но вытесненное держится в уме, образуя «бессознательное вымысла», куда читатель попадает через ошибки мимесиса, неприемлемые образы - дефекты или разрывы в ткани правдоподобия. Он вынужден осуществлять герменевтическую процедуру, приносящую чувство открытия или обнаружения: «[это] эквивалентно модели (pattern) правды - независимо от того, согласуется с действительной правдой или нет, имеет правдивое содержание или нет; по этой модели читателю приходится упражняться в поиске правды» [Riffaterre 1990, 110].
Риффатер, разумеется, отнюдь не единственный, кто высказывался на тему правды вымысла; он, впрочем, достаточно значимый исследователь, а его концепция достаточно самостоятельна и последовательна, чтобы ее можно было брать саму по себе. Другое дело, что, как было отмечено в одной из рецензий на его книгу, самостоятельность этой концепции несколько избыточна [Traill 1991, 344]. Риффатер не учитывает прочих размышлений на эту тему - пусть даже не литературоведческого, а философского характера; так, он обходит вниманием теорию, изложенную Д. Льюисом в [Lewis 1978] и развитую Г. Кёрри в [Currie 1990].
Фикциональный текст, по Кёрри, может быть внешне неотличим от фактуального; различие является внутренним: первый основан на «фиктивных (fictive) намерениях» автора и рассчитан на специфическое отношение читателя, отличное от того, которого требует текст фактуаль-ный - читатель романа лишь делает вид (make believe), что читает достоверное повествование. Соответственно, фикциональный текст является по-своему, но все же правдивым: «Правдиво в вымысле (fiction) то, что фикционально, то, что является частью рассказа» [Currie 1990, 56]. Чита-
тель вовлекается в игру, важной частью которой является установление того, что именно в тексте правдиво. Мы исходим не из того, что все, описанное в тексте, (якобы) имело место, но из того, что мы (якобы) узнаем об этом из надежного источника, который связывает описанные в тексте события собственно с повествованием: «Делать вид, что веришь вымышленной истории - значит делать вид, что эта история не просто правдива, но и рассказывается как ведомый факт» [Сите 1990, 73]. Для того, чтобы установить, что именно в истории правдиво, нужно установить, во что в ней верит тот, кто ее рассказывает - повествователь, или, как называет его Кёрри, вымышленный автор. Процесс чтения отчасти оборачивается процессом понимания вымышленного автора, подобным процессу понимания реального человека. Текст для этого необходим, но не достаточен: есть еще некий «информационный фон», которым обусловлено мировоззрение повествователя. Читая текст, мы исходим из того, что вымышленный автор принадлежит к тому или иному сообществу, в той или иной мере разделяет присущие этому сообществу представления и так или иначе отсылает к ним в повествовании. Из этих представлений и состоит фон - некая докса, гарантирующая, что читатель, принадлежащий к тому же, что и вымышленный автор, сообществу или просто с этой доксой знакомый, поймет, о чем в повествовании идет речь. (Как справедливо замечает Кёрри, мы едва ли поймем роман из жизни марсиан, не имея какого-то представления о том, как эта жизнь устроена). «Верования» вымышленного автора, равные тому, что правдиво в тексте, аналитически выводятся из текста и его фона, который существует вне литературы, но отражается в ней, поэтому можно утверждать, что правда вымысла не чужда интертекстуальности [Сите 1990, 86].
Обособленная ультраструктуралистская концепция Риффатера и возникшая на пересечении эстетики, философии языка и философии сознания концепция Кёрри, относящаяся к интенсивной профессиональной дискуссии, дополняют друг друга, опираясь на коммуникативную колоннаду: автора с повествователем, текст с подтекстом и интертекстом, читателя с сообществом и внелитературную действительность с бытующими в ней представлениями. Между этими концепциями обнаруживется сходство, основа которого - убежденность в том, что в заведомо вымышленном тексте опознается некая неотъемлемая от вымысла правда, не зависящая ни от воли автора, ни от воли читателя. Правда эта конструктивна: читатель создает ее, но не произвольным образом из ничего, а, уподобившись разом сыщику и психоаналитику, выводя из текста вкупе с его подтекстом или фоном. (Эти понятия тоже кажутся схожими: оба предполагают интертекстуальность и представляют собою призму, сквозь которую следует читать тот или иной текст «правдивости» ради.) Правду обеих концепций кажется возможным определить как специфический коммуникативно-эстетический опыт, производный от представлений, бытующих в сообществах и текстах. Вероятно, художественная литература играет важную роль в том, как эти представления складываются, распространяются и воспринима-
ются. Несомненно, репертуар этих представлений пополняется за счет внешних источников, стимулируя постоянный обмен между литературой и «внелитературой» - обмен, сделавший возможным литературное переживание с литературным поведением [Зорин 2006] и представляющийся важным механизмом прагматики литературы [Венедиктова 2015]. Он же обусловил исторически значимое, пусть и теоретически устаревшее, восприятие художественной словесности как «зеркала» действительности [Компаньон 2001, 114-162; Яковлева 2006; Зенкин 2018, 272-307].
IV
В рецензии на книгу Риффатера М. Гинзбург пишет: «.. .мимесис изгоняется из текста, но, кажется, возвращается в процессе чтения: мы подражаем в акте чтения модели, или структуре, поиска правды. Откуда берется эта "модель" (существует ли она попросту в мире как неопровержимый факт? Специфична ли она для какой-то культуры? Создается ли она, быть может, нашей привычкой к чтению прозы - остается открытым вопросом» [Ginsburg 1991, 455]. Кёрри сам признает, что его концепция правды вымысла туманна в той мере, в которой туманно всякое обоснованное приписывание кому-то тех или иных «верований» - т.е., по его логике, поиск этой правды, - а рецензент его книги отмечает, что понятие «делания вида» темно и с трудом отделяется от «подлинной веры» [Carrol 1994, 544]. Гипотетический ответ на эти замечания, наверное, можно предложить на основании сказанного выше. Возможно, мы действительно усваиваем эту «модель» правды, читая прозу, и, опознавая эту модель в тексте, переживаем его правдивость - т.е. отзываемся на него почти так же, как если бы в нем говорилась «голая правда». (Или точно так же - если, например, по недоразумению читаем стилизацию под мемуары как мемуары подлинные. Едва ли неверно, что первоначальный шоковый эффект «Раскрашенной птицы» [1965] Е. Косинского был во многом обусловлен тем, что автор классифицировал свой роман как «автофикшн» - как выяснилось впоследствии, не имея на то права.) С вышесказанным соотносятся и рассуждения А. Компаньона о работе Т. Кейва «Узнавания: Исследование по поэтике» (1988), посвященные охотничьей парадигме (К. Гинзбург) и мимесису как познанию: читатель осмысливает текст по содержащимся в нем приметам смысла и таким образом «узнает», что в этом тексте происходит, т.е. опять-таки добывает из текста некую правду [Компаньон 2001, 154-155]. Кажется, «делать вид», будто веришь описанному в романе есть то же самое, что «делать вид», будто узнаешь из текста нечто достоверное. (Сюда же можно отнести и мысли Б. Бойда о том, что с эволюционной и нейрофизиологической точек зрения реакция на фикциональное повествование не отличается сущностно от реакции на повествование фактуальное - второе может быть даже предпочтительнее в качестве некоего социально-адаптивно-когнитивного тренажера [Boyd 2009, 129, 191, 193, 205); о том, что мы в некотором роде запрограммированы на то, чтобы принимать всякое повествование близко к сердцу, то есть эмоционально откликаться на него [Boyd 2009, 189]; и, наконец, о том, что наш мозг устроен так, чтобы как
можно быстрее и полнее усваивать повествование [Boyd 2009, 137, 189], а язык - так, чтобы как можно эффективнее повествование осуществлять [Boyd 2009, 174].) Кёрри пишет, что для игры, которую представляет собою чтение прозы, нужна «вера» в то, что мы узнаем о событиях из осведомленного, надежного источника [Currie 1990, 73] - а сама идея такого источника и, шире, происходящего из такого источника повествования, кажется, во многом была порождена английской литературой факта конца XVII столетия, заложившей фундамент наших представлений о том, какую форму должен иметь правдивый, достоверный рассказ, какими должны быть читательские ожидания от него и какой должна быть на него реакция.
Д. Хирш, автор исследования «Реальность и идея в раннем американском романе», критикует Уотта за то, что тот не дал должного определения реализму в своей книге о возникновении романа в Англии; Хирш заявляет, что Уотт говорит о реализме лишь как о «чувстве, или вере, или интуиции» [Hirsh 1971, 30]. Он, вероятно, прав - но не исключено, что у Уотта было культурно-психологическое основание на то, чтобы иметь это самодостаточное, не нуждающееся в объяснении интуитивное ощущение реализма. Снова вспомнив Соссюра, скажем, что фикциональный нарратив роднит с фактуальным не язык, но речь - и приведем определение, данное роману Л. Дэвисом: «[Ф]актуальный вымысел (fiction), являющийся одновременно фактуальным и искусственным (factitious)» [Davis 1983, 212]. Показательно, что вещи, относящиеся к литературной журналистике, назывались очень похоже: например, одновременно фактуальными и фикциональны-ми [Zavarzadeh 1976, 57], фикциональными и журналистскими [Hellmann 1981, 19], неким литературным «фактомыслом» (faction) [Hartsock 2000, 1].
Генеалогией реалистической прозы и может в значительной степени объясняться то своеобразное воздействие, которое оказывает на читателя повествование, относящееся к реалистической традиции: чем реалистичнее рассказ, тем активнее мозг на него отзывается [Hartsock 2016, 19]. Остается загадкой, отчего Вулф решил, будто никто никогда не плакал над несчастными судьбами героев и героинь Гомера, Софокла, Мольера, Расина, Сидни, Спенсера или Шекспира, но, наверное, не стоит удивляться его рассказу о том, как жители английской деревни собирались вокруг кузнеца, читавшего им «Памелу» С. Ричардсона (1740), и как они радовались и звонили в церковные колокола, когда героине удалось женить на себе своего соблазнителя. Не исключено также, что аналогичная реакция на «правду вымысла» провоцировала следующие нападки: «Судя по некоторым диатрибам в адрес романа, барышня подвергала свою добродетель такой же опасности, читая о злодее, как если бы назначала ему тайное свидание» [Cowie 1948, 6]. Этот «почти галлюцинаторный эффект» романа, наблюдавшийся в литературной жизни рубежа XVIII-XIX вв. [Вене-диктова 2018, 71], был, по-видимому, явлением достаточно распространенным - потому хотя бы, что в XVIII столетии роман оказался «наиболее востребованной литературной формой» [Алябьева 2004, 140; см. также:
Разумовская 1980, 213-219].
V
Слова Вулфа об уникальности «реалистического» воздействия, в начале 1970-х гг. звучавшие, должно быть, несколько наивно, с тех пор нашли не одно подтверждение; что же касается его мысли о повторившемся в 1960-е гг. эпизоде истории литературы, то верным в ней представляется не вполне то, что имелось в виду. Повторилось не столько явление реализма в литературу, сколько плодотворное соприкосновение нефикционально-го письма с фикциональным: литература факта в форме Новой журналистики подражала художественной прозе, в XVIII столетии подражавшей «литературе факта», в сущности, вышедшей из нее. Велико искушение определить литературную журналистику как художественную прозу, припадающую к своим «невымышленным» корням, не отказываясь при этом от своих формальных достижений - так, возникновение в литературе «потока сознания» делает возможным использование этого приема и в литературной журналистике, например, в [Wolfe 1968]. Новая журналистика оказалась «как роман» [Wolfe 1973, 10] в более глубоком смысле, чем думал ее главный апологет: она тоже возникла из подражания авторитетной и востребованной литературной форме «противоположного знака» (fiction / nonfiction). Противоположность эта, впрочем, относительна. Нам привычно слышать, что действительность порой неотличима от вымысла (это, скажем, общее место в рассуждениях об американских шестидесятых), но и вымысел может казаться неотличимым от действительности, коль скоро именно художественный вымысел формировал и распространял дискурс правды, а мозг наш устроен так, что «сам обманываться рад».
ЛИТЕРАТУРА
1. Алябьева Л. Литературная профессия в Англии в XVI-XIX веках. М., 2004.
2. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М.М. Собрание сочинений: в 7 т. Т. VI. М., 2002. С. 6-300.
3. Борисенко А. Роман с ключом как отмычка // Новое литературное обозрение. 2010. № 104. С. 291-293.
4. Венедиктова Т. Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой. М., 2018.
5. Венедиктова Т. Литературная прагматика: конструкция одного проекта (обзор исследований литературы как коммуникации) // Новое литературное обозрение. 2015. № 135. С. 326-346.
6. Женетт Ж. Вымысел и слог (Fictio et dictio) // Фигуры: в 2 т. Т. II. М., 1998. С. 342-451.
7. Зенкин С. Теория литературы. М., 2018.
8. Зорин А. Понятие «литературного переживания» и конструкция психологического протонарратива // История и повествование / под ред. Г.В. Обатнина и П. Песонена. М., 2006. С. 12-28.
9. Компаньон А. Демон теории: литература и здравый смысл. М., 2001.
10. Разумовская М. Библиотека ученого и библиотека романиста в XVIII веке // Альманах библиофила. Вып. IX. М., 1980. С. 206-222.
11. Третьяков В. Право как литература - и наоборот // Новое литературное обозрение. 2011. № 112. С. 375-378.
12. Харитонов Д. Литература факта как факт литературы // Leo philologiae: фестшрифт в честь 70-летия Льва Иосифовича Соболева. М., 2016. С. 286-307.
13. Яковлева Н. «Человеческий документ»: материал к истории понятия // История и повествование / под ред. Г.В. Обатнина и П. Песонена. М., 2006. С. 372-427.
14. A Sourcebook of American Literary Journalism: Representative Writers in an Emerging Genre / ed. T.B. Connery. Westport, 1992.
15. Boyd B. On the Origin of Stories: Evolution, Cognition, and Fiction. Cambridge; London, 2009.
16. Carrol N. Review of The Nature of Fiction by Gregory Currie // Mind. 1994. № 412. P. 542-545.
17. Chase R. The American Novel and Its Tradition. New York, 1957.
18. Cowie A. The Rise of the American Novel. New York, 1948.
19. Currie G. The Nature of Fiction. New York, 1990.
20. Davis L.J. Factual Fictions: The Origins of the English Novel. New York, 1983.
21. Dickstein M. Gates of Eden: American Culture in the Sixties. New York, 1977.
22. Finkelberg M. The Birth of Literary Fiction in Ancient Greece. Oxford, 1998.
23. Ford E.H. A Bibliography of Literary Journalism in America. Minneapolis, 1937.
24. Ginsburg M. Review of Fictional Truth. By Michael Riffaterre // Comparative Literature Studies. 1991. № 4. P. 450-455.
25. Hartsock J.C. Literary Journalism and the Aesthetics of Experience. Amherst; Boston, 2016.
26. Hartsock J.C. A History of American Literary Journalism: The Emergence of a Modern Narrative Form. Amherst, 2000.
27. Hellmann J. Fables of Fact: The New Journalism as New Fiction. Urbana, 1981.
28. Hirsh D.H. Reality and Idea in the Early American Novel. Hague, 1971.
29. Hunter J.P. Before Novels: The Cultural Contexts of Eighteenth-century English Fiction. New York, 1990.
30. Italia I. The Rise of Literary Journalism in the Eighteenth Century: Anxious Employment. London; New York, 2005.
31. Lewis D. Truth in Fiction // American Philosophical Quarterly. 1978. № 1. P. 37-46.
32. Literary Journalism: A Biographical Dictionary of Writers and Editors / ed. E. Applegate. Westport, 1996.
33. McKeen W. Tom Wolfe. New York, 1995.
34. Petter H. The Early American Novel. Columbus, 1971.
35. Riffaterre M. Fictional Truth. Baltimore, 1990.
36. Shapiro B. A Culture of Fact: England, 1550-1720. Ithaca, 2000.
37. The New Journalism. With an anthology edited by Tom Wolfe and E.W. Johnson. New York, 1973.
38. Traill N.H. Review of Fictional Truth by Michael Riffaterre // Style. 1991. № 2. P. 343-345.
39. Van Doren C. The American Novel: 1789-1939. New York, 1940.
40. Watt I. The Rise of the Novel. London, 1957.
41. Weingarten M. The Gang That Wouldn't Write Straight: Wolfe, Thompson, Didion, and the New Journalism Revolution. New York, 2005.
42. Wolfe T. The Electric Kool-Aid Acid Test. New York, 1968.
43. Zavarzadeh M. The Mythopoeic Reality: The Postwar American Nonfiction Novel. Urbana et al., 1976.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Borisenko A. Roman s kliuchom kak otmychka [Roman à clef as a Lockpick]. Novoye literaturnoye obozreniye, 2010, vol. 104, no. 4, pp. 291-293. (In Russian).
2. Carrol N. Review of The Nature of Fiction by Gregory Currie. Mind, 1994, vol. 103, no. 412, pp. 542-545. (In English).
3. Ginsburg M. Review of Fictional Truth by Michael Riffaterre. Comparative Literature Studies, 1991, vol. 28, no. 4, pp. 450-455. (In English).
4. Lewis D. Truth in Fiction. American Philosophical Quarterly, 1978, vol. 15, no. 1, pp. 37-46. (In English).
5. Traill N.H. Review of Fictional Truth by Michael Riffaterre. Style, 1991, vol. 25, no. 2, pp. 343-345. (In English).
6. Tretyiakov V. Pravo kak literatura - i naoborot [Law as Literature - and Vice Versa]. Novoye literaturnoye obozreniye, 2011, vol. 112, no. 6, pp. 375-378. (In Russian).
7. Venediktova T. Literaturnaya pragmatika: konstruktsiya odnogo proyekta (obzor issledovaniy literatury kak kommunikatsii) [Literary Pragmatics: The Construction of a Project (A Review of Research on Literature as Communication)]. Novoye literaturnoye obozreniye, 2015, vol. 135, no. 4, pp. 326-346. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
1. Bakhtin M.M. Problemy poetiki Dostoevskogo [The Problems of Dostoevsky's Poetics]. Bakhtin M.M. Sobraniye sochineniy [Collected Works]: in 7 vols. Vol. 6. Moscow, 2002, pp. 6-300. (In Russian).
2. Genette G. Vymysel i slog (Fictio etdictio) [Fiction and Diction (Fictio et Dictio)]. Genette G. Figury [Figures]: in 2 vols. Vol. 2. Moscow, 1998, pp. 342-451. (Translated from French to Russian).
3. Kharitonov D. Literatura fakta kak fakt literatury [Literature of Fact as a Fact of Literature]. Leo philologiae: Festshrift v chest' 70-letiya L'va losifovicha Soboleva [Leo Philologiae: A Festschrift in Honor of Lev I. Sobolev's 70th Anniversary]. Moscow, 2016, pp. 286-307. (In Russian).
4. Razumovskaia M. Biblioteka uchenogo i biblioteka romanista v 18 veke [A Scholar's Library and a Novelist's Library in the 18th Century]. Al'manakh bibliofila [Bibliophile's Almanac]. Issue 9. Moscow, 1980, pp. 206-222. (In Russian).
5. Yakovleva N. "Chelovecheskiy document": material k istorii ponyatiya ["Human Document:" On the History of the Concept]. Obatnin G.V., Pesonen P. (eds.) Istoriya ipovestvovaniye [History and Narration]. Moscow, 2006, pp. 372-427. (In Russian).
6. Zorin A. Ponyatiye "literaturnogo perezhivaniya" i konstruktsiya psikho-logicheskogo protonarrativa [The Concept of "Literary Empathy" and the Construction of Psychological Protonarrative]. Obatnin G.V., Pesonen P. (eds.) Istoriya ipovestvovaniye [History and Narration]. Moscow, 2006, pp. 12-28. (In Russian).
(Monographs)
7. Alyab'yeva L. Literaturnaya professiya v Anglii v 16-19 vekakh [The Literary Profession in England in the 16th - 19th Centuries]. Moscow, 2004. (In Russian).
8. Applegate E. (ed.) Literary Journalism: A Biographical Dictionary of Writers and Editors. Westport, 1996. (In English.)
9. Boyd B. On the Origin of Stories: Evolution, Cognition, and Fiction. Cambridge; London, 2009. (In English).
10. Chase R. The American Novel and Its Tradition. New York, 1957. (In English).
11. Compagnon A. Demon teorii: literatura i zdravyy smysl [The Demon of Theory: Literature as Common Sense]. Moscow, 2001. (Translated from French to Russian).
12. Connery Th.B. (ed.) A Sourcebook of American Literary Journalism: Representative Writers in an Emerging Genre. Westport, 1992. (In English).
13. Cowie A. The Rise of the American Novel. New York, 1948. (In English).
14. Currie G. The Nature of Fiction. New York, 1990. (In English).
15. Davis L.J. Factual Fictions: The Origins of the English Novel. New York, 1983. (In English).
16. Dickstein M. Gates of Eden: American Culture in the Sixties. New York, 1977. (In English).
17. Finkelberg M. The Birth of Literary Fiction in Ancient Greece. Oxford, 1998. (In English).
18. Ford E.H. A Bibliography of Literary Journalism in America. Minneapolis, 1937. (In English).
19. Hartsock J.C. A History of American Literary Journalism: The Emergence of a Modern Narrative Form. Amherst, 2000. (In English).
20. Hartsock J.C. Literary Journalism and the Aesthetics of Experience. Amherst; Boston, 2016. (In English).
21. Hellmann J. Fables of Fact: The New Journalism as New Fiction. Urbana, 1981. (In English).
22. Hirsh D.H. Reality and Idea in the Early American Novel. Hague, 1971. (In English).
23. Hunter J.P. Before Novels: The Cultural Contexts of Eighteenth-century English Fiction. New York, 1990. (In English).
24. Italia I. The Rise of Literary Journalism in the Eighteenth Century: Anxious Employment. London, New York, 2005. (In English).
25. McKeen W. Tom Wolfe. New York, 1995. (In English).
26. Petter H. The Early American Novel. Columbus, 1971. (In English).
27. Riffaterre M. Fictional Truth. Baltimore, 1990. (In English).
28. Shapiro B. A Culture of Fact: England, 1550-1720. Ithaca, 2000. (In English).
29. The New Journalism. With an anthology edited by Tom Wolfe and E.W. Johnson. New York, 1973. (In English).
30. Van Doren C. The American Novel: 1789-1939. New York, 1940. (In English).
31. Venediktova T. Literatura kak opyt, ili "Burzhuaznyy chitatel" kak kul 'turnyy geroy [Literature as Experience, or "The Bourgeois Readef' as a Cultural Hero]. Moscow, 2018. (In Russian).
32. Watt I. The Rise of the Novel. London, 1957. (In English).
33. Weingarten M. The Gang That Wouldn't Write Straight: Wolfe, Thompson, Did-ion, and the New Journalism Revolution. New York, 2005. (In English).
34. Wolfe T. The Electric Kool-AidAcid Test. New York, 1968. (In English).
35. Zavarzadeh M. The Mythopoeic Reality: The Postwar American Nonfiction Novel. Urbana et. al., 1976. (In English).
36. Zenkin S. Teoriya literatury [Literary Theory]. Moscow, 2018. (In Russian).
Харитонов Дмитрий Владимирович, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики».
Кандидат филологических наук, доцент Департамента истории и теории литературы, куратор направления «Художественный перевод» магистратуры «Литературное мастерство». Научные интересы: художественный перевод, американская литература ХХ в., литературная журналистика.
E-mail: harman1567@gmail.com
Dmitry V. Kharitonov, National Research University Higher School of Economics.
Candidate of Philology, Associate Professor, School of Literary History and Theory, Curator of Literary Translation Track of Creative Writing Master's Program. Research interests: literary translation, 20th-century American literature, literary journalism.
E-mail: harman1567@gmail.com
