CC BY
88
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 8. ИСТОРИЯ. 2016. № 4
Т.Д. Соловей
(доктор ист. наук, профессор кафедры этнологии исторического факультета
МГУ имени М.В. Ломоносова)*
ДИСКУРС О «НАРОДНОСТИ» В XIX в.:
СТРУКТУРА И ЭВОЛЮЦИЯ
Понятие «народность» стало одним из ключевых в культурном и интеллектуальном пространстве России XIX в. Проблема народности разрабатывалась одновременно в общественно-политическом и научном контекстах. В авторской гипотезе понимание «народности» изначально дуалистично: народность как особый тип нравственности, воплощаемый крестьянством, и народность как национальность (этническая принадлежность). Эволюция понимания «народности» в середине — второй половине XIX в. (преимущественно в фольклористике и этнографии) составляет содержание статьи.
Ключевые слова: народность, национальность, С.С. Уваров, славянофилы, Н.И. Надеждин, этнография, фольклористика, И.М. Снегирев, И.П. Сахаров, И.Г. Прыжов.
The notion "narodnost" was one of the most crucial in the cultural and intellectual space of the 19th century Russia. The issue of "narodnost" was simultaneously studied in the socio-political and academic contexts. In the author's view the understanding of "narodnost" is inherently dualistic — as a special type of morality, embodied by peasantry and as nationality (ethnic identification). The evolution of the concept of "narodnost" in the mid — late 19th century (predominantly in folk studies and ethnography) is the core of the article.
Key words: "narodnost", nationality, S.S. Uvarov, slavophils, N.I. Nadezhdin,
ethnography, folk studies, I.M. Snegirev, I.P. Sakharov, I.G. Pryzhov.
* * *
Понятие «народность» стало одним из ключевых в российском культурном и интеллектуальном пространстве XIX в. Его появление напрямую связано с формированием во второй четверти XIX столетия русского национального дискурса. Проблема народности разрабатывалась одновременно в общественно-политическом и научном контекстах.
Слово «народность», по сведениям М.К. Азадовского, впервые использовано в 1819 г. в переписке П.А. Вяземского с А.И. Тургеневым как русское соответствие французского nationalité. Однако отождествление «национальности» и «народности» в российском интеллектуальном дискурсе второй четверти — середины XIX в.
* Соловей Татьяна Дмитриевна, тел.: 8-916-978-00-45; e-mail: [email protected]
едва ли возможно. Представляется, что понимание «народности» изначально было дуалистично: народность как выражение народной личности, как особый тип нравственности, воплощаемый крестьянством, У8 народность как этническая принадлежность, как возможность достижения народного единства, «братского союза между разными сословиями».
Эволюция понимания «народности» в середине — второй половине XIX в. (преимущественно в фольклористике и собирательской этнографии) составляет содержание статьи.
«Народность» в общественно-политическом дискурсе
В 30-40-е гг. XIX в. интенсивно формируется русский национальный дискурс, что было связано с мощными внешними импульсами, полученными национальным самосознанием. Французская революционная динамика вызвала к жизни взрыв национализмов в Европе, нашедший свое максимальное выражение в формировании национальных государств. На смену Европе абсолютистских монархий шла новая политическая реальность — Европа национальных государств и демократических изменений. Национализм был связан с наступлением капитализма, формировавшим новую социальную и экономическую реальность, — Европу «язв проле-тарства» и буржуазных нуворишей. Драматическое изменение конституирующего «Другого» русской идентичности бросало России новые вызовы, поиск ответов на которые должен был носить, в том числе, интеллектуальный характер. Возможно даже — прежде всего интеллектуальный, поскольку попытка декабристов разрешить актуальные русские проблемы военно-политическим путем оказалась неудачной.
Наконец, вполне заслуженная репутация спасительницы Европы и патриотический подъем в России в годы наполеоновских войн также неизбежно обостряли интерес к русской проблематике.
Одним из первых развернутых идеологических ответов на новые вызовы и изменение Европы стала теория «официальной народности». Она носила подчеркнуто полемический характер, будучи намеренной антитезой знаменитой французской революционной формулы «свобода, равенство, братство». Она отвергала идентификацию России с «ложной» Европой революции, национализма и демократии, противопоставляя ей Россию как оплот «подлинного» европеизма, носительницу «старых» ценностей легитимизма, религиозности и «народности».
Последний концепт был наименее понятным и очевидно расплывчатым, особенно в сравнении с понятиями «православие» и
«самодержавие». В уваровской триаде член «народность» мог интерпретироваться и как «национальность», и как «простонародность», но акцент делался на «простонародности», подразумевая широкую низовую базу самодержавия. Если французская «национальность» потенциально включала в себя всех живущих во Франции, то «народность» С.С. Уварова подразумевала верные престолу простые слои русского народа, в противовес фрондирующему и оппозиционному дворянству. Третий член формулы Уварова выражал «прежде всего, стремление самодержавия расширить свою социальную базу, получить непосредственную опору в "народе" (в широком смысле слова)»1.
При этом вариант С.С. Уварова, оставлявшего за бортом великорусской народности оппозиционное дворянство, был еще довольно мягким в сравнении со славянофильством, провозглашавшим наивысшим воплощением народности крестьянство и тем самым имплицитно исключавшим из этой общности городские слои населения, подозревавшиеся в моральной и культурной коррумпированности западным образом жизни. В этом смысле славянофильская интерпретация народности, питавшаяся концепцией Уо1№Н немецких романтиков, оказалась гораздо радикальнее, чем у немецких учителей: те никогда не исключали образованные слои немцев из германского народа. Более того, и в самой русской культурной традиции первоначально (в конце XVIII в.) концепт «народа» не подразумевал исключений по социальному признаку.
Именно с подачи славянофилов крестьянство стало представляться квинтэссенцией «русскости». Закреплению и популяризации этой точки зрения способствовала великая русская литература, где со второй половины 40-х гг. XIX в. важное место заняли фигуры олицетворявших «народ» крестьянина и «маленького человека», противопоставленные вестернизированной элите2.
В уваровской триаде конституирующая роль принадлежала «самодержавию», а «православие» и «народность» носили второстепенный характер. У славянофилов же «народность» не всегда явно, но весьма последовательно противопоставлялась «самодержавию», а «православие» выглядело равноценным «народности».
Конституирующая роль «народности» особенно хорошо прослеживается в славянофильской концепции отечественной истории. «Предмет истории России они (славянофилы. — Т.С.) видели не
1 Славянофильство и западничество: консервативная и либеральная утопия в работах Анджея Валицкого. Реферативный сборник / Сост. К.В. Душенко; отв. ред. Р.А. Гальцева. Вып. I. М., 1991. С. 25.
2 Соловей Т.Д. Власть и наука в России. Очерки университетской этнографии в дисциплинарном контексте (XIX — начало XXI вв.). М., 2004. С. 73.
в государстве, а в народе, величие России не в материальной мощи, но в нравственных началах, хранящихся в крестьянской общине»3.
Таким образом, в общественно-политическом контексте второй четверти XIX в. русская «народность» означала, прежде всего, «простонародность», эмоционально сближаясь с немецким Volkstum4.
Научный дискурс о «народности»: Н.И. Надеждин
Славянофильские штудии, вдохновлявшиеся немецкой романтической философией, особенно идеями Ф. Шеллинга, имели главной целью обнаружение уникального русского духа, расшифровку воплощенной в русской нации идеи Бога и относятся скорее к метафизическому, чем собственно научному дискурсу. Славянофильская реконструкция русской истории основывалась на крайне сомнительных и произвольно выбранных посылках; в смутной и расплывчатой славянофильской историософии поэзия, интуитивный подход превалировали над рациональным и аналитическим началом.
Славянофилы не столько узнавали и изучали Россию и русских, сколько занимались культурно-философским и идеологическим конструированием этих феноменов. Выражаясь в духе постмодернистской историографии, они «изобретали» автохтонную традицию или, их собственным слогом, «помысливали Россию».
Если славянофилы всецело принадлежали романтическо-мета-физическому стилю мышления, то Н.И. Надеждин, прокламировавший задачу получения объективного и рационального знания о русских, предвосхищал переход к позитивизму, однако, не порывая бесповоротно с романтизмом.
Переходный характер мировоззрения Надеждина стал основанием амбивалентности в его понимании «народности» как моральной, эстетической и этнической категории.
В ранний период деятельности, до 1836 г. (профессорско-преподавательский и журналистский) проблема «народности» попала в сферу внимания Надеждина и разрабатывалась им в двух направлениях: в контексте философии истории — как выяснение специфики отечественной истории, в контексте эстетики — как проблема народности искусства. Надеждин-философ определял народность как «великое человеческое семейство», объединенное «внутренним духом», в силу чего «раздробленные в многочисленных и многоразличных звеньях» черты «характеристической физиономии» народа «представляют одно полное целое»5. Надеждин-критик интерпре-
3 Славянофильство и западничество. Вып. 1. С. 34.
4 Там же. С. 168.
5 Соловей Т.Д. Николай Иванович Надеждин. У истоков отечественной этнологической науки // Этнографическое обозрение. 1994. № 1. С.104.
тировал «народность» литературы как эстетическую категорию (литература — «глас народа»).
Развивая мысль о том, что народность есть выражение духа народа, «живописание отечественных обычаев и нравов», «народного характера», он оперировал критерием народности в своих оценках литературных произведений, критикуя подражательность и чрезмерное «стремление к европеизму» в ущерб вниманию к тому, «что именно русское, народное»6. Вместе с тем, будучи рационалистом, именно у Европы Надеждин призывал учиться, как «уважать себя, дорожить своей народной личностью»7.
Надеждин ставил вопрос о формировании русской народности и пытался реконструировать ее историческую динамику (указать ее «исторические пласты»). Однако, определив народность в самом общем виде, как «сложность народных свойств и особенностей», он затруднялся с их характеристикой.
«Народность» осталась его главным интересом и после 1836 г., по возвращении из ссылки, в период профессиональной деятельности на поприще этнографии. Понятия «народ» и «народность» (в очень близком соответствии с современными понятиями «этнос» и «этничность») составили стержень его концептуализации предмета этнографии: «Таким образом, "народы" составляют предмет, которым ближайше занимается, а описание "народностей" есть содержание, из которого собственно слагается этнография». Или: «Этнография во всем видит лишь народ, и в нем смотрит только на его значение и место в роде человеческом»8.
Предпринятая Надеждиным концептуализация этнографии, его методологический экскурс в эту область был неразрывно связан с такой важной частью научного наследия ученого, как постановка вопроса о комплексном, целостном изучении русского народа: «...Главным предметом внимания нашего должно быть то, что именно делает Россию Россиею; т.е. — "человек Русский"!»9. Фундаментальная заслуга Надеждина состояла в том, что нараставший общественный интерес к русскому народу, к феномену, который довольно неуклюже можно назвать «русскостью», он направил в русло рационального, научного исследования, поставив «изучение русской народности, вместо прежней дилетантской и сантимен-
6 Пыпин А.Н. История русской этнографии. В 4 т. Т. I. Общий обзор изучений народности и этнографии великорусской. СПб., 1890. С. 261.
7 Там же. С. 262.
8 Надеждин Н.И. Об этнографическом изучении народности русской (Ч. I) // Этнографическое обозрение. 1994. № 1. С. 109—110, 115.
9 Там же. С. 107.
тальной точки зрения, на почву общеисторического и этнографического исследования, освещаемого критикой»10.
Им был инициирован (и отчасти осуществлен) проект по комплексному изучению русского народа, ставший отправной точкой формирования такого раздела этнографической науки, как этнография русских. Речь идет о масштабной акции отделения этнографии Императорского Русского географического общества (ИРГО) (главой которого с 1848 г. стал Надеждин) — рассылке инструкции / «циркуляра» по сбору этнографических материалов11.
Однако в понимании того, что есть русский народ, из кого он состоит, наблюдалась парадоксальность, характеризующая русский национальный дискурс вплоть до сегодняшнего дня. С одной стороны, за содействием в реализации своей программы ИРГО обращалось ко всем русским образованным людям, т.е. к протоинтелли-генции и дворянству. С другой стороны, во вступительном слове к анкете Надеждин применительно к русскому народу рекомендовал собирать сведения о «тех классах населения, в коих народные особенности сохраняются наиболее: таковы в племени Русском: весь так названный простой сельский народ, а также и средние классы горожан: мещане, купцы, разночинцы; одним словом, все те, о которых говорится, что они живут еще попросту, по-Русски!»12. Другими словами, подразумевалось, что элитные слои в русский народ не входят.
Говоря современным академическим языком, Надеждин выступил протагонистом узкой, исключающей концепции нации. Это сближает его со славянофилами, но версия Надеждина была менее радикальной: право считаться народом он резервировал не только за крестьянами, но и «средними классами горожан».
«Народность» в деятельности этнографов-собирателей
С точки зрения этнографии трудно переоценить появление концепта «народность», который, несмотря на свою крайнюю неопределенность (а возможно, и благодаря ней), указал потенциальное направление научного изучения — народную жизнь — и, что не менее важно, обеспечил ему властную легитимацию. Вместе с тем, «этнографические изучения», следуя за официальной линией и общественными настроениями, отчасти сами питали эти настроение, предоставляя материал для описания народного быта.
10 Пыпин А.Н. Указ. соч. С. 272.
11 Подробнее об этом см.: Соловей Т.Д. Власть и наука в России. С. 71—72.
12 Соловей Т.Д. Николай Иванович Надеждин. С. 105.
В 1830—1840-е гг. началось собственно этнографическое изучение русского народа, хотя и отмеченное на первых порах явной печатью дилетантизма. В фокусе исследования находился фольклор, что было связано с преобладающим влиянием точки зрения об устном народном творчестве как наиболее ярком и полном выражении национального духа.
Первым из этой плеяды этнографов-любителей был И.М. Снегирев, профессор кафедры латинского языка и римских древностей в Московском университете. Изучение «этнографической старины» принесло Снегиреву репутацию лучшего знатока старой Москвы. Им были опубликованы три крупные работы этнографического характера: о русских пословицах (1831—1834), о русских народных праздниках и суеверных обрядах (1837—1839), о русских лубочных картинках (1844). Составляя безусловную ценность в качестве свода материала, источника, эти труды были весьма слабы в научном отношении. Поэтому монаршье благословение штудий Снегирева скорее служило поощрением их идеологической установки — сконструировать образ верноподданнического и «благолепного» русского народа13. Тогда как его представления о «народе» и «народности» отвечали «официальной программе», а взгляд на отечественную историю был «вполне карамзинский»14. «Народность» в его глазах представляла ценность не как таковая, а лишь как способность народа испытывать «чувство веры и благочестия, любовь к государю и отечеству»15.
Однако в данном случае официальные круги и образованная публика совпадали в своем интересе к русскости, о чем свидетельствует громкий общественный успех дилетантских и отчасти фальсификаторских работ И.П. Сахарова, в тени которых оказались труды Снегирева. Он тоже был верен официальной линии, провозглашавшей «народность». Однако в его (сына священника из Тулы) любви к «народности» была своя «демократическая жилка, ненависть к барству с его иностранным образованием, пренебрегавшему народом»16. «Его ненависть к барству, воспитанному на иноземный лад и забывшему о народе и старине, была без сомнения искренняя, могла иметь свои достаточныя основания и внушать сочувствие, как протест против грубого и пошлого забвения национальных интересов литературы и общественности; — но в этом было и народничанье, себе на уме»17.
13 Подробнее об этом см.: Пыпин А.Н. Указ. соч. С. 316—329; Токарев СЛ. История русской этнографии (Дооктябрьский период). М., 1966. С. 192—197.
14 Пыпин А.Н. Указ. соч. С. 329.
15 Токарев С.А. Указ. соч. С. 194.
16 Пыпин А.Н. Указ. соч. С. 312.
17 Там же. С. 289.
Главное детище Сахарова «Сказания русского народа о семейной жизни своих предков» (по плану — семь томов в составе тридцати (!) книг), издание которого началось в 1836 г., поразило читающую публику грандиозностью замысла и разнообразием материала. За скобками остались «ненаучные странности» плана и исполнения, беспорядок расположения и то, что многие из обозначенных тем ни в каком смысле не подходили своим содержанием под понятие «сказаний русского народа». Однако это и другие сомнительные сочинения предприимчивого фальсификатора оказались, что называется, на злобу дня, удовлетворив новый культурный и интеллектуальный запрос: «Они поражали обилием материала, частью совсем нового, неизвестного; содержание их отвечало уже ясно ощущавшейся в образованном обществе потребности в познании своего народа»18. Эта, данная Токаревым, оценка работ Сахарова в значительной мере применима и к творчеству Снегирева.
Что касается понимания «народности», то оно у Сахарова, как и других его современников (И.М. Снегирева, В.И. Даля, А.В. Терещенко), было аморфным и отнесенным в прошлое. Он усматривал «источники чистой народности в народном быте, старине, поэзии и предании». Его проповеди народности составляло «голословное восхваление старины, сожаления об утрате понятий и нравов доброго старого времени и призывы к их возвращению»19. Именно и только (!) народная старина рассматривалась им как «палладиум истинной национальности»20.
Постепенно процесс собирания этнографического материала удалось перевести с кустарно-любительских на более или менее научные рельсы.
Середина XIX в. стала временем складывания научной школы русской фольклористики, где основополагающая роль принадлежала профессору Московского университета Ф.И. Буслаеву, впервые сделавшему устное народное творчество предметом научного анализа. Его основной труд «Исторические очерки русской народной словесности и искусства» (1861) имел твердую теоретико-методологическую опору в виде идей мифологической школы, в мировоззренческом и культурном плане связанной с консервативным романтизмом.
Магистральной идеей мифологического направления служила идея деградации. Сторонники мифологической теории исходили из того, что современная им духовная культура была итогом не эволюционного развития, а ровно наоборот — результатом дегра-
18 Токарев С.А. Указ. соч. С. 199.
19 Пыпин А.Н. Указ. соч. С. 282, 283.
20 Там же. С. 276.
дации изначального (примордиального — сказали бы мы сейчас) возвышенного мировоззрения, которое они пыталась реконструировать21.
Если теоретические взгляды Надеждина содержали перспективу расширения представлений о «народности» и эволюции этой расплывчатой абстрактной категории в рациональном русле движения к пониманию ее как «национальности» (этничности), то мифологи законсервировали понимание народности как категории моральной, обнаруживая «золотой век» народной нравственности в прошлом.
Исключение составлял А.А. Григорьев. Ключом философских воззрений «последнего романтика» являлся «процесс формирования рационализированного самосознания личностей (курсив мой. — Т.С.), отчужденных от гомогенной, нерефлективно принимаемой системы норм и коллективных представлений»22. Главный теоретик «Москвитянина» (1850—1856), считавшегося наряду с «Русской беседой» оплотом славянофильской мысли, он, вместе с тем, оказался суровым критиком славянофилов: «Славянофильство верило слепо, фанатически в неведомую ему самому сущность народной жизни, и вера вменена ему в заслугу»23. В противоречии со славянофилами и в духе новоевропейского понимания народности как нации А.А. Григорьев полагал, что «залог будущего России» хранится не в крестьянстве, «а в классе среднем, промышленном, купеческом по преимуществу». Но эти новаторские мысли не воплотились в законченную теорию. А попытки Григорьева сочетать славянофильские идеи с идеями рефлексии и эмансипации личности выражали стремление к недостижимому синтезу славянофильства и западничества.
Понимание «народности» как особого типа нравственности, свойственной «маленькому человеку» (человеку из народа), было канонизировано русской литературой в середине — второй половине XIX в. Ф.М. Достоевский называл «народностью» духовную сущность народа, его гений, его творческую личность и призывал к «смирению перед правдой народной» (читай — простонародной). Носителей народности он видел в «серых зипунах», которые не утратили связь с исторически-народной правдой. Его понимание «народности» роднит его со славянофилами. Общим было осознание глубокого разрыва интеллигенции (шире — элиты) с народом.
21 Подробнее об этом см.: Токарев С.А. Указ. соч. С. 273—275.
22 Славянофильство и западничество: консервативная и либеральная утопия в работах Анджея Валицкого. Реферативный сборник. Вып. 2. М., 1992. С. 158.
23 Там же. С. 169-170.
Отправной точкой воззрений славянофилов и русского писателя была идея антропологического оптимизма, т.е. высокая оценка потенциальных и актуальных качеств русского народа. Но поскольку их представление о народе было ограниченным (у Достоевского чуть более реалистичным в понимании этой ограниченности), то в одном из своих дневников он вкладывает в уста народа слова «полюби не меня, а мое», т.е. призывает полюбить не конкретных людей, из которых состоит народ, но «полюбить в народе его народность»24.
От «народности» к «национальности»
Выход за узкие рамки трактовки «народности» как метафизической категории оказался возможен в первую очередь благодаря идейно-политической и культурно-мировоззренческой динамике российского общества, которая ускорилась в 1860-1870-х гг.
Все идейные и культурнические течения отечественной мысли изначально были тематизированы «народностью», и в орбите идеологической конфронтации неизбежно оказывались концепции «народа» и «народности». Именно в народе искали критерий для оценки политических явлений, признавая верховенство его прав. Оценки и выводы расходились подчас радикально.
Славянофилы и западники, имея общую отправную точку в виде представления о народе как главной опоре иррациональной традиции, о «просвещенных классах» — главном носителе общечеловеческих ценностей — делали диаметрально противоположные выводы: «славянофилы провозглашали необходимость "возвращения" интеллигенции в народ, придания консерватизму "народного" характера; западники ставили задачу преобразовать народ в "нацию", т.е. в народ, достигший "эпохи сознания", народ, "индивидуализированный мыслью"»25.
Обе группировки, несмотря на утопичность доктрин, претендовали на право выступать от имени «русского народа»; позднее подобного соблазна не избежали народники и марксисты. Как иронично заметил П.Б. Струве, всегда находились люди, «которые уверили себя и других, что им удалось узреть национальный дух и снять с него даже не одну фотографию в разных позах... Эти изображения они предлагают всем и каждому, по ним они желают лепить (или коверкать?) живое лицо народа»26.
24 Муретов Д.Д. О понятии народности // Нация и империя в русской мысли начала XX века. М., 2004. С. 193.
25 Славянофильство и западничество. Вып. 2. С. 184-185.
26 Цит. по: Сергеев С.М. Пришествие нации? Книга статей. М., 2010. С. 14.
Углубляющаяся (особенно заметно в 1860—1870-х гг.) идейно-политическая дифференциация неизбежно разрушала любые претензии на монопольное обладание единственно верной формулой «национального духа» и «народности».
Однако никакая идейно-политическая классификация российского общества второй половины XIX столетия per se не может считаться бесспорной, когда речь заходит об отношении к «народу» и «народности». Она чаще всего не схватывает существа расхождений. Пожалуй, более точным описанием возникшей внутри образованного слоя России дифференциации представляется противостояние антропологических оптимистов, исходивших из высокой оценки потенциальных и реальных качеств русского народа, и антропологических пессимистов (реалистов, в более мягкой формулировке), испытывавших серьезный скепсис в отношении актуального состояния русской народности. Реализм последних зачастую (хотя и не всегда) основывался на лучшем знании собственного народа. Еще одну линию разлома составил конфликт мировоззренческих позиций, в оптике одной из которых «русскость» обладала самостоятельной ценностью, тогда как в оптике другой — имела лишь функциональное значение, как оппозиция действующей власти.
Эта дифференциация выпукло проявилась внутри фольклористики и собирательской этнографии 1860—1870-х гг., что привело к появлению новых интерпретационных схем и вызвало сдвиг в содержании термина «народность».
Общественно-политическая динамика сопровождалась динамикой интеллектуальной и научной. Магистральным направлением развития научного знания во второй половине XIX в. были специализация и институционализация наук.
На смену мифологической школе, в мировоззренческом плане связанной с консерватизмом, пришел эволюционизм (проекция сциентизма) — ее теоретическая антитеза. В сравнении с эволюционизмом мифологическое направление было теорией среднего ранга, выросшей из изучения фольклора и неплохо работавшей при анализе фольклора и мифологии, но вряд ли применимой за этими рамками. Тогда как эволюционизм с его колоссальным эвристическим потенциалом составил мировоззренческое основание этнологии и конвертировался в широкое общественное краеведческое движение, в котором сциентистский стиль соединился с народническим пафосом сочувствия и помощи низшим слоям общества.
Устойчиво сильными оставались позиции этнографов и собирателей фольклора «консервативного» («славянофильского», в иных классификациях) направления, исходивших из презумпции самоценности «русской народности». Некоторый утопизм по части зна-
ния реального положения народа не обесценивает их деятельности, тем более что и они неизбежно двигались в направлении позитивистской оценки фактов народной жизни, усовершенствовали концептуальные подходы и расширяли сферу исследовательских интересов.
Во-первых, хотя основным интересом собирательской этнографии оставался фольклор, на смену «историко-поэтическим фантазиям о прошедших веках» приходило внимание к современным формам его бытования.
Во-вторых, интерес этот становился все менее отвлеченно-романтическим и все более научным. Идеализированное представление о «народности» середины XIX в., устраняло все индивидуальное и личностное как нечто «случайное», «простонародное», в отличие от «подлинно народного». Тогда как для А.Н. Афанасьева народная сказка — важный исторический источник. В первом издании «Народных русских сказок» (выпуски 1-8; 1855-1864) Афанасьева тексты точно передают специфику речи и стиля рассказчика, особенности говора данной местности, без литературной обработки, что и составляет документальную научную ценность сборника.
В-третьих, в орбиту интереса входили (хотя и очень медленно) наряду с фольклором и другие стороны жизни народа (быт, календарные обряды, обычаи). Что приводило к мысли о необходимости систематически собирать сведения о народе и собирать их стационарным методом (смотри, например, А.В. Терещенко «Быт русского народа», 1848). Вместе с тем возникало понимание, что народность не сводится к набору культурных черт или местных обычаев, а представляет собой некое высшее единство, стоящее над местными особенностями: «Разве народность в том состоит, чтобы носить свои одежды, питаться своей пищею, жить в своих старинных хоромах, поступать по обычаю своей страны? — О, тогда бы каждый город, — что говорю, — каждый уголок деревни должен искать своей народности»27.
Зарождалось новое — «демократическое» — направление в фольклористике и собирательской этнографии, для деятелей которого русская народность представляла ценность не как таковая, а благодаря своей потенциальной и актуальной оппозиционности российскому статус-кво. Институциональной опорой этого направления в 1860-х гг. стал журнал «Русское слово», штатный идеолог которого Варфоломей Зайцев прославился едкими высказываниями о русской народной сказке.
27 Цит. по: Токарев С.А. Указ. соч. С. 204.
Наиболее последовательно новая интерпретация «народности» была представлена в трудах И.А. Худякова и И.Г. Прыжова. Фокус их интереса переместился с «высокой» орбиты воспевания лубочного и религиозно-мифологического пласта народной жизни на «низменный» уровень изучения социального быта русского народа, включая такие его проявления, как крепостное состояние, нищенство и кликушество, ереси и раскол, кабак и «пьяные житья», грубые предрассудки и суеверия, изуверские обряды.
Что и говорить, представление «революционеров-шестидесятников» о «народной личине» и положении русских было реалистичней, чем у их предшественников и оппонентов — народофилов. Однако выводы — слишком радикальны и нигилистичны. В их понимании такая «народность» подлежала искоренению или коренной переделке. Нигилизм в отношении российской действительности оборачивался тотальным отвержением позитивного начала в прошлом и настоящем русского народа.
Научно-исследовательские планы И.Г. Прыжова включали три тематических блока: «Поп и монах как первые враги культуры человека», «История крепостного права, преимущественно по свидетельству народа», «История свободы в России». Реализация этого замысла предполагала шесть томов сочинений: Народные верования (в первые дни культуры, в средних веках и теперь); Социальный быт (хлеб и вино, община и братство, поэзия, музыка и драма); История русской женщины; История нищенства в России; Секты, ереси, расколы; Малороссия.
Большинство материалов так и осталось в рукописях, значительная часть которых была уничтожена самим этнографом-собирателем в ожидании ареста.
Представления Прыжова о «народности» ближе к «национальности». Во всяком случае, народ — это не метафизическая категория, а «граждане», что предполагало изучение сословной, культурной, региональной и иной специфики населения России. Крестьянство, по Прыжову, — это уже не аморфная масса, а весьма разнородная с точки зрения имущественной и социокультурной, и включает, например, «кулаков, завладевших народом, вместо господ». Помимо крестьян, в «русский народ» входят мещане, духовенство, сектанты и еретики, сибирские староверы, женщины (в том числе женщины-сибирячки), маргинальные элементы (кликуши, юродивые, нищие), образованные слои (исключая «придворную клику»).
Взгляды и идеи Прыжова не сложились в ясную концепцию нации/национальности. Его основной труд, создававшийся в течение 20 лет, «Граждане на Руси» (более ранний вариант заглавия — «Русский народ»), содержит лишь зародыш такой концептуализации,
оставшийся не развернутым. Основание его исторической концепции составлял крайне негативный взгляд на историческое прошлое России (смотри, например, его «Записки по истории русского народа» с примечательным названием одной из глав «Москва — царство византизма и татарщины»). Взгляд его на настоящее России полемически заострен: правильному пониманию гражданственности передовыми людьми противопоставляется ретроградное — «правительственной клики» и «халдействующей секты славянофилов»28.
Последнюю группу работ Прыжова составили небольшие по объему очерки, написанные им на поселении в Сибири, которые он собирался объединить под общим заголовком «Записки о Сибири». Здесь антропологический пессимизм интеллигента, затравленного сибирским мещанством и самодурами-администраторами, доходит до крайности, разрушая идею «гражданственности». Он разражается гневными филиппиками по поводу сибирского общества, ставит его во всех отношениях ниже тунгусов, якутов и монголов,
предрекает ему скорое вырождение29.
* * *
В 1880-1890-х гг. политическая мысль — и либеральная (Вл.С. Соловьев, С.Н. Трубецкой, П.Н. Милюков) и консервативная (Л.А. Тихомиров, М.О. Меньшиков) — предпочла заменить «народность» термином «национальность». Использование термина «народность» (А.С. Суворин) носило инерционный характер как дань автохтонной традиции, но содержательно речь шла уже о народности в смысле национальности (этничности), а не как об особом типе нравственности. Подобное понимание вошло и в научный (этнографический) дискурс: А.Н. Пыпин в этнографии видел «развитие идеи народности как национально-демократического мировоззрения» (курсив мой. — Т.С.). Представление о «народности» как нравственной категории на рубеже XIX-XX вв. сохранилось главным образом в культуре, где мода на «народность» захватила буржуазные слои и часть обуржуазившейся аристократии и где основа народности — крестьянский быт — воспринималась через призму утонченного эстетства (стилизация народного искусства художниками из кружка Саввы Мамонтова).
Список литературы
1. Муретов Д.Д. О понятии народности // Нация и империя в русской мысли начала XX века. М., 2004.
28 Пушкарев Л.Н. Рукописный фонд И.Г. Прыжова, считавшийся утерянным // Советская этнография. 1950. № 1. С. 186.
29 Там же. С. 187.
2. Пушкарев Л.Н. Рукописный фонд И.Г. Прыжова, считавшийся утерянным // Советская этнография. 1950. № 1.
3. Сергеев С.М. Пришествие нации? Книга статей. М., 2010.
4. Славянофильство и западничество: консервативная и либеральная утопия в работах Анджея Валицкого. Реферативный сборник / Сост. К.В. Ду-шенко; отв. ред. Р.А. Гальцева. Вып. I, II. М., 1991, 1992.
5. Соловей Т.Д. Власть и наука в России. Очерки университетской этнографии в дисциплинарном контексте (XIX — начало XXI вв.). М., 2004.
6. Соловей Т.Д. Николай Иванович Надеждин. У истоков отечественной этнологической науки // Этнографическое обозрение. 1994. № 1.
7. Токарев С.А. История русской этнографии (Дооктябрьский период). М., 1966.
Поступила в редакцию 8 июня 2016 г.
