CC BY
51
УДК 101.1::316.776
Миннуллина Элина Борисовна
кандидат философских наук, профессор кафедры философии Казанского государственного энергетического университета elinafil@mail.ru Elina B. Minnullina
candidate of philosophical sciences (PhD), professor of the department of philosophy, Kazan State Power Engineering University elinafil@mail.ru
Дискурс и проблема субъективности Discourse and the issue of subjectivity
Аннотация. В статье основное внимание уделяется выявлению социального характера конституирования субъекта. Двойственность связи дискурсивности и речедействия эксплицируется посредством обращения к социологической теории структурации и постструктуралистским концепциям интертекста. Установлено, что в речевых актах участники «открыты» для интердискурсивных взаимодействий, а также для отстранения от порядка дискурса, рефлексии и интерпретации своей истории. Показано, что понимание самости неотделимо от переживания себя как части сообщества в конкретной исторической ситуации. Позиция того, кто бытийствует, определяется процессом рефлексии и интерпретации.
Ключевые слова: дискурс, субъективность, общество, социальная практика, коммуникативное пространство, интертекст, речевой акт, рефлексия, бессознательное.
Abstract. The article focuses on the identifying the social constitution of a subject. The duality of discourse and speech act connection can be explicated by reference to the sociological theory of structuration, andpoststructuralist concepts of intertextuality. It is shown that the participants of speech acts are 'open' for interdiscourse interactions, as well as for disposing the order of discourse, reflection and interpretation of their history. We assume that understanding of the self is inseparable from the self-experience as the part of community in a specific historical situation. The position of subject of being is determined by the process of reflection and interpretation.
Keywords: discourse, subjectivity, society, social practices, communicative space, intertext, speech act, reflection, unconscious.
Категория «субъект», вытесненная из философии или замененная (в контексте постметафизического поворота) категорией «интерсубъективность»
1
[7], не может выйти из проблемного поля философии. Более того, даже постструктурализм, программно выступивший с элиминацией субъекта («смерть автора» [12, с. 61]), пришел в конечном счете к его возвращению. Так, М. Фуко в своей последней работе, послесловии книги Х. Дрейфуса и П. Рабинова «Мишель Фуко. За пределами структурализма и герменевтики» признается, что на протяжении всех лет целью его изысканий являлось не выявление феномена власти, но прослеживание истории таких форм превращения «человека в субъект», как наука, разделение практик и сексуальность [13, с. 208].
Цель работы - эксплицировать социально-коммуникативную природу субъекта речевого действия, определить характер связи дискурса как семантического порядка «речевого действия в социальном контексте» [8] и самости в аспекте переживаемого мира. Теоретической основой работы являются, с одной стороны, социологические синтезирующие концепции (концепция габитуса П. Бурдье, теория структурации Э. Гидденса), с другой -структуралистские и постсруктуралистские интерпретации отношения «дискурс - субъект» в работах М. Бахтина, Ю. Кристевой и М. Фуко.
В разных по существу социологических концепциях пересматривается роль субъекта в общественных отношениях. Не случайно П. Бурдье и Э. Гидденс намеренно используют понятие «агент» (или «актор»). Следует особенно выделить положение Гидденса о двойственной связи действий агентов социальной системы и социальной структуры: язык является нормативно закрепленной структурой правил, которая одновременно и определяет речь, и изменяется вследствие осуществляемой агентами речевой деятельности. Э. Гидденс, используя термин «актор», стремится показать значимость действия участника социальных отношений, когда, например, слуга в его, казалось бы, зависимом положении способен контролировать хозяина. Деятельность субъекта, позволяющая состояться «диалектике контроля» [2, с. 31] и составляющая сущность повседневной практики, представляет собой результат осознания индивидом, как следует «вести себя в различных условиях социального окружения» [2, с. 18].
Рассуждения английского социолога строятся на исходном критичном отношении к мысли К. Маркса о том, что «люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали» [4, с. 119]. То есть, Гидденс не приемлет растворения субъекта в структуре: несмотря на то, что актор децентрирован, он проявляет личностную свободу и активность в социальных практиках. Ключевой характеристикой субъекта Гидденс считает рефлексию, которая, прежде всего, выражена в таких качествах практического сознания, как «осведомленность» и «компетентность» [2, с. 17-18]. Однако понимание способа бытия субъекта как «молчаливого осознания конвенций» [14, с. 30] не подводит к объяснению того, что является причиной его свободного выбора. Правда, в работе «Устроение общества: Очерк теории структурации» тонко подмечено различие между «Я» как лингвистическим субъектом (требующим понимания, что в диалоге собеседник для него самого - тоже «Я») и самостью как суммой воспоминаний [2, с. 100]. В
2
целом в понимании структуры сознания Гидденс недалеко уходит от психоанализа З. Фрейда с той разницей, что он очень четко обозначает различия между практическим и дискурсивным сознанием: «тем, что может быть сказано, и тем, что обычно делается» [2, с. 46]. На наш взгляд, «непреднамеренные последствия», которые в теории структурации становятся неосознаваемыми условиями действий человека, формально закреплены на дискурсивном уровне.
В этом смысле для говорящего не всегда верно то, что «выражать - это значит осознавать» [6]. Если мы имеем дело только с локутивной стороной речевого акта (например, высказыванием «Я голоден»), то в данном случае различие между осознанием и выражением вряд ли имеется. Однако речевой акт - это не только высказывание. Дискурс ограничивает и повелевает в том, что он является привычной схемой отношения с ситуацией и контекстом. В речевом акте, конкретно-речевом осуществлении дискурса, выражена основная его характеристика - повторяемость (то, что Бурдье понимал под организующим принципом, определяющим социальную практику). Эта диспозиция закреплена в интерсубъективных языковых формах, на уровне дискурсивности. Соответственно, та же фраза «Я голоден» в контексте условий существования детей-сирот в российских реалиях зачастую будет отсылать не к голоду как физиологической потребности, но к факту депривации, то есть психическому состоянию ребенка без родителей.
Самость (сам как о^о^ - равный) не может проявиться через фрагмент расщепленного Эго, предположим, через повторяющееся повседневное действие. Рутинное действие в его объективации, если сказать в терминологии раннего Маркса, является «отчуждением», «выключением из действительности» [5, с. 561] переживания мира индивидом. Иначе говоря, осуществление социальной практики еще не говорит о том, что актор свободен и равен самому себе. Тождество самости не может установиться само собой, если только не мыслить «Я» как ядро деятельности, как то, что предъявляет себя трансцендентально и является предзаданным абсолютным единством, противопоставленным объекту (и социальному контексту) в духе рациональности Канта. И даже если рассуждать в таком ключе, мы не можем идентифицировать самих себя в отрыве от жизни, которую мы проживаем в конкретный исторический момент. В работе «Либерализм и границы справедливости» М. Сэндел, рассуждая о самопознании, справедливо утверждает, что наше понимание самих себя неотделимо от переживания «Я» как части семьи, сообщества в конкретной исторической ситуации [15, с. 179].
Мы приходим к выводу, что вопрос о том, кто бытийствует, связан с вопросом о том, каким образом он интерпретирует свою историю, и, следовательно, насколько успешно он может от нее отстраняться. Можно сказать, что субъективность - это результат рефлексии в коммуникации, которая позволяет интерпретировать свои действия и смыслы. Так, у Хайдеггера мы находим аналогичные рассуждения: «На кто тогда возможно ответить лишь в феноменальном выявлении определенного способа бытия присутствия» [11, с. 139]. Иначе говоря, проблема субъекта дискурса - это
3
проблема говорящего себе свою историю. Однако остается непроясненным вопрос: в рамках какого дискурса говорящий себя соотносит с Другим в коммуникативном пространстве.
Для раскрытия отношения субъективности и дискурса необходимо определить, каким образом в горизонте языка человек, будучи «заброшенным» в мир значений, проявляет себя как «Я-говорящий», а не как лишь носитель чуждого смысла, вытесняющего собственное, «подлинное» бытие. Проблема потери или забвения самости в пространстве навязанных иррациональных, доминирующих дискурсивных структур - одна из наиболее обсуждаемых тем философствования прошлого столетия. «Man» М. Хайдеггера, «смерть субъекта» постмодернистов, «одномерный человек» Г. Маркузе указывают на масштабность проблемы и различные в методологическом и концептуальном плане стремления найти подходы к ее решению.
Способ расположения бытия-самим-собой в пространстве речедействия относительно Другого - это историчность субъекта, которая позволяет говорить о памяти как о его сущностной характеристике. Одна из генеральных линий саморепрезентации в памяти - это противопоставление Я и не-Я, или Я и Другой, лакановский «зеркальный образ». Стоящий по ту сторону коммуникации участник является свидетелем «Я», которое сталкивается с неизбежностью приговора (а точнее при-говора в коммуникации) к отражению себя самого в глазах других. С другой стороны, Другие губительны для «Я», поскольку (используем здесь язык Хайдеггера) «по-падая» в рутину повседневности, человек отрекается от самости, распадается, фрагментируется. Таким образом, то, что могло стать путем к рефлексии и самопониманию, становится причиной расщепления субъекта.
Герменевтические процедуры предполагают, что субъект должен овладеть знанием более широкой значимости или дистанцироваться от культуры для того, чтобы понять ее и себя. Действительно, смысло-критическое различение предполагает отстранение, трансцендентную по отношению к дискурсу позицию, представляющую собой либо выход за пределы языка, либо такую рефлексию, которая будет осуществляться вне правил. То есть, если индивид обретает социальные характеристики, пусть даже они дают ему возможность выделиться в ряду других, то это значит, что он встраивается в определенный порядок отношений и дискурсивных правил, которые и позволяют указать на эти персонифицированные качества. Соответственно, деиндивидуализация (к которой призывал М. Фуко [9, с. 9.] в контексте освобождения от дискурса власти) сопровождается восстанием против порядка и норм дискурса, вместе с тем, она усиливает проявление социальной аномии.
Дискурс - это порождение нового смысла, который не сводится к семантике составляющих его единиц. Он возникает в условиях постоянства отношения контекста и речи, однако в смыслообразовании принимают участие и другие дискурсы, поэтому важным понятием в теории дискурса стало понятие интердискурсивности, взаимодействия дискурсов. Дискурс интерсубъективен, он не терпит субъективности, поскольку он возникает в интеракции,
4
речедействии, пусть даже толчком к возникновению и была какая-то авторская идея: дискурс нейтрализует субъективные характеристики речевого акта и оставляет только присущие многим.
Значительный вклад в осмысление вопроса связи текста и субъекта внес замечательный русский философ, лингвист, филолог и теоретик культуры Михаил Михайлович Бахтин. Несмотря на то, что основой его мира полифонии выступало классическое сознание, которое вступало в диалог с другим, для структурализма его идеи явились и откровением, и попыткой преодоления формализма. В его понимании структура предстает не как неизменный смысл, но как то, что проявляется по отношению к чему-то иному, к другой структуре, в диалоге с ней. В этом смысле Ю. Кристева справедливо замечает, что в интерпретации Бахтина идея в литературе - это «место пересечения текстовых плоскостей» [3, с. 428]. Действительно, М. М. Бахтин в работе «Проблемы поэтики Достоевского», говоря о полифоничности романа русского писателя, противопоставил ее монологичности (например, Л. Толстого).
При этом полифоничность в понимании Бахтина - это многоголосие отдельных, экзистенциально автономных, «незавершенных» миров. Ценность именно такого понимания коммуникации в том, что, отказывая автору в главном голосе, Бахтин отвергает и саму нововременную идею единства, первопринципа, идеологического главенства и пр. Конечно, он не отвергает самого принципа «Я», но ни одно из этих внутренних состояний не может взять на себя роль абсолюта. Действительно, роман Достоевского - это не игра идей одного автора, умеющего гармонично оттенить свою позицию за счет сюжета и прагматических отношений в романе. Это - разные субъекты, которые вступают в полилог наравне с писателем. Так, по его мнению, Вяч. Иванов в понимании Достоевского пошел по пути монологической трактовки поэтики создателя «Преступления наказания» и подвел все многообразие жизненных позиций под единую точку зрения, интерпретировав ее «лишь как содержательную тему изображенного с точки зрения монологического авторского сознания мира» [1, с. 6].
Вместе с тем, если утверждать, что идея получает свое концептуальное оформление и значима «лишь на почве самосознания» [1, с. 45], мы как будто упускаем из виду тот факт, что ее объективация происходит в речевом действии, в интерсубъективности. Топосом социального знания выступает не сознание изолированного человека, а диалог. Дело в том, что Бахтин-то этого не отрицает, более того, вся его «Поэтика» построена как обоснование философии полилога, философии множества, противостоящей классическому монизму сознания: «идея интериндивидуальна и интерсубъективна, сфера ее бытия не индивидуальное сознание, а диалогическое общение между сознаниями. Идея - это живое событие, разыгрывающееся в точке диалогической встречи двух или нескольких сознаний» [1, с. 50]. Интерсубъективность в его понимании является продуктом вступающих в диалог автономных «Я».
Само по себе множество, заменившее у Бахтина тотализирующее монологичное сознание, и даже направленность самосознаний на диалог, на
5
самом деле, еще не предполагают установления истинной коммуникации и понимания. Что может констатировать сам выход на «Ты»? Момент высказывания? Отдельно взятое высказывание с понятными нам словами (и сам Бахтин об этом много говорит) вне контекста нам не даст возможности установить связь с Другим. Факт взаимопонимания, когда я знаю, что «Ты» имеет в сознании именно то, что я ему передавал? Да, но только понимание -это уже результат коммуникации.
Ю. Кристева, которая развивала идеи Бахтина в постмодернистском ключе, стремится найти решение этой проблемы в замене субъекта на текст как на объективно существующее распределение, в которое включается индивид. Если у Бахтина полифонический диалог осуществляется между субъектами, носителями «цельной точки зрения» [1, а 55], то у нее диалог осуществляется между внеположенными индивидам дискурсами, то есть дискурс сам становится субъектом. У Бахтина основание диалога - интерсубъективность, у Кристевой - интертекстуальность. У Бахтина карнавализация сократического диалога, ведущего к раскрытию истины, противопоставлена монологизму единой готовой истины, которая вырождается в отдельно взятом, закрытом картезианском сознании, а у Кристевой карнавализация интертекста происходит с целью побега от истины. Не случайно интертекстовость и интердискурсивность являются основными понятиями ее лингвофилософии. В индивиде они пересекаются и получают развитие. Таким образом, ее интерсубъективность - это интертекстовость, в которой на горизонтальной оси располагаются индивиды как получатели, на вертикальной - тексты и дискурсы как субъекты.
В результате на стыке социологической концепции дуальности структуры и субъекта с одной стороны и постструктуралистского понимания интертекста - с другой мы приходим к установлению следующей последовательности перекрещиваний: интерсубъективность - субъект -интердискурсивность - дискурс-субъект. В этом взаимопревращении субъекта и дискурса, на наш взгляд, демонстрируется историчность коммуникативного пространства, в котором объективация значений в конкретных речедействиях образует дискурс-субъект, а рефлексивный характер интерсубъективных взаимодействий формирует субъективность индивида как историю интерпретации самого себя.
В стремлении к взаимному уважению, соблюдению интересов каждого участника в морально-практическом дискурсе достигается высокий уровень дискурсивной компетенции субъекта. (Хотя эта практика достижения согласия, в общем-то, не нова: еще Кант ставил в зависимость достижение согласия в чем-либо от принципов морали). Правильная интерпретация не просто истинна, подобно высказыванию о существующем положении дел, она совпадает со значением интерпретируемого, «соответствует ему или эксплицирует» [10, а 44]. Дискурс повседневности является тем, что должно объединить распавшийся теоретизирующий разум: «Все выглядит так, как если бы радикальным образом дифференцированные моменты разума посредством таких встречных движений стремились отослать к некоему единству, которое,
6
однако, можно вновь обрести лишь по эту сторону экспертных культур, то есть в повседневности» [10, с. 31].
Таким образом, определение степени свободы субъекта состоит в определении индивидуальной и коллективной составляющих в интерсубъективных жизненных формах, закрепленных в языке. В аспекте индивидуалистских теорий договора вопрос о субъекте заключается в том, возможно ли в принципе свободное индивидуальное волеизъявление атомарного субъекта (индивида), в аспекте коммуналистских теорий - в том, каким образом в интерсубъективных рациональных структурах может корениться дискурсивная свобода каждого и как коллективный субъект может вырабатывать нормативно закрепленные интерсубъективно значимые формы в процессе коммуникации.
Литература
1. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 2002.
2. Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. М.,
2005.
3. Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог и роман // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1993, № 4.
4. Маркс К., Энгельс Ф. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // К. Маркс, Ф. Энгельс. Избранные произведения. 1955. Т. 8. С. 115-217.
5. Маркс К., Энгельс Ф. Экономическо-философские рукописи 1844 // К. Маркс, Ф. Энгельс. Из ранних произведений. М., 1956. С. 517-643.
6. Мерло-Понти М. О феноменологии языка. [Электронный ресурс]: Архив журнала «Логос». Режим доступа: http://anthropology.rinet.ru/old/6/merlo.htm (дата обращения 28.11.2014).
7. Миннуллина Э. Б. Интерсубъективность как бытие-в-речи в горизонте жизненного мира // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. 2013. № 10 (36): в 2-х ч. Ч. II. C. 115-119.
8. Миннуллина Э.Б. Дискурс в структуре коммуникативной рациональности // Гуманитарные, социально-экономические и общественные науки. 2014. № 10. С. 31-36.
9. Фуко М. Предисловие к американскому изданию «Анти-Эдипа» / Ж. Делёз, Ф. Гваттари. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург, 2007.
10. Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. СПб,
2006.
11. Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997.
12. Barthes R. La morte de l'auteur. Le bruissement de la langue. Paris, Seuil, 1984. Pp 61-67.
13. Foucault M. Afterword. The subject and the power/ Dreyfus, Hubert L. Michel Foucault. Beyond structuralism and Hermeneutics. The University of Chicago Press, 1983.
14. Giddens A. Power, the dialectic of control and class structuration // Giddens A. Mackenzie C. Social class and the division of labour. Cambridge University Press, 1982.
15. Sandel M.J. Liberalism and the limits of justice. Cambridge University Press, 1998.
Literature
1. Bakhtin M.M. Problems of Dostoevski's poetics. M., 2002.
2. Giddens E. The constitution of society: Outline of the Theory of Structuration. M., 2005.
3. Kristeva J. Bakhtin, word, dialogue and novel // Dialog. Carnival. Chronotope. 1993, № 4.
4. K. Marx and F. Engels, Selected Works. The Eighteenth Brumaire of Louis Bonaparte. 1955. T. 8. P. 119
5. Marx K. and Engels F. Economic and Philosophical Manuscripts of 1844 // K. Marx, F.Engels. Early works. M, 1956. P. 517-643.
6. Merleau-Ponty M. On the phenomenology of language. [Electronic resource]: The journal archives of "Logos". URL: http://anthropology.rinet.ru/old/6/merlo.htm (date of access: 28/11/2014).
7. Minnullina E.B. Intersubjectivity as being-in-speech in the horizon of the life world // Historical, philosophical, political sciences and science of law, cultural studies and art history. Theory and Practice. 2013. № 10 (36): in 2 parts. Part II. P. 115-119.
8. Minnullina E.B. Discourse in the structure of communicative rationality // Humanities, socio-economic and social sciences. 2014. № 10. P. 31-36.
9. Foucault M. Preface to the American edition of «Anti-Oedipus»/ G. Deleuze and F. Guattari. Anti-Oedipus: Capitalism and Schizophrenia. Ekaterinburg, 2007.
10. Habermas J. Moral consciousness and communicative action. St. Petersburg, 2006.
11. Heidegger M. Being and Time. M., 1997.
