CC BY
40
ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЕ И ИСТОРИОГРАФИЯ
УДК 930:81'42
И. Е. Рудковская
ДИАЛОГИ С ЧИТАТЕЛЯМИ В АНГЛО-ШОТЛАНДСКОЙ И РОССИЙСКОЙ ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИХ ТРАДИЦИЯХ ПОЗДНЕГО ПРОСВЕЩЕНИЯ
Представлен компаративный анализ диалогов авторов с читателями в нарративах позднего Просвещения. Исследование выявило общее и особенное в коммуникативных канонах, которых придерживались представители британской (Д. Юм, В. Робертсон, Э. Гиббон) и российской (М. М. Щербатов, Н. М. Карамзин) историографических традиций.
Ключевые слова: позднее Просвещение, историографическая компаративистика, коммуникативное поле истории, внешние коммуникации, коммуникативный канон.
Российская историографическая традиция позднего Просвещения, формировавшаяся в границах европейского научного пространства, испытала заметное влияние британской историографии, поэтому изучение исторических трудов М. М. Щербатова и Н. М. Карамзина, выявление специфики отечественной традиции создания макроисторий невозможно вне историографической компаративистики. Историки эпохи Просвещения выступали в двойной роли: историков-исследователей и просветителей. Первая их роль была обращена к научному сообществу, к предшественникам и современникам, вторая - к широкому читателю, современным и будущим поколениям. Этой второй ролью определялись особенности тех внешних коммуникаций, которые, наряду с внутринаучными коммуникациями, согласно представлениям современных историков, составляют коммуникативное поле науки [1, с. 268]. Понимая под коммуникативным полем науки «социальное пространство связей, в котором рождаются, функционируют, трансформируются и умирают научные идеи», исследователи подчеркивают особую роль властного уровня коммуникативных практик в структуре внешних коммуникаций [1, с. 268]. Специфика макроисторий позднего Просвещения, с обязательными обращениями к монархам в большинстве из них, позволяла историкам рельефно охарактеризовать свое понимание взаимодействия власти и науки истории. Это взаимодействие сказывалось и на особенностях диалогов с некоронованными читателями, выходивших, однако, за пределы проблем, в первую очередь волновавших власть. В данной статье впервые дается компаративный анализ характерных для британских и российских макроисторий позднего Просвещения вариантов диалогов с читателями, во многом определивших специфику внешних коммуникаций исторической науки на стадии ее становления:
- об истории как науке, о конструировании исторического нарратива;
- о поучительности и занимательности истории.
Непосредственные обращения к читателям, упоминания о них характерны для всех трудов позднего Просвещения. Историки обращались к разным категориям читателей. У Д. Юма речь шла о беспристрастном читателе [2. Уо1. V. Р. 292], у
B. Робертсона - о догадливом, благоразумном читателе [3. Т. I. С. XII; Т. IV. С. 60], у Э. Гиббона - о любознательном, человеколюбивом, внимательном, здравомыслящем, образованном / необразованном, терпеливом, беспристрастном читателе [4. Ч. I. С. 47; Ч. II. С. 28; Ч. III. С. 134, 191, 197, 280; Ч. IV. С. 155; Ч. V. С. 250, 309, 326; Ч. VI. С. 37, 139, 285; Ч. VII. С. 96, 222, 313]. Он чаще, чем его коллеги, упоминал о них, особенно в последних томах [4. Ч. VI. С. 44, 46-47, 76, 83, 148-149, 154, 190, 216, 231, 261, 281, 301-302, 334, 350; Ч. VII.
C. 82, 124, 129, 147, 155, 160, 185, 197, 227, 229, 237, 247, 265, 280, 310, 313]. М. М. Щербатов писал свой труд для просвещенного, любопытного читателя [5. Т. III. Предисловие; Т. V. Ч. I. С. 429]. Реже вводя в текст термин «читатель», он вел, пожалуй, самый интенсивный диалог с ним, проявляя особенный интерес к суду читателей [5. Т. I. С. XV; Т. III. С. 447, 475; Т. IV. Ч. II. С. 27].
Н. М. Карамзин выстраивал диалог с добросовестным, добродушным, внимательным, любопытным читателем [6. Кн. I. Т. I. С. XII; Прим. к Т. I. С. 40; Прим. к Т. II. С. 54; Прим. к Т. III. С 100; Кн. III. Т. XI. С. 177]. Планка требований была задана им уже в предисловии: историку требовался Читатель с большой буквы [6. Кн. I. Т. I. С. XII-XIII, 18; Прим. к Т. I. С. 30; Т. III. С. 134, 136; Т. IV. С. 127; Кн. II. Т. V. С. 213; Т. VI. С. 48, 103; Т. VII. С. 118, 136, 138; Кн. III. Т. IX. С. 234; Т. XI. С. 177, 181],
способный оценить и искусное повествование, и хорошую отдельную мысль [6. Кн. I. Т. I. С. XIII].
Историки позднего Просвещения считали необходимым донести до читателей свое представление о предназначении истории. Д. Юм подчеркивал, что история, будучи разрастающимся собранием фактов, вынуждена перенимать навыки других наук по их ограничению, чтобы сохранить более существенные события, опустив маловажные обстоятельства, интересные только в течение данного времени или для лиц, в них вовлеченных [2. Vol. I. P. 525]. Он обращал внимание читателей на те события, которые являлись, по его мнению, исходной точкой развития общезначимых тенденций. Он счел особо важным первый в истории Англии случай, когда король возвысил человека из-за того, что тот обладал весом в парламенте и противился его мерам [2. Vol. IV. С. 79]. Историк не скрывал трудностей, с которыми сталкивается исследователь истории, подчеркивая: «мы знаем мало», «нам трудно понять», «все, что мы можем сказать» и тому подобное [2. Vol. I. P. 27, 192, 196, 491; Vol. IV. P. 293; Vol. VI. P. 50]. Если же фактов недостаточно, если история безмолвствовала, историки, согласно Д. Юму, вправе делать выводы, исходя из известной ситуации в обществе в те или иные века, опираясь на косвенные данные [2. Vol. I. P. 506; Vol. VI. P. 50]. Основанием для суждения могли выступать аналогичные события более позднего периода, дух сессий Парламента и другие [2. Vol. VI. P. 2, 6]. Приучая читателей к возможности альтернативных трактовок событий прошлого, не претендуя на статус обладателя истинного знания, Юм нередко говорил: «быть может», «вероятно» [2. Vol. I. P. 171, 173; Vol. IV. P. 325; Vol. VI. P. 21]. Он формулировал вопросы, настраивая читателя на размышление. Характеризуя заключенный Карлом II союз против Голландии, Юм спрашивал, можем ли мы предположить, что тот имел в виду благо народа, исходил из романтического патриотизма [2. Vol. VI. P. 22]. Для него история - прежде всего наука, а не собрание придворных анекдотов; он подчеркивал, что она опускается ниже своего достоинства, если подробно останавливается на «нелепых эпизодах и ничтожных особах» [2. Vol. IV. P. 281]. В царствование Якова I, полагал он, история стала, за исключением периодов сессий парламента, скорее историей двора, нежели историей нации [2. Vol. IV. P. 279].
Комментарии Д. Юма по поводу структуры «Истории Англии» касались преимущественно отступлений от событийной канвы: «Прежде, чем мы завершим отчет об этом правлении, мы должны упомянуть...»; «Для того, чтобы завершить эту часть британской истории, необходимо также рассказать.» и так далее [2. Vol. I. P. 107; Vol. V.
P. 193, 290; Vol. VI. P. 8]. Введение в текст сюжетов, не совсем уместных в основной части истории, обосновывалось им тем, что они «показывают дух века» [2. Vol. I. P. 402].
В. Робертсон в «Истории Шотландии» подчеркивал, что первые века шотландской истории темны и баснословны [7. Vol. I. P. 1], привлекая внимание читателей к проблеме источниковой базы исторического сочинения. Он предложил свою периодизацию шотландской истории, обосновав выделение 4 этапов не столько событийной спецификой, сколько особенностями изучения, формирования интереса к ней и знаний о ней [7. Vol. I. P. 5-6]. Отмечая, что летописи «писаны людьми, не знавшими истинной цели и настоящих предметов Истории» [3. Т. I. С. 12], Робертсон доносил до читателей неизбежность разных трактовок событий. Введение в текст оборотов - «если мы можем верить нашим историкам», «если мы можем судить» -ориентировало на вдумчивое отношение к приводимым сведениям [7. Vol. I. P. 60, 71]. Приводя разные точки зрения по спорным вопросам, он приглашал читателей сделать самостоятельный выбор: «Если мы верим некоторым историкам. Если мы верим другим.»; «Если, с одной стороны. Если, с другой стороны.» и тому подобное [7. Vol. II. P. 232; 8. Vol. II. P. 268; Vol. III. P. 276-277]. Словно предлагая принять участие в расследовании былого преступления, В. Робертсон писал: «...либо мы вменим намерение убийства Говрие, либо королю.» [7. Vol. III. P. 158-159]. Воссоздавая детали заговора в Шотландии (1600 г.), он сформулировал целую серию вопросов [7. Vol. III. P. 156-157]. В труде об эпохе Карла V историк сопоставил точки зрения трех авторов о Тридентском Соборе, предоставив читателям определять, какую из них взять «в руководство» [3. Т. IV. С. 59-61]. Как и Д. Юм, В. Робертсон регулярно вносил в текст элемент сомнения: «может быть», «вероятно» [3. Т. I. С. 3, 61, 84, 94, 102; Т. II. С. 259; 7. Vol. I. P. 62; 8. Vol. I. P. 23; Vol. II. P. 411-412, 419; Vol. III. P. 290, 313, 372].
Робертсону было важно объяснить читателям логику построения текста: «Приступаю теперь к обзору политического состояния Германской Империи»; «Я возвращаюсь теперь к истории испанских открытий» и другое [3. Т. I. С. 162, 176; 7. Vol. I. P. 326; Vol. II. P. 236-237]. Он предупреждал читателей о том, что их ждет в перспективе: «Мы увидим в последствии», «Далее, из многих мест мы увидим» и другое [3. Т. I. С. 150, 155, 176; 7. Vol. II. P. 189; Vol. III. P. 367, 369, 374]. Историк комментировал отсутствие в книге об эпохе Карла V сведений по истории Америки [3. Т. I. с. XII-XIII], обосновывал краткость рассмотрения отдельных тем осведомленностью читателей [3. Т. I.
С. 242, 346], напоминал им о том, что уже изложено [3. Т. I. С. 315; 8. Vol. I. P. 30-31; Vol. III. P. 292, 306, 324, 367, 376; Vol. IV. P. 2, 6, 36].
Э. Гиббон был убежден в высоком предназначении истории, полагая, что историку «должно быть дозволено приподнять покрывало со святилища и проследить влияние разума и веры, заблуждений и страстей» [4. Ч. II. С. 267]. Возражая против простой презентации «бездушной массы фактов», он считал важным сам процесс выявления, отстаивания исторической истины [4. Ч. I. С. 403; Ч. II. С. 57; Ч. III. С. 143-144; Ч. V. С. 83, 319, 340]. В его «Истории» нередки формулировки, ставящие под сомнение достоверность сведений источников: «но трезвая историческая осмотрительность не дозволяет нам.», «Допустим, что это правда, однако.» [4. Ч. III. С. 160; Ч. V. С. 123, 219, 250, 264, 269, 281, 326]. Он придавал особое значение обобщающим главам, полагая, что «польза и украшение истории отдаленных времен» заключается в «общих очерках», не интересных лишь тем читателям, «которые, не сознавая важного значения законов и нравов, сильно интересуются только преходящими придворными интригами или случайным исходом сражений» [4. Ч. II. С. 136; Ч. V. С. 184]. Гиббон не скрывал сложностей исследования, отмечая: «Недостаток в достоверных фактах и неточность указаний времени не дают нам возможности подробно описать.»; «Я не имею достаточно досуга, чтобы исследовать.» и тому подобное [4. Ч. III. С. 180; Ч. IV. С. 140; Ч. V. С. 121, 239, 262,
280, 292, 299, 338]. Отметив трудности согласования версий противоположных сторон, он предупредил, что последует рассказу беспристрастного историка, заимствуя «от каждой из этих наций те факты, которые не говорят в ее пользу и делают честь ее врагам» [4. Ч. VII. С. 79]. Историк часто вводил в текст: «быть может», «вероятно», «по-видимому» и так далее [4. Ч. V. С. 7, 22, 26, 28, 39-40, 56-59, 61, 65-69,72, 75, 78, 80, 83-84, 86-87, 93-94, 97, 99, 101-102, 114, 117, 136, 139, 148-150, 152, 158, 160, 162-163, 169, 171, 187, 189-190, 194, 198, 201, 211-212, 215, 218-219, 232, 234, 237, 241, 244, 246-247, 257-258, 260, 265, 267, 269-270, 272, 274,
281, 283-284, 287, 291-292, 297-300 и др.]. Он задавал читателям вопросы, призванные будить их мысль: «. мог ли философ принимать за божественные истины досужие выдумки поэтов и бессвязные предания древности?»; «Могла ли быть надежна его собственная власть над людьми, которых он сам научил нарушать все общественные обязанности?» и другие [4. Ч. I. С. 76-77, 116, 201, 221; Ч. II. С. 121; Ч. III. С. 207, 242, 256; Ч. V. С. 30, 70, 257].
Его комментарии неоднократно касались логики построения «Истории», поворотов сюжета и
пропусков: «Настоящая глава и следующие за ней две другие главы имеют целью описать цветущее состояние их империи.», «Я долго описывал падение тирана, теперь я кратко опишу основателя новой династии» и другое [4. Ч. V. С. 8, 83, 177, 193, 214, 216, 219, 231-232, 279; Ч. VII. С. 9, 76, 81, 120, 123, 130, 229]. Историк позволял себе заглянуть вперед: «При дальнейшем ходе этого повествования выяснится вся несостоятельность таких преувеличений» [4. Ч. II. С. 133].
М. М. Щербатов, предоставляя «просвещенным читателям судить», достиг ли он «до желаемого предмета в истории», предельно четко сформулировал свое видение задач историка: «...ясно ль и без пристрастия показал все бывшие дела, и елико возможно проникнул ли и объяснил причины оных, показал перемены, и от чего оныя воспоследовали.» [5. Т. III. Предисловие]. Возможно полное изложение событий прошлого, выявление нового, особенное внимание к причинам происходившего - таково кредо Щербатова. Видя в воссоздании событий долг историка, он в то же время подчеркивал, что опустил бы часть из них, «есть ли бы верность историка не принуждала меня оное описать» [5. Т. II. С. 452]. Предполагая в своих читателях интерес преимущественно к политической истории, он отмечал: «Начало сего времени ничего нам достойного любопытства политического не представляет, окроме что касающе до церковной Российской истории» [5. Т. II. С. 33]. В то же время он стремился формировать читательский интерес, выводить его за рамки политической сферы, «понеже история должна вмещать в себе не только по-вествие о бывших приключениях, но также и бывшие нравы и обычаи» [5. Т. II. С. 403; Т. IV. Ч. II. С. 76, 95]. Щербатов указывал на сложности постижения истории, связанные с «отдаленностью времен», «темнотою истории», «великой темнотою», неоднократно подчеркивал «темность» историков, наличие «знаков неисправности» в текстах [5. Т. I. С. 29, 115, 117, 123-124, 127, 193; Т. II. С. 295, 301, 328, 556; Т. III. С. 362; Т. VII. Ч. I. С. 25, 48]. Он регулярно вводил в текст «может статься», «яко является» [5. Т. VI. Ч. II. С. 4-5, 9, 24, 82, 85, 88, 90], подчеркнуто выделяя свое мнение: «Я не буду оправдывать сии законы»; «Мнение мое основано на следующих обстоятельствах.» и другое [5. Т. I. С. 305; Т. III. С. 46; Т. VI. Ч. II. С. 38; Т. VII. Ч. I. С. 31]. Его излюбленные обороты «подают мне притчину мнить», «подает мне причину к размышлению», «есть ли позволит-ся некоторыя догадки предложить, то мню» и т. д., ставшие отличительным элементом текста «Истории» Щербатова, не присущим другим «Историям» той эпохи, создавали ситуацию поиска истины, позволяли автору формулировать гипотезы
[5. Т. II. С. 245, 260, 320, 350, 356, 365, 496; Т. III. С. 52, 56, 94, 102, 121, 140, 207, 212, 216, 231, 291, 423, 426, 431, 472, 475, 486, 496]. Но исследовательский вариант диалога, требовавший внутренней готовности читателя стать соучастником процесса исследования, таил в себе немалую опасность: его смогли оценить тогда очень немногие.
Как и британские историки, М. М. Щербатов стремился объяснить логику построения своей истории, развития ее сюжетных линий: «Прежде продолжения моей истории я за нужное почел предложить рассмотрение.»; «Прежде окончания сей части да позволится мне еще некоторые разсужде-ния приложить.» и другое [5. Т. I. С. 189; Т. II. С. 253, 555, 573; Т. III. С. 101, 311; Т. VII. С. 24]. Щербатов напоминал читателям о ранее изложенном: «Мы уже упомянули.»; «Представлено уже выше» и так далее [5. Т. III. С. 49, 60, 80, 95, 354; Т. VI. Ч. I. С. 19, 39, 50, 57, 67, 84. 112, 119, 177, 182, 186, 189-190; Ч. II. С. 6-7, 86]. Он предупреждал о том, о чем речь пойдет далее, либо непосредственно вслед за изложенным, либо в отдаленной перспективе: «Мы окончим повествие о приключениях сего года тем.»; «Мы ниже покажем последствие о сем.» [5. Т. III. С. 28, 142, 173, 220-221; Т. VI. Ч. I. С. 34, 84, 186, 189; Т. VII. Ч. I. С. 43].
Н. М. Карамзин термин «История» предпочитал писать с заглавной буквы [6. Кн. I. Т. I. С. К-ИУ, 10-11, 18, 22, 26, 31-32, 38, 46, 64, 67, 69, 74, 82, 94, 97, 100-101, 107, 118, 121-122, 124, 126, 140, 142 и др.]. Мысли об истории доносились до читателя и в предисловии, и в основном тексте, и в примечаниях: «Но и простой гражданин должен читать Историю»; «История злопамятнее народа!»; «догадки и выдумки не принадлежат Истории»; «Такие маловажные подробности не входят в Историю» [6. Кн. I. Т. I. С. IX, XII; Кн. II. Т. V. С. 222; Кн. III. Т. IX. С. 280; Прим. к Т. I. С. 45-46, 60; Прим. к Т. II. С. 128]. Карамзин часто употреблял термин «История» для обозначения повествования для широкого читателя, т. е. классического, а не исследовательского нарратива. В одном из примечаний, отметив, что «Мы не упоминаем в Истории о следующих происшествиях сего времени», он далее приводит их, разграничивая тем самым собственно Историю и примечания [6. Кн. I. Прим. к Т. II. С. 79]. Однако не следует преувеличивать расстояние, отделявшее основной текст от примечаний: Карамзин и в первом стремился вовлечь читателя в процесс размышления над историей, а в примечаниях, наряду с анализом источников, приводил занимательные сведения для «любопытных» [6. Кн. I. Т. I. С. XIII; Прим. к Т. I. С. 40; Прим. к Т. II. С. 165; Прим. к Т. III. С. 100; Кн. II. Прим. к Т. V С. 24, 28, 93]. Он подчеркивал, что «Историк не должен предлагать вероятностей за истину, до-
казываемую только ясными свидетельствами современников», отмечал, что не хотел «ввести в Историю обстоятельства сомнительного» [6. Кн. I. Т. I. C. 19; Прим. к Т. II. C. 60]. Не склонный отрицать значимости «баснословий» и «сказок», поскольку «и самыя басни древния любопытны для ума внимательнаго, изображая обычаи и дух времени» [6. Кн. I. Т. I. C. 97, 111], он надеялся, что его читатели не будут склонны верить непроверенным или даже абсурдным фактам: «Добродушному читателю остается жалеть о бедных Историках, которые с важностию описывают такие происшествия» [6. Кн. I. Прим. к Т. II. C. 54]. Термины «сказка», «баснословие», словосочетания с соответствующим определением активно использовались историком и в основном тексте [6. Кн. I. Т. I. С. XIII, 1-2, 4, 22, 71, 80, 82, 100, 142 и др.], и в Примечаниях [6. Кн. I. Прим. к Т. I. С. 18; Прим. к Т. II. C. 126]. Но он не разделял крайнего скептицизма по поводу достижения достоверного знания о прошлом, полагая, что «характер истины всегда более или менее сохраняется» [6. Кн. I. Т. I. С. XII]. Для историка было важно представить читателям разные точки зрения, дать им возможность взвесить все pro et contra: «Представим другое неоспоримое доказательство»; «Выслушаем защитников Лжедимитриевой памяти» и другое [6. Кн. I. Прим. к Т. II. С. 30; Кн. III. Т. XI. С. 177]. Историк информировал читателей о проблемах, с которыми сталкивается исследователь: «Мы не можем точно определить времени.»; «Мы не можем утвердить сей вероятности никакими действительно историческими свидетельствами» и другое [6. Кн. I. Т. I. С. 9, 21, 69, 77-78, 86, 151; Прим. к Т. I. С. 17, 52,
115, 127; Прим. к Т. II. C. 59 (выд. Н. К.)]. Карамзин систематически вводил «вероятно», «кажется вероятным», «менее вероятно», «гораздо вероятнее» и тому подобное [6. Кн. I. Т. I. С. 3-4, 8-9, 17-18, 25, 27, 32, 39, 41, 49, 53-54, 64, 70, 72, 74, 78-79, 94, 97, 100-101, 105, 108, 111,117, 127, 134135, 138-140, 147-149, 152], «может быть» [6. Кн.
I. Т. I. С. 3, 18, 20, 32, 55, 68, 80, 89, 94-95, 100, 108,
116, 118-119, 123, 130] и др. В то же время им использовались и утверждения: «Нет сомнения, что», «без сомнения», «без всякаго сомнения» [6. Кн. I. Т. I. С. 10, 58, 73, 85, 97, 100, 110-111, 133, 145, 147-148, 150-151. Кн. II. Т. V. С. 90, 119, 207, 235 и др.]. И в основном тексте, и в примечаниях его «Истории» перед читателями ставились вопросы [6. Кн. I. Т. I. С. 20, 27, 61, 69, 74, 82, 86-88, 100,
117, 122, 152, 154; Прим. к Т. I. С. 36, 79; Кн. III. Т. XI. С. 55, 77, 105-106; Т. XII. С. 79, 143]; ряд вопросов был задан, напр., о Самозванце [6. Кн. III. Т. XI. С. 177-184].
Подобно предшественникам, Карамзин регулярно пояснял логику разворачивания сюжетных
линий его труда: «Но прежде описания знаменитейшего из воинских подвигов древней России предложим Читателю церковные дела сего времени.»; «Чтобы дать Читателю ясное понятие о тогдашнем пути от Москвы до Царьграда, приведем здесь.» и другое [6. Кн. II. Т. V. С. 30, 66, 221]. Он ставил читателей в известность, что далее следуют его, автора, размышления: «Предложим Читателю некоторые мысли о тогдашнем состоянии России.» [6. Кн. II. Т. V. С. 213]. Историк подчеркнуто опирался на исторический кругозор своих читателей: «Читатель вспомнит подобную насмешку Короля Французского над тучностию Вильгельма Завоевателя»; «Читатели не имеют нужды в изъяснении.» [6. Кн. I. Прим. к Т. II. С. 9, 81]. Его рекомендации варьировались от указания на тот или иной источник или исследование до непосредственного «руководства к действию»: «пусть Читатель взглянет на карту» [6. Кн. I. Прим. к Т. I. C. 30]. Только в томе I его труда призывов «см.», т. е. «смотрите», насчитывается свыше 600. Он напоминал о том, что уже известно читателю: «Мы видели.»; «Мы сказали выше.» «Читатель заметил уже.» и так далее [6. Кн. I. Т. I. С. 143, 154; Т. II. C. 30, 79, 97; Прим. к Т. II. C. 21, 79, 138]. Им предлагался и некий анонс: «Увидим толпу Князей недостойных.»; «Увидим следствия.»; «Увидим жестокий оборот Судьбы. увидим новое доказательство.» [6. Кн. I. Т. II. С. 39, 129; Т. IV. C. 172; Кн. II. Прим. к Т. V. С. 151; Прим. к Т. VI. С. 75; Т. IX. С. 26, 243-244, 255].
Убежденность историков той эпохи в важной общественной миссии истории обусловила особенное внимание и к поучительности [9], и к занимательности их трудов. Д. Юм в «Истории Англии», предупредив читателей о трудностях изучения истории отдаленных веков, окутанной неизвестностью, сомнениями и противоречиями, отметил, что наиболее поучительную и интересную часть истории обычно составляют потрясения цивилизованного государства. Именно поэтому, подчеркивал он, «мы будем спешить, проходя сквозь темный и неинтересный период саксонских анналов; и будем откладывать более полное повествование до тех времен, когда правда выясняется столь хорошо и столь полно, чтобы обещать развлечение и наставление читателю» [2. Vol. I. P. 1-2]. Далее Юм признал, что история этого периода такова, что «наиболее глубокий и наиболее красноречивый писатель должен утратить надежду изобразить их читателю и поучительными, и занимательными» [2. Vol. I. P. 24]. Приглашая читателей к диалогу, он ставил вопрос: «Какое наставление или поучение может дать читателю это: слушать длинный перечень варварских имен. кто счастливо убил, изгнал или наследовал один другому и тайно занял
трон этого королевства?» [2. Vol. I. P. 40]. По поводу военных событий при короле Стефане историк замечал, что «они не могли бы предоставить читателю ни наставления, ни развлечения» [2. Vol. I. P. 308]. Автор, таким образом, настойчиво выделял два значимых ориентира: история должна быть и занимательна, и поучительна. Будучи великой учительницей мудрости, история представляет примеры разного рода, и из английской революции, полагал он, «мы можем естественно вывести несколько полезных уроков»: короли, полагал он, должны извлечь тот урок, что очень опасно присваивать больше власти, чем позволяют законы; но не менее естественны и не менее полезны другие уроки, касающиеся «бешенства народа, неистовств фанатизма и опасности наемных армий» [2. Vol. V. P. 290]. Историк-философ считал своим долгом показать правоту политического центризма как практики наименее драматического выживания цивилизации, подтвержденной эмпирическим опытом социальных преобразований.
Для достижения занимательности в макроисториях позднего Просвещения широко использовалась театрализация исторического повествования, позволявшая преподносить историческую информацию на знакомом читателям языке театра. У Д. Юма сцена действия была преимущественно сценой драмы: он выделял сцены кровопролития, опустошения, войны, «последнюю и мрачную сцену», «сцену, обнаружившую в полной мере варварство», гнусные сцены, театр, испорченный безнравственностью и так далее [2. Vol. I. P. 116, 147, 277; Vol. II. P. 112; Vol. V. P. 317-318]. В последние годы царствования Елизаветы, полагал он, сцена становилась для нее все более хмурой [2. Vol. IV. P. 1]; поведение Карла I в ходе последней в его жизни сцены казни делает честь его памяти [2. Vol. V. P. 280-281]. Лишь некоторые из сцен признавались историком «скорее смешными, нежели отвратительными» [2. Vol. IV. P. 281].
Для В. Робертсона поучительность истории также представлялась очевидной. В «Истории Америки» он признал одной из благороднейших функций истории наблюдать и изобразить людей в тот момент, когда их умы наиболее сильно взволнованы и востребованы все их силы и страсти [8. Vol. I. P. 245]. О заговоре 1600 г. историк писал, что это был один из наиболее безнравственных из всех когда-либо упомянутых заговоров в истории [7. P. Vol. III. 145-146]. Что касается занимательности, то в его работах некоторые фразы производят впечатление рекламного проспекта, где автор обещал читателям заманчивое путешествие в прошлое: «...читатели встретят значительным происшествия, похожия на рыцарские подвиги; встретят знаменитых особ, сильно напитанных романическим ду-
хом» [3. Т. I. С. 69-70]. Воссоздавая политический театр времен противостояния королевы Елизаветы и Марии Стюарт, он признал его сценой «лицемерия без необходимости и жестокости беспримерной» [7. Vol. II. P. 134, 142, 228-229; Vol. III. P. 184]. Историк уделял внимание театру войн и политики, кровавым зрелищам, сценам трудностей и опасностей, сценам ужаса и так далее [3. Т. I. С. 108, 112;
8. Vol. I. P. 334, 384-385; Vol. II. P. 247, 301, 306, 309, 312, 396; Vol. III. P. 116, 382; Vol. IV. P. 175, 287].
Э. Гиббон, усматривая задачу истории в том, чтобы «собрать сведения о деяниях прошлого для назидания будущих веков», полагал, что она оказалась бы недостойной своей почтенной роли, если бы «снизошла до того, что стала бы вступаться за тиранов или оправдывать принципы гонения» [4. Ч. II. С. 72]. Упомянув в Предисловии о своем плане заняться критическим разбором использованных им авторов, он выразил надежду, что это «может доставить и удовольствие, и пользу» [4. Ч. I. С. 48]. Он стремился вознаградить читателя за терпение, избегая скучного и однообразного описания, незначительных подробностей, повторов и т. д., выбирая то, что представлялось ему «интересным и поучительным сюжетом для истории» [4. Ч. I. С. 46-47, 241, 276; Ч. II. C. 349; Ч. III. C. 68, 115, 134; Ч. IV. С. 117; Ч. V. С. 8, 92, 183-184, 230, 255; Ч. VI. С. 9, 29, 282, 323; Ч. VII. С. 113, 147, 195]. Историк предпочел не перегружать текст «подробным анализом восемнадцати вероисповеданий», так как «утомительные подробности о листьях без цветов и о ветвях без плодов скоро истощили бы терпение читателя, не удовлетворив его любознательности» [4. Ч. II. С. 382]. Он негативно отозвался об авторе мемуаров, писавшем «не с целью просвещать своих читателей, а с целью забавлять их» [4. Ч. VI. С. 76].
Гиббон неоднократно обращался к читателям, защищая свой исследовательский проект, внимание к которому могло ослабеть по мере его разрастания. Для того чтобы идеалы разума и свободы были восприняты читателями, чтобы они освоили все пространство его огромного труда, историк прибегал к рекламированию его последующего содержания. Упомянув о Константине, он предупреждал читателей: «Одна очень интересная и чрезвычайно важная глава этой истории будет посвящена изложению мотивов его обращения в христианство» [4. Ч. II. C. 111]. Историк отмечал в предисловии: «Если самый терпеливый читатель сообразит, что в трех объемистый томах изложены события только четырех столетий, он, вероятно, будет испуган длинной перспективой еще девятисот лет» [4. Ч. I. С. 47]. В «Плане остальных частей этого сочинения» он заметил: «Перед нашими гла-
зами уже протекли пять веков упадка и разрушения империи; но от конца моих трудов, от взятия Турками Константинополя, меня все еще отделяет слишком восьмисотлетний период времени» [4. Ч. V. С. 183]. Э. Гиббон выступил здесь в роли руководителя воображаемой экспедиции в прошлое: «я поведу Арабов на завоевание провинций Римской империи.», «я рассмотрю, каким образом роскошь и искусства, раздоры и упадок империи калифов спасли Константинополь и Европу» [4. Ч. V. С. 186]. Скрытое цитирование Вольтера, писавшего, что Геродот становится образцом для историка, когда ведет Ксеркса «в сопровождении почти двух миллионов солдат от Суз до Афин» [10, с. 10], было использовано им в качестве средства для сохранения уже завоеванного им читателя. Той же цели служило и чрезвычайно интенсивное использование театральной терминологии: им выделялись сцена действия, сцена мятежа, сцена унижения, театр войны, театр анархии, театр раздора, театр суеверий и другое [4. Ч. I. С. 77, 123, 135, 155, 202, 354, 377, 378; Ч. V. С. 94, 101, 104, 108, 113, 133, 152, 158, 174, 184, 204, 209, 223, 286, 324; Ч. VI. С. 6, 35. 53, 199, 234, 241, 246, 250, 254, 261;
Ч. VII. С. 15, 27, 57, 78, 82, 104, 121, 130, 154, 155, 181, 197, 202, 274, 291]. И притворная скромность Августа, и пышность Диоклетиана были, по Гиббону, театральным представлением [4. Ч. I. С. 374]. О системе римского управления он писал, что наблюдатель-философ мог бы принять ее «за великолепный театр, наполненный актерами всякого рода и всякого достоинства» [4. Ч. II. С. 137].
М. М. Щербатов свое представление о важности эффекта поучительности в истории сформулировал предельно четко: «...расположение сердца человеческаго побудил ли к достойной ненависти пороков и преклонению к добродетели?» [5. Т. III. Предисловие]. Он не уделял внимания театрализации, сделав исключение лишь для ситуации, связанной с избранием Бориса Годунова на российский престол. Ирина Годунова, по его словам, «на все внутренне согласна была, и участвовала во всем сем посмеятельном игрище» [5. Т. VII. Ч. I. С. 12].
Особенное внимание к этическим проблемам было в равной мере характерно и для Щербатова, и для Карамзина [9. С. 97-101]. Отмечая, что «История не решит вопроса о нравственной свободе человека», Карамзин выделил при подведении итогов царствования Ивана Грозного специальную рубрику «Польза Истории», где подчеркнул, что «Жизнь тирана есть бедствие для человечества, но его История всегда полезна, для Государей и народов.» [6. Кн. III. Т. IX. С. 3, 259]. В отличие от Щербатова, Карамзин, напротив, активно использовал театральную терминологию. Для Карамзина
история - это сцена мира, «феатр Истории» [6. Кн. I. Т. I. С. 11, 87; Прим. к Т. I. С. 18; Кн. II. Т. VII.
С. 118]. В его труде преобладало пространство трагедии: «Феатр алчного властолюбия, злодейств, грабительств, междоусобного кровопролития, Россия южная.»; «Что в начале XI века была Европа? феатром Поместного (Феодального) тиранства, слабости Венценосцев, дерзости Баронов, рабства народнаго, суеверия, невежества» [6. Кн. I. Т. II.
С. 169; Кн. II. Т. V. С. 215]. События накануне избрания Бориса Годунова на царство были, по Карамзину, великим феатральным действием, к которому готовились «умы или страсти» [6. Кн. III. Т. X. С. 128]. Он представил читателям новый феатр ужасов, новый феатр злодейства, ужасный феатр опустошения и смерти, феатр кровопролития, козней и мятежей, феатр раздора, феатр войны, гибельного величия, феатр «чудесного волнения народов и непостоянства в их величии», «феатр мирского величия и славы», феатр «несогласия и мятежа чиновников» и другое [6. Кн. I. Т. I. С. 13, 104; Т. II. С. 108; Т. III. С. 94, 168; Кн. II. Т. V. С. 169; Т. VI. С. 114, 210; Т. VIII. С. 59; Кн. III. Т. IX. С. 82; Т. XI. С. 118; Т. XII. С. 55, 81, 85]. В аналогичном контексте использовался им и термин «зрелище» [6. Кн. II. Т. V. С. 115; Кн. III. Т. IX. С. 67, 186; Т. XII. С. 181, 183]. По интенсивности использования театральной терминологии его видение истории ближе к подходу Э. Гиббона, но по склонности к драматизации театра истории, по отказу от присущей Гиббону иронии - к варианту, предложенно-
му Д. Юмом.
Компаративный анализ трудов британских и российских историков позднего Просвещения позволяет сделать вывод о том, что в «Историях» той эпохи был выработан своеобразный коммуникативный канон, присущий исключительно историографии этого периода. Макроистории должны были прежде всего стать событием в интеллектуальной жизни. Историки убеждали читателей в важности отбора значимых фактов, критического отношения к источникам; разрабатывались приемы, формирующие историческое мышление. Перед читателями обнажался процесс поиска исторической истины; нормой стали обобщающие разделы и вариативность трактовок; информация о событиях дополнялась регулярными комментариями о специфике построения «Истории». Историки, высоко оценивая этический потенциал своей науки, прилагали максимум усилий для завоевания читателей. Коммуникативный прорыв британских историков сделал их труды общеевропейским ориентиром, предопределившим основные характеристики российского коммуникативного канона той эпохи, особую значимость внешних коммуникаций, позволивших Н. М. Карамзину, с учетом отчасти негативного опыта М. М. Щербатова, пробиться к широкому читателю, сделать появление «Истории государства Российского» важнейшим событием, обусловившим повышение статуса исторического знания в российском образованном обществе.
Источники и литература
1. Мамонтова М. А. Коммуникативное пространство отечественной исторической науки на рубеже XIX-XX веков // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 36. М.: ИВИ РАН, 2011. С. 267-277.
2. Hume D. The history of England from the invasion of Julius Caesar to the revolution in 1688. Vol. I-VI. London, 1830.
3. Робертсон В. История государствования императора Карла V. Т. I-IV. М., 1839.
4. Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи. Ч. I-VII. СПб.: Наука: Ювента. Ч. I-II. 1993; Ч. III. 2008; Ч. IV. 2006; Ч. V-VII.
2004.
5. Щербатов М. М. История Российская от древнейших времен. СПб.: Т. I. 1794; Т. II. 1805; Т. III. 1774; Т. IV. Ч. I. 1781; Т. IV. Ч. II. 1783; Т. IV.
Ч. III. 1784; Т. V. Ч. I. 1786; Т. V. Ч. II-IV. 1789; Т. VI. Ч. I-II; Т. VII. Ч. I. 1790; Т. VII. Ч. II-III. 1791.
6. Карамзин Н.М. История государства Российского. Книга I-IV. Репринтное воспроизведение издания 1842-1844 годов. М.: Книга, 19881989.
7. Robertson W. The history of Scotland during the reigns of Queen Mary and of King James VI. Vol. I-III // Robertson W. The works of W. Robertson in twelve volums. Vol. I-III. Edinburgh - London, 1819.
8. Robertson W. The history of America. Vol. I-IV // Ibid. Vol. VIII-XI. Edinburgh - London, 1819.
9. Рудковская И. Е. Диалоги о добре и зле в историографической традиции позднего Просвещения (от Д. Юма до Н. М. Карамзина) // Вестн.
Томского гос. пед. ун-та (TSPU Bulletin). 2010. Вып. 9 (99). С. 95-102.
10. История в энциклопедии Дидро и Д' Аламбера. Л.: Наука, 1978.
Рудковская И. Е., кандидат исторических наук, доцент.
Томский государственный педагогический университет.
Ул. Киевская, 60, Томск, Россия, 634061.
E-mail: [email protected]
Материал поступил в редакцию 22.10.2012.
I. E. Rudkovskaya
THE DIALOGUES WITH THE READERS IN ANGLO-SCOTTISH AND RUSSIAN HISTORIOGRAPHICAL TRADITION
OF THE LATE ENLIGHTENMENT
The article is devoted to the comparative analysis of the dialogues with the readers in the narratives of the late Enlightenment. The research achieves, that M. M. Shcherbatov and N. M. Karamzin followed communicative canons, which obtained the recognition of the European scientific association owing to the historical works by D. Hume,
W. Robertson, E. Gibbon.
Key words: historiographical comparative research, communicative strategies, late Enlightenment,
communicative canon, historiographical canon.
Tomsk State Pedagogical Univesity.
Ul. Kievskaya, 60, Tomsk, Russia, 634061.
E-mail: [email protected]
