CC BY
19
Наметившиеся в последние десятилетия тенденции общественного развития, традиционно выражаемые понятием «постмодерн», безусловно, подогревают интерес самых разных наук к диалогическому общению. Как вести диалог с умными машинами? Как выйти на конструктивный диалог с политической оппозицией? Как через диалог потушить пожар межэтнического конфликта, который невозможно разрешить оружием? Эти и многие другие вопросы актуальны сегодня в самых разных сферах общества и знания, которые работают с понятием диалога и сами практикуют диалог.
Внешне усиление роли диалоговой коммуникации в политике связано с феноменом, который западные медиасоциологи метко назвали «вросшим в общество телевизором» [15, с. 92]. Это - ситуация, когда телевидение стало когнитивным протезом (в смысле М. Маклюэна) социума, в том числе политики. П. Бурдье писал в середине 90-х, что «мы все больше и больше приближаемся к пространству, в котором социальный мир описывается и предписывается телевидением» [4, с. 36].
«Вросшее» в общество телевидение (а также Интернет) становится не просто образом социальной реальности, но одним из ключевых средств ее конструирования. Это не значит, конечно, что иная политика, помимо диалогов и публичной коммуникации, куда-то улетучивается. Остается политика закулисных компромиссов и сделок, «любящих тишину», а также практика обязательных решений и предписаний политических институтов. «Политическая система продолжает существовать, только она не может уже принимать решения независимо от посреднических практик масс-медиа» [4, с. 92]. Это значит также, что теряет свою изначальную четкость разделительная линия между тем, что в политике делается на заднем плане (за кулисами), и тем, что исполняется перед публикой. «Уже не может больше функционировать старый порядок: вначале по возможности тайно определить и сформулировать политику, затем распропагандировать ее, по возможности громко, нацеливаясь не на терпеливое понимание, а на быстрое проталкивание. Политика... в нынешних условиях возникает только посредством ее сообщения» [13, с. 482].
Следовательно, было бы иллюзией полагать, что диалог в меньшей мере, чем монолог, является властным инструментом политики. В политической науке есть все основания говорить о властном потенциале диалогического общения. Косвенно это ставит вопрос о (нормальном) диалоге как форме осуществления политической власти, хотя данная тема заслуживает отдельного разговора. Но в этом контексте всплывает еще один вопрос - о специфике собственно политического общения.
В частности, есть необходимость четко различать политическое и неполитическое побуждение к действию. Древние греки тесно связывали диалог и понятие политического; последнее живет в коммуникативной стихии диалога. Поэтому так много усилий предпринимает, например, Платон, чтобы концептуально отграничить политическое искусство от военно-полицейского ремесла. Присущие диалогическому дискурсу размыкание смысла, смысловая
неопределенность, двусмыслица и т.п. систематически обыгрываются и утилизируются властно-политическими стратегиями.
Трактовка диалога как властной стратегии предполагает специфически современное понимание политической власти. Политологи часто стараются не замечать, что власть в семье, церкви, банде и т.д., с одной стороны, и государственная власть - с другой, обнаруживают сходство не только на уровне терминов или случайных переживаний. Между тем эта связь является существенной и гораздо более прямой, чем это видится сквозь узкодисциплинарные очки. Классики американской политической науки, Г. Лассвелл и А. Каплан, подчеркивали: «неспособность понять, что власть может покоиться на различных основаниях, каждое из которых варьируется по своим пределам, запутало и исказило понятие власти как таковой и затормозило исследование власти в аспекте условий и следствий ее разнообразного осуществления» [14, с. 85].
Политологи, мыслящие в традиции рационально-бюрократического языка нововременной философской классики, озабочены не столько тем, чтобы понять в систематическом единстве все проявления власти как разновидности «политического», сколько тем, чтобы аккуратно развести их по отдельным рубрикам и снабдить соответствующими ярлыками. Конечно, ни для кого не секрет, что политическая власть отличается по своим характеристикам от других форм власти. Но гораздо важнее то, что политическая власть всегда предполагает в своем осуществлении эти другие формы. То, что мы называем «государственной властью», невозможно понять, отвлекаясь от форм власти, проявляющихся в различных типах межличностных отношений.
Основанием власти, как известно, не может служить только одно принуждение. Но когда властные практики не определяются принуждением, они, по мысли Лассвелла и Каплана, выступают «результатом переговоров» [14, с. 100]. И мы видим, что диалог (в виде переговоров или как-то иначе) является важнейшей формой осуществления политической власти именно потому, что власть политическая здесь вообще не мыслится без всего комплекса оснований и форм осуществления «социальной власти» [14, с. 88]. В любом случае, здесь оказывается релевантен не столько мотив прямого принуждения, сколько социально-статусные, экзистенциально-антропологические и прочие основания властной зависимости. П. Бурдье отчасти выражает эту же мысль, замечая, что «в политике “говорить” значит “делать”» [5, с. 206].
Трактовка диалога как формы осуществления власти идет навстречу концепциям политической и социальной власти, которые понимают ее не как систему институтов и репрессивных аппаратов, но как подвижную, открытую множественность и совокупный эффект вездесущих «микростратегий». Для М. Фуко властные стратегии осуществляются из «бесчисленных точек и в игре подвижных отношений неравенства» [12, с. 194] как «множественность отношений силы, которые имманентны области, где они осуществляются. как игру, которая путем беспрерывных битв и столкновений их трансформирует, усиливает и инвертирует» [12, с. 192].
М. Крозье аналогичным образом понимает власть как «отношение, которое как специфический и автономный посредник между расходящимися целями актеров всегда связано со стратегией игры» [6, с. 479]. В.В. Желтов отмечает, что у М. Крозье «внутри структур власти встроена именно игра актера, который маневрирует по определенным правилам, так как власть и правила неразделимы» [6, с. 479]. Надо заметить, что игровые трактовки власти весьма созвучны пониманию диалога как языковой и аргументативной игры.
Следовательно, умная и сильная власть предпочитает побуждать подвластных путем диалога, а не посредством голых приказов, подкрепленных штрафом и угрозой. Диалог - это практика soft power, т.е. мягкого, но от этого не менее прочного и надежного, подчинения. Это - подчинение, которое подвластные сами для себя, добровольно и даже увлеченно, конструируют, действуя сообща с властью как единая «команда» или «хоровод». «Власть, - по словам Х. Арендт, - присутствует везде, где люди являются участниками совместной организованной деятельности» [2, с. 331]. Диалог есть одна из древнейших форм такой деятельности и так понятой власти.
Когда язык используется в контексте властно-диалоговых стратегий, он бывает мало похож не только на язык приказа, но и на риторику идеологической борьбы. И хотя век манихейской «борьбы идеологий» миновал, никуда не исчез язык как инструмент политической власти. Просто от языка нынешние политики требуют несколько иных услуг, чем во времена больших идеологических сражений. Властно-идеологические функции языка сейчас все больше переходят на уровень его единиц и микроструктур.
В постсоветской России ситуация с политическим диалогом складывается противоречиво. С одной стороны, страна вышла из «идеологического монологизма» тоталитарной эпохи; с другой стороны, у нас еще не сложились традиции реального политического плюрализма, без которого невозможен реальный политический диалог. Манипуляции политтехнологов исключают нормальный гражданский диалог, в котором власть говорит с людьми на понятном им языке. Настоящий политический диалог предполагает, что власть заинтересована во мнении своих граждан - но не для того, чтобы сделать из них символический суррогат для дефицитов своей политики, а для реальной корректировки систем управления страной.
Одним из верных симптомов глубинных процессов, происходящих в обществе, служит сегодня состояние диалогической коммуникации на телевидении. Не секрет, что в последнее десятилетие в России наблюдалось усиление государственного контроля над mass media, в особенности - над телевидением. Оппозиционная политическая аналитика была значительно потеснена обилием развлекательных жанров, практически лишенных сатирического элемента. Примечательны в этой связи и отказы некоторых кандидатов на президентский пост (в том числе от «партии власти») участвовать в публичных предвыборных дебатах. Независимо от мотивов таких отказов они есть признак монологизма власти или того, что можно назвать ее «эгоцентрическим диалогом» с населением.
Хотя в современной политике, как в никакой другой сфере общества, коммуникация в громадной своей части протекает в диалогической форме, в отечественной политологии немного работ, специально посвященных феномену политического диалога [1; 8; 10, с. 243-252]. Для этого, по-видимому, есть ряд причин.
Во-первых, обращает на себя внимание явно междисциплинарный статус темы. Для осмысления политического диалога требуется участие, по меньшей мере, двух наук - политологии и лингвистики. Но с учетом сложности феномена тут никак не обойтись без содействия философии, психологии, социологии и, в особенности, исследовательских направлений на стыке этих дисциплин.
Вторая причина неразвитого интереса к политическому диалогу лежит в самой политической науке, а именно в том, что интерес к коммуникативным аспектам политики традиционно ограничивался у классиков политической и социологической мысли анализом идеологического и пропагандистского языка, причем под этим подразумевались преимущественно вербальные, печатные и монологические тексты.
Наконец, еще одна причина уходит корнями в традиции языкознания, где диалог был долгое время объектом по преимуществу семантического, а не прагматического (интересного для политики и политологии) анализа. Надо сказать, что уклон в сторону семантики до сих пор еще чувствуется в политической лингвистике, особенно, если понимать последнюю именно как политическую, а не как филологическую отрасль знания [7, с. 7].
Для недостаточного внимания политической науки к диалоговому общению были и социально-политические причины.
Отмеченная особенность анализа политического языка у классиков западной политологии и социологии отвечала социально-политическим запросам прошлого века, а именно, идеологической и военной конфронтации между нациями, особенно в условиях биполярной структуры мировой политики. В ту пору были идеологически востребованы войны и конфликты (идеологические, пропагандистские, информационные и т.д.), а не диалог и консенсус.
Отсутствие широкого интереса к диалоговым формам общения в тоталитарных и авторитарных режимах XX века понятно: сама природа этих режимов склонна к идеологическому монологизму. М. Бахтин, наблюдавший эту ситуацию, так сказать, изнутри, очень точно заметил, что «в монологическом мире - tertium non datur: мысль либо утверждается, либо отрицается, иначе она просто перестает быть полнозначною мыслью» [3, с. 93]. Другими словами, полемика с чужими мыслями не размыкает здесь монологического контекста, а наоборот, только укрепляет его.
Веру в самодостаточность одного сознания во всех сферах жизни М. Бахтин рассматривал не как популярную теорию, но как «условную композиционную форму выражения» диалогического по своей природе мышления (речи), т.е. формы, сложившейся на почве «идеологического монологизма Нового времени» [3, с. 127].
Этот идеологический монологизм не был связан каким-то одним типом общества, политическим режимом и т.п. Даже в той модели «демократии большинства», что реализовывалась по ту сторону «железного занавеса», было не так много места для политического диалога, как может показаться на первый взгляд. Ведь чтобы быть в «демократическом большинстве», т.е. жить в «массе», требуются не столько способности и добродетели диалога, сколько искусство и ловкость приспособления. И не случайно именно принцип adjust-ment стал одним из ключевых в западной, особенно англо-американской, социологии, традиционно ориентированной на приспособление (подгонку) индивида к общественным ценностям.
По мнению американского ученого Шломо Шохэма, теоретически такая установка была задана посылками Э. Дюркгейма, считавшего несоответствие групповым ценностям не только отклоняющимся, но и плохим поведением. Анализ преступного и отклоняющегося поведения, как он осуществлялся в дюркгеймовской традиции, был основан на убеждении, что групповое сцепление, солидарность и конформизм «функциональны», «социальны» (в отличие от «асоциального поведения»). Соответственно, нет нужды вести диалог с париями, аутсайдерами и неудачниками; господствующее большинство имеет силу принуждения и право на санкции в отношении «плохо приспособленных». Шохэм цитирует удачную мысль американского социолога Гвини Неттлера о том, что прагматической основой ориентированности англоамериканской социологии на приспособление была ее вовлеченность в бюрократию, а также в индустрию и коммерцию развлечений [11, с. 11-12].
В социологии и политологии оппозицию принципа adjust-ment составили концепции, восходящие к традиции «символического интеракционизма», связанной, прежде всего, с именем Дж. Г. Мида. Подход Мида противостоял дюркгеймовскому пониманию социализации индивида как приспособления, дрессуры, в том числе дрессуры посредством символов. У Мида же личность формируется общением, межчеловеческим символическим взаимодействием (interadion), переходящим во внутренний диалог с самим собой. Смыслы, с которыми имеют дело люди в своей деятельности, строятся, видоизменяются, оживают и снова забываются не сами по себе, а в ходе взаимодействия людей, опосредствованного символами.
С одной стороны, принятие установки организованной социальной группы предполагает, по Миду, принятие ее действительных (работающих) установок, а не каких-то декларируемых метафизических норм. Индивид должен быть участником «организованной кооперативной социальной деятельности» [9, с. 123], иначе самости у него не возникнет. С другой стороны, сама социальная деятельность не могла бы возникнуть, если бы она не принималась отдельным индивидом как нечто «свое». Так что человеческое «Я» в символическом интеракционизме - это всегда и зритель, и актер социальной драмы.
Социально-психологические и философские основы теории Мида ясно указывают на ее политический идеал: гражданский диалог в гражданском обществе. «Человек, - пишет Мид, - заявляет о своих правах потому, что
способен принять установку, которой обладает в отношении собственности любой другой член группы, пробуждая, таким образом, в себе самом установку других» [10, с. 126].
Дальнейшее развитие интереса к диалогу в различных гуманитарных дисциплинах, в том числе в политологии, связано с подходами, генетически восходящими к символическому интеракционизму: с социальным
конструктивизмом, дискурсивной психологией и дискурс-анализом. Для этих направлений характерно стремление изучать не абстрактные нормы и принципы политического общения, но актуальную, живую коммуникацию -«людей в разговоре». Важно также, что этот разговор понимается как самодостаточная реальность, в которой есть своя «игра» и своя «грамматика» (в терминах позднего Витгенштейна), на основе которых конструируются не только смыслы человеческой речи, но в известной мере и сама социальнополитическая реальность [8, с. 63].
