CC BY
50
А.Г.Аникевич
Диалектическое единство гражданского общества и государства
Правовые и философские проблемы взаимодействия государства и гражданского общества, место и роль последнего в процессе российской демократизации остаются объектом внимания и ученых, и политиков. В научной литературе общепризнанных дефиниций гражданского общества нет, традиционным и вполне обоснованным считается противопоставление гражданского общества и государства, а их единство видится лишь в идеале. Практически все исследователи сходятся во мнении, что до капитализма гражданского общества не было, как его нет и не может быть при тоталитарных режимах. Думается, что методология познания диалектики государства и гражданского общества в наше время может быть иной.
В первом приближении к вопросу о сущности и временной локализации гражданского общества можно взять за основу представление о нем как о совокупности добровольных движений и объединений, «медиаторных групп» (Ф. Шмиттер), создаваемых для реализации отдельных интересов. Заметим, что функционирование систем самоуправления многие исследователи также считают показателем наличия гражданского общества.
На фоне того, что связано с мнением классиков и современных исследователей, говорить о докапиталистической государственности в связи с пониманием гражданского общества трудно. И все-таки это необходимо, причем не столько в плане концептуальном, сколько с целью постановки вопроса. Вначале на архаическое и традиционное общество надо попытаться посмотреть не посредством обобщающей философско-правовой рефлексии, а с позиций хотя бы краткого обзора исторических и правовых фактов.
Так, история Древнего Рима, римское право и государственность показывают удивительное многообразие не только интересов, но и групп, отстаивающих свои интересы. Что касается классического античного полиса, то его можно считать примером гражданской активности и реального функционирования гражданского общества. История христианства также более чем показательна: раннехристианские общины существовали нелегально, развивались в условиях самых жестоких гонений со стороны государства. Рост популярности учения является своего рода экспансией, завершившейся духовно-нравственным подчинением не только граждан государства, но и самого государства, его правовой системы.
В плане рассматриваемого вопроса весьма показательна история нашего Отечества. Уже в период формирования и укрепления Киевской Руси она представляла собой, можно сказать, древнюю федерацию, включавшую 14 земель. Основой организации жизнедеятельности на местах была вервь - самоуправляемая сельская община. Самоуправление верви вначале было почти полным - его ограничивала лишь фискальная княжеская система. В 1Х-Х вв. законодательная власть практически во всех городах русских становится прерогативой народного собрания (вече), причем этот орган формирует исполнительную власть путем избрания на ключевые посты в государственной иерархии [1, т. 1, с. 201]. Вече - государственный орган по функциям, но не по реальному статусу: оно не было отделено от населения. В этом видится гражданская активность и деятельность, которая, как и современная электоральная, может быть включена в признаки гражданского общества. И средневековые «республики» - Новгород и Псков - демонстрируют яркие примеры непосредственной демократии (выборы князя, посадника, «вечевой ряд» с князем, законотворчество и т.д.).
Интереснейший материал для размышления о сущности и временных рамках гражданского общества дает изучение средневекового русского права, в частности, Псковской судной грамоты (1467). В ней большое внимание уделено защите собственности, причем сословный принцип сколько-нибудь заметной роли не играет; признано право собственности на землю при определенных условиях; достаточно развито обязательственное право, причем с гарантированной судебной защитой законных интересов как кредитора, так и должника. Следует подчеркнуть: движение собственности осуществлялось в рамках государственно-правовых отношений, и она, собственность, не приобрела статус элемента государственной жизни (то же самое в римском праве). Наследственное право по Псковской судной грамоте предусматривало как наследование по
закону, так и по завещанию, причем без какого-либо «неарбитражного» вмешательства государства.
Итак, ни собственность, ни семья, ни организация труда и т.д. не были полностью «огосударствлены» и «политизированы», как обычно утверждают исследователи гражданского общества, аргументируя его отсутствие до эпохи капитализма. Анализ фактов дает основание не согласиться с общепринятым мнением о полном отсутствии в Средневековье (по крайней мере, российском) гражданского общества. Конечно, никто не считает княжескую Русь идеальной государственностью: были классовая борьба и эксплуатация, заговоры и мятежи, войны и бунты, богатство и нищета, однако были и «группы по интересам», «медиаторные группы», которые отстаивали отдельный интерес, взаимодействуя с государством - «по вертикали», с другими группами - «по горизонтали». Примеры такого рода легко найти в трудах Н.М. Карамзина, В.О. Ключевского, С.М. Соловьева. В частности, В.О. Ключевский говорит даже о «партиях» -княжеских и социальных [1, т. II, с. 82-83], что на современный язык можно также перевести как «группы по интересам», т.е. элементы гражданского общества.
Конечно, с возникновением Московского царства положение резко изменилось: здесь все подчинено не закону, а государеву указу, активность гражданина переходит в пассивность подданного. Вместе с тем «проблески» гражданской активности можно обнаружить и в этой эпохе. Возьмем право. Например, при Иване III и Иване IV особое место занимали «жалованные грамоты» - юридические акты, предоставлявшие особые условия отдельным лицам, группам или организациям. Интересны и «губные грамоты», которые давали земствам право осуществления юрисдикции, избрания губных старост и «целовальников», осуществлявших судебные функции. Многие «уставные грамоты» были посвящены земскому самоуправлению: в 1556 г. царь Иван Грозный своим «приговором» предоставил земствам очень широкие дополнительные полномочия по осуществлению управленческих функций, причем с правом избрания должностных лиц.
XVI-XVII века - время наибольшей закрытости сословий и влияния церкви на государство. Однако уже в начале XVIII в. Петр I серьезно подорвал сословные перегородки своими реформами. Влияние церкви на государство было сведено к минимуму созданием Священного Синода. Россия фактически не знала полного объединения церкви и государства, как это было в средневековой Европе во времена инквизиции. Может быть, поэтому да еще по причине необъятности территории, во все части которой не могло заглянуть «око государево», да по извечной «безалаберности и бесшабашности великороссов» (Н. Лосский), но российское общество никогда не было «огосударствлено» в такой степени, что все его сферы приобрели бы статус элементов государственной жизни.
История благотворительности в России (до 1917 г. ) имеет, вероятно, такой же «возраст», как и православие. Деятельность благотворительных организаций всегда отмечена качеством гражданственности. Важно отметить и бурный рост политической активности со времен декабристов, многопартийность уже во второй половине XIX в. Огромное значение для формирования и развития гражданского самосознания и гражданского общества имели реформы XIX - начала ХХ вв.
Здесь очень бегло освещены некоторые факты отечественной истории в связи с пониманием проблемы гражданского общества. Думается, что основательный анализ всемирной истории в свете данной проблематики с последующим обобщением был бы весьма интересным в силу необычности («непривычности») угла зрения и «пограничного» между несколькими науками характера исследования, а также полезным для развития философии права, теории государства и права, социальной философии.
На основании изложенного осмелимся предложить «крамольный» тезис: государство и гражданское общество - две стороны единого целого и в этом смысле неразделимы ни по пространственным, ни по временным параметрам. Абстрактная идея государства как упорядоченного единства сообщества могла в общих чертах сложиться не где-нибудь вообще или когда-нибудь вообще, а лишь в достаточно четко сформировавшемся протогражданском обществе, т.е. на той стадии социогенеза, когда родовые общины перерастают в соседские, а последние - в племена и союзы племен. Численный рост и макрогрупповая дифференциация социума объективно детерминируют утрату самодостаточности догосударственного родового
самоуправления на основе кровно-родственных связей и соответствующей иерархии -самоуправление эффективно лишь на микрогрупповом уровне. В такого рода критической ситуации актуализируется значение и усиливается влияние идеологического абсолюта - идеи единства различных групп, близких друг другу по этносоциокультурным признакам. Интерсубъективное сознание в той или иной степени отражает как идею единства, так и межгрупповые противоречия, следовательно, и обусловленную ими реальную опасность разрушения или невозможности создания (сохранения) этого единства. Объективно формируется потребность в неком упорядочивающем начале, способном создать (сохранить) жизненное единство сообщества.
Говоря о группах, в данном контексте мы не отождествляем их с классами, т.к. изначально доминантной была принадлежность к «более своим» среди всех остальных своих: в родовой общине члены моего рода для меня «более свои», чем члены других родов, хотя и те тоже «свои» в отличие от «чужих»; в соседской общине «более свои» члены моей родовой общины; в племени -члены моей соседской общины и т.д. Несомненно, генезис государственности связан с еще дополитической необходимостью принадлежности к «своим», гарантирующей безопасность.
Эта естественная дифференциация доминирует на стадии становления государственности, затем постепенно уходя в прошлое и уступая первенство дифференциации классовой. Самое «начало» можно видеть, в частности, при изучении процесса возникновения восточно-славянской государственности, когда различные племена достаточно отчетливо формулировали свой общий, интегрированный интерес относительно создающегося государственного единства - иногда дело доходило до вооруженных столкновений.
В силу устойчивой общинно-групповой солидарности изначальная государственность могла функционировать только на основе принципа субсидиарности, посредством делегирования социальных ресурсов «снизу вверх» и социальных гарантий - «сверху вниз». Это вытекает из традиций общинного и раннеплеменного самоуправления, строившегося вначале на интеллектуальном и возрастном старшинстве, а позднее - на генеалогическом, но всегда с достаточным представительством каждой группы в управленческих структурах, следовательно, с достаточной представленностью групповых интересов - различных интересов протогражданского общества. Привычный тип саморегуляции общественного организма как важнейшая составляющая социального опыта не исчезает «вдруг», - он передается в надобщинную и надплеменную организацию, приобретающую уже свой особый интерес.
Каждая из многочисленных групп сообщества так или иначе стремится актуализировать свой единый (надиндивидуальный) интерес посредством деятельности формирующейся государственности, которая, по определению, должна быть воплощением идеи единства. В силу действия генотипа догосударственного общинного самоуправления, «снятого» в народившейся государственности, различные группы, взятые в единстве, функционируют как гражданское общество - в движении противоречивых интересов. Государство же призвано обеспечить необходимые условия существования гражданского общества, иначе существование государства теряет смысл, а сообщество теряет (не реализует) идею единства. Эти стороны взаимосвязаны и взаимообусловлены.
Это в теоретической абстракции, как «идеальный тип» (М. Вебер), а практика «подключает» множество факторов, как существенных, так и «акцидентных», которые сущность и государства, и гражданского общества деформируют в существовании, вместе с тем деформируя представления о них не только на уровне рассудочной, но и теоретической рефлексии.
Интересы гражданского общества противоречивы сами по себе: групповой интерес не есть сумма интересов индивидов - интегральный групповой интерес может не только отличаться от интересов отдельных индивидов, но и противоречить им; с другой стороны, макрогрупповая дифференциация общества принципиально несовместима с интеграцией в качестве общего всех групповых интересов. Но идея единства как общая целевая установка гражданского общества позволяет выявить генетическую взаимосвязь государства и гражданского общества - первое есть «свое иное» второго.
Государственный интерес изначально интегративен, а поскольку гражданское общество не может синтезировать конкретный общий интерес, постольку абстрактная идея единства
становится формой конкретного (интегративного) интереса одной группы (части) гражданского общества - правящего класса. Иначе говоря, сути и государства, и гражданского общества отчуждаются в существовании государства как формальной идее единства и организации власти.
Общий интерес правящего класса, конституируясь в государстве и формулируя себя в качестве всеобщего, вступает в противоречие с собственным интересом государства, однако это не субстанциальное противоречие, а противоречие формы, которое проявляется в исторической практике как ограничение самого правящего класса по различным «показателям», вплоть до его частичного уничтожения с последующим обновлением; как ограничение государства (нормативное прежде всего и, конечно, конституционное); в виде разного рода заговоров, государственных переворотов и др. Всякое подобное ограничение есть в любом случае попытка устранения дисбаланса интересов правящего класса и собственных интересов государства. Поскольку правящий класс всегда характеризуется гетерогенностью, то его взаимодействие с государством также есть момент взаимодействия гражданского общества и государства. Это относится к любому типу или виду государственно-организованного общества.
В архаической и традиционной государственности экономические отношения неизбежно имели форму личностной зависимости, что экстраполировалось на все иные социальные отношения, в своей системе обусловливая, с одной стороны, политическую пассивность населения, с другой -отсутствие основы гражданского статуса - неотчуждаемой собственности и неотчуждаемых прав личности. Методами закрепления такого рода общественных отношений были как государственное и правовое принуждение, так и (в значительной мере) идеологические формы.
Например, сакрализация государства в докапиталистических обществах была практически абсолютной, ибо это являлось условием стабильности как государства, так и правящего класса. Важное значение имела персонификация монархического государства, «растворение» представлений о самом обществе и государственности в персоне государя, закрепление психологического стереотипа представлений о трансцендентной обусловленности цепи «Создатель-Монарх-подданные». Огромное значение имело превращение веры в политическую обязанность членов общества. Гражданское общество в этих условиях не исчезает (не погибает), а «коллапсирует». Изначально фактически добровольное отчуждение гражданским обществом социальных (прежде всего властных) ресурсов в пользу государства (единства) заменяется если не легитимной, то легальной и ставшей систематической деятельностью по самостоятельному отчуждению государством ресурсов общества.
Но тотальное подчинение всех сторон жизни общества государству делает последнее неустойчивым, нестабильным, т.к., если оно держит в руках все, на что может рассчитывать, то «ему рассчитывать больше не на что» (Гегель). Формирующийся капитализм с его свободой частной собственности является началом выхода гражданского общества из «коллапса», его возвратом «к самому себе», поскольку благодаря частной собственности «снимается голая субъективность личности», и лишь «в собственности лицо есть разум» [2, т. VII, с. 69]. Свобода частной собственности является мощнейшим импульсом всестороннего развития социума посредством гражданского общества, поскольку и экономика, и политика составляют его функции. Иначе говоря, развитие экономики, политики и гражданского общества -взаимообусловленный процесс.
Вместе с тем свобода частной собственности прямо связана с рационализмом как важнейшим оценочным и деятельностным критерием. Поэтому достаточно быстро происходят деперсонификация и десакрализация государства, уступая место рациональному объяснению его генезиса, функций, предназначения. Вера перестает быть политической обязанностью, становясь личным делом гражданина, а в зависимости от ее содержания она может способствовать либо препятствовать развитию как государства, так и гражданского общества.
Что касается соотношения государства и гражданского общества при современном тоталитаризме, то здесь имеет место воспроизведение основных определений докапиталистической социальности в современных формах. Но «дурной пример» свободных обществ настолько мешает современному тоталитаризму, что степень его давления на гражданское общество значительно выше, чем в прежние эпохи. Тоталитаризм неизбежно
приводит к «коллапсу» действительного гражданского общества, в обязательном порядке заменяя его фикцией - множеством легальных и формально независимых, но фактически полностью подконтрольных государству институтов. Этот эрзац гражданского общества строится на основе принципа эгалитарности - стержне представлений о справедливости всех наименее развитых и организованных социальных слоев.
Тоталитаризм ограничивает свободу частной собственности, иногда уничтожает ее, поскольку это главное условие ограничения гражданской свободы. Вера вновь становится политической обязанностью всех: это может быть наличная религиозная вера (исламский фундаментализм), новая вера наряду с наличной религиозной (фашизм) либо новая вера вместо религиозной (коммунизм). По причине «враждебного окружения», т.е. демократических стран, тоталитарные режимы в настоящее время особое внимание уделяют идеологии. Думается, что более всего коллапсом гражданского общества объясняется феноменальная действенность тоталитарной идеологии - готовность населения к ее восприятию, устойчивость в массовом сознании и психологии идеологем как стереотипов личностной ориентации. Мы полагаем, что такая эффективность тоталитарной идеологии обусловлена более всего извечным стремлением людей к упорядоченному единству со «своими» (сущность государства) при отсутствии реальной альтернативы тоталитаризму. В обыденном восприятии единство видится как «державность» и «согласие». Для массового авторитарного сознания не важно, на чем строится это согласие, важно его наличие. Между тем «консенсус одного есть часто гегемония другого», согласие «может маскировать собой что угодно, от массовой преданности чему-то или кому-то на манер культа до различного рода маневрирования, либо, наоборот, неведение собственных интересов, а также неумение их отстоять» [3, с. 28].
Исходя из всего изложенного представляется возможным сделать вывод, что государство как организация власти имеет «свое иное» в гражданском обществе, а последнее, в свою очередь, также суть организация власти. Речь о том, что «властные импульсы» государства, прежде всего выраженные в законе, могут восприниматься гражданами как непосредственно, так и через институты гражданского общества. Но в последнем случае возрастает восприимчивость индивидов к властным велениям, поскольку последние получают дополнительную легитимацию в «своих» институтах (организациях). Чем более развито гражданское общество, тем сложнее система властно-правовых отношений, но тем устойчивее социум в целом: власть имеет два основания - государство и гражданское общество, которые взаимно уравновешивают друг друга, не допуская как произвола государства, т.е. диктатуры, так и гражданского хаоса и анархии, обеспечивая демократические свободы личности. Государство делегирует институтам гражданского общества все больше своих полномочий - в этом смысле гражданское общество суть организация власти.
Литература
1. Ключевский В.О. Сочинения: В 9 т. М., 1988.
2. Гегель Г.В.Ф. Сочинения: В 14 т. М.-Л., 1929-1959.
3. Шапиро И. Демократия и гражданское общество // Политические исследования. 1992. № 4.
