CC BY
25
THE SPATIAL EXISTENTIAL STRUCTURE OF «TWILIGHT» BY E.A. BORATYNSKY
S.V. Rudakova
E.A.Boratynsky's «Twilight» is the book of verses which is made on correlation of two time layers: the past (the epoch of far Antiquity) and the present (named by the poet «The Iron Age»). This coupling of two worlds — the ancient and the new — allows the poet to create a wide historical prospect. So, Boratynsky creates in «Twilight» a special model of the world, proceeding from his own idea of the onthologic essence of life, basing on his aesthetic notions, reflecting his own concept of understanding a person and the mankind.
© 2008
А.С. Кастарнова
«ДЕМОН ГРОЗНЫЙ В ТЕЛЬЦЕ МАЛОМ...»
(О трех стихотворениях М.С. Петровых начала 1930-х годов)
Стихотворение О. Мандельштама «Мастерица виноватых взоров.» (1934) вызывает большой интерес у многих исследователей. О нем писали Л. Видгоф1, О. Лекманов2, И. Сурат3 и др. Его адресат — поэтесса Мария Петровых, в которую, по словам А. Ахматовой, Мандельштам был «бурно, коротко и безответно»4 влюблен в 1933—34 гг.
Мастерица виноватых взоров,
Маленьких держательница встреч.
Усмирен мужской опасный норов Не звучит утопленница-речь.
Ходят рыбы, рдея плавниками.
Раздувают жабры: на, возьми!
Их, бесшумно охающих ртами,
Полухлебом плоти накорми.
Мы не рыбы красно-золотые Наш обычай сестринский таков:
В теплом теле ребрышки худые И нагретый, влажный блеск зрачков.
Маком бровки метят путь опасный.
Что же, мне, как янычару, люб Этот крошечный летуче-красный,
Этот жалкий полумесяц губ.
Не серчай, турчанка дорогая:
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь Твои речи темные глотая За тебя кривой воды напьюсь.
Наша нежность гибнущим подмога.
Надо смерть предупредить — уснуть.
Я стою у твердого порога.
Уходи, уйди, еще побудь.
До недавних пор оставалась неизвестной поэтическая реакция на «Мастерицу» первого мужа Петровых, поэта Петра Грандицкого. Мемуарист Эмма Герштейн ошибалась, говоря, что Грандицкий «не имел касательства к искусству и поэзии»5. Поэтом он был небольшим, но неплохим, его творчество Петровых ценила высоко: «Ты должен писать. <...> Тебе дано самое большое — первородство слова' слово у тебя во всей девственной силе, всегда свежее, неопровержимое — то»6.
Сегодня точно установить, каким образом Грандицкий познакомился с «Мастерицей», почти невозможно. Наверняка известно, что это произошло в 1934 году: этим временем датируется его оригинальное стихотворение «Демон грозный в тельце малом.», в котором он вступает в лирическую полемику с Мандельштамом.
Демон грозный в тельце малом,
От твоих предвечных скал Что лисенком одичалым К берегам моим пристал?
Ты ль, надменный, стал бескрылым,
Плен пушистый возлюбя?
Как же волнам и светилам Не вступиться за тебя?
Только ль ребрышки худые Маком бровки на челе,
Если Рьяволом стихия Залегла во влажной мгле?
Что тебе немые хоры Красных рыб на дне морском,
Если мраморные взоры Издают беззвучный гром.
Что тебе гнилая влага,
Ржа и тлен кривой воды,
Если пламя Карадага Плавит сплав твоей руды, —
Пламя страсти и обиды,
Пламя мести и вины,
Что разит пращей Давида,
Жжет — безглавьем сатаны.7
Образ турчанки, созданный Мандельштамом, Грандицкого не устраивал. Единственное, что объединяет обоих поэтов, — внешний облик героини: «ребрышки худые» (Грандицкий, Мандельштам.), «тельце малое» (Грандицкий). Внутренний мир героини воспринимается ими по-разному. Если, по словам
О. Лекманова, «важнейшие атрибуты женского начала в стихотворении “Мастерица виноватых взоров.” — коварство и чувственность»8, то в стихотворении «Демон грозный в тельце малом.» — бунтарство и непокорность (эпитеты «грозный», «одичалый», «надменный» и т.д.), что воплощается при помощи образа демона, к которому сама Петровых обращалась в начале 1930-х годов.
«Демон» Грандицкого пронизан аллюзиями на три текста поэтессы: поэму «Карадаг» (1931) и стихотворения «Рьявол» (1930) и «Давид» (1930). Все они так или иначе связаны с Коктебелем, который поэтесса посетила в 1930 году. Сказать наверняка, чем она там занималась, нельзя. Можно, вслед за В. Купченко, предположить, что «времяпрепровождение ее <...> не отличалось от других: купанье, прогулки, чтение книг из волошинской библиотеки»9. По всей видимости, Петровых удалось побывать и на расположенном рядом с поселком Кара-даге. Древний вулканический массив поразил ее своими очертаниями. Желая объяснить его появление, она написала поэму, главным героем которой сделала «мятежного Серафима-богоборца»10. По словам И. Чистовой, «библейский демон как поэтический образ получил устойчивое символическое значение, воплощая идею бунта, неприятия мира, гордого одиночества»11^ «Карадаге» эта традиция поддерживается: демон называется «изгнанником». Поводом к его изгнанию послужила гордость творца, «тирана райского, в гордыне тучноскучающего». Решив уничтожить противника, демон выпустил на волю «огонь, кормивший» корни его крыл.
Месть
Отрадней жизни для изгоя.
Качаясь в пламени, он весь Был полон музыкой покоя Иль вдохновением: он — Бог,
Он — гибнет, но и ТОТ ведь тоже!
— Ты будешь уничтожен, Боже,
Творец раскаявшийся!..
Однако Бог оказался сильнее демона — «пламя вдруг // Окаменело»:
Костер, что здесь торжествовал,
Застыл на вечное увечье,
Здесь камни и обломки скал —
Подобье нечеловечьей Могучей гибели.
Таким образом, скалы Карадага — это «видимая улика»12 предвечной борьбы Бога и великого «бессмертной дерзостью»13 демона. Их конфликт сублимирован в тексте Грандицкого в двух строфах: «Ты ль, надменный, стал бескрылым» (вторая строфа); «Что тебе гнилая влага, / Ржа и тлен кривой воды, / Если пламя Карадага / Плавит сплав твоей руды» (пятая строфа).
Демон «Карадага» не единственный бунтарь у Петровых.В стихотворении «Рьявол» разрабатывается образ морского черта. Слово «Рьявол» было подсказано поэтессе однокурсником Владимиром Державиным (его инициалы вынесены в посвящение). «Он «Д» пишет как «Р», — вспоминала Петровых. — Однажды в письме ко мне в шутку было написано «Дьявол», а я прочла «Рьявол» и получилось стихотворение. Слово мне очень понравилось — Рьявол»14.
При написании «Рьявола» Петровых опиралась на несколько источников. Его начало навеяно стихотворением Ф. Тютчева «Конь морской»: у Петровых — «О рьяный дьявол, черт морской», у Тютчева — «О рьяный конь, о конь морской». Здесь можно назвать и ветхозаветную книгу Иова: «Он кипятит пучину, как котел, и море претворяет в кипящую мазь; нет на земле подобного ему; он сотворен бесстрашным, на все высокое смотрит смело; он царь над всеми сынами гордости» (Иов 40, 23-26). Кроме того, М. Петровых мог быть известен коктебельский миф, который воспроизводила М. Волошина: «В 1921 году в <...> феодосийской газете была напечатана заметка, в которой говорилось, что в районе горы Карадаг появился “огромный гад” и на его поимку была отправлена рота красноармейцев»15.
Героиня Петровых застает Рьявола в тот момент, когда он спит в «туче младой воды»: «Ты залег на дно // Ни слез, ни гнева — все равно» (в тексте Грандицкого: «Если Рьяволом стихия // Залегла во влажной мгле»). Подобное безмятежное состояние чуждо героине, поэтому в конце стихотворения содержится ее призыв:
Но отзовись мне, бог безвестный!
Проснись хоть раз, одетый бездной,
Безумный бог!
И я живу,
Темнея от бессильной жажды,
Как жаждет пробужденья каждый,
Кто заколдован наяву.
Эта апелляция к «рьяному дьяволу», а также самохарактеристика героини рисуют характер непримиримый, бунтарский, дерзкий, который, по мысли Грандицкого, резко контрастирует с мандельштамовскими «немыми хорами // Красных рыб на дне морском». И, чтобы усилить это впечатление, в заключительную строфу своего стихотворения он вводит образ царя Давида:
Пламя страсти и обиды,
Пламя мести и вины,
Что разит пращей Давида,
Жжет — безглавьем сатаны.
Упоминание о ветхозаветном царе здесь неслучайно: в 1930 году в Коктебеле Петровых было написано стихотворение с одноименным названием.В нем Давид — это стоящее в темном зале мраморное изваяние, с которым беседует его творец:
Увечьем
Блаженный ты был мне. Конвульсий Резца ты не любишь? Но в камень Ты все ж не вернулся б?
Ситуация, описанная в «Давиде», в основе своей сходна с «Рьяволом». Оказывается, несмотря на внешнюю статичность, в Давиде сокрыты неиссякаемые силы: «Проклятою клетью // Казался тот зал ему. Хочет // Он руку расправить: столетья //В руке затекли. Среди ночи // Так трудно быть мраморным...»^ руке у Давида праща, которая является напоминанием о его славной победе над великаном Голиафом (1 Цар. 17, 49-50). Так раскрывается внутренний потенциал героини Грандицкого.
Таким образом, с точки зрения П. Грандицкого, тихий образ турчанки в «Мастерице виноватых взоров.» О. Мандельштама противоречит всему строю лирики М. Петровых начала 30-х годов. Он интерпретирует его по-своему, наделяя «свою» героиню бунтарским характером, чему во многом способствует коктебельский материал поэтессы.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. ВидгофЛ. Москва Мандельштама. М., 1998. С. 219-221.
2. Лекманов О. Осип Мандельштам. М., 2004. С. 160-162.
3. Сурат И. Превращение имени // Новый мир. 2004. № 9. С.161.
4. Ахматова А.А. Листки из дневника. О Мандельштаме. Сочинения в 2-х т. Т. 2. М., 1990. С. 204.
5. Герштейн Э. Мемуары. М., 1998. С. 422.
6. Грандицкий П. Сердца свет. М., 2003. С. 16.
7. Там же. С. 138.
8. Лекманов О. Осип Мандельштам. М., 2004. С. 161.
9. Купченко В. М.С. Петровых в Коктебеле // Петровых М. Черта горизонта. Ереван, 1986. С. 347.
10. Купченко В. Коктебель // Петровых М. Назначь мне свиданье! М., 2000. С. 54.
11. Чистова И.С. Комментарии // Лермонтов М.Ю. Сочинения в двух томах. Т. 1.
С. 710.
12. РГАЛИ. Ф. 2867, коллекция Авдеева В.Д. Оп. 1. Л. 26.
13. РГАЛИ. Ф. 2867, коллекция Авдеева В.Д. Оп. 1. Л. 26.
14. Мкртчян Л. Так назначено судьбой. Ереван, 2000. С. 34.
15. Быкова М. Легенда для взрослых. Размышления о потаенном животном. М., 1990. С. 18.
«THE DEMON MENACING IN TINY LITTLE BODY ...»
(M.S.PETROVYKH'S THREE POEMS OF THE BEGINNING OF 1930-s)
A.S. Kastarnova
The article presents analysis on A.P. Granditsky's poem «The Demon menacing in tiny little body.», devoted to a poetess M.S. Petrovyh which is ran with cues and half-words on her original creativity of the beginning of 1930-s; these are poems «Karadag», «Remon» and «David». The conclusion is drawn on the character of M.S. Petrovykh's heroine on interpretations madebyA.P. Granditsky and O.E. Mandelshtam.
© 2008 г.
О.И. Тиманова
ЖАНРЫ КАЛЕНДАРНОЙ СЛОВЕСНОСТИ И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ СКАЗКА XIX ВЕКА
Как исторически сложившаяся система членения, счета и регламентации годового времени, народный календарь фиксирует моменты, определяющие жизнедеятельность человеческого сообщества безотносительно к его возрастной, социальной, иной иерархии. Человеку свойственно воспринимать праздники (время «сакральное») как оппозицию будням (времени «профанному»); это заложено в психофизиологической природе личности, оказывает влияние на поведение целого коллектива. Отсюда в литературе как сфере искусства, занятой исследованием взаимоотношений человека и мира (литературе как «человековедении»), календарный сюжет (последовательность событий, приуроченных к установленному календарному времени) нередко становится предлогом для выражения определенной концепции реальной действительности, индивидуально-авторского понимания сущности человека.
В первой половине XIX в. духовно-календарная линия отечественной беллетристики (совокупность календарно закрепленных текстов, функционирующих в определенное календарное время и содержательно связанных с этим временем) только зарождается, составляя чтение преимущественно семейное, детское. В частности, рождественская елка, совершенно не свойственная исконному русскому святочному обычаю, раньше всего усвоена Петербургом, стремящимся к европейским конфигурациям жизни. В 1820-е гг. рождественская елка воспринимается как этнографическая особенность петербургских немцев; с середины 1850-х гг. публичные елки и елки для детей в частных домах устраиваются повсеместно, обычай распространяется по всей России.1 Около 1830-х гг. в обществе учащаются жалобы на скуку, царящую на столичных балах. И тогда периодическая печать, чутко откликающаяся на потребности публики, на себя берет роль компенсатора недостающих праздничных удовольст-
